Из XX в XXI век: История одной жизни

Мне кажется, что бабуся относилась ко мне довольно прохладно, поскольку почти всю свою жизнь она посвятила семье Никитиных и особенно моей двоюродной сестре Миле. Интересно, что в памяти не осталось воспоминаний о совместной жизни бабуси и папы Вани. Бабуся всегда жила в семье Никитиных, а дедушка жил отдельно от всех. Он как-то сказал мне, что один из основных его жизненных принципов заключается в том, чтобы не мешать своим детям жить. Я всю свою жизнь пытаюсь следовать этому мудрому принципу. Однако, анализируя прошлое, никак не могу понять, каким образом и почему бабуся с папой Ваней были разделены. Ведь в момент моего рождения им пошел только пятый десяток. Что это? Отсутствие любви? Фанатичная преданность бабуси своей внучке? Независимый и гордый характер папы Вани? На эти вопросы мне уже никогда не удастся получить достоверные ответы. Но на семейных торжествах папа Ваня всегда занимал самое почетное место, а бабуся уделяла ему особое внимание. Чувствовалось, что в семье он очень уважаемый человек, к его мнению прислушивались, а в случавшихся иногда с ним вспышках гнева побаивались. Ко мне папа Ваня относился внешне сдержанно, всегда серьезно, без какого-либо сюсюканья, которым обычно грешат взрослые по отношению к детям, но интуитивно я ощущал в нем внутреннюю теплоту к себе. Я чувствовал силу его характера, чувствовал какую-то особую почтительность к нему в семье Барановых. Папа Ваня был глубоко верующим человеком, и именно он впервые познакомил меня с церковью, когда в один из Пасхальных дней взял меня за руку, и мы пошли в большую церковь около метро «Сокольники», где в это время проходила праздничная служба. Шел 1939 год.

Моя жизнь в Ильинке была довольно однообразной. Мама с папой работали в Москве, а меня оставляли с различными нянями, которые почему-то все время менялись. Одну из них, Федору, я ужасно не любил и всегда старался ей чем-нибудь насолить. Вечером, после возвращения с работы, мама сурово наказывала меня за это. Федора отвечала мне взаимностью. Зато другая няня, Шура, была еще молодой женщиной, мягкой и доброй. Я ее очень любил, но, к нашему сожалению, она вскоре вышла замуж, и мама вынуждена была с ней расстаться. Странно, но из всех многочисленных разговоров с Шурой мне запомнилась только одна ее фраза. Однажды, погладив меня по голове, она сказала: «У тебя красивые, как у коровки, глазки. Тебя будут любить девушки».

С наступлением лета все в Ильинке резко менялось. Начиналась пора дачников, вносивших большое оживление в нашу однообразную жизнь. Оживали заколоченные на зиму дачи, на участках закипали садово-огородные работы, появлялись новые друзья, новые игры. И как же грустно было расставаться со всем этим в конце августа, когда снова пустели дачные участки, приятели отъезжали со своими родителями в вожделенную Москву, прекращались летние игры. В такие дни меня охватывало жуткое чувство одиночества. Пожелтевшие листья деревьев, опустевшие сады как бы подчеркивали грусть расставания с летом. Ребенком я не любил осень. Только с возрастом проникаешься прелестью увядающей природы, грустью осеннего пейзажа.

Но детская печаль не может продолжаться долго. Приближался самый радостный праздник – день моего рождения. День, когда ты в центре внимания, когда к тебе все нежны и внимательны, когда собравшиеся на нашей открытой веранде родственники дарят тебе сказочно желанные подарки, когда мама хлопочет на кухне, чтобы приготовить что-нибудь вкусное. Не в последнюю очередь радость ожидания дня рождения заключалась еще и в том, что в этот день я становился на год старше.

Обычно после моего дня рождения начиналась активная подготовка к зиме. Родители заготавливали дрова, закладывали в погреб овощи, соления, утепляли окна, одним словом, делали все, чтобы во всеоружии встретить суровую и снежную зиму. Но зато как замечательно было сидеть дома в тепле, когда за окном мороз в тридцать градусов, сугробы пушистого, сверкающего белизной снега, а в комнате уютно потрескивает печка, мама готовит украинский борщ или мой любимый суп с галушками (наверное, эти блюда она научилась готовить еще в ее родном Гадяче), папа читает, а я, прильнув к кем-то подаренному радиоприемнику (помню даже его марку, СИ-235), с упоением слушаю детскую передачу. Я любил эти передачи. Одной из самых любимых была передача о юном барабанщике – сыне полка, которого трагически сразила вражеская пуля. Не помню, что это был за полк, в сражении с каким врагом погиб мой герой, но я помню тревожно-грустную дробь осиротевшего барабана в безнадежной тоске по своему погибшему хозяину. В этом месте меня душили тщательно скрываемые от родителей слезы. Мне было стыдно. Я был, наверное, сентиментальным ребенком.

Новый год. Какой замечательный детский праздник! С каким упоением я ждал, когда в нашем доме появится пахнущая свежей хвоей пушистая (она обязательно должна быть у нас пушистой и большой!) елка, мама с папой снимут с полатей коробку с уже забытыми старыми елочными украшениями, подкупят новые, и мы начнем ее наряжать. Иногда родители делