Инструктор (№7) - Проводник смерти

Карл Андронович признался, что на самом деле он не просто Карл Андронович, а майор контрразведки, и тут же, жутко перепугавшись, взял с Инги Тимофеевны торжественную клятву никому не рассказывать об их знакомстве. Инга Тимофеевна клятву дала, представляя в то же время, как разинут рты эти старые ощипанные курицы на скамейке, когда она как бы между прочим поднесет им эту историю. Правда, говорить о том, что послужило причиной их с Карлом Андроновичем знакомства, пожалуй, не стоило: ядовитая старуха Глебовишна, полжизни отсидевшая по пятьдесят восьмой статье, запросто могла обозвать ее сексоткой или еще как-нибудь похлеще – всевозможных слов и выражений Глебовишна знала прорву, и вдобавок ко всему при ходьбе опиралась на трость, больше похожую на суковатое полено. Она была припадочная и запросто могла бы проломить Инге Тимофеевне голову своей дубиной, если бы узнала, что та помогла чекистам упечь в тюрягу соседа.

Попив чайку, они мило распрощались. Карл Андронович пообещал ближе к вечеру позвонить и узнать, все ли в порядке, поцеловал Инге Тимофеевне ручку (снова внутренне сжавшись от отвращения) и удалился, что-то неразборчиво, но очень мелодично напевая.

Инга Тимофеевна вернулась в комнату и включила телевизор, где как раз начался ее любимый сериал. Через несколько минут она почувствовала, что ей как будто чего-то не хватает. Почти не отдавая себе отчета в том, что делает, она протянула руку и нащупала в коробке конфету. За первой конфетой последовала вторая, за второй – третья, а после пятой Инга Тимофеевна почувствовала, что ее уже тошнит от шоколада. «Как накаркал, ей-богу, – с неудовольствием подумала она, припомнив рассказ Майора Карла Андроновича о том, как он в детстве объелся конфетами. – Еще чайку выпить, что ли?»

Она поднялась с дивана, не отрывая взгляд от экрана старенького «Рекорда», и вдруг почувствовала, что ее не держат ноги. Это было странно: ей ни разу не приходилось слышать о подобных симптомах пищевого отравления. Опускаясь на пол, она продолжала удивляться, но это длилось совсем недолго, потому что, падая, она ударилась головой о пол и потеряла сознание.

Если бы не это печальное обстоятельство, она удивилась бы еще больше, потому что через несколько мгновений у нее отказали легкие.., да и все остальное, если уж на то пошло.

Инга Тимофеевна умерла, так и не придя в сознание. Когда ее труп обнаружили, никому и в голову не пришло подвергнуть оставшиеся в коробке конфеты химическому анализу. Впрочем, анализ ничего не дал бы криминалистам: отравлена была одна-единственная конфета – та самая, которую Инга Тимофеевна съела первой.

* * *

Владелец ломбарда на Петрозаводской Валерий Кораблев второй день подряд ждал, когда же, наконец, за ним придут, чтобы взять под стражу. Тот, кто думает, будто такой человек, как Валера Кораблев, мог просто сидеть, сложа руки, и дожидаться неизбежного конца, глубоко ошибается. Внутри Кораблева жило томительное ожидание, глубоко запрятанное на дне его серо-зеленых подвижных глаз. Снаружи Кораблев представлял собой сгусток кипучей энергии, направленной на решение первоочередных задач в порядке их возникновения.

Проводив (на четвереньках) бешеного быка, назвавшегося капитаном милиции Нагаевым, Кораблев трясущимися руками запер ломбард и опустил ролеты, наглухо отгородив себя от улицы. Он понимал, что запирает сарай после того, как оттуда уже увели лошадь, но ему просто необходимы были несколько минут покоя, чтобы поразмыслить и привести себя в порядок.

В конце концов, не станешь же принимать посетителей в таком виде! Он чувствовал, что выглядит как жертва падения с крыши небоскреба или как утопленник, которого яростный прибой несколько часов подряд молотил о береговые утесы. Последнее, пожалуй, было ближе к истине: помимо всего прочего, Нагаев пытался утопить его в унитазе и чуть не преуспел в своих попытках.

Некоторое время Кораблев просто сидел на забрызганном кровью полу, привалившись ноющей спиной к перегородке и бездумно ощупывая кончиками пальцев распухшую и потерявшую всякую чувствительность физиономию. Время от времени он рефлекторно покряхтывал и постанывал – не столько от боли, сколько от жалости к себе. На ощупь его лицо напоминало кусок сырого мяса, посреди которого нелепо и криво топорщились жесткие усы.

Две минуты назад Кораблев ораторствовал, как Геббельс, объясняя капитану, где найти Муху. После этого он потратил несколько минут на то, чтобы подавить возникшее вдруг желание повалиться лицом на пол и заплакать, и лишь потом нашел в себе силы встать и, придерживаясь за стену, добраться до подсобки.

В подсобке все было перевернуто вверх дном, словно здесь бушевал торнадо. По всему полу вперемежку с разбросанными и растоптанными вдребезги безделушками валялись запятнанные кровью банкноты. Чертов мент, похоже, совсем свихнулся – он даже не взглянул на деньги. Поскольку в существование неподкупных ментов Кораблев не верил, сам собой напрашивался вывод, что капитану кто-то заплатил, и заплатил весьма щедро.

Мучительно кряхтя и постанывая, Кораблев опустился на корточки и собрал деньги, кое-как оттерев с них кровь рукавом своей безнадежно испорченной замшевой куртки. Положив кучу мятых, покрытых подсыхающими бурыми пятнами бумажек на стол, который каким-то чудом не перевернулся, а только сдвинулся примерно на метр в сторону от того места, на котором обычно стоял, Кораблев вскрыл замаскированный сейф в стене, двигаясь с медлительностью заводной игрушки, у которой сели батарейки. Он выгрузил хранившиеся там деньги и кое-какие ценности в спортивную сумку и, кривясь от боли во всем теле, задернул «молнию». У него был короткий тайм-аут. Пока чокнутый капитан ловил Муху, он не собирался упускать свой единственный шанс только потому, что ему разбили морду и основательно намяли бока.

Некоторое время он стоял неподвижно, разглядывая массивный, тяжелый и угрюмый главный сейф, в котором хранились взятые в залог драгоценности клиентов.

Ключи от сейфа лежали у него в кармане, а синяк, набитый этими ключами, когда он со всего маху грохнулся боком на пол, без остановки ныл и пульсировал на бедре.

Кораблев запустил руку в карман и задумчиво побренчал связкой, на время забыв о донимавшей его боли.

В сейфе лежал крупный куш, но в то же время это была огромная обуза, возиться с которой у Валеры Кораблева не оставалось ни сил, ни времени.

Он вынул из другого кармана превратившуюся в мятый, перекрученный ком пачку сигарет, кое-как расправил ее и заглянул вовнутрь. Большинство сигарет было сломано, но парочка все же уцелела, сохранив если не товарный вид, то хотя бы способность дымиться. С трудом ввинтив одну из них в щель между распухшими кровавыми губами, Кораблев отыскал зажигалку и закурил. Его сразу замутило от дыма, и он решил, что без легкого сотрясения мозга не обошлось – симптомы были налицо. «У тебя еще не то будет, – мысленно сказал он себе, бездумно вдавливая тлеющий кончик сигареты в полированную крышку стола, – если ты и дальше будешь стоять здесь, как шишкинская сосна посреди поля…»

Затолкав лежавшие на столе деньги в боковой карман сумки, он повесил сумку на спинку уцелевшего стула и, прихрамывая, побрел в крохотную умывальную комнату, стараясь не обращать внимания на лужи подкрашенной кровью воды, блестевшие на кафеле у дверей туалета.

Он долго умывался над раковиной, а потом еще дольше посыпал себя стрептоцидом и заклеивал пластырем, хорошо понимая, что нестись по улицам, истекая кровью, было бы просто глупо. Его нынешняя физиономия и без того способна привести в состояние боевой готовности всю столичную милицию, а если с нее еще и будет капать…

Он выключил свет в умывальной комнате и в туалете, плотно прикрыл двери и обошел весь ломбард, повсюду гася свет и закрывая все, что могло закрываться.

