Офицеры и джентльмены

— Не повезло Тони Лаксмору, он попал в плен.

— Вам-то, во всяком случае, удалось улизнуть.

— А как Томми?

— А как Айвор?

— Я был ужасно рад, когда узнал, что с Айвором все в порядке.

— А с Элджи и Джулией приходилось встречаться?

— А, вот и ты, Гай! — сказал Бокс-Бендер. — Я ждал тебя. Если не возражаешь, мы сразу поднимемся наверх и приступим к обеду. Мне надо вернуться в парламент. Кроме того, в наше время, если не поспешить, все будет съедено без тебя.

Гай с зятем протолкались через окружавшую их толпу и поднялись наверх в общую столовую. При свете канделябров официанты разносили скудный обед. Было еще только половина восьмого, но большинство столов оказалось занятыми. Гай и Бокс-Бендер нашли свободный столик в центре зала.

— Надеюсь, все останется между нами. Мне кое о чем надо обязательно переговорить с тобой. Лучше возьми суп. Другое блюдо приготовлено из яичного порошка. Как прошло путешествие?

— Восемь недель.

— Восемь недель! Ты привез что-нибудь с собой?

— У меня были апельсины. Испортились во время перехода.

— О-о! Не оборачивайся. Элдерберри ищет свободное место… Привет, Элдерберри, хотите сесть с нами?

Элдерберри сел за их стол.

— Слышали об итогах недели «Танки для России»?

— Да, — ответил Бокс-Бендер.

— Макс здорово придумал.

— Хотелось бы мне посмотреть на Гарольда Макмиллана, стоящего навытяжку под пение «Красного знамени».

— Я видел это в кинохронике. И миссис Майскую, торжественно снимающую покрывало с портрета Сталина.

— А вы знаете, это сработало, — сказал Бокс-Бендер. — Производство поднялось на двадцать процентов. Двадцать процентов! А ведь предполагалось, что они уже отдали все свои силы.

— А эта забастовка в Глазго. Она не прекратилась бы, если бы не кампания «помощь России».

— Да, так пишут в «Экспрессе».

— Танки для России? — спросил Гай. — Впервые слышу об этом. В танках достаточно остро нуждаются и в пустыне.

— Не беспокойся, там тоже получат их, — успокоил его Бокс-Бендер. — Естественно, рабочие страстно хотят помочь России. Это их так научили. В том, что они берут ведро с красной краской и повсюду малюют огромными буквами «Добрый старый дядюшка Джо», серпы и молоты, плохого ничего нет. Это смоется. Танки попадут туда, где они больше всего необходимы. Можешь быть уверен.

— Имейте в виду, я целиком за русских, — предупредил Элдерберри. — За последние несколько недель нам пришлось во многом перестроиться. Они замечательно дерутся.

— Жаль, что они продолжают отступать.

— Заманивают, Гай, заманивают.

Ни Элдерберри, ни пища не вызывали желания засиживаться за столом.

— Послушай, — оживленно начал Бокс-Бендер, оказавшись наедине с Гаем в углу бильярдной, — у меня мало времени. Я вот что хотел показать тебе. — Он извлек из своей записной книжки бумажку с отпечатанным на ней текстом и вручил ее Гаю. — Что ты скажешь на это?

Гай прочитал: «Духовная борьба» Фрэнсиса де Сэйлса, «Христос — идеал монаха» аббата Мармиона, «Божественные письма» дона Джона Чэпмэна, «Как почувствовать присутствие бога» Лоуренса».

— Я полагаю, здесь должно стоять не дон Джон, а его преосвященство[71] Джон, — заметил он.

— Да, да, очень возможно. Это копия, снятая моей секретаршей. Но что ты думаешь об этом?

— Чрезвычайно назидательный подбор литературы. Не могу сказать, что я сам читал много подобного. Вы намереваетесь стать монахом, Артур?

Эффект этой маленькой колкости был поразителен.

