Старшая сестра

Ирина Леонидовна, улыбаясь, подошла к Тамаре:

– Всем очень нравится твоя работа. Думаю, что мы отметим это на дружине.

Тамара покраснела от радости. Ну вот, теперь можно не волноваться, теперь все увидят, что такой пионерке, как Белокурова, можно давать серьёзные поручения, а не какую-то там редколлегию!

Пришли и учитель математики Иван Прокофьевич, и учительница географии Софья Николаевна. Пришла и завуч, седая, чернобровая Людмила Ефимовна.

– Это очень хорошая иллюстрация к докладу товарища Хрущёва на сентябрьском Пленуме, – громко сказала Марья Васильевна. – Вы умница, Ирина Леонидовна!

Ирина Леонидовна счастливо зарделась и покосилась на учителей. Слышат ли они, что её, Ирину Леонидовну, хвалят?

Но тут математик Иван Прокофьевич, который молча ходил и рассматривал выставку, вдруг снял очки и сказал:

– Ничего не понял!

По залу пронёсся смех.

Марья Васильевна переглянулась с ним. В глазах её мелькнул лукавый огонёк.

– Что ж, девочки, придётся помочь Ивану Прокофьевичу, – сказала она. – Да, пожалуй, не только ему, но и нам всем. Дежурные, объясните нам, что тут такое у вас выставлено: какие тут машины, что с этими машинами делают и зачем они нужны… Не всё же учителя должны объяснять вам – объясните и вы нам!

Дежурная седьмого класса Леночка Лазаревич взяла приготовленную палочку и, вся пунцовая от смущения, принялась объяснять:

– Это картофелесажалка. Раньше картофель сажали примитивно – просто клали в борозду как попало. А теперь будут поле делить на квадратики и в каждый квадратик класть картофель, по нескольку штук. Вот и будет квадратно-гнездовой способ посадки.

– Но какая же разница? – спросил Иван Прокофьевич. – Земля-то от этого не изменится?

Леночка, почувствовав сопротивление, сдвинула чёрные бровки и приготовилась к бою:

– Земля изменится, потому что обработка изменится! То её… ну, картошку-то… с двух сторон опашником окучивали, а теперь будут с четырёх сторон окучивать. Машина будет и вдоль поля ходить и поперёк – вот и надо, чтобы ровные квадратики были. Этим маркером всё поле на квадратики делят.

– И зачем столько хлопот? – возразил Иван Прокофьевич. – Вот ещё поле маркеровать надо!

Учителя, сдерживая улыбки, молча наблюдали за этой борьбой. Леночка, услышав такие отсталые речи, засверкала глазами:

– Да ведь это же всё машины сделают! Если картошку руками сажать – за день десять человек посадят всего два гектара, а машина за день может посадить десять гектаров, и работать там будут только три человека. Машина освобождает человека – пусть он учится, читает, повышает свою культуру.

– Так учение партии нашей осуществляется в жизни, – добавила Марья Васильевна и обернулась к Ивану Прокофьевичу. – Ну как, друг мой, сдаётесь?

– Сдаюсь! – Иван Прокофьевич развёл руками и надел очки.

– Пойдём дальше, – предложила Марья Васильевна, – посмотрим, что нам в пятом расскажут… Вот тут, я вижу, коровы хороши. И телятки. Только не пойму что-то – почему они каждый в своём домике?

– Это совхоз «Караваево», – начала объяснения дежурная пятого класса, сероглазая, спокойная Таня Дроздова. – В этом совхозе очень хорошее молочное хозяйство…

Обстоятельно, не горячась, Таня рассказала и о знаменитом зоотехнике Штеймане, и о холодном воспитании телят, которое ввёл Штейман, и о необыкновенных удоях костромских коров… Таня даже и цифры приводила, только для верности заглядывала в бумажку, где эти цифры были у неё записаны…

Доклад Никиты Сергеевича Хрущёва оживал в наглядных примерах, в ярких иллюстрациях. Марья Васильевна была очень довольна; тёмные глаза её сияли и лучились, и улыбка не сходила с лица.

Видя это, сияла и Ирина Леонидовна.

