Русские - Русские: откуда мы?

Монах Киево-Печерского монастыря Нестор, придворный летописец великого князя киевского Святополка Изяславича, еще только обмакнул перо в чернила, чтобы поставить последнюю точку в «Повести временных лет», как севший в 1113 году на великокняжеский стол Владимир Мономах приказал изъять «государственную летопись» из Печерского монастыря и передал ее в собственный Выдубецкий Михайловский монастырь. На предмет, как мы сказали бы сегодня, «переделки ее в свете новых исторических требований». Эта ответственная работа была поручена придворному летописцу Мономаха игумену Сильвестру. Тот рьяно взялся за дело, и старания его не пропали даром: Сильвестр вошел в историю как один из составителей «Повести временных лет». Однако работа игумена не удовлетворила Мономаха. Отослав его с глаз долой на почетную должность епископа в Переяславль (ныне Переяслав-Хмельницкий, Украина), он засадил за переработку летописи своего сына Мстислава, прошедшего обучение в Англии. Будущему великому князю киевскому не пришлось долго объяснять, что есть историческая правда, а что ложь, и в 1118 году на свет Божий появилась новая версия несторовской летописи, ничего общего с оригиналом не имевшая. Так возникла на Руси дурная традиция: с приходом к власти каждого нового хозяина вся прежняя история объявлялась чередой сплошных недоразумений, ошибок и преступлений, а самая что ни на есть доподлинная история только с этого нового хозяина и начиналась. Вот так и случилось, что Россия стала едва ли не единственной страной в мире с «непредсказуемым прошлым», как о нас стали говорить с начала 90-х годов XX столетия за рубежом, когда отечественная история была превращена в своеобразную «детскую площадку», на которой вволю порезвились великовозрастные дяди и тети из числа наиболее обласканных прежним советским режимом ученых, писавших и доказывавших прямо противоположное тому, что стали писать и доказывать после развала СССР.

Можно предположить, что и списки XV—XVII веков представляют собой «модернизации», а то и подделки прежних свидетельств, сделанные в угоду воцарившемуся в России в 1613 году дому Романовых, предки которых были родом из Германии.

О наших давних предках нам мало что известно, если вообще известно что-либо достоверное. Жил-де в конце III – начале II тысячелетия до н. э. некто Арий, что в переводе с санскрита означает «Благородный». Этот-то Арий и стал прародителем германских, балтийских, романских, греческих, кельтских, иранских, индийских и других народов, в том числе народов славянских. Но вот кто конкретно был этот Арий, кто была его жена (или жены?), мы не знаем. Однако мы знаем другое (этот факт установили лингвисты): предки многочисленных народов, которые произошли от Ария, говорили на одном языке – индоевропейском.

Уже в глубокой древности этот общий для всех индоевропейцев язык разделился на многочисленные семейства, внутри которых с течением времени и все бoльшим обособлением различных племен, в свою очередь, образовались группы родственных языков: хетто-лувийские, индоарийские, иранские, греческие, италийские, романские, кельтские, германские, балтийские и т. д. Отдельную нишу в этом семействе заняли славянские языки.

Многие из этих языков вымерли, как вымерли и народы, говорившие на них. Об этих вымерших народах и языках, на которых они говорили, мы судим по немногим материальным памятникам и символам, сохранившимся с тех давних пор[1]. Наконец, внутри отдельных групп возникли подгруппы близкородственных языков, из которых со временем вычленились самостоятельные языки. Так, славянские языки разделились на три подгруппы: западнославянскую, южнославянскую и восточнославянскую, – а внутри этих подгрупп возникли хотя и близкие по звучанию, но самостоятельные языки: в западнославянской – польский, лужицкий, чешский и словацкий, в южнославянской – болгарский, македонский, сербскохорватский и словенский, в восточнославянской – русский, украинский и белорусский языки.

Прародиной некогда единого племени индоевропейцев, или ариев, считается междуречье Эльбы, Одера и Вислы. Отсюда различные роды этого племени расселились на Север, освоив Скандинавию и острова Великобритании, на Юг – в Грецию, Италию и Испанию, – и на Восток, освоив территории нынешних Ирака, Ирана, Афганистана и далее вплоть до Индии.