— Точно! — сказал Бокс-Бендер. — Именно это я и ожидал услышать от тебя. То же самое мне говорили и другие люди, когда я показывал им список.

— Но что это за список?

— Книги, которые Тони попросил прислать ему в лагерь военнопленных. Ну, а теперь что ты скажешь?

Гай заколебался.

— На него непохоже, — ответил он.

— Стоит ли мне говорить, что думаю я? Религиозная мания, вот что это такое! Ясно как день: бедный мальчик сходит с ума.

— Ну почему же мания, Артур? Масса совершенно нормальных людей читают книжки подобные этим.

— Только не Тони. В его-то возрасте! Кроме того, ты знаешь, следует помнить об Айво.

В этом замечании на мгновение приоткрылась семейная тайна Бокс-Бендера: он не забывал об Айво ни на один день своей хлопотливой обеспеченной жизни.

В «Беллами» напряженные ситуации разряжаются быстро.

— Не возражаете, если я снова присоединюсь к вам? — спросил Элдерберри, подходя к ним с чашкой кофе в руке. — Больше сесть негде.

В тот же момент Гай заметил Йэна Килбэннока и воспользовался случаем, чтобы уклониться от разговора о Тони и Айво.

— Что же все-таки произошло с Айвором Клэром? — спросил Йэн.

— Понятия не имею. Я восемь недель находился в море. Последнее, что я слышал: он уехал в Индию.

— Все говорят, что он сбежал с Крита.

— Все мы сбежали.

— Говорят, Айвор сбежал быстрее всех. Я думал, что тебе известно об этом больше, чем другим.

— Боюсь, что нет. Как дела в штабе особо опасных операций?

— Распухает до неузнаваемости. Мы переехали в новое здание. Посмотри-ка на это. — Он показал нашивки на рукаве своей форменной тужурки.

— Кажется, их стало больше.

— Будет еще больше. У меня появился свой собственный штат, включая, между прочим, Вирджинию. Она будет рада узнать, что ты возвратился. Она все время вспоминает о тебе. В данное время она в отъезде вместе с Триммером.

— Триммером?

— Помнишь его? Мактейвиш. Теперь он официально именуется Триммером. Им понадобилось несколько недель, чтобы решить, как его называть. В конце концов дело дошло до министра. Тот решил, что шотландских героев хватает и без Триммера. К тому же, конечно, он ужасно не похож на шотландца. Триммер делает большое дело. На прошлой неделе мы потерпели в некотором роде фиаско. Здесь появилась советская женщина-снайпер, которая разъезжает повсюду и срывает аплодисменты. Поэтому я и отправил бедняжку Вирджинию поднять бодрость духа у нашего парня. Он затосковал немного. Теперь дела снова пошли на лад, только не у Вирджинии, конечно. Ей очень не хотелось ехать в такие дыры, как Сканторп, Халл, Хаддерсфилд, Галифакс…

На следующий день Гай явился в казарменный городок алебардистов. Его старый знакомый, во второй раз произведенный в майоры, по-прежнему служил там.

— Снова вернулись? — удивился он. — Ваш приезд становится ежегодным событием! Вы появляетесь с каждым осенним листопадом, ха-ха-ха! — Получив чин майора, он стал более общительным. — На этот раз у нас все в порядке. Мы ждем вас уже несколько недель. Вы, наверное, не прочь пойти в краткосрочный отпуск?

— Ну что вы, — смутился Гай. — По-моему, не стоит. Я бездельничал на судне с конца июня. Вполне могу приступить к несению службы.

— Капитан-комендант сказал что-то о необходимости для вас пройти двухнедельную строевую подготовку, чтобы вернулась ваша молодцеватая выправка.

— Мне это подходит.

— Вы уверены? А мне это показалось несколько нетактичным. Возвратившийся герой и все такое. Но капитан-комендант утверждает, что в действующей армии люди забывают решительно все. Лучше я представлю вас ему сегодня до обеда. У вас есть перчатки?

— Нет.