Дошла очередь и до Тамары Белокуровой. Но что случилось с ней? Куда девался её победоносный вид? Почему она так растерянно взглядывает на Ирину Леонидовну, словно ища у неё помощи?

Заметив это, Марья Васильевна решила помочь Тамаре – она сказала:

– Девочки, спрашивайте теперь вы, а мы просто так послушаем.

Но неизвестно, помогла ли этим Марья Васильевна Тамаре. Девочки оживились, вопросы посыпались со всех сторон:

– А чьё это стадо? Какого колхоза?

– А почему здесь луг выставлен – чем он замечателен?

– Тут вот лошадь мчится – это какой-нибудь породистый конь? А кто его вырастил?

– А машины? Это какие машины, что ими делают?

Тамара нервно вертела палочку в руках, глаза её тревожно сверкали, отыскивая Ирину Леонидовну. Ирина Леонидовна подошла поближе:

– Ну что же ты, Тамара? Ты хорошо знаешь материал, ведь это ты его собирала! Ну же…

Наступило странное молчание.

– Ну что же, Тамара? – уже сама встревоженная, сказала Ирина Леонидовна.

– А что говорить? – вся подобравшись и овладев собой, сказала Тамара. – Ну, это луг. А это коровы. Это относится к сельскому хозяйству? Относится.

– А машины? – прозвучал чей-то одинокий голос.

– Ну и машины, – продолжала Тамара. – Всякие молотилки, сеялки. Ну вот те, что сейчас самые новые…

– Позвольте, – сказал, приглядываясь к ярким фотографиям машин, Иван Прокофьевич, – но ведь, насколько я понимаю, это врубовые машины. А это угольный комбайн. Последнее достижение техники. Но при чём же тут сельское хозяйство? Белокурова, объясни, пожалуйста. Ты, наверно, знаешь, если поставлена здесь дежурной.

– Врубовые! Угольный комбайн! – разнеслось по залу.

Лицо Ирины Леонидовны потускнело. Она начинала понимать, что произошло.

– Вы что же, девочки, значит, просто так собирали картинки? – спросила Марья Васильевна, обращаясь к пионеркам из шестого класса, стоявшим рядом. – Лишь бы красиво было?

Сима Агатова с пылающими щеками выступила вперёд.

– Мы не собирали ничего, Марья Васильевна, – сказала она, и в голосе её звенела обида. – С нами Тамара даже и не советовалась. Она хотела одна…

– А когда мы спрашивали, то говорила, что не наше дело, – вмешалась и Маша Репкина, староста класса. – Она хотела одна выполнить поручение… Говорила, что ей доверили, а не нам!

– Да, я хотела, чтобы она выполнила это поручение, – сказала Ирина Леонидовна. – Я думала; что она справится одна… Но вот что получилось…

При этих словах Тамара положила палочку и быстро, почти бегом, расталкивая по пути девочек, вышла из зала.

– Девочке не помогли вовремя, – сказала Марья Васильевна. – Мудрено ли, что дети верят громким словам, если даже взрослые придают им значение!.. Громкие слова – болезнь этой девочки. А мы иногда этой болезнью любуемся…

Марья Васильевна говорила вполголоса. Но слова её прозвучали отчётливо в притихшем зале.

– А я нахожу, что выставка шестого класса ничуть не хуже других, – холодно и независимо произнесла вдруг Вера Ивановна.

– Значит, вы не поняли, для чего эта выставка устраивалась, – ответила ей Марья Васильевна и добавила негромко: – как и многого не понимаете в нашей жизни.

– Я плохо веду свой предмет? – осведомилась Вера Ивановна.

И Марья Васильевна впервые увидела румянец у неё на щеках.

– Преподавательница вы хорошая, – возразила Марья Васильевна, – но… прошу вас, зайдите после уроков ко мне – поговорим ещё на эту тему.

Тем временем Зина, увидев, как убежала Тамара Белокурова, поспешила за ней. Следом выскочила в коридор и Фатьма:

– Зина, куда ты?

– За Тамаркой… Куда она умчалась: наверх или в раздевалку?

– Ага, утешать! – Фатьма с возмущением отвернулась. – Как она на тебя наплевала! А ты беги скорей, утешай!..