Выходя из разгромленного кабинета, он прихватил свою сумку, щелкнул выключателем и запер дверь на ключ.

Прежде, чем покинуть ломбард через запасной выход, он задействовал систему сигнализации.

В темном заднем дворе его поджидал неброский темно-синий «опель», запертый в загоне из металлической сетки. Забросив сумку с деньгами на заднее сиденье, Кораблев отпер сетчатые ворота и сел за руль.

Прежде, чем запустить двигатель, он немного помедлил, но в конце концов запустил руку под приборную панель и нащупал пистолет. Тайник, хотя и довольно примитивный, до сих пор оправдывал себя, но теперь настало время, когда пистолет мог понадобиться. Было очевидно, что драчливый капитан действовал в чьих угодно интересах, но только не в интересах государства или конторы, в которой служил, а значит, жизнь Кораблева теперь не стоила ломаного гроша. Попытка к бегству, пуля в затылок, а улики, с помощью которых его можно будет посмертно обвинить во всех грехах, со временем отыщутся.

Валерий положил пистолет в карман куртки и закурил последнюю уцелевшую сигарету. На этот раз она прошла как по маслу, и Кораблев запустил двигатель только после того, как докурил ее до самого фильтра.

Утро застало его очень далеко от Москвы, но все же недостаточно далеко для того, чтобы почувствовать себя в безопасности. Хуже всего было то, что он не представлял масштабов нависшей над ним угрозы. Возможно, дело ограничивалось одним-единственным сошедшим с катушек ментом, и тогда он зря бежал без памяти куда глаза глядят. Но вряд ли все было так просто. За Нагаевым наверняка стояла куча народу, и верхушка этой кучи, похоже, упиралась прямиком в облака, иначе капитан действовал бы гораздо осторожнее. Нет, чертов мент ничего не боялся, а значит, над ним такая «крыша», что может выдержать прямое попадание ядерной боеголовки.

Кораблев почувствовал, что у него слипаются глаза, вернее, то, что от них осталось после того, как сначала Муха, а потом Нагаев основательно потрудились над его физиономией. «Визажисты, – зло подумал Кораблев, бросив короткий взгляд в зеркало на свое распухшее, как у утопленника, черно-фиолетовое с переливами лицо. – Хирурги-косметологи, мать вашу перемать…»

Он снова посмотрел в зеркало заднего вида, стараясь на этот раз рассмотреть дорогу позади машины. Изрытое выбоинами, медленно приходившее в окончательный упадок шоссе было пустынно, насколько хватал глаз, и напоминало фрагмент какой-то антиутопии про жизнь после ядерного взрыва. Кораблев вел машину на первой передаче, старательно объезжая самые глубокие рытвины, и все равно ее трясло, как отбойный молоток. Это, конечно, был не автобан, но Валерий специально выбирал окольные трассы, тем более, что по качеству покрытия большаки были немногим лучше. Такая езда была убийственно тяжела, позади остался тяжелый день и еще более тяжелая ночь, так что не было ничего удивительного в том, что он начал засыпать за рулем.

«Была не была, – решил он и съехал на грязную обочину, поставив машину так, чтобы на нее попало как можно меньше грязной воды, если какой-нибудь шальной грузовик промчится мимо, не разбирая дороги и расплескивая скопившиеся в выбоинах лужи. – Надо вздремнуть хотя бы часок, а то ведь так и до беды недалеко. Свалюсь с моста в какой-нибудь ручей, где даже рыба не водится. Буду лягушек кормить.., если они моей рожи не испугаются.»

Он заглушил двигатель и дисциплинированно затянул ручной тормоз. Зачем-то опустив солнцезащитные козырьки, он откинул спинку сиденья, стиснул в кармане рукоять пистолета и со вздохом облегчения смежил веки.