— Возможно, мы найдем пару в офицерском собрании.

Перчатки они нашли. Они нашли там также и Джамбо.

— Я прочитал о вашем спасении, — сказал он. — Об этом писали в газетах. — Последние слова он произнес с мягкой, добродушной укоризной. Офицеру-алебардисту не подобало попадать в газеты, однако подвиг Гая делал ему честь.

В полдень, натянув перчатки, Гай размеренным шагом вошел к капитан-коменданту. Полковник Грин заметно постарел.

— Мистер Краучбек представляется по случаю прибытия с Ближнего Востока, сэр, — доложил начальник штаба.

Полковник Грин поднял глаза от стола и, заморгав, посмотрел на Гая.

— Как же, помню, — заявил он. — Вы — один из первой группы молодых офицеров с временным чином. Эпторп. Так, кажется?

— Краучбек, — значительно громче сказал начальник штаба, вкладывая в руки капитан-коменданта относящиеся к данному случаю документы.

— Да, да, конечно… — Полковник просмотрел документы, припомнил все хорошее, что знал о Гае. — Краучбек, Ближний Восток… Это плохо, что вы не смогли остаться там и получить назначение во второй батальон. Они посылали ходатайство о вашем назначении, я знаю. И ваш бригадир тоже ходатайствовал. Старые бабы эти эскулапы, тем не менее их предписаниям приходится подчиняться. Здесь у меня их рапорт. Они пишут: вам очень повезло, что вы остались живы… необходима перемена климата… Что ж, сейчас вы выглядите довольно хорошо.

— Да, сэр, благодарю вас. В настоящее время я совершенно здоров.

— Хорошо. Отлично. Надеюсь, мы еще не раз увидимся…

В тот же день после полудня Гай маршировал по плацу в составе смешанной команды новобранцев и офицеров, проходивших строевую подготовку под командой старшины-алебардиста Олденшоу.

— Повторяю еще раз подробно. Нечетные номера первой шеренги берут левой рукой винтовки четных номеров второй шеренги за ствол, скрещивают их у дульного среза… Ясно? И разворачивают магазинными коробками наружу… Ясно? Одновременно, действуя указательным и большим пальцами обеих рук, поднимают верхние антабки. Ясно?..

Ясно, старшина-алебардист Олденшоу. Все ясно.

2

На протяжении следующих двух лет, составлявших в то время одну двадцатую его жизни, Гай оставался в своем полку. У него появилась одышка, поэтому на полевых учениях он преждевременно выбивался из сил, и это раздражало его. Он глубже постиг армейские порядки и в силу этого вырос в должности до заместителя командира учебного батальона. Первый батальон — его батальон — последовал за Ритчи-Хуком, пройдя с боями по пескам Северной Африки. К ним отправлялись пополнения из новобранцев. Гая туда не назначили. Вся оперативная группа Хука, за исключением четырех человек, попала в плен на Крите. В Англии у него не было товарищей по оружию, кроме Томми Блэкхауса, который возвратился сюда, чтобы сформировать еще одну часть специального назначения. Они встретились в «Беллами», и Томми предложил Гаю должность в своем штабе, однако черное пятно, оставленное Айвором Клэром, надолго определило отношение Гая к частям командос, и он ответил, что предпочитает продолжать службу в алебардийском полку.

Из алебардистов была сформирована вторая бригада, и в период обучения Гай разделял с ней все превратности судьбы с периодической сменой места расквартирования от Пенкирка в Шотландии до Брук-парка в Корнуолле. Войска в метрополии больше не подвергались нервотрепке, их не засыпали противоречивыми приказами, и не было неразберихи первых двух лет войны. Теперь поражения, схожие с испытанными ими, несла английская армия на Дальнем Востоке. В Европе инициатива перешла к союзникам. Они напряженно собирали силы, снаряжались и проходили обучение.

Неожиданно в августе 1943 года на Гая свалился удар, подобный тому, что сокрушил Джамбо на Магге.

— Сожалею, «дядюшка», но боюсь, что при отправке за границу мы не возьмем вас с собой. Ваша помощь была неоценима во время боевой подготовки. Просто не знаю, как бы я обошелся без вас. Но брать человека вашего возраста на поле боя — это уже рискованно.

— Разве я намного старше вас, полковник?

— Не намного, полагаю, но я провел всю жизнь на военной службе. Если я выйду из строя, в командование должен будет вступить мой заместитель. Этим рисковать я не могу.

— Я пошел бы на меньшую должность с понижением в чине. Нельзя ли мне получить роту? Или взвод?[72]

— Будьте благоразумны, «дядюшка». Ничего не поделаешь. Это приказ из бригады.

Новый бригадир, недавно прибывший из Восьмой армии, был знаком Гаю. Это к нему Гай был временно прикомандирован в Западной Африке, когда окружал заботой и вниманием умиравшего Эпторпа. Тогда бригадир сказал: «Я никогда больше не хотел бы вас видеть». После этого бригадир много воевал, участвовал в ожесточенных боях и заслужил орден «За выдающиеся заслуги», но, куда бы ни бросала его война. Гая он не забыл. «Эпторп, этот собрат-дядюшка, этот призрак, переселившийся на остров Магг, — думал Гай, — все еще бродит в своих „дельфинах“ и преследует меня; переселившаяся из джунглей магия поверженного владельца „гром-бокса“ продолжает действовать; если алебардист сказал „ничего не поделаешь“, значит, действительно ничего не поделаешь».

— Конечно, вы понадобитесь нам при посадке на суда. Когда проводите нас, возьмите небольшой отпуск. В конце концов, вы достаточно пожили на свете, чтобы подыскать себе какое-нибудь занятие. Всегда можно устроиться по квартирно-эксплуатационной части, например, или обратиться в военное министерство с просьбой об откомандировании в резерв офицерского состава. Для людей в вашем положении вакантных должностей сколько хотите.

Гай ушел в отпуск и в день капитуляции Италии находился в Мэтчете. Известие о бегстве короля пришло в день высадки бригады в Салерно. Оно принесло Гаю кратковременную радость.

— Похоже, что это конец узурпации Пьемонтца[73], — обратился он к отцу. — Какой ошибкой оказался Латеранский договор?[74] В то время он казался совершенным, но надолго ли? Пятнадцать лет. Однако, что такое пятнадцать лет в истории Рима? Насколько лучше было бы, если бы папа пересидел все это до конца, а затем явился миру со словами: «А что такое все это? Рисорджименто?[75] Гарибальди? Кавур? Савойский дом? Муссолини? Просто хулиганье какое-то из предместий, нарушающее порядок. Подумайте-ка, не было ли здесь однажды бедняги мальчугана, которого называли Римским королем?»[76] Вот что папа обязан был бы говорить сегодня.

Мистер Краучбек печально посмотрел на сына.

— Мой дорогой мальчик, — возразил он, — право же, ты говоришь чепуху, да будет тебе известно. Это совсем не то, что представляет наша церковь. И существует она совсем не для этого.

Они шли вдоль прибрежных скал, в вечерних сумерках возвращаясь в отель «Морской берег», и охотничий пес мистера Краучбека, уже постаревший, не резвящийся, как прежде, плелся позади. Мистер Краучбек тоже состарился и впервые стал проявлять беспокойство о своем здоровье. Они умолкли, Гай — расстроенный замечанием отца, мистер Краучбек, по-видимому, — продолжая обдумывать вопрос, поднятый Гаем, потому что когда он наконец нарушил молчание, то сказал:

— Конечно, солдату естественно радоваться победе.

— А я теперь, пожалуй, и не заинтересован в ней, — возразил Гай.

— Тогда тебе незачем оставаться солдатом.

— О, нет. Пока идет война, я хочу остаться в армии, мне хотелось бы повоевать. Но теперь, по-видимому, не имеет значения, кто побеждает. Раз мы объявили войну Финляндии…

Гай не закончил фразу, и его отец сказал:

— Солдат этот вопрос не касается.

Когда они подошли к отелю, он добавил:

— Мне кажется, я становлюсь похожим на школьного учителя. Прости меня. Мы не должны ссориться. Раньше я, бывало, часто сердился на Айво, на Анджелу тоже. В тот год, когда Анджела начала выезжать в свет, она была довольно взбалмошной девицей. Но на тебя я, по-моему, никогда не сердился.

За последние два года Мэтчет изменился. Армейская часть, для которой был очищен от постояльцев пансион «Монте-Роуз», выбыла так же быстро, как и появилась, оставив пансион пустующим. Его окна без занавесок и полы без ковров являли собой символ краткосрочной популярности этого городка. Беженцы, спасавшиеся от бомбежек, разъехались по своим домам. Миссис Тиккеридж перебралась поближе к школе, в которой училась Дженифер. Ушли в прошлое дни, когда Катберты могли сдать каждую комнату в два раза дороже, и теперь они нехотя смирились с необходимостью быть снова покладистыми. Конечно, миссис Вейвесаур несколько преувеличила, заявив, что им пришлось «встать на колени», чтобы удержать своих постояльцев, но довольно и того, что они предложили мистеру Краучбеку занять его бывшую гостиную за прежнюю плату.

— Нет, премного благодарен, — ответил он. — Если помните, я обещал снять ее снова после войны, и, если дела не слишком изменятся к худшему, я сделаю это. Между прочим, моя немногочисленная мебель находится на складе и я не испытываю желания забирать ее оттуда.

— О, мы сами меблируем гостиную для вас, мистер Краучбек.

— Это было бы не одно и то же. Вы и так неплохо заботитесь обо мне.

Его бывшая арендная плата выдавалась теперь в виде еженедельного пособия лишенному сана католическому священнику.

Катберты были рады сдавать комнаты хотя бы родителям, навещавшим своих сыновей, обучающихся в школе Богородицы-Победительницы, и смутно сознавали, что их враждебное отношение к мистеру Краучбеку могло бы так или иначе лишить их и этих клиентов.

На следующий день Гай уехал и, явившись в казарменный городок алебардистов, доложил о возвращении из отпуска. Отдыхать ему вдруг расхотелось.

Через три дня он получил письмо от отца:

«Отель „Морской берег“, Мэтчет.

20 сентября 1943 г.

Мой дорогой Гай!

Мне не принес радости наш разговор в твой последний приезд. Я сказал слишком много или слишком мало. Теперь я должен сказать больше.

Конечно, в 1870—1880 годах каждый добропорядочный римлянин недолюбливал Пьемонтца точно так же, как теперь добропорядочные французы ненавидят немцев. Их земля подверглась захвату. И конечно, большинство римлян, которых мы знаем, не пали духом, сохранив в душе ненависть. Но не церковь тому причиной. Господь бог никогда не становится в позу и не подчеркивает своего превосходства. Он принимает страдания и несправедливости. Он готов даровать прощение при первых признаках раскаяния.

Говоря о Латеранском договоре, подумал ли ты, сколько душ, возможно, примирилось и умерло успокоенными в результате его заключения? Сколько детей, которые могли бы жить в неведении, возможно, было воспитано в страхе божьем? Но количественные критерии здесь неприменимы. Если спасена хоть одна душа, то уже одно это является полным вознаграждением за потерю лица.

Я пишу об этом потому, что беспокоюсь о тебе и прихожу к заключению, что жить мне осталось недолго. Вчера я был у доктора, и он, как мне показалось, считает, что мои дела довольно плохи.

Как я сказал, меня беспокоит твое будущее. Мне думалось, что, поступив в армию, ты ожил. Я знаю, ты страдаешь оттого, что тебя оставили в Англии. Но приходить в уныние из-за этого не следует.

Ничего хорошего в том, что ты жил в одиночестве и за границей, нет. Думал ли ты вообще о том, что будешь делать после войны? В Бруме есть дом, который в деревне называют — совершенно неправильно — «малый дом». Во всех документах он называется просто — «меньший дом». Тебе понадобится жить где-нибудь, и я сомневаюсь, что ты захочешь возвратиться в свое кастелло, даже если оно уцелеет, что, судя по размаху и неразборчивости, с какими в Италии бомбят все подряд, мало вероятно.

Как видишь, в настоящее время я много думаю о смерти. Что ж, в моем возрасте и состоянии это вполне естественно.

Всегда твой нежно любящий

отец Дж. Краучбек».

3

Когда оперативная группа Хука отплыла на фронт, оставив Джамбо Троттера на берегу, он отказался от всех надежд на службу в действующей армии. Джамбо стал начальником транзитного лагеря № 6 Лондонского округа. Этот пост требовал добродушия, спокойствия и вряд ли чего-нибудь еще, кроме, пожалуй, влиятельных друзей. Все эти качества у Джамбо имелись в изобилии. Он больше не таил обиды на Бена Ритчи-Хука. Примирился он и с тем, что его оставили в тылу. Над Гаем нависла угроза такой же капитуляции перед сложившимися обстоятельствами.

Джамбо часто наведывался в казарменный городок алебардистов посмотреть, как там идут дела. И вот в последних числах сентября он встретил там Гая, глубоко расстроенного официальным назначением на должность офицера местной противовоздушной обороны и помощника начальника штаба.

— Зайдите на прием к капитану-коменданту, — посоветовал Гаю Джамбо. — Скажите ему, что на днях ожидаете чего-то важного для себя, в связи с чем вам необходимо находиться в Лондоне. Добейтесь откомандирования в офицерский резерв и переходите жить в мою укромную обитель. Я могу устроить вас довольно комфортабельно.

Так Гай перебрался в укромную обитель Джамбо. В «малый дом»? В «меньший дом»? Нет. В транзитный лагерь № 6 Лондонского округа, и в течение нескольких дней он заглядывал в глубины армейской преисподней — в пристройке к зданию военного министерства имелась приемная, в которую ежедневно стекались офицеры всех возрастов, не нашедшие применения в своих полках и службах.

В те годы действовала директива о «живой силе», исходившая от самых высших инстанций, которая предписывала немедленно использовать все население страны в осуществлении «военных усилий». Принявший Гая безногий майор сказал:

— Служба у вас шла, по-видимому, хорошо. Не понимаю, почему вас отчислили в это заведение. Это первый случай, когда через мои руки проходит алебардист. Вы что, натворили там что-нибудь?

Он внимательно просмотрел личное дело, в котором была зафиксирована вся официальная биография Гая за последние четыре года.

— Возраст, — пояснил Гай.

— Тридцать девять, уже близко к сорока. Да, для вашего чина это многовато. Теперь вы, конечно, снова снижены до капитана. Что ж, единственное, что я могу предложить вам в настоящий момент, — это должность в подразделении контрразведки в Адене или должность хозяйственника в гражданском госпитале. Не думаю, чтобы то или другое слишком устроило бы вас.

— Верно.

— Вот видите. Наведывайтесь. Возможно, будет что-нибудь получше. Но в моей конторе никто не ищет стоящих парней. Попробуйте поискать сами в других местах, может, что-нибудь и удастся найти.

Действительно, однажды вечером в начале октября, после третьего визита к безногому майору, который с нескрываемой иронией предложил ему административную должность в школе дешифрования аэрофотоснимков в Уэльсе, Гай еще раз повстречался в «Беллами» с Томми Блэкхаусом. Теперь Томми командовал бригадой командос. Он получил приказ в ближайшее время отплыть в Италию для участия в репетиции высадки в Анцио и хранил гробовое молчание о предстоящей передислокации. Он сказал только:

— Как было бы хорошо, если бы ты тогда решил пойти ко мне, Гай.