Но Зина, не слушая Фатьму, уже бежала вниз по лестнице. Как теперь стыдно Тамаре! Как ей теперь тяжело! И как же не побыть с нею в такую минуту!

Но Тамары уже не было в раздевалке. Тётя Саша сказала, что она схватила своё пальто и ушла.

Фатьма догнала Зину:

– Знаешь, у тебя самолюбия нет!

Зина поморщилась:

– Ну, Фатьма, ведь она провалилась! Легко, думаешь?

– Если бы не так высоко себя ставила, то и падать было бы не так низко, – возразила Фатьма. – И никакого горя тут нет, а только наука. Лучше пойдём к нам, я тебе покажу, что моя луковица вытворяет.

– Уже росток? Но ведь февраль только наступил… Неужели росток?

– Увидишь.

«А может, и правда Тамаре лучше побыть одной, – решила Зина. – Ей, может быть, теперь никого и видеть-то не хочется…»

И Зина пошла к Фатьме посмотреть, что вытворяет её луковица.

А Тамара и в самом деле хотела побыть одна. Она сидела в своей комнате, забившись в угол дивана, не зажигая света. Она никого не хотела и не могла видеть сейчас. Матери не было – она уехала в гости к Лидии Константиновне, и Тамара была рада этому. Хотелось всё продумать и понять, где и как она ошиблась.

Почему она оттеснила всех подруг от этой выставки? Потому что это было особое пионерское поручение, которое дала именно ей старшая вожатая.

Но почему же тогда она и с вожатой не посоветовалась? А потому, что тогда сказали бы, что вожатая ей помогала и что она не сама выполнила это поручение.

В комнату, напевая, вошла Ирина и зажгла свет. Она слегка вскрикнула, увидев Тамару:

– Фу, испугала! Что ж ты сидишь в темноте – двойку получила?

– Хотя бы и кол! – ответила Тамара, не глядя.

Ирина подошла ближе:

– Да ты не заболела ли?

– А хотя бы и умерла! Тебе-то что?

Ирина внимательно поглядела на неё, взяла со столика стеклянный кувшин, чтобы налить свежей воды, и вышла.

«И свет не погасила!» – с досадой подумала Тамара, но сама не встала: не хотелось двигаться, не хотелось шевелиться. Пусть горит.

А ведь и девочки, её подруги, не очень-то настаивали, чтобы выставку делать вместе. Не очень-то приставали к Тамаре. А почему? Хотели посмотреть, как она выдвинется или как провалится? Это всё Сима Агатова. Она не любит Тамару, завидует ей…

«Завидует? – тут же прервала себя Тамара. – А почему она будет мне завидовать? Чему? Что я всегда сижу одна и не знаю, что мне делать?»

Тамара чувствовала себя глубоко несчастной и, насупясь, глядела куда-то в одну точку. Хоть бы умереть, раз она не нужна никому на свете!

Хлопнула дверь. Пришёл отец. Вот он раздевается. Вот он заглянул в столовую…

– Антонины Андроновны нет?

– Нету! – ответила из кухни Ирина. – Велела обедать без неё. Накрывать?

– Накрывай, – ответил отец и прошёл в свой кабинет.

«А про меня и не спросил даже», – не то усмехнулась, не то всхлипнула Тамара.

Но что с отцом? Он открыл дверь и громко позвал Ирину:

– Кто трогал мои журналы?

Ирина не знала, кто трогал журналы. Она их не трогала. Отец вошёл к Тамаре. Тамара выпрямилась. В руках у отца трепетали истерзанные ножницами страницы журналов.

– Это ты сделала?

Тамара со страхом поглядела в его чёрные гневные, окружённые тенью глаза. Сознаться? Отказаться?

– Ты зачем трогаешь мои вещи? Зачем ты трогаешь без спросу, а?

– Я спросила… – ответила, запинаясь, Тамара. – Мама сказала – можно.

– Ах, мама сказала «можно»! – Отец принялся ходить взад и вперёд. – Но вещи-то не мамины? Может, следовало бы у меня спросить – можно ли? И зачем, для чего нужно было так всё уродовать, для какой прихоти, если бы я мог понять! Такие нужные мне журналы!