Это что касается языков, прародины и расселения индоевропейцев. Нас же интересуют славяне, или, скажем точнее, праславяне, племена, давшие начало современным русским. О них, как и о других древних племенах, нам известно очень мало, кроме, разве, того, что основным местом их расселения стали земли вдоль течения Дуная. На основе свидетельств древних авторов, по преимуществу греческих, академик Борис Рыбаков пришел к выводу: «В момент расселения – первая половина II тысячелетия до нашей эры – еще не было ни славянской, ни германской, ни балтской общности, все племена перемешивались и меняли соседей в процессе медлительного движения[2]. Примерно к XV веку до нашей эры расселение прекратилось. Вся зона европейских лиственных лесов и лесостепей была занята этими разными по месту прежнего жительства индоевропейскими племенами. Началась новая, уже оседлая жизнь, и постепенно на первое место в хозяйстве стало выходить земледелие. В новом географическом раскладе новые соседи стали налаживать связи, выравнивать особенности племенных диалектов и создавать впервые на большом пространстве новые, родственные друг другу языки…»

Б. Рыбаков относит восточную ветвь славян, которая дала начало русским, украинцам и белорусам, к антам, отделяя ее от западной ветви – венедов. Сходной точки зрения придерживается и исследователь начальных веков русской истории академик Андрей Сахаров. «На рубеже II и I тысячелетий до н. э., – пишет он, – в Европе появляются новые общности, состоящие порой из разноязыких племен, идет воздействие одних племен на другие. Новые группировки праславян в это время сосредоточиваются в двух местах. Одна из них располагается в северной половине Центральной Европы и очерчивает западную часть праславянского мира и какую-то часть кельтских и иллирийских племен. Эта группировка на долгие годы получает название венедов. В восточной части праславянского мира складывается группировка с центром в Среднем Поднепровье… Начиная с V века н. э. в бассейнах Днепра и Днестра сложился мощный союз восточнославянских племен под названием анты».

Возникает вопрос: какие причины побудили наших пращуров уже в обозримый исторический период сняться с насиженных мест и отправиться в поисках лучшей доли неведомо куда в то время, когда, как пишет Б. Рыбаков, расселение древних племен, имевших общих предков, прекратилось еще к XV веку до нашей эры и началась новая оседлая жизнь? Ответ на этот вопрос мы находим в обширном исследовании крупнейшего русского историка XIX века, ректора Московского университета Сергея Михайловича Соловьева «История России с древнейших времен»[3]. «Славянское племя, – пишет он, – не помнит о своем приходе из Азии, о вожде, который вывел его оттуда, но оно сохранило предание о своем первоначальном пребывании на берегах Дуная, о движении оттуда на север и потом о вторичном движении на север и восток вследствие натиска какого-то сильного врага. Это предание заключает в себе факт, не подлежащий никакому сомнению: древнее пребывание славян в придунайских странах оставило ясные следы в местных названиях; сильных врагов у славян на Дунае было много: с запада – кельты, с севера – германцы, с юга – римляне, с востока – азиатские орды; только на северо-востоке племя могло найти себе убежище, где, хотя не без сильных препятствий, успело основать государство и укрепить его в уединении, вдалеке от сильных натисков и влияний Запада, до тех пор пока оно, собравши силы, могло уже без опасения за свою независимость выступить на поприще и обнаружить с своей стороны влиянии и на восток, и на запад».