Сон навалился на него сразу – плотный, тяжелый, без сновидений. Разбудил его осторожный, вежливый стук в окно. Вздрогнув, Кораблев открыл глаза и некоторое время пребывал в недоумении, не в силах сообразить, где он находится и почему глаза никак не желают открываться до конца. Стук повторился, и память скачком вернулась к нему, заставив его сжаться от страха.

Ему казалось, что он спал не более пяти минут, на деле же, наверное, прошло часов шесть – восемь.

Машина совсем остыла, превратившись в холодильную установку, стекла запотели от его дыхания, и сквозь них невозможно было разглядеть того, кто вежливо, но настойчиво барабанил согнутым пальцем в стекло.

Вдобавок ко всему опять пошел снег пополам с дождем, и снаружи по стеклам лениво сползали тяжелые тающие хлопья, казавшиеся отсюда, изнутри, похожими на густые плевки.

В стекло снова забарабанили. Кораблев вдруг ощутил в правой руке нагретую теплом его ладони рубчатую рукоятку пистолета, и это придало ему уверенности в себе. Он взял из кармана на дверце сухую тряпку и протер стекло слева от себя.

За рябым от дождя стеклом смутно маячила какая-то скрюченная фигура в блестящей от влаги кожаной куртке с поднятым воротником. Фигура делала Кораблеву какие-то знаки, но чего хочет незнакомец, Валерий так и не понял. Поодаль стояла забрызганная грязью пятидверная «нива», безуспешно пытавшаяся притвориться крутым внедорожником, о чем свидетельствовали мощная защитная решетка, выступавшая из-под переднего бампера похожей на челюсть морского окуня дугой, и масса дополнительных фар, укрепленных как на этой решетке, так и на специальной дуге над крышей.

Вид автомобиля чем-то сильно не понравился Кораблеву – видимо, тем, что «нива» словно невзначай загородила ему дорогу. Он покрепче стиснул в кармане пистолет, большим пальцем сдвинул флажок предохранителя и опустил стекло.

– В чем дело? – неприветливо спросил он, борясь с дурным предчувствием. Впрочем, ему сразу же полегчало, как только он разглядел номерной знак «нивы», яснее всяких слов говоривший о том, что машина местная.

– Дорожный сбор, отец, – миролюбиво ответил худой, как жердь, парень в кожаной куртке, ежась от попадавших за воротник капель. – Ну, типа страховки.

– Не понял, – сказал Кораблев, который отлично все понял и теперь тянул время, прикидывая, как ему поступить.

– Не понял? – удивился парень. – Щас объясню.

Ну, типа ты рулишь по нашему району с московскими номерами, а народ у нас голодный, дикий народ… Врубаешься? Партизаны конкретные: выскочат из леса, разденут и обратно в лес ускочат, и никакая ментовка их не найдет. Кому это надо? Ты в обиде, мы в напряге, и партизанам этим никакого удовольствия, потому как опять напьются до потери пульса, и все дела…

– Так напьются хотя бы, – заметил Кораблев, осторожно зевнув и тут же поморщившись – зевать было больно.

– Так они же и так напьются, – объяснил худой. – Их же, е-н-ть, нагишом в барокамеру посади – через час бухие будут, так что им бабки отдавать никакого резона.

– А что же делать? – тоном клинического дебила спросил Кораблев.

Парень в кожанке нехорошо улыбнулся и покрутил головой с самым что ни на есть обиженным выражением лица.

– Ну, дядя, ты того.., даешь, в натуре. Типа не понял, да? Под дурачка, типа, закосил?

– Типа, – сказал Кораблев. – Ладно, сколько?

Парень опять покрутил головой.

– Нет, ты все-таки козел. Не зря тебя так разрисовали. Я что, милостыню у тебя прошу? Типа мне хавать нечего, спиногрызы дома плачут, да? Я тебе, мужик, защиту предлагаю, а ты кочевряжишься, как муха на стекле: чего, зачем, сколько… За конкретную защиту и башлять надо конкретно. Это называется «крыша», врубаешься?

– Врубаюсь, – сказал Кораблев. – Потому и спрашиваю, сколько тебе надо, чтобы ты отстал. До чего страну довели, суки! Ни пройти, ни проехать, ни вздремнуть по-человечески. Шел бы ты на завод, сынок. Ну, какой из тебя рэкетир? Смешно ведь.., типа. На, возьми сотку и отвали.