Тамара вдруг успокоилась.

– У тебя спросить… – сказала она. – А где я тебя вижу? То на заводе, то в кабинете на запоре… У тебя спросить, да?

Видно, отец уловил в голосе Тамары какую-то особую, горькую интонацию, потому что он остановился и внимательно поглядел на неё.

– А я не для прихоти изуродовала… – продолжала Тамара, – мне нужно было. Для пионерского поручения, для выставки… По сельскому хозяйству.

– Ну, и ты сделала выставку?

Голос отца звучал уже гораздо мягче, и гневный огонь в глазах погас.

– Сделала, – ответила Тамара, – только… не так. Не сумела. Провалилась – вот и всё.

– С кем же ты советовалась?

– Ни с кем.

– Но почему же ты не посоветовалась со мной? – опять загорячился отец. – Я ведь кое-что понимаю в сельскохозяйственных машинах… и вообще в сельском хозяйстве, ты же знаешь. Иначе мне бы незачем ехать в эмтээс.

– Как – в эмтээс?

– Да вот так. Ты же знаешь, что в сельском хозяйстве нужны специалисты – агрономы, зоотехники, инженеры… Слышишь? Инженеры. А я ведь инженер.

– А почему же именно тебя посылают? – Тамара по привычке пожала плечом, сама не заметив этого.

Но Николая Сергеевича передёрнуло от этого жеста.

– Пожалуйста, не пожимай так плечами, – резко сказал он, – это вульгарно!

– А мама…

– Чем меньше ты будешь подражать маме, тем будет лучше.

Тамара внимательно посмотрела на него, нахмурилась, но ничего не сказала. Отец с минуту молча ходил по комнате.

– Да, эта задача трудно решается… – пробормотал он в замешательстве.

Как объяснить дочери, что её мать – несчастье его жизни? И хорошо ли, допустимо ли говорить плохое ребёнку о его матери? И, не сумев решить этой задачи, Николай Сергеевич продолжил прерванный разговор:

– Меня никто не посылает. Я сам поеду. Здесь инженеров и без меня хватает, а там… там специалисты до зарезу нужны!

– И тебе хочется туда ехать? – Тамара поглядела на него недоверчиво. – В деревню… в деревянную избу…

– Хочется ли? А я об этом даже и не думаю. – Взгляд отца стал далёким и каким-то чужим, как тогда, на заводе. – Мне надо ехать. Я коммунист. Если бы, скажем, началась война – разве я думал бы, хочется мне воевать или не хочется? Я должен. Ты же знаешь, как это бывает.

Тамара покачала головой:

– Я не знаю ничего… Как будто бы когда-нибудь ты со мной разговариваешь! Вот с Зиной Стрешневой отец всегда разговаривает. А ты… только ругаешься… да кричишь… да уходишь и запираешься…

Голос Тамары прервался. Она замолчала – гордость не позволяла заплакать при отце. Пусть не думает, что это для неё так уж важно.

Но отец видел, как это важно для неё и как ей больно. Он потупил глаза, брови его сошлись. Он сел к письменному столу и задумался. Тамара, также насупясь, молчала. Ирина заглянула в комнату и незаметно скрылась.

«Сидят, как два воробья, – нахохлились, – подумала сна. – А как похожи-то друг на друга!»

– Ты говоришь – я запираюсь, – после угрюмого молчания сказал отец, – не говорю с тобой. Ну, а ты-то хоть раз пришла ко мне с чем-нибудь, а?

Их глаза встретились.

– Да, – Тамара снова перешла в наступление, – а в Новый год я одна была! Во всей квартире! Хорошо мне было, по-твоему?

– Наверно, плохо, – сочувственно сказал отец. – Но неужели ты совсем одна была?

– А, вот ты и не знаешь ничего! Очень нужны мне всякие шёлковые платья! А я всё одна да одна! Посоветуйся с тобой! А если бы посоветоваться, то выставка не провалилась бы? Посоветуйся с тобой, как же!..

Тамара вдруг расплакалась. Отец подошёл, смущённо и неловко погладил её по густым рыжеватым волосам.