Об основании древнерусского (славянского) государства мы еще поговорим отдельно, а пока напомним читателям, что новая географическая среда со своими особыми климатическими условиями не могла не сказаться на наших пращурах, на формировании их характеров и, как следствие, мировосприятии. Славянские племена, снявшись с насиженных мест и отправившсь в поисках лучшей доли на северо-восток Европы, где к тому времени жили уже другие племена, ничего общего со славянами не имевшие, – не составили в этом смысле исключения. Обратимся еще раз к С. Соловьеву, к самому началу его «Истории России с древнейших времен». «Ход событий постоянно подчиняется природным условиям, – пишет историк, ссылаясь на связь образа жизни различных племен с окружающей их природой, обнаруженную еще Геродотом. – Перед нами обширная равнина: на огромном расстоянии от Белого моря до Черного и от Балтийского до Каспийского путешественник не встретит никаких сколько-нибудь значительных возвышений, не заметит ни в чем резких переходов. Однообразие природных форм исключает областные привязанности, ведет народонаселение к однообразным занятиям; однообразность занятий производит однообразие в обычаях, нравах, верованиях; одинаковость нравов, обычаев и верований исключает враждебные столкновения; одинакие потребности указывают одинакие средства к их удовлетворению; и равнина, как бы ни была обширна, как бы ни было вначале разноплеменно ее население, рано или поздно станет областью одного государства…»

На вопрос о том, какие конкретные формы приобрела эта одинаковость у наших далеких предков, вышедших из стадии первобытного общества и вступивших в стадию родового строя, ответ мы находим у того же Соловьева: «Родовой быт условливал общую, нераздельную собственность, и, наоборот, общность, нераздельность собственности служила самою крепкую связью членов рода… Общее владение родовой собственностью необходимо заставляло родичей восстанавливать значение отца, выбрать кого-нибудь из себя в отца место, а выбор кого-нибудь вместо отца, следовательно, возобновление прежних отношений, как они были при жизни отца, условливало необходимое и общее, нераздельное владение (собственностью)».

Важное для понимания своеобразия русской ментальности наблюдение, из которого следуют по меньшей мере два вывода: переход от матриархата к патриархату состоялся у наших предков без изменения отношения к собственности (хотя следы установления патриарха сохранялись у славян дольше, чем у других народов, и обнаруживаются у нас поныне в передаче от отца детям не только фамилии, но и отчества, чего нет у других народов), и, во-вторых, объясняет, почему наши предки в пору становления государства счастливо избежали рабовладельческого строя.

Выводы эти важны не только тем, что без них невозможно понять особенностей нашей истории; они важны еще и потому, что имеют общеметодологический характер.

Стало общим местом утверждение о принадлежности России к Европе (особенно любят порассуждать на эту тему современные российские политики). Если бы речь шла только о географическом положении нашей страны, то и тогда это утверждение выглядело бы «притянутым за уши», – достаточно беглого взгляда на карту России, чтобы понять: огромная часть России расположена не в Европе, а в Азии. Но этого мало. Сугубо европоцентристская и якобы универсальная модель смены первобытной формации рабовладением, развитием частной собственности и товарно-денежных отношений с последующим становлением феодализма и еще большим укреплением частной собственности и товарно-денежных отношений, не выдерживают проверки фактами. Собственно, модель эту в части накопления богатства и становления рабовладельческого строя была подвергнута критике уже в древности. Римский философ и писатель, воспитатель Нерона, покончивший по его приказу жизнь самоубийством, Сенека писал: «Разве я не вправе назвать самым богатым то поколение, среди которого нельзя найти бедняка? В этот прекрасный порядок вторглась жадность. Стремясь отложить что-либо для себя и присвоить, она все сделала чужим, необходимое свела к тесным пределам; она создала бедность и, стремясь ко многому, потеряла все. Пусть она теперь сколько угодно старается и мечтает восстановить потерянное, пусть она присоединяет одно поле к другому и сгоняет соседа с его владения деньгами или насилием; пусть она расширяет свои земли до размеров целых провинций и называет их только тогда именем, когда их объезд составляет длинное путешествие, – никакое расширение границ не возвратит нас вновь в то состояние, от которого мы ушли. Что бы мы ни сделали, мы не будем иметь много; а имели мы всё».

По признанию самих римлян, их город, ставший богатейшим и сильнейшим в мире, превратился в место, где не осталось ничего святого. О Риме и римлянах I века н. э. Петроний писал: «В этом городе не занимаются ни наукой, ни красноречием, в нем не процветают ни честность, ни чистота нравов; все люди, которых вы видите, распадаются на две партии: либо они сами удят, либо позволяют другим выуживать себя. Вы увидите город, похожий на зачумленное место, где нет ничего, кроме трупов и терзающих их воронов».

Древнеримский писатель нисколько не сгущал краски, сравнивая своих современников с воронами, терзающими трупы. Сохранился отрывок неизвестно кем подготовленной речи, в котором сказано: «Надо лишь покрепче зажмурить глаза и представить, что глотаешь не куски мертвечины, а десять миллионов сестерциев».

Пример жадности, как и во все последующие времена, показывали те, кто оказался во власти. Август, желая выровнить доходы сенаторов, приказал выдать в 4 году н. э. восьмидесяти наиболее промотавшимся из них по 1,2 миллиона сестерциев вместо прежнего миллиона, составлявшего сенаторский ценз, а еще за одного сенатора, задолжавшего кредиторам 4 миллиона, полностью погасил долг. Этот сенатор, в отличие от своих коллег-мотов не получивший ни сестерция наличными, обиделся на Августа и написал ему: «А мне ты разве ничего не дашь?»

Наши предки, не знавшие ни частной собственности, ни рабовладения, стояли неизмеримо выше античных собственников-рабовладельцев. И они не были одиноки в этом отношении. Мы, к сожалению, не знаем, какая форма правления была принята у них до призвания варягов. Но мы знаем, что не имели в древности частной собственности и рабов многие восточные народы. Сошлюсь в этой связи на работу Л. С. Васильева «Возникновение и формирование китайского государства», в которой читаем: «Цивилизации древнего Востока сложились на крепкой первобытнообщинной основе, в условиях наличия сильных общинных, клановых, кастовых связей, при крайне замедленном темпе социальной и имущественной дифференциации и колоссальной роли центростремительных интегрирующих импульсов родового, этнического и религиозного происхождения».

В Китае, начиная с образования в бассейне реки Хуанхе в середине II тысячелетия до н. э. первого государства Инь и вплоть до начала XX века н. э., ценились не собственность, не деньги (хотя деньги, как и компас, порох, фарфор, шелк, бумагу, изобретение задолго до немца Иоганна Гутенберга техники книгопечания, и многое другое, вплоть до зубной щетки в области личной гигиены и пельменей в кулинарии, придумали китайцы), а – должность. Путь во власть не был заказан никому (почему получение образования в Китае всячески приветствовалось и поощрялось). Полученные в школе знания, овладение сложной для усвоения иероглифической письменностью, а с распространением учения Конфуция освоение его канонических текстов, – все это было лишь условием, предпосылкой для дальнейшей карьеры. «Именно идеологическая в своей сути подготовка, – продолжает Л. Васильев, – лежала в основе тщательно продуманной и ревниво соблюдавшейся системы отбора чиновников из числа наиболее грамотных и способных выпускников школ, успешнее других сдавших тройной цикл серьезных экзаменов и получивших три ученые степени. Только обладатель третьей степени, число которых в масшабе всей страны исчислялось немногими тысячами, мог получить вожделенную должность. Остальные на долгие годы, десятилетия, а чаще всего на всю жизнь оставались лишь кандидатами, абитуриентами (повторные попытки сдать экзамены ничем не ограничивались). Но это не значит, что вся эта гигантская гвардия обладателей одной или двух степеней оказывалась вне деловой жизни и административно-организационной структуры страны. Напротив, именно данная, весьма специфическая социальная прослойка, получившая в средневековом Китае наименование шэньши, всегда была опорой государственной администрации».

(Не хочу проводить аналогий, но, по-видимому, сходный путь развития прошли и наши предки, – доказательством тому служат берестяные грамоты, найденные в Новгороде, Смоленске, Старой Руссе, Витебске, Пскове. Не потому ли и вече – народные собрания, призванные ограничить княжескую власть, – возникли во многих русских городах второй половины XI—XII веков, причем в Новгороде, Пскове и Вятской земле сохранились до конца XV – начала XVI веков?)

Но мы отвлеклись. Вернемся к Соловьеву и продолжим чтение: «Писатели (имеются в виду древние историки, посещавшие места обитания наших предков. – В. М.) хвалят обхождение славян с пленными, которым оставлена жизнь; говорят, что у славян пленные не рабствовали целый век, как у других народов, но что назначен был известный срок, по прошествии которого они были вольны или возвратиться к своим, давши откуп, или остаться жить между славянами в качестве людей вольных и друзей. Здесь должно заметить, что желание иметь рабов и удерживать их как можно долее в этом состоянии бывает сильно, во-первых, у народов, у которых хозяйственные и общественные отправления сложны, роскошь развита; во-вторых, рабы нужны народам, хотя и диким, но воинственным, которые считают занятия войною и ее подобием, охотою за зверями единственно приличными для свободного человека, а все хлопоты домашние слагают на женщин и рабов; наконец, как ко всякому явлению, так и к явлению рабства посреди себя народ должен привыкнуть, для этого народ должен быть образован и приобретать рабов посредством купли, или воинствен и приобретать их как добычу, или должен быть завоевателем в стране, прежние жители которой обратились в рабов. Но славяне жили под самыми простыми формами быта, быта родового, их хозяйственные отправления были нетрудны и несложны, в одежде, в жилищах господствовало отсутствие всякой роскоши; при всем при этом и при постоянной борьбе со своими и с чужими, при постоянной готовности покинуть свое местопребывание и спасаться от врага рабы могли только затруднять славянское семейство, а потому и не имели большой ценности. Потом известно, что воинственность не была господствующею чертою славянского народного характера и что славяне вовсе не гнушались земледельческими занятиями. У народа, в простоте родового строя живущего, раб не имеет слишком большого различия от членов семьи, он бывает также младшим членом ее, малым, юным; степень его повиновения и обязанностей к главе семьи одинакова со степенью повиновения младших членов к родоначальнику».

Этих слов, полагаю, достаточно, чтобы в самом общем виде определиться с нашими истоками и началами того, что впоследствии послужило если не основой формирования русского характера как совокупности психических и духовных свойств наших предков, то особенностями того, что мы обыкновенно называем ментальностью.

Глава 2

В начале было…

Мы начали книгу с утверждения, что русские, как составная часть человечества, наделены качествами, присущими всем людям со времени их появления на земле. Ну а какими были люди в то бесконечно далекое от нас время?

Ответ на этот вопрос пытались найти многие. Так, Поль Гоген, всю свою жизнь страдавший от безденежья и непонимания близких, был одержим желанием найти на земле уголок, где люди не испорчены цивилизацией и живут по естественным законам. В поисках такого уголка он отправился в 1891 году на далекий остров Таити, где и создал одну из самых знаменитых своих картин – большое аллегорическое полотно «Откуда мы? Кто мы? Куда мы идем?». Не найдя ответов на мучившие его вопросы, он вернулся во Францию и попытался покончить жизнь самоубийством. К счастью, неудачно. А вопросы остались. И первый в их ряду: «Откуда мы?»

Двадцатью годами ранее в далекое путешествие к истокам человеческого существования отправился наш соотечественник Николай Николаевич Миклухо-Маклай. В Новой Гвинее ему открылось то, что давным-давно исчезло и в Западной Европе, и в России. Знакомство с нравами и обычаями местных жителей привело русского этнографа в изумление. В его рабочем дневнике сохранилась запись: «Меня приятно поразили хорошие и вежливые отношения, которые существуют между туземцами, их дружеское обращение с женами и детьми. Во все мое пребывание на берегу Маклая[4] мне не случалось видеть ни одной грубой ссоры или драки между туземцами; я также не слышал ни об одной краже или убийстве между жителями одной и той же деревни… Легкость добывания средств к существованию не заставляла их много трудиться, почему выражения злобы, ожесточения, досады не имели места. Название, которое я дал целому архипелагу: “Архипелаг довольных людей”, – свидетельствует о том впечатлении, которое произвела на меня мирная жизнь островитян…»

