Инструктор (№7) - Проводник смерти

– С-час, – раздельно произнес Мещеряков в совершенно несвойственной ему манере и одним плавным движением вернулся к столу.

– Ты идешь, полковник? – спросил из прихожей Сорокин.

– Нет, – откликнулся Мещеряков. – Ты иди, а я должен проследить, чтобы Забродов не напился. Он, когда напьется, буйный.

Собиравшийся уходить Сорокин снова возник в дверях.

– Вы с ума посходили, – строго сказал он. – Утихомиривать буйных – это же дело милиции! Тем более, профессиональный праздник на носу.

Илларион засвистел «Наша служба и опасна, и трудра» и сменил коньячные рюмки на водочные.

– Ну, хорошо, – сказал он, наполнив рюмки. – Будем считать, что пантомима, балет и прочие народные танцы закончены. Слушаю тебя, Сорокин. Кому на этот раз я должен свернуть шею?

– Мне не нравится постановка вопроса, – заметил Сорокин, глядя на свет сквозь рюмку. – Послушать тебя, так ты прямо платный киллер, состоящий на жалованье в каком-нибудь занюханном отделении милиции…

– В ГАИ! – выкрикнул Мещеряков, пришедший вдруг в веселое расположение духа.

– Или в ГАИ, она же ГИБДД, – согласился Сорокин. – То-то же я смотрю, что ты весь вечер кривляешься, как начинающая проститутка.

– Гм, – сказал Илларион. Сорокин был очень неглупым человеком и, если отбросить продиктованные дурным настроением сравнения, бил не в бровь, а в глаз. – Ну, извини. Но я же вижу, что ты не просто так пришел, а с задней мыслью.

– Что да, то да, – грустно кивнул Сорокин. – Задняя мысль имеется.

– Вот вопрос: где рождаются задние мысли? – опять вклинился в беседу окончательно развеселившийся Мещеряков. – Подчеркиваю: задние. Где, а?

– Это у кого как, – огрызнулся Сорокин. – В общем, капитан, у меня к тебе вопрос. Может быть, он тебе покажется странным…

– А разве у ментов другие бывают? – снова встрял Мещеряков. – Держит в руках паспорт и спрашивает: ваша фамилия?

– Это тест на умственные способности, – вступился за Сорокина Илларион. – Вдруг ты даже этого не помнишь? Подожди, Андрей, дай человеку сказать. Валяй, полковник, задавай свой странный вопрос.

Сорокин покряхтел, вращая в пальцах рюмку, взглядом заткнул рот Мещерякову, который явно собирался в очередной раз сострить, и сказал, сопроводив слова тяжелым вздохом:

– Черт его знает, как сказать… В общем, у тебя нет знакомых циркачей?

– Нет, – ответил Илларион, не задумываясь. – Это все, что ли? Вот что, полковник, расскажи-ка по порядку, что к чему, и зачем тебе понадобились циркачи.

Своих, что ли, мало?

– Вот-вот, – поддакнул Мещеряков. – Клоун на клоуне, причем не только в милиции.

– Клоуны меня не интересуют, – отрезал Сорокин. – Их и в самом деле теперь развелось столько, что хоть отбавляй. Акробаты, канатоходцы.., ну, я не знаю… спортсмены-гимнасты в отставке, альпинисты всякие, скалолазы… В общем, те, кто не боится высоты и хорошо владеет своим телом.

– Я не подойду? – спросил Илларион.

– А ты согласен? Учти, срок получится солидный…

– Тьфу на тебя! – Забродов замахал руками, а бессердечный Мещеряков мстительно захохотал. – А за что сидеть-то?

– Ты понимаешь, – продолжая вертеть в пальцах рюмку, заговорил Сорокин, – завелся в городе артист.

Чистит богатенькие квартиры, причем исключительно на верхних этажах. Забирается в окно. Просто разбивает форточку, если она закрыта, дотягивается до шпингалетов, и дело в шляпе.

– Элементарно, – сказал Мещеряков. – С крыши по веревке. Весьма распространенный промысел, даже в кино показывали.