Он левой рукой вынул из внутреннего кармана сто долларов и, зажав их между фалангами среднего и указательного пальцев, небрежно протянул в окно. Худой молча взял деньги, внимательно осмотрел купюру со всех сторон и, глядя в лицо Кораблеву пустым взглядом маленьких невыразительных глаз, сказал:

– Фальшивые. Ты за кого нас держишь, фраер московский?

Он рванул дверцу на себя. Краем глаза Кораблев заметил, как одновременно распахнулись все четыре дверцы стоявшей впереди «нивы», выхватил из кармана пистолет и выстрелил – больше он не собирался терпеть побои от кого бы то ни было.

По его расчетам, у него был неплохой шанс выйти из этой переделки живым. Судя по расстоянию, отделявшему его «опель» от «нивы» бандитов, он мог успеть запустить двигатель и прорваться сквозь заслон. Кроме того, все эти провинциальные стервятники привыкли к легкой добыче и могли просто отстать, удовлетворившись тем, что уже получили.

Худой еще падал, держась обеими руками за простреленный живот, а Кораблев уже завел машину и дал задний ход. Он смотрел назад через плечо, слегка пригнув голову на тот маловероятный случай, если у кого-нибудь из бандитов окажется при себе пистолет, и не успел ни испугаться, ни хотя бы удивиться, когда по его машине в четыре ствола ударили из автоматов.

Тело Кораблева конвульсивно задергалось под градом пуль. «Опель» несколько раз взревел, рывками двигаясь по обочине, въехал багажником в придорожные кусты и заглох. В наступившей тишине стало слышно, как из пробитого в нескольких местах радиатора с хлюпаньем вытекает охлаждающая жидкость.

Коренастый крепыш с круглым лицом и квадратным затылком, плавно переходящим в широкие плечи, щелкнул предохранителем автомата и присел над раненым.

Худой повернул к нему посеревшее лицо.

– Кабан, – хрипло пробормотал он. – Убил он меня, сука.

– Лежи, лежи, – успокоил его коренастый. – Сейчас в больницу поедем, я только гляну, как там этот козел. Грузите его, да поосторожнее! – крикнул он своим товарищам.

Подойдя к тяжело просевшему на простреленных шинах синему «опелю» с начисто выбитым лобовым стеклом, Кабан заглянул в салон, удовлетворенно кивнул и сплюнул на землю.

– Поехали домой, – сказал он остальным. – Время поджимает.

Один из автоматчиков, не церемонясь, сорвал с «нивы» фальшивые номера, обнажив скрытые под ними московские регистрационные знаки, и через несколько секунд возле синего «опеля» не осталось ни одного живого человека.

Глава 12

Стук в дверь застиг Иллариона Забродова в тот момент, когда он, голый по пояс и в закатанных до колен старых спортивных шароварах, ловко орудовал пылесосом.

Было начало восьмого вечера – не самое удобное время для того, чтобы затевать генеральную уборку. Честно говоря, Илларион и сам был не рад своей затее, но теперь, когда снятые со стеллажей книги громоздились повсюду, как башни и бастионы невиданной бумажной крепости, а драгоценные кувшины и вазы (некоторьм из них было по семьсот – восемьсот лет) шатко балансировали на верхушках этих бастионов, грозя в любой момент свалиться и разлететься вдребезги, отступать было некуда.

Такие приступы всеобъемлющей чистоплотности случались у Забродова не чаще одного раза в два-три года и напоминали стихийное бедствие, с которым невозможно было бороться и которое можно было только переждать. Начинались они без какой бы то ни было системы, невзирая на время суток и степень занятости Иллариона, и заканчивались всегда гораздо раньше, чем Забродов успевал закончить уборку, так что наводить окончательный лоск ему, как правило, приходилось через силу, проклиная все на свете и в первую очередь себя.

Сейчас приступ был в самом разгаре, и Забродова переполнял трудовой энтузиазм. Он тщательнейшим образом протер стеллажи и убрал скопившуюся в недоступных прежде углах пыльную паутину, в которую никто никогда не попадался и которую давно покинули даже терпеливые пауки. Покончив с этим, он вооружился пылесосом и стал методично обрабатывать книгу за книгой, бережно проходя насадкой пылесоса по обрезу и возвращая каждый том на раз и навсегда отведенное ему место. Он как раз подумал, что этой работы ему должно хватить до утра, и тут его слуха достиг какой-то посторонний звук.

Забродов выключил пылесос и поставил на полку книгу, которую держал в руке. Звук повторился, и теперь, когда пылесос молчал, Илларион расслышал его очень хорошо: кто-то барабанил в дверь с силой окончательно пришедшего в отчаянье человека. Дверь сотрясалась от тяжелых ударов, Илларион слышал, как в широком лестничном пролете мечется от стены к стене гулкое эхо – видимо, стучали уже давно, и терпение стучавшего наконец лопнуло.

Илларион отыскал взглядом лежавшие на подоконнике часы, посмотрел на циферблат и пожал плечами.

Время было детское. Неужели его пылесос мешает соседям смотреть телевизор? Сейчас, кажется, как раз должна идти очередная серия этого убогого сериала…

Он снова пожал плечами. Скандалистов среди его соседей, кажется, не было, да и вообще, как-то само собой вышло, что к Забродову в подъезде относились с опасливым уважением. Илларион поморщился. Ему никогда не нравилось словосочетание «опасливое уважение», но отношение к нему соседей было именно таким. Раньше это обстоятельство его как-то не волновало, а теперь он ни с того ни с сего начал задумываться о вещах, которые раньше не стоили и выеденного яйца. Может быть, в этом была виновата Татьяна?

Он прислонил трубку пылесоса к заваленному книгами дивану и пошел открывать, на всякий случай приветливо улыбаясь, а в душе негодуя по поводу прерванной уборки. Негодовал он неспроста, поскольку прекрасно знал, что, если его отвлекут хотя бы на полчаса, его энтузиазм бесследно испарится, и придется призывать на помощь такие неуютные, совершенно не домашние вещи, как самодисциплина и чувство долга.

Он щелкнул замком, и стук прекратился. Распахнув дверь, Илларион увидел на площадке знакомую картину: Мещеряков и Сорокин топтались по кафелю с выражением притворного раскаяния на лицах.

– Не помешали? – как ни в чем ни бывало спросил Мещеряков.

– А мы тут шли мимо, смотрим, у тебя свет, – добавил Сорокин.

– Думали, ты не один, – подхватил Мещеряков.

– А у тебя пылесос воет, – с некоторым разочарованием подал свою реплику Сорокин.

– И вы решили помочь, – не скрывая сарказма, сказал Илларион. – Ну, проходите.

Сорокин первым шагнул в прихожую и замер в нерешительности.

– Да, – сказал он. – Это впечатляет.

– Черт возьми, – заглядывая в комнату через его плечо, с отвращением сказал Мещеряков. – Авгиевы конюшни. Ты нарочно, что ли?

– Не понял, – строго сказал Илларион и тут же звонко хлопнул себя по лбу.

– Вот именно, – сердито сказал Мещеряков. – Давай я добавлю!

– Ну, господа разведчики, – разочарованно протянул Сорокин. – С вами связываться…

Илларион задумчиво поскреб ногтями сначала голый живот, потом затылок и развел руками.

– Забыл, – растерянно сказал он. – Дай, думаю, приберусь немножко… Может, в ресторан? Я угощаю, раз такое дело.

– Я так понял, что у тебя и без нас с полковником есть, кого в ресторан водить, – проворчал Сорокин. – При чем тут ресторан? Мы поговорить хотели, а ты – ресторан. Поесть я и дома могу, причем вкуснее и дешевле. Договорились же… Ты что, каждый раз так прибираешься?

– Нет, – ответил за Иллариона Мещеряков. – Это у него что-то наподобие функционального расстройства психики. Случается редко, но когда начнется, лучше держаться подальше.