– Ну ладно… ну ладно, – виновато заговорил он. – Ну, теперь мы договорились с тобой. Мы с тобой теперь всё поняли, правда? Всё теперь поняли. Оба мы виноваты… и оба не виноваты… правда? Ну я, может быть, побольше виноват. А?

Тамара утёрлась подолом чёрного школьного фартука и, взглянув на отца, усмехнулась сквозь слёзы.

– Не знаю, кто больше, – сказала она. – Только ты… не уезжай в эмтээс. А если уедешь – мне опять одной быть?

Отец задумчиво посмотрел на неё.

– Вот какое дело-то, – он обращался к ней, как к взрослой: – я, пожалуй, всё-таки поеду. А ты пересмотри-ка себя. Если хочешь, давай вместе подумаем. Почему ты одна? Почему у тебя нет верных друзей? Все другие плохие – одна ты хорошая? Так не бывает. Если у человека нет друзей, это очень опасно. Такой человек должен хорошенько посмотреть на себя самого: а может, это я плоховат, что людям со мной и скучно и холодно, что людям не хочется прийти ко мне, что людям всё равно – трудно мне или легко? А может, это я сам такой холодный и равнодушный – так и люди платят тем же? Горячий, внимательный, добрый к людям человек никогда не остаётся один. Никогда! Приглядись-ка ты получше к себе. Приглядись, я тебе советую.

Тамара молчала.

– А насчёт эмтээс… видишь ли, какое дело… – продолжал отец. – Я уже подал заявление. И согласие получил… А ты летом ко мне приедешь – правда? Приедешь?

– Приеду, – со вздохом ответила Тамара. И добавила, жалобно заглядывая отцу в глаза: – Папочка, прости меня за журналы!

Тамара и Николай Сергеевич мирно и дружно пообедали вдвоём. Николай Сергеевич расспрашивал дочь то о том, то о другом – о её школьных делах, о пионерском отряде, о подругах… Из её скупых ответов, неясных и недобрых отзывов о девочках и учителях Николай Сергеевич понял, как трудно и сложно живётся Тамаре. Он с горечью и болью открывал, что дочь его, только ещё вступающая в жизнь, уже тронута, как ржавчиной, недоверием к людям, что в характере её много чёрствости и глубокого, словно врождённого эгоизма. Он глядел на свою дочь – свежую, белолицую, с живыми, быстрыми глазами девочку, напоминающую цветок, который только что раскрылся… А вместо цветка ему почему-то представлялась новенькая стальная деталь, только что отлитая, свежая, блестящая. Как будто отличная деталь – а глаз инженера видит в ней непоправимые дефекты: тайные раковинки внутри, делающие эту деталь негодной и ненужной…

После обеда Тамара, надев недавно подаренные мамой шапочку и рукавички, ушла на каток. А Николай Сергеевич ещё долго ходил по своему кабинету и думал, думал… Кто виноват, что Тамара становится второй Антониной Андроновной? И кто виноват, что Антонина Андроновна оказалась такой тупой обывательницей? А где же был он, когда всё это происходило с его близкими людьми?

Трудно было внушить что-нибудь высокое и благородное Антонине Андроновне: она была человеком недалёкого ума и огромной энергии. Легче было просто отойти – пускай поступает и живёт как хочет.

И что же вышло? Он, коммунист, едет в село, потому что считает своим долгом быть на «переднем крае» – так сейчас говорят о работе в селе. И на войне он тоже был на переднем крае, всю войну на передовой позиции. И не по приказу начальства, а по приказу своей партийной совести. А его дочь только что со снисходительной улыбкой сообщила ему:

«Все люди говорят о подвигах – и все притворяются. Подвиги только в книжках бывают!»

И так уверенно в этом сообщении прозвучал голос Антонины Андроновны, что Николая Сергеевича охватила тоска.

«Подвиги бывают и в жизни», – ответил он.

Но Тамара только улыбнулась на это.

«Надо взять её с собой в село, – решил Николай Сергеевич. – Поеду, устроюсь, а потом возьму и её. Поживёт без матери… Что ж делать, не всякая мать может вырастить настоящего человека».