— А теперь слишком поздно?

— Да, слишком поздно.

Гай объяснил ему свое затруднительное положение.

— Да, положение чертовски неприятное.

— По крайней мере, тот тип в военном министерстве был очень вежлив.

— Конечно, но ты увидишь, что терпение у него очень быстро иссякнет. Кругом столько болтают об использовании живой силы. Они могут неожиданно загнать тебя в какую-нибудь отвратительную дыру. Мне хотелось бы помочь тебе.

Позже в этот вечер Томми вернулся к этому вопросу:

— Ты знаешь, я кое-что придумал в качестве временного выхода из положения. В управлении особо опасных операций я держу офицера связи. Черт его знает, чем он занимается там. Так или иначе, но я забираю его в другое место. Там есть несколько каких-то подразделений, которые придаются мне. Вообще-то они подчинены управлению. Если хочешь, ты мог бы какое-то время выполнять роль офицера связи с ними.

Узнав об этом назначении, Джамбо проворчал:

— Строго говоря, вы тем самым лишились статуса «транзитного военнослужащего».

— Надеюсь, что да.

— Хорошо. Но вы тем не менее можете оставаться здесь сколько угодно. Мы отыщем способ отчитаться за вас в ведомостях. В Лондонском округе всегда найдется выход из положения. Все биржевые маклеры и виноторговцы раньше служили в гвардейской пехоте. Дела с этими ребятами вести проще простого.

Не такому делу посвящал себя Гай, когда касался меча Роджера Уэйброукского четыре года назад в то памятное и так много обещавшее утро.

Из множества статуй, которыми уставлены боковые приделы Вестминстерского аббатства, только одна — и это статуя моряка — обращает на себя внимание воинственностью позы. Мужи средневековья, вложив мечи в ножны, молитвенно сложили руки; мужи века разума облачились в тоги. Один лишь капитан Монтегю в посмертной статуе работы Флэксмэна крепко сжимает эфес шпаги. Потому, видимо, что у капитула хватало забот об укрытии более ценных сокровищ, его оставили стоять всю войну на прежнем месте, не обложенным мешками с песком, пристально глядящим прямо через нижний неф, так же, как он смотрел на корабли революционной Франции в водах у острова Ушант в день победы и смерти.

Его имя помнили не слишком хорошо, и его портрет, больше натуральной величины, где он изображен чересчур дородным для своих лет, редко привлекает к себе внимание посетителей. И в пятницу 29 октября 1943 года он не привлек к себе внимания людей, выстроившихся в очередь по четыре в ряд и медленно, шаркая подошвами, продвигавшихся от Миллбэнка в направлении Грейт-Колледж-стрит вдоль испещренной выбоинами кирпичной стены, которую под покровом темноты какой-то коммунист украсил бросающейся в глаза надписью: «ВТОРОЙ ФРОНТ — ТЕПЕРЬ ЖЕ!» Очередь непрерывно продвигалась вперед, устремляясь к двери под западным окном, вдребезги разбитым взрывной волной во время бомбежки. Англичане уже привыкли к очередям. Некоторые присоединились к этой процессии, даже не ведая, куда она направляется, надеясь, возможно, купить сигареты или башмаки, но большинство людей в очереди пребывало в молитвенном настроении. Лишь изредка и немногие перебрасывались несколькими слонами; никто не смеялся.

День стоял пасмурный, сырой, туманный и тихий. Зимние пальто еще никто не носил. Каждый идущий в толпе имел при себе противогаз, теперь бесполезный, как по секрету признавались эксперты, против любого газа, который, вероятно, мог применить противник, но по-прежнему являвшийся символом вооруженного народа. В очереди преобладали женщины; кое-где встречались военнослужащие — англичане, американцы, поляки, голландцы, французы, которые выделялись некоторой подтянутостью; штатские выглядели убого и неряшливо. Поскольку подошло время обеденного перерыва, одни уминали пирожки с мясом, другие сосали самокрутки, свернутые из табака, добытого из окурков, собранных на полу в столовых. Бомбежки временно прекратились, однако наряды, в которых отсиживались в бомбоубежищах во время воздушных налетов, оставались национальной формой одежды. Подходя к церкви аббатства, в которую многие входили первый раз в жизни, все замолкали, будто приближаясь к телу усопшего, выставленному для торжественного прощания.