– Вот тебе – кино, – сказал Сорокин, выставляя увесистый кукиш. Мещеряков поморщился и отвел кукиш в сторону. – Выход на крышу, как правило, остается нетронутым, точно так же, как и входные двери квартир. Точнее, он их открывает, но только изнутри, на обратном пути, когда уходит с добычей. Мы тоже думали – крыша… Помнишь, в позапрошлый вторник снег выпал? Почти сутки держался. Он тогда как раз квартиру грабанул на двенадцатом этаже, в Химках, кажется.

Сам я там не был, но ребята, которые осмотр проводили, тоже, видать, кино смотрели. Так вот, люк, ведущий на крышу, был взломан…

– Ну, – сказал Мещеряков, – я же говорил!

– На крыше не было ни единого следа, – закончил Сорокин. – Абсолютно ровный снежный покров толщиной в два миллиметра.

– Карлсон, – убежденно сказал Мещеряков.

– Наши сыскари его Мухой прозвали, – криво улыбнувшись, сообщил Сорокин. – Помните, кино такое было – «Муха»? Про то, как мужик в муху превратился.

– Отвратительно, – сказал Илларион, и непонятно было, что именно он имеет в виду: квартирные кражи, совершенные непонятным способом, или нашумевший в свое время фильм.

– В общем, – продолжал полковник, – есть версия, что парень этот добирается до окон нужных квартир прямо по наружной стене.

– Бред, – твердо сказал Мещеряков.

– Ну, почему же, – задумчиво сказал Илларион. – Должен же он туда как-то попадать. Если не через дверь, не с крыши и не по воздуху, то почему бы и не по стене? Версии с вертолетом или, скажем, пожарной машиной выглядят не менее дико.

У него вдруг испортилось настроение. Этот разговор чем-то не нравился ему, но чем именно, он пока не понял. Какая-то мысль шевелилась на задворках его сознания – мысль настолько ни с чем не сообразная, что Илларион боялся додумывать ее до конца. То, о чем рассказывал полковник, было под силу далеко не каждому.

Честно говоря, Илларион знал только одного человека, который мог бы совершить подобное восхождение, но подозревать его в совершении банальных квартирных краж просто невозможно.

– Что? – переспросил он, заметив, что Сорокин, оказывается, продолжает говорить.

Полковник некоторое время с интересом разглядывал его, и Иллариону очень не понравился этот интерес: ему показалось, что он уловил в глазах Сорокина особенный, чисто профессиональный блеск. Впрочем, в этом могло быть виновато дурное настроение Забродова. Он чиркнул спичкой, раскуривая потухшую сигарету, и отгородился от Сорокина густой дымовой завесой.

Сорокин терпеливо повторил:

– Я говорю, дальше – больше. В последний раз этот тип убил женщину. Вышло это, скорее всего, случайно: наши эксперты утверждают, что она просто упала на нож, который держала в руке, да это и без всякой экспертизы видно. Но факт остается фактом: теперь на этом парне висит труп, и либо он надолго ляжет на дно, либо, наоборот, войдет во вкус.

– Прости, полковник, но я не понимаю, зачем ты все это рассказываешь именно мне, – сказал Илларион. Он отвел глаза от усталого лица Сорокина и напоролся на удивленный взгляд Мещерякова. "Ну, правильно, – вяло подумал Илларион, – это же Андрей.

Он же знает меня как облупленного. Я уже и не помни тех времен, когда мы не были знакомы. И он не дурак, А вот моя последняя реплика прозвучала совсем по-дурацки, и Мещеряков насторожился. Интересно, а Сорокин что-нибудь почувствовал? Да наплевать! Что мне, собственно, скрывать? Я ведь и сам ничего не знаю. Вот когда узнаю, тогда и поговорим. Втянули все-таки, мерзавцы…"

Он вдруг почувствовал, что его с непреодолимой силой клонит в сон. Такое с ним бывало всегда, когда он попадал в ситуации, где изменить что бы то ни было не представлялось возможным и оставалось только ждать.

Организм автоматически перестраивался на режим экономии. "Наверное, – подумал Илларион, – если бы можно было умереть не насовсем, а только на время, я бы так и поступал: брык с табуретки, и все проблемы побоку. А вы тут делайте, что хотите. Говорят, йоги это умеют. Но про йогов чего только не говорят, а что толку?

Все равно, как жили, так и живем. Плохо живем, не правильно. Дружим с людьми, а потом оказывается, что твой друг уже и не человек вовсе, а какая-то Муха. Какой-то Муха, точнее, Мух.

– Я не понимаю, при чем тут я, – упрямо повторил он. – Впрочем… Его кто-нибудь видел?

– Представь себе, – сказал Сорокин. – Как раз на месте последнего происшествия. Он, видимо, так перепугался, когда эта женщина напоролась на нож, что выскочил из квартиры, даже не проверив, есть ли кто-нибудь на площадке. А там как раз курил сосед потерпевшей, здоровенный такой бугай. Он сразу заподозрил неладное и попытался этого Муху задержать. Ну, тот разбил ему нос и был таков.

– Он что, такой здоровенный? – старательно скрывая облегчение, спросил Илларион.

– Кто, Муха? Да ничего подобного. Мелкий такой, с бородкой, но удар, как у Тайсона. Красиво он этому доброхоту навесил, я прямо позавидовал.

– С бородкой, – без выражения повторил Илларион.

– Ну, борода, скорее всего, накладная, – сказал Сорокин. – А у тебя что, есть похожие знакомые?

– Да нет, – борясь со сном, ответил Забродов, – откуда у меня такие знакомые? А если бы и были, то я бы сначала сам разобрался, что к чему, прежде чем своих знакомых скармливать твоей мясорубке.

Выпад был рассчитан точно – Сорокин завелся.

– Почему, собственно, мясорубка? – спросил он. – Тем более, моя. Что плохого лично тебе сделала милиция?

Илларион улыбнулся. Разговор уходил в сторону от опасной темы.

– Лично меня милиция однажды пыталась расстрелять без суда и следствия, – сообщил он. – Некий майор Жангалиев. Помнишь такого?

– Помнит, помнит, – сказал Мещеряков, бросив на Иллариона быстрый взгляд. «Черт, – подумал Илларион, – этот все понял. Но он, по крайней мере, промолчит, иначе я его самого превращу в Муху и пущу в полет с пятого этажа». – А еще те два сержанта из ППС, – продолжал Андрей, – с которых мы втроем штаны сняли. И еще их начальник… Рябцев, кажется?

Сорокин надулся и сквозь зубы процедил неприличное слово. Мещеряков курил, переводя взгляд с него на Иллариона и обратно с видом болельщика, присутствующего на финальном матче.

– Ну, не дуйся, полковник, – примирительно сказал Илларион. – Беда с этими русскими! Как выпьют, так сразу из них начинает патриотизм переть, в том числе и ведомственный.

Мещеряков ухмыльнулся.

– Ты зря хихикаешь, Андрей, – печально сказал ему Забродов, и Мещеряков несколько раз быстро моргнул – похоже, он понял намек, и теперь ему тоже было обеспечено плохое настроение.

– Короче, – сказал Мещеряков, бросив на Иллариона полувопросительный взгляд, – мы водку пить будем или нет?

– Не хочу я с вами пить, – грустно сказал Сорокин. – Я к вам, как к людям, а вы темните. Темнилы вы, разведчики, и больше ничего.

– Ну, полковник, – Илларион схватил полную рюмку Сорокина и подсел к нему поближе, – ну, я тебя умоляю. Рюмочку за папу, рюмочку за маму.., рюмочку за госпожу полковницу…

Сорокин обиженно оттолкнул его руку. Илларион вздохнул и поставил рюмку на стол.

– Извините, ребята, – сказал Сорокин. – Устал я чего-то… А главное, запутался: что мне должно делать, что не должно, что пойдет на пользу, а что во вред…

С Мухой этим… Весь город перетряхнули, всех поголовно, кто может больше десяти раз на перекладине подтянуться…

– Так уж и всех, – вставил Мещеряков. Вид у него был задумчивый и мрачный, и Илларион пожалел, что навел полковника на неприятные размышления – он, как и Забродов, знал очень много людей, которые могли подтянуться более десяти раз.