Свои статьи о быте и нравах жителей Новой Гвинеи Миклухо-Маклай отправил на отзыв в Ясную Поляну. Лев Николаевич Толстой пришел в восторг от работ молодого ученого. «Вы первый, несомненно, опытом доказали, – написал он Николаю Николаевичу, – что человек везде человек, т. е. доброе общительное существо, в общение с которым можно и должно входить только добром и истиной, а не пушками и водкой. И Вы доказали это подвигом истинного мужества». И далее: «Мне Ваше дело представляется так: люди жили так долго под обманом насилия, что наивно убедились в том, и насилующие, и насилуемые, что это-то уродливое отношение людей, не только между людоедами и нехристианами, но и между христианами, и есть самое нормальное. И вдруг один человек, под предлогом научных исследований (пожалуйста, простите меня за откровенное выражение моего убеждения), является один среди самых страшных, диких, вооруженный вместо пуль и штыков одним разумом, и доказывает, что все то безобразное насилие, которым живет наш мир, есть только старый отживший вздор, от которого давно пора освободиться людям, желающим жить разумно. Вот это-то меня в Вашей деятельности трогает и восхищает…»

И Поль Гоген, и Миклухо-Маклай, проведя несколько лет среди туземцев Океании, приблизились к пониманию того, какими были люди в далекой древности. Но вопрос «Откуда мы?» остался без ответа.

Никакое сообщество людей, если только это не первобытное стадо, не может развиваться без идеологии. А одна из действеннейших форм идеологии – религия, причем действенность ее настолько велика, что благодаря ей появился человек как высшая ступень живых организмов, субъект общественно-исторической деятельности и культуры.

Мы не знаем, какими были начальные, самые первые религиозные верования наших предков, но мы знаем другое: русские один из самых молодых народов на земле, – как самостоятельный этнос они сформировались не ранее XIV—XV веков н. э. Поэтому, коль скоро русские были и остаются составной частью человечества, верования наших предков должны были быть, во-первых, общими со всеми другими народами на начальных этапах их развития и, во-вторых, в силу нашей молодости, дольше сохранять следы изначальных религиозных представлений людей как об окружащем мире, так и о месте и предназначении в нем человека.

Наш современник Вячеслав Плохов, автор Модели движущейся реальности, предложил свое определение Бога. БОГ, по его мнению, это Биологическая Организация Гармонии. А в кого (или во что?) верили наши предки? Кто (или что?) удерживал их в минуты гнева от совершения опрометчивых поступков (если, конечно, удерживал)? Кто (или что?) утешал их, к кому они обращались за поддержкой, когда обратиться уже было не к кому, кто или что придавал им силы и внушал надежды на будущее? Поставлю вопрос шире: какую роль сыграла и продолжает играть в жизни людей религия?

Евангелие от Иоанна открывается стихами: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог… Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков… И Слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати и истины…» (Иоан. 1:1-14).

В греческом оригинале Слово – это Логос, а Логос означает не только слово («предложение», «высказывание», «речь»), но и понятие («смысл», «суждение», «основание»). Такое толкование термина «Слово-Логос» было впервые предложено Гераклитом. В представлении философа, душа человека – это воспарение, а воспарение, объемлющее всю Землю, или мировая душа, и есть Логос, с которым человеческая душа общается посредством дыхания. Благодаря этому общению душа каждого человека живет и познает (по определению Гераклита – растит) собственный Логос, постоянно обновляясь и раздвигая свои пределы. «В одну и ту же реку ты не войдешь дважды, – писал Гераклит, – так и пределов души ты не отыщешь, хотя бы ты весь путь прошел, – столь обширен ее Логос».

Зенон из Китиона основал в IV веке до н. э. в Афинах школу стоиков, члены которой утверждали, что миром управляют лишь два закона – закон Природы и закон Совести. Бог для них был безличностной всепроникающей Энергией, которая сотворила и продолжает творить мир в соответствии с этими законами. Соединение этих трех начал – Природы, Совести и Энергии – и образует вездесущий Логос, или мировой разум.

Для иудейского философа Филона Александрийского, жившего на рубеже I века до н. э. – I века н. э., – Логос был одновременно и вечной Божественной силой (разумом), и посредником между Богом и людьми (Сыном Божьим).

Апостол Иоанн соединил все эти представления о Логосе в единое Слово, которое персонифицировал в Иисусе Христе, а уж Христос, обретя плоть, соединил в себе Божественное (Сын Бога) и человеческое (Сын человеческий).