Они прошли посмотреть на меч, который стоял вертикально между двумя свечами на столе, подделанном под алтарь. С каждой стороны его охраняли полисмены. Он был изготовлен по повелению короля в качестве дара «людям со стальными сердцами — жителям Сталинграда». Чтобы отковать его, поднялся со своего ложа восьмидесятилетний старец, изготовлявший церемониальные мечи для пяти монархов. Меч был украшен золотом, серебром, горным хрусталем и эмалью. В этот год автоматов «стен» меч являл собою выдающийся образец оружия. Сначала его демонстрировали в Гоулдсмит-холле и в музее Виктории и Альберта как выдающийся образец мастерства. Некоторые расценивали его как свидетельство живучести древнего искусства, уцелевшего под напором низкопробной импровизации нашего времени. Но не этим меч тронул сердца людей. В те дни, когда наступление британских войск в Италии захлебывалось, радио ежедневно объявляло о великих победах русских. Англичане были преисполнены чувством благодарности к своим далеким союзникам и благоговели перед этим мечом как символом их собственных щедрых, стихийно возникших чувств.

Газеты и министерство информации ухватились за это. «Таймс» ударилась в поэзию:

…Ты, меч Сталинграда! Склоняю главу

Перед грозным сияньем твоим.

И в сердце слова — я без них не живу, —

И голос твой сердцем храним:

«…О, смертный, узри — я судьбина твоя.

Все люди сойдутся во мне…

И реки мои. И леса, и моря.

И синие звезды во мгле…

Ты знай: твои дети и внуки твои,

Что будут еще рождены,

Моим, лишь моим, закаленным в крови,

Сияньем озарены.

Когда им расскажет счастливая мать

О славе, рожденной в огне,

Они будут песни победы слагать

И петь обо мне, обо мне!..»

Репортер отдела светской хроники «Дейли Экспресс» предложил провезти меч по всему королевству. Кардифф, Бирмингем, Глазго и Эдинбург в своих картинных галереях и залах гильдий оказали ему почести, какие оказываются раз в сто лет. Теперь, возвратившийся из своего турне, выставленный для всеобщего поклонения возле раки святого Эдуарда-Исповедника, на том месте, где происходит миропомазание королей Англии, он достиг своего апофеоза.

Направляясь в ресторан, Гай Краучбек проехал мимо этой очереди ревностных почитателей меча. Равнодушный к всеобщему энтузиазму по поводу триумфа «Джо» Сталина, который, подобно Гаю и Эпторпу, теперь обрел право называться «дядюшкой», он не испытал желания влиться в их благочестивые ряды. День 29 октября 1943 года имел для него другое, более безрадостное значение. Это был сороковой день его рождения, и, чтобы отпраздновать это событие, Гай пригласил Джамбо Троттера на завтрак.

Именно благодаря любезности Джамбо он сейчас сидел развалившись позади шофера санитарной машины, вместо того чтобы ехать в автобусе. На четвертом году войны Джамбо сохранил достаточно изворотливости, чтобы не поддаваться действию различных правил, направленных на ограничение излишеств. В этом отношении от него не отставал и Рубен. В охваченном голодом мире в рыбном ресторанчике Рубена, в зависимости от сезона, подавали такие редкостные яства, как колчестерские устрицы, шотландская лососина, омары, креветки, яйца чаек — столь редкие блюда, что они даже не упоминались в законе, ограничивающем стоимость еды в гостиницах пятью шиллингами, — а часто и черную икру, получаемую — один Рубен знал каким образом — по дипломатическим каналам.