– Ну, это в переносном смысле, конечно, – согласился Сорокин. – Но мы проверили все места, где кучкуются люди, хотя бы теоретически способные на такие вещи. Турклубы всякие, спортивные общества.., даже клуб бардовской песни.., ну, все, что только можно придумать.

– Значит, не все, – заметил Илларион. У Мещерякова, мысли которого уже некоторое время двигались в параллельном мыслям Забродова направлении, сузились глаза и твердо поджался рот.

– Наверное, не все, – сказал Сорокин. – Вот я и спрашиваю: где бы мне еще поискать?

– Намек понял, – сказал Илларион. Разговор действительно пора было закруглять: прежде, чем посвящать Сорокина в свои подозрения, он должен был кое-что проверить и как следует обдумать сложившуюся неприятную ситуацию. – Я подумаю, посмотрю…

Может, и вспомню что-нибудь. По-моему, этот ваш Муха просто дурак. Людей, которые могут забраться на двенадцатый этаж по железобетонной стене, во всем мире можно по пальцам пересчитать, так что найти его – дело техники.

– Твои бы слова да богу в уши, – со вздохом сказал Сорокин и залпом осушил рюмку. – А у меня гости, – зачем-то сообщил он после паузы. Тон этого сообщения был таким тоскливым, что Илларион, не удержавшись, рассмеялся.

– Гости преходящи, а российская милиция вечна, – утешил Сорокина Мещеряков.

Полковники ушли далеко за полночь. Заперев за ними дверь, Илларион с опаской заглянул в комнату.

Его худшие ожидания подтвердились: громоздившиеся повсюду бумажные бастионы никуда не делись, продолжая возвышаться вдоль стен, а пустые стеллажи взирали на него с немым укором. Трубка пылесоса со щелевой насадкой стояла там, куда ее поставил Илларион, как ружье невиданной конструкции, заряженное и готовое к бою. Илларион взглянул на часы. Было начало второго, и включать пылесос в такое время, пожалуй, не стоило – его утробный вой поднял бы на ноги весь подъезд Забродов пинком загнал пылесос в угол, чтобы не торчал на дороге, и принялся сначала медленно и лениво, а потом все быстрее загружать книги обратно на полки – в конце концов, следовало освободить хотя бы спальное место для себя. Он чувствовал, что в ближайшее время ему будет не до уборки, и поэтому довел дело до конца, расставив все по местам и напоследок затолкав пылесос в стенной шкаф.

Он уже выкурил традиционную сигарету перед сном и забрался под одеяло, когда на столе ожил телефон Забродов коротко выругался, снова вылез из-под одеяла и взял трубку.

– Послушай, – сказал Мещеряков, – что ты имел в виду, когда советовал мне не хихикать?

– Что ты очень глупо выглядишь, когда улыбаешься так, как улыбался в тот момент.

– Кр-ретин… Ты что-то знаешь?

– Я знаю, что хочу спать, – ответил Забродов. – Это, пожалуй, единственное, что я знаю наверняка.

А все остальное нуждается в тщательной и всесторонней проверке.

– Ага, – сказал Мещеряков. – Угу. Да иду я, иду! – шепотом крикнул он куда-то в сторону. – Ну, ты поосторожнее там. А то еще привлекут за какое-нибудь укрывательство…

– За недонесение, – сказал Илларион. – Все к тому и идет. Тем все и кончится, если ты будешь и дальше демонстрировать проницательность. Иди спать, полковник, и передай от меня привет жене.

Распрощавшись с Мещеряковым во второй раз, он вернулся под одеяло, но прошло еще не меньше часа, прежде чем одолеваемый невеселыми мыслями и дурными предчувствиями Илларион Забродов смог, наконец, уснуть.

Глава 13

Муха посмотрел в окно, за которым в черной пустоте падал мокрый снег, и перевел взгляд на старенькие электрические часы «Маяк», висевшие на стене напротив окна. Черная секундная стрелка рывками двигалась по круглому циферблату, со щелчками отсчитывая время, которого оставалось все меньше. Через полчаса нужно было выходить из дома, а в душе у него по-прежнему царили разброд и смятение. Он все еще ничего не решил, хотя решать, в принципе, было нечего: все было решено за него еще в тот момент, когда чертов ублюдок Валера впервые уговорил его пойти на дело. И что с того, что он никого не хотел убивать? Дорога в ад вымощена благими намерениями, и он далеко не первый, кто с усердием таскает булыжники для этой великой стройки.

Муха потер непривычно голый, гладко выбритый подбородок и осмотрелся, борясь с неприятным ощущением, что видит свой дом в последний раз. В квартире царили армейский порядок и почти стерильная чистота – он убил на уборку все утро, действуя с маниакальным упорством, словно от результатов этого бессмысленного копошения зависела его жизнь. Теперь вокруг него было чисто, и Муха невесело улыбнулся: попытка самообмана не удалась, чистота в квартире никак не отразилась на его внутреннем состоянии – внутри у него было грязно, очень грязно «Ну, еще бы, – подумал он, непослушными пальцами копаясь в сигаретной пачке. – Туда шваброй не залезешь, так что придется привыкать. Мне теперь ко многому придется привыкать. Новая жизнь, новые „коллеги“, новый круг „профессиональных интересов“…»

Он вставил сигарету в рот и принялся чиркать колесиком зажигалки. Кремень совсем стерся, и зажигалка никак не срабатывала. Муха отшвырнул ее и взял на кухне спички. Пальцы слушались плохо, спички ломались одна за другой, и это было просто отвратительно: пальцы были нужны ему для работы, они не имели права подводить его в самый ответственный момент.

Выкурив сигарету до половины, он раздавил ее в пепельнице – она казалась отвратительной, как сушеный навоз. Снова посмотрев на часы, он принялся одеваться, действуя с методичной размеренностью примитивного промышленного робота. «Пора», – стучало в мозгу, вытесняя все остальные мысли и чувства. Это было ощущение, сходное с тем, которое он испытывал перед первым прыжком с парашютом, но тогда к страху примешивались восторг и пусть не гордость, но предчувствие гордости. Теперь же ничего подобного не было и в помине.

«Ничего, – подумал Муха, рывком затягивая шнурки на ботинке, – будет и гордость. Вот попривыкну немного и буду гордиться: как я ловко того замочил и этого грохнул. Чем не жизнь?»

Шнурок на ботинке с треском лопнул. Муха выругался вслух и немедленно пожалел об этом: голос прозвучал в пустой квартире жалко, словно он собирался заплакать. Он связал шнурок, заставив себя успокоиться и перестать трястись, и набросил на плечи легкую теплую куртку на гагачьем пуху. В кармане куртки тяжело звякнули ключи.

«А может, вырубить Кабана и дать тягу? – подумал он, стоя у дверей лифтовой шахты в ожидании кабины. – Пусть поищут, если такие крутые. Найдут – прикончат, это ясно, ну, а если все-таки не найдут?»

Спустившись вниз, он понял, что из этой затеи ничего не получится – Кабан явился не один. В увешанной дугами и дополнительными фарами «ниве» было всего одно свободное место – спереди, рядом с водителем. Муха забрался в салон, краем глаза заметив на заднем сиденье тусклый блеск нескольких автоматных стволов, от которых по салону распространялся резкий неприятный запах, знакомый Мухе с давних пор – из автоматов не так давно стреляли.

– Здорово, братан, – обрадованно приветствовал его сидевший за рулем Кабан, словно они были лучшими друзьями. – Пацаны, это Муха – ну, тот самый. Классный парень, артист. Может на Останкинскую башню без вертолета залезть.

Сидевшие сзади «пацаны», которым было откровенно тесно втроем на узком сиденье «нивы», кряхтя, начали протягивать вперед мосластые лапы, чтобы обменяться рукопожатием с новым «братаном». Муха по очереди пожал ладони всем троим и с некоторым удивлением поймал себя на том, что немного успокоился: ощущать себя членом коллектива единомышленников было приятно несмотря ни на что. "А что, – подумал он, – чем не жизнь? Время одиночек давно прошло, теперь даже Европа объединяется. Скажи спасибо, что тебя берут в долю.

Могли бы, между прочим, просто обобрать и шлепнуть. Работать под такой «крышей» – об этом же можно только мечтать! Это тебе не Кораблев с его ломбардом. У этих проколов с наводками не бывает, у них все схвачено раз и навсегда."

– Не дрейфь, братан, – сказал Кабан, словно прочитав его мысли, – за нами не пропадешь. Ты как, в норме?

– В норме, – ответил Муха и вынул из кармана сигареты. Руки у него больше не дрожали.

– Тогда поехали, – сказал Кабан и запустил двигатель. – Надо кончать скорее, пока я прямо за рулем не уснул. Тяжелый был денек, зато теперь все в полном ажуре. Правда, пацаны?

Заднее сиденье вразнобой подтвердило его слова.

– Что именно в ажуре? – зачем-то спросил Муха, которому было совершенно неинтересно, где странствовали Кабан и его «пацаны» и чем они занимались во время своих странствий.

– Да Валера твой в ажуре, – спокойно ответил Кабан, выводя машину со двора. – Знаешь, что такое ажур? Это когда в чем-нибудь много-много сквозных отверстий. Для красоты, сам понимаешь.

– Вы что, его.., того? – холодея, спросил Муха.

– А тебе жалко? Брось, братан, не жалей. Это же он тебя капитану сдал. Сначала дал наводку, по которой ты чуть в тюрягу не загремел, а потом сдал. Дали ему в рыло, он и раскололся. Чего о нем жалеть? Зато теперь про тебя ни одна живая душа не знает – кроме нас, конечно. А мы на своих не стучим, у нас это не принято. Западло, понял?

– Понял, – сказал Муха.

"Действительно, – подумал он, – что тут непонятного? Нет человека – нет проблемы. Тот, кто раскололся один раз, мог расколоться снова, и тогда ко мне пришел бы настоящий мент, а не тот бугай в погонах. Что я потерял в тюрьме? Да и не дожил бы я до тюрьмы, наверное. Нет, в такой жизни есть своя прелесть, факт.

Ни о чем не надо думать, как в армии. Главное, выполняй приказы, а об остальном позаботятся те, кому за это деньги платят. Обеспечат алиби и устранят свидетелей.

А раз так, то нечего забивать себе голову ерундой. Главное, чтобы клиент был на месте."

– Да, – сказал вдруг Кабан, – чуть не забыл.

Открой-ка бардачок, братан. Там для тебя кое-что имеется.

Муха открыл бардачок и сразу уловил внутри тусклый блеск вороненого металла. Он вопросительно посмотрел на Кабана. Тот ободряюще кивнул, и Муха осторожно вынул из бардачка увесистый черный пистолет с коричневой ребристой рукоятью.

– Привет от Валеры, – сказал Кабан, и кто-то на заднем сиденье коротко хихикнул. – Это тебе на всякий пожарный случай, если клиент вдруг начнет брыкаться.

Но лучше, конечно, не шуметь.

– Конечно, – сказал Муха, засовывая пистолет во внутренний карман куртки. Тяжесть оружия успокаивала. Конечно, стрелять в квартире клиента он не собирался, но пистолет был добрым знаком: если бы Кабан собирался убить его сразу же по завершении дела, он не стал бы вооружать свою потенциальную жертву.

– С пушкой обращаться умеешь? – спросил Кабан.

– Дело нехитрое.

Кабан неопределенно хмыкнул и покрутил головой.

– Нехитрое, говоришь? Это хорошо. Только по мишеням в тире шмалять – это одно, а живому человеку в брюхо засадить – совсем другое дело. Врубаешься, братан?

Муха промолчал. Откровенничать с этим куском мяса он не собирался. Его прошлое, спецназ и пыльные афганские горы – все это касалось только его, и ему было противно даже думать, что эта горилла с золотой цепью на шее может коснуться его воспоминаний. Он и сам редко вспоминал о том, что было когда-то, с тех пор, как связался с Кораблевым: его теперешний образ жизни как-то незаметно накладывал отпечаток на прошлое, пятнал его, делал мелким и глупым то, что он всю жизнь считал большим и правильным. Поэтому он промолчал, криво улыбнувшись уголком рта и предоставив Кабану сколько угодно сомневаться в его способности справиться с обыкновенным пистолетом Макарова: такие сомнения были ему на руку, и уверенность Кабана в своем превосходстве могла в решающий момент сыграть Мухе на руку.