БАБУШКИНЫ СКАЗКИ

Первое, что сделала бабушка Устинья, поселившись в квартире Стрешневых, – это повесила в спальне икону.

Изюмка вечером увидела в углу тёмное лицо с яркими белками глаз и выбежала оттуда с криком. Зина вздрогнула и сделал кляксу в тетради.

– Ну что ты, Изюмка! – Зина обняла сестрёнку, прижавшуюся к её коленям. – Чего испугалась?

– Картинка страшная… – Изюмка показала рукой на дверь спальни.

– «Картинка»! – Бабушка сдвинула на лоб очки и опустила чулок, который штопала. – Да нешто это картинка? Это лик божьей матери, богородицы… Ох, греховодники, ничего-то они не знают!

Антон поднял голову от задачника:

– Это богова мама, да?

– Ты решай, решай, Антон, – остановила его Зина. – Когда сделаешь уроки, тогда и разговаривай.

Но тут вмешалась Изюмка:

– А у неё от головы лучики идут. Разве так бывает?

– Никогда не бывает, – ответила Зина.

– У бога всё бывает, – возразила бабушка, задетая уверенным тоном Зины: – он всё может и всё знает. Вот ты сидишь и уроки учишь, а он знает. И о чём ты сейчас думаешь – он тоже знает.

– Бабушка, – вмешалась Зина, – а он знал, как фашисты в наши дома бомбы бросали?

– А нешто не знал? Он всё, батюшка, отец небесный, видел.

Зина сердито усмехнулась:

– Вот так отец! В людей бомбы бросают, а он сидит да смотрит.

– А значит, так надо было. Испытание посылал. Пути божий неисповедимы. На всё его святая воля. А без его воли и волос не упадёт с головы! Так-то…

– Значит, и все плохие дела тоже по его воле делаются? – Зина начинала горячиться. – Вот я сейчас возьму да изобью Изюмку ни за что – значит, божья воля будет? Или дом подожгу?

– Ну, бог тебя и накажет.

– Но, бабушка, – закричала Зина, – за что же он будет меня наказывать, раз всё по его воле делается? Это нечестно. Значит, он сам решит – пусть Зина отколотит Изюмку, а потом сам же за это и накажет!

– Тьфу ты, греховодница! Согрешишь тут с вами! – Бабушка отложила чулок и встала. – Пойти к ужину сварить чего-нибудь…

А Зина, разволновавшись, глядела в учебник и никак не могла понять, что там написано.

– Ты смотри не спорь с бабушкой, – прошептал Антон Зине, – а то ещё возьмёт да уедет!

Зина мрачно взглянула в его широкие, светлые, встревоженные глаза и, ничего не ответив, снова уткнулась в книгу. Да, с бабушкой спорить нельзя. При ней все дела у них наладились. Придёшь домой из школы, а на плите уже обед варится, и в комнатах чисто, и пуговицы у ребятишек пришиты, и чулки заштопаны. И сама бабушка такая опрятная, бодрая, никогда ни на что не жалуется, как другие: то болит да другое болит. Если даже что и болит у неё, то помалкивает. Может быть, привыкла молчать, долго жила одна, а когда человек живёт один, то кому же жаловаться! И красивая у них бабушка, хоть и морщинки на лице. А чуть выйдет на улицу, так и разрумянится вся, как ягодка. Но вот дался ей этот бог! Дня не пройдёт, чтобы не поговорила бабушка про бога да про святых угодников божьих. Сначала Зина молчала, потом стала возражать, спорить…

Изюмка долго не могла привыкнуть к тёмному лицу с белыми глазами, которое глядело из угла в спальне. Она боялась спать – и Зине приходилось сидеть у её постели, пока Изюмка не заснёт. Зина повесила на спинку её кровати тёплый платок, чтобы ей не видно было иконы.

– А она меня тоже не видит? – спрашивала Изюмка.

– Нет, не видит, – успокаивала её Зина.

– А она смотрит?

– На тебя мама смотрит, а не она. Видишь нашу мамочку?

Изюмка поворачивалась к маминой фотографии. И ей казалось, что то страшное белоглазое существо в золотом венке, которое зачем-то поселилось в их тёплой уютной спаленке, боится маму. И если мама смотрит на Изюмку, то можно спать спокойно – уж мама-то её в обиду не даст никому.

Бабушка как-то нечаянно вошла в спальню и услышала этот разговор.

– Ну и чему же ты ребёнка учишь? – рассердилась она на Зину. – Нешто мать-то у вас святее богородицы была? Ну, погоди ужо, погоди! Вот бог-то тебя накажет! Ещё как накажет-то – спохватишься!

Изюмка, услышав, что бог накажет Зину, раскричалась и расплакалась.

– Я не дам Зину! – плакала она. – Зина, я не дам тебя! Пусть он не приходит! Это наш дом!

Зина еле успокоила её. Она шептала Изюмке в ушко, что никто её не накажет, потому что никакого бога и на свете-то нет. Но уж так шептала, что бабушка ничего не слышала.

Зина с затаённой тревогой ждала, не скажет ли бабушка что-нибудь отцу за ужином, не пожалуется ли на неё. Но бабушка уже опять была весела и приветлива, пила горячий чай, дула в блюдце и с каждой чашкой становилась всё румянее. Зина успокоилась. Вот и хорошо. А зачем отцу знать все их размолвки да маленькие неурядицы – мама велела беречь отца.

Зина стала осторожнее с бабушкой. Не хотелось её сердить. Но что было делать ей, если она сама невольно сердилась на бабушку!

Следующая ссора у них произошла из-за Антона. Зина немножко запоздала из школы. Она пришла, когда Антон садился обедать. Антон не видел, как она вошла, а Зина так и застыла в дверях от изумления. Парнишка, собираясь сесть за стол, стоял перед открытой дверью спальни и, глядя на богородицу, крестился широким крестом.

– А теперь кланяйся боженьке, – учила его довольная бабушка, – «Господи, благослови!»… Вот так. Тебе бог здоровья пошлёт.

– Бабушка! – не сдержавшись, крикнула Зина. – Зачем вы его учите? Зачем, ну?

– А нешто я плохому учу? – возразила бабушка. – Я не плохому учу. У сиротинки бог – первая защита.

– Антон, ты что это… – Зина готова была нашлёпать его от досады. – Богу молишься, да? Отсталый ты человек! Ведь тебя же в пионеры не примут!

– А почему не примут? Вот ещё! – сказала бабушка, наливая Антону супу. – Ещё как примут-то! А нешто мы пойдём в трубы трубить, что богу молимся? Эва! Мы ведь тоже не дураки, жизнь понимаем.

– Значит, обманывать будете?

– Какой тут обман? – Бабушка снисходительно махнула рукой. – Да если и обмануть маленько – с умом, конечно, обмануть, – то какой тут грех? Сиротке простится, ему свою жизнь-то потруднее устраивать, чем у кого отец да мать для него дорогу пробивают. Ничего. Я плохому не научу – кровные, чай, внуки-то, не чужие. Надо к порядку привыкать. А то что же за порядок: садятся за стол – лба не перекрестят, вылезут из-за стола – также. Не поблагодарят отца небесного.

– Отца небесного! – Зина нервно засмеялась. – А за что благодарить-то?

– А за то, что хлеб-соль нам посылает.

– Хлеб-соль нам отец зарабатывает, нам никто его не посылает. А если бы наш папка не работал, то и хлеба-соли не было бы.

Зина пришла домой голодная, но сейчас ей и есть расхотелось.

– У нас скворца говорить обучили – он так же трещал, – сказала бабушка, начиная сердиться. – Птица небесная не жнёт, не сеет, а бог кормит её.

– А зачем же ты-то, бабушка, ходила в колхоз на работу? – не сдавалась Зина. – Ты бы не сеяла и не жала, пускай бы тебе бог посылал!

– А что, не посылал бы? Вот один святой пророк удалился в пустыню, заповеди там писал, и нешто с голоду умер? Не умер же! Потому что ворон ему пищу приносил. Прочитай, прочитай-ка – ведь про это всё в церковных книгах написано!

И чтобы избежать крупного спора – Зина, пожалуй, ещё что-нибудь такое скажет, на что и ответить не найдёшься, – бабушка поспешно подхватила грязные тарелки и скрылась в кухне.

– Антон! – сказала Зина. – Ну, скажи, что это ты вздумал? Ты что, и правда думаешь, что бог есть?

– Бабушка говорит – есть… – смущённо опустив ресницы, ответил Антон.

Зина укоризненно потрясла головой:

– Бабушка в старое время росла, чудак ты! Тогда люди думали, что и правда бог есть. А тебе разве мама говорила, что надо богу молиться?

– А ведь я тогда не был сирота…

– А, бедный! Так уж тебе плохо жить, такой уж ты заброшенный? Надо, чтобы и тебе ворон пищу приносил? – Услышав шаги за дверью, Зина торопливо добавила: – Имей в виду: если ты опять креститься вздумаешь, я буду тебя презирать.

Антон испуганно поглядел на неё:

– Да ведь я так, нарочно. Чтобы бабушка не сердилась, ну!

– Значит, обманываешь?

Антон засопел и насупился. А откуда он знал, что получится обман?

– Ну, что ты не обедаешь, пигалица? – Бабушка явно не хотела продолжать с Зиной предыдущий разговор. – Ешь побольше, ишь худая какая! Человек должен есть как следует. А который худой, так нешто это работник?

Бабушка налила Зине супу. Зина успокоилась; суп был очень вкусный, и туча неудовольствия, сгустившаяся было в доме, рассеялась. И всё пошло своим чередом.

«Бабушка-то хорошая, – думала Зина, – только вот как-то мы всё думаем по-разному… У неё, оказывается, и обмануть не грех, если выгодно… А этот дурачок Антон слушает…»

Бабушка приветливо хлопотала в комнате. Потом села с Изюмкой шить платье для куклы, чтобы Изюмка не мешала Зине и Антону делать уроки… Кажется, всё так хорошо!

И отец, придя с работы, заглянул в комнату, улыбнулся. Зина видела, что отец доволен, что он успокоился за своих детей.

Но Зина не была спокойна. Противоречивые чувства мучили её. С бабушкой хорошо. И плохо с бабушкой, плохо! Может, сказать отцу? Может, она зря одна мучится?

Но вспомнила Зина светлую улыбку отца, которую она подметила в ту минуту, когда он заглянул в комнату, и опять решила:

«Не буду его расстраивать. Бедный папка немножко повеселел – зачем же огорчать его? Поспорим, поспорим с бабушкой, да как-нибудь и поладим… Справлюсь и одна, без папки».

Но Зина ошиблась, понадеявшись на свои силы и на то, что они поладят с бабушкой. Проходили дни, недели, месяцы проходили, а Зине с весёлой, румяной бабушкой Устиньей всё тяжелее и тяжелее становилось жить.

Откуда брался раздор? Откуда он возникал? Чаще всего из-за бабушкиных религиозных убеждений. Молится бабушка, ходит в церковь – это ничего бы… Ну, пусть молится, это её дело. Так её воспитали. Но Зина не могла спокойно относиться к тому, что Антон, мягкий и робкий, начал всё больше и больше поддаваться её влиянию. Он уже привык креститься, садясь за стол. И Зина видела, как мальчику трудно. С одной стороны стоит бабушка, строго смотрит на него: «Опять садишься – лба не перекрестишь?» А с другой – Зина с насмешливой улыбкой: «Вот так будущий пионер! Имей в виду: когда будут принимать тебя в пионеры, дам отвод. В пионерском отряде богомольщики не нужны!»

И Антон крестился, а сам испуганно и жалобно поглядывал на Зину. И, улучив минутку, подходил к Зине, когда она сидела за уроками, обнимал её за шею и шептал на ухо:

– Это я понарошку крещусь. А то она всё ругается… Как тебя нет – так и ругается.

Но Зина поджимала губы и сердито отвечала:

– Ты обманщик! Я тебя не уважаю.

Тогда Антон уходил куда-нибудь в уголок и потихоньку плакал. А у Зины сердце разрывалось от жалости. Но что же ей было делать?