– Ладно, – вздохнул Сорокин и нахлобучил шляпу, которую держал в руке. – Придется, видимо, зайти в другой раз.

– Вот-вот, – поддакнул Забродов и стал демонстративно разглядывать светильник над головой. – Вот черт, – сказал он, – абажур протереть надо.

– Ну, удачи, – со вздохом сказал Сорокин и повернулся к дверям.

– Погоди, полковник, – остановил его Мещеряков. – Ты что, и вправду собрался уходить? Ты посмотри на его рожу, он же издевается, мерзавец. Раздевайся, Сорокин, остаемся.

– Вы все-таки решили помочь, – растроганно произнес Илларион.

– Фиг тебе, – отрезал Мещеряков. – Перетопчешься. Просто я тебя знаю, как облупленного. Не может быть, чтобы в этом бардаке не осталось уютного местечка, куда ты сбежишь, когда твоя дурацкая уборка тебе опостылеет. Ну, куда нести? – Он помахал перед носом у Забродова бутылкой коньяка. – На кухню?

– И начинания, вознесшиеся мощно, сворачивая в сторону свой ход, теряют имя действия, – грустно продекламировал Забродов, оглянувшись на разгромленную комнату.

– Сам придумал? – спросил Мещеряков, пристраивая на вешалку пальто. – Немного заумно, но суть верно схвачена.

– Нет, – сказал Забродов, – придумал, увы, не я.

Я не творец, я потребитель. Тундра ты, полковник.

Шекспира не узнал.

– А в академии Шекспира не проходят, – съязвил Сорокин, заслужив холодный взгляд приятеля, который он спокойно проигнорировал. – Так мы пройдем?

– Пройдете, пройдете, – проворчал Забродов. – Вы уже прошли. Союз милиции и армейской разведки непобедим. Где уж мне, простому пенсионеру, с вами спорить.

– Завел свою шарманку, – буркнул Мещеряков, приглаживая волосы. – Так на кухню?

– Куда же еще, – со вздохом сказал Забродов. – Кухня – самое подходящее место для разговора. Если бы наш президент решал вопросы управления государством на кухне, Америка давно валялась бы у нас в ногах.

Мещеряков фыркнул, а более непосредственный Сорокин громко захохотал. От Иллариона, впрочем, не укрылось то обстоятельство, что хохотал полковник чересчур старательно. Забродов незаметно вздохнул: похоже, у Сорокина опять были неприятности.

– Опять у вас неприятности, полковники, – констатировал Забродов. – Вы несчастные люди. Ваша работа состоит из одних неприятностей, а когда их становится слишком много, вы приходите сюда, чтобы поделиться ими со мной.

– Почему ты так решил? – поинтересовался Мещеряков, по-хозяйски снимая с кухонного стола торчавшие на нем вверх ногами табуретки и усаживаясь на свое любимое место в углу.

– Потому что после вашего ухода неприятности начинаются у меня, – честно ответил Илларион. – Что у вас на этот раз?

– Во-первых, давай выпьем, – предложил Сорокин. – А во-вторых…

– А во-вторых, – становясь серьезным, перебил его Мещеряков, – нальем по новой и снова выпьем. Неужели к тебе нельзя зайти в гости просто так?

– Да можно, наверное, – ответил Илларион, расставляя рюмки. – Только у вас с Сорокиным это почему-то никогда не получается. Только не говорите мне, что у вас все в порядке.

Мещеряков с треском свернул алюминиевый колпачок и, морщась, расплескал коньяк по рюмкам. Поставив бутылку, он бросил рядом с ней на стол пачку сигарет и закурил, выпустив в потолок длинную струю дыма.

– Зачем задавать глупые вопросы? – проворчал он. – Как будто не знаешь, что вокруг творится.

– Знаю, – сказал Илларион, – но, к счастью, далеко не все. Знать все – вне моей компетенции.

– Ох-хо-хо-хо, – с чувством, но совершенно невразумительно произнес Сорокин и, не дожидаясь остальных, опрокинул свою рюмку. Мещеряков покосился на него, дернул щекой и наполнил его рюмку по второму разу. – Что там слышно, полковник, – обратился Сорокин к Мещерякову, – скоро эта бодяга с Кавказом закончится?