Однако прежде, чем Логос стал понятием, человеку пришлось овладеть Словом как средством обозначения конкретных предметов и явлений окружающего мира. Иначе говоря, человеку предстояло решить труднейшую задачу по превращению данного ему природой материального (голосового аппарата с его свойством производить звуковые волны) в идеальное (способность оформлять производимые и воспринимаемые звуковые волны в мысль).

Способность к членораздельной речи была изначально заложена в генетической программе человека. Это не значит, что первый человек, едва появившись на свет, сразу заговорил. Между возможностями, предусмотренными генетической программой, и реализацией этих возможностей дистанция, как говорится, огромного размера. Мы не знаем и сотой доли скрытых в нас возможностей, которые могут либо раскрыться в экстремальной ситуации, либо не проявиться никогда, поскольку в обыденной жизни они чаще всего остаются невостребованными.

Большинство таких возможностей досталось нам в наследство от животных. Способность к речи не исключение. В «Книге о языке» американского филолога Франклина Фолсома содержится масса примеров того, как некоторые виды птиц, дельфины и другие животные обмениваются между собой информацией и, более того, понимают «язык» других животных. Книга Фолсома была написана в 1963 году и издана в переводе на русский в 1974 году. С тех пор наши знания об окружающем мире продвинулись далеко вперед. Сегодня можно с уверенностью говорить о том, что не только животные, но и растения понимают речь.

Вот что, например, писали газеты об экспериментах научной группы академика Петра Гаряева: «Их (группы Гаряева. – В. М.) радиоэлектронная аппаратура умеет имитировать речь ДНК и хромосом. Она умеет моделировать эту знаковую динамику и одновременно изучает соответствующее ей электромагнитное поле… Если в эту аппаратуру ввести человеческую речь, то она начинает излучать поле. Когда такое поле попадает на генетический аппарат растения, животного, человека, то происходят совершенно фантастические вещи. Удалось, например, создавая определенные речевые алгоритмы, восстановить поврежденные радиацией семена пшеницы и ячменя… С этими семенами “поговорили” на английском, русском и немецком, а на контроле дали абракадабру. Что получилось? Пока вы говорили на всех перечисленных языках, семена вас понимали, когда на абракадабре – вас переставали понимать. То есть оказалось, что язык – это тоже генетический материал».

То обстоятельство, что растения способны «понимать» человеческую речь, само по себе удивительно. Но еще более удивительно то, что растения способны чувствовать! Если рядом с вами живут растения, вы наверняка заметили, что когда вы болеете, болеют и растения. Совсем не редки случаи, когда комнатные растения в отсутствии хозяев поливают соседи, а растения тем не менее вянут. Но вот возвращаются хозяева, подходят к своим растениям, и они сразу оживают, как если бы выражают радость от встречи с близкими существами.

В 1965 году американский ученый Клим Бастер провел необычный эксперимент. В комнате, из которой убрали все лишнее, было помещено растение, а к нему подключили провода, соединенные с детектором лжи. К участию в эксперименте привлекли двух лаборантов: один изображал «мучителя», другой «целителя». «Мучитель» колол растение, прижигал его листья горящей сигаретой, ломал ветви и бранился. «Целитель» поливал растение, лечил его раны и при этом ласково разговаривал с ним. Растение быстро научилось распознавать людей! Когда в комнату входил «мучитель» и уже от порога начинал сквернословить, растение посылало в детектор электрический сигнал-всплеск: «Спасите меня, не мучьте меня!». Но стоило в комнате появиться «целителю», как растение успокаивалось и его электрическая активность снижалось, как если бы оно говорило: «Я в безопасности, мне ничто не угрожает»…

В 70-х годах в нашей стране, в Институте общей педагогической психологии был проведен опыт, который показал: бегония выдает электрические сигналы различной силы в зависимости от того, какой человек приближается к ней – в хорошем расположении духа или дурном, агрессивный или миролюбивый, здоровый или больной. Ученым удалось установить: растения обладают памятью, музыкальными способностями и даже умением передавать «мысли» на расстоянии.