– Под сиденьем – фомка, – глядя на дорогу, сказал Кабан. – Вареный хотел, чтобы ты сделал это именно фомкой.

– Какой Вареный? – спросил Муха и по тому, как дернулся Кабан, понял, что тот сболтнул лишнее – от усталости, наверное, а может быть, потому, что окончательно принял Муху за своего и расслабился.

– Блин, – выругался Кабан. – Он же с меня шкуру сдерет… Слышь, братан, давай так: я ничего не говорил, ты ничего не слышал. Замазано?

– Не сепети, – сказал ему Муха и наконец-то закурил. Курево больше не отдавало навозом и пошло, как по маслу. Он понемногу обретал всегдашнюю уверенность в себе. – Я не стукач, моя специальность хаты ставить.

– Нормальный пацан, – сказали с заднего сиденья. – Сработаемся, блин.

– Я же говорил: парень – огонь, – с облегчением подтвердил Кабан.

Муха наклонился вперед и пошарил у себя под ногами, сразу нащупав увесистый металлический прут, зачем-то обернутый изолентой посередине. Это была классическая фомка, которой можно с одинаковой легкостью вытаскивать из стены гвозди, срывать навесные замки, взламывать двери и крушить черепа. Он повертел инструмент так и сяк, взвесил на ладони и сделал короткий, чтобы не выбить стекло, пробный замах. Фомка лежала в руке, как влитая, и словно сама по себе рвалась в дело. Муха еще раз повертел ее в руках, щурясь от дыма зажатой в зубах сигареты, и небрежно затолкал под куртку.

– А не выпадет? – озабоченно спросил Кабан, покосившись на него.

– Чего? – переспросил Муха, удивленно подняв брови.

– Ну, когда по стенке полезешь, не выпадет она у тебя? Я думал, у тебя всякие прибамбасы: петли там, крючья, карабины… А ты в курточке, как слесарь из домоуправления…

– А ты, небось, хотел, чтобы я на дело шел, как Терминатор: в каске, в спецкостюме и с головы до ног в веревках и карабинах, – не удержавшись, съязвил Муха. – Так для этого не я нужен, а какой-нибудь сопляк из турклуба «Романтик».

На заднем сиденье одобрительно заржали и подали Кабану парочку забористых советов. Кабан отмахнулся от приятелей и уважительно покосился на Муху.

– Так ты что, в натуре на одних руках можешь по стенке лезть? Без молотков, без клиньев, или как там вся эта хрень называется?

– Не-а, – лениво ответил Муха.

– А как же ты в хату забираешься?

– А по воздуху, – с удовольствием объяснил Муха, откидываясь на спинку сиденья и делая глубокую, на все легкие, затяжку. – Как долбаный Карлсон.

Заднее сиденье взорвалось хохотом. У Кабана покраснели уши, но он тоже заставил себя рассмеяться.

– Купил, – вертя из стороны в сторону своей круглой башкой, признал он. – Купил, как молодого! Молоток, братан! Я, когда впервой на мокрое шел, чуть в штаны не наложил, а ты как огурчик.

– Да ладно – чуть, – выкрикнули сзади. – Скажи уж прямо: обгадился по уши, три раза памперсы менял…

Заднее сиденье снова радостно загоготало. Кабан фыркнул и подмигнул Мухе.

– Веселятся, козлы, – сказал он. – Пусть веселятся, мне не обидно. Я за своих братанов любому глотку перегрызу, и они за меня тоже. Усек?

– Усек, – сказал Муха, с невольным удивлением покосившись на собеседника. Он никак не мог понять, прикидывается тот идиотом или несет этот бред вполне серьезно.

Наконец «нива» остановилась перед подъездом двенадцатиэтажного дома, и смех на заднем сиденье смолк, словно обрезанный ножом. Во дворе было пусто и темно, лишь горели над подъездами накрытые каплевидными жестяными плафонами ртутные лампы, да светились теплым желтоватым светом окна квартир. Слева темной массой громоздились какие-то голые кусты и деревья, почти неразличимые в темноте, вдоль бровки тротуара застыли, влажно поблескивая, безжизненные туши автомобилей, испятнанные островками тающего снега. Мелкие лужи на асфальте блестели, как осколки стекла, отражая зеленоватый свет ртутных фонарей. Мокрые хлопья снега косо летели сверху вниз, на мгновение вспыхивая яркими белыми искрами в двойном конусе света, отбрасываемого фарами «нивы».