– Откуда я знаю? – пожал плечами Мещеряков.

– А еще разведка, – совсем расстроился Сорокина – Не дают же работать! Весь личный состав на борьбу с международным терроризмом! Как будто грузины с рынка и басаевские боевики – это одно и то же.

Скорей бы это кончилось, ей-богу.

– Это длится уже вторую сотню лет, – напомнил Забродов. – И конца этому не видно.

Сорокин посмотрел на него долгим тоскливым взглядом и отвернулся.

– Спасибо, – сказал он. – Ты меня утешил.

Когда коньяк кончился, полковники начали переглядываться и беспокойно ерзать, собираясь уходить. Илларион молча наблюдал за ними сквозь облако табачного дыма, равномерно заполнявшего весь объем кухни, и думал о том, как странно вышло, что эти двое случайно встретившихся людей вот уже который год поддерживают самые тесные дружеские отношения, не забывая при этом постоянно вставлять друг другу шпильки при разговоре. Милицейский полковник Сорокин был для Мещерякова «братом меньшим», о чем Мещеряков напоминал ему при каждой встрече, а кадровый разведчик Мещеряков, по словам Сорокина, являлся «рыцарем плаща и кинжала». Они и внешне ничем не походили друг на друга – нервный, худощавый, подвижный Мещеряков и неторопливый основательный Сорокин, больше похожий на механизатора, чем на полковника московской милиции. Их объединяло одно: оба были профессионалами, не зря евшими свой хлеб и не склонными продаваться тому, кто больше предложит. Последнее качеств, сильно мешало полковникам в жизни, никак не давая выйти в генералы и начать дарить женам бриллианты ко дню рождения. «Что же это получается, – подумал Илларион, насмешливо глядя на мучения Сорокина, который старательно делал вид, что хочет встать и уйти. – Может быть, мы трое – просто идиоты? Ну, я-то ладно, мне уже давно никто ничего не предлагает, но полковники? Им наверняка предлагают, и предлагают со всех сторон, так что можно не спеша выбрать, у кого взять, а кого послать подальше. Так что им мешает? У обоих семьи, и оба, что характерно, примерные.., черт, как же будет „семьянин“ во множественном числе? Семьянины? Семьяне?.. Или они просто умело притворяются? А у Сорокина действительно неприятности, причем, судя по его виду, выходящие за обычные рамки, сверхплановые.»

– Ну, мы пойдем, – с вопросительной интонацией сказал Сорокин.

– Ну, пойдите, – нарочито безразличным тоном ответил Илларион. – Сорвали вы мне уборку, бездельники. Совсем настроение пропало.

– Так, может… – начал Мещеряков, но, взглянув на кислое выражение лица Забродова, замолчал и кашлянул в кулак.

Сорокин посмотрел на него, нахмурился и встал. Илларион продолжал молча курить, разглядывая полковников с интересом завзятого натуралиста. Он не собирался их отпускать, но ему очень хотелось их позлить – Забродов чувствовал, что спокойной жизни приходит конец. На чем конкретно основывался подобный вывод, он не знал, но выработанное еще в молодости чутье на приближающиеся неприятности еще ни разу не подводило Забродова.

Мещеряков бросил на Иллариона свирепый взгляд – видимо, он был полностью в курсе неприятностей Сорокина, – и встал, со скрежетом отодвинув табурет. Илларион зевнул, не вставая дотянулся до холодильника и выудил оттуда резервную бутылку водки. Он поставил бутылку на стол и свинтил колпачок. Мещеряков остановился в дверях кухни и повернул голову на звук.

– А? – спросил он.

– Идите, идите, – напутствовал его Илларион. – Блюдите свои служебные и военные тайны. Полковник – это же командир полка, супермен.., слуга царю, отец солдатам. А что может быть отвратительнее пьяного слуги? Только пьяный отец… Так что ступайте, я должен закончить уборку. Стеклотару вот нужно освободить… Идите, в общем.