Кабан выключил фары и, повернув ключ зажигания, заглушил двигатель. Перегнувшись через Муху, он порылся в бардачке, извлек оттуда похожий на карандаш фонарик и зажег его, повернув рифленое кольцо вокруг рассеивателя. Круглое световое пятно, слегка подрагивая, легло на фотографию, которую Кабан держал в руке. На фотографии был изображен человек лет тридцати, с длинными волосами и мелким подбородком. Муха никогда не считал себя физиономистом, но это лицо было словно специально создано для того, чтобы получать пощечины.

– Вот его рыло, – сказал Кабан. – Запомни хорошенько, а то еще перекрестишь своей железякой кого-нибудь не того. Нет, если будет нужда, можешь повалить хоть весь подъезд, мне это без разницы. Главное, чтобы ты по ошибке мимо этого козла не прошел. Вареный таких проколов не прощает, имей в виду. У нас, чтоб ты знал, не армия и не ментовка. Никакой губы и никаких дисциплинарных комиссий. Хочешь жить, как белый человек, работай, как негр. Не хочешь работать – заказывай светлую обувь. Я ясно излагаю?

– Кончай гнилой базар, – процедил Муха. – Устроил тут комсомольское собрание… Работать надо.

– Ну, пошли, раз ты так торопишься, – пожав плечами, сказал Кабан и выключил фонарик.

– А ты куда собрался? – удивленно спросил Муха.

На этот раз удивился Кабан.

– Как это – куда? Проводить, на стреме постоять… ну, и вообще…

Муха немного помолчал, борясь с раздражением. Собственно, этого и следовало ожидать, но присутствие наблюдателя не входило в его планы.

– Слушай… – сказал он, лихорадочно роясь в памяти в поисках имени Кабана. – Слушай, Миша. Я привык работать один. Один, понимаешь? Если бы я хотел свалить, я бы сделал это раньше, не дожидаясь, когда вы за мной приедете. Мне не надо, чтобы ты или кто-то другой столбом стоял у клиента под окошком и смотрел на меня, задрав башку. Так меня непременно кто-нибудь увидит.

И потом, я не могу работать, когда кто-то пялится. Еще сорвусь, чего доброго. Сидите тут и ждите. Сваливать придется по-быстрому, так что нечего тебе бродить вокруг дома. Договорились?

– Н-ну, не знаю, – протянул Кабан, явно не настроенный менять свои планы. – Вообще-то, мне ведено глаз с тебя не спускать…

– Ты не спускаешь, – сказал Муха. – Вот ты, вот я, вот дом, где живет клиент. Ребята подтвердят, что ты пас меня от начала и до конца. Ну, чего ты? Куда я денусь?

– А ты чего? – недоверчиво спросил Кабан. – Что-то мне не нравится, как ты суетишься.

– А если я с восьмого этажа башкой вниз навернусь, это тебе понравится? Ну, будь ты человеком!

Примета у меня такая.., ну, суеверие, что ли. Никто не должен видеть, как я работаю, иначе черт знает что может выйти.

Кабан недовольно пожевал губами, шибко почесал затылок, открыл рот и снова его закрыл, очевидно не в силах принять решение.

– Пусть работает, как знает, – сказали сзади. – Чего ты кривляешься, как целка?

– Не лезь, Кабан, – поддержал другой голос. – Специалисту виднее.

– Добренькие, да? – вызверился Кабан, резко оборачиваясь назад. – Умные, в натуре? А кто, бля, перед Вареным ответ держать будет? Ты? Или ты? Я! Если что, Вареный меня, а не вас, по самые помидоры натянет!

– Да ладно, – уже без прежней уверенности проворчали сзади. – Тоже мне, ответчик за всех выискался. Куда он денется с подводной лодки? Он же не баран, должен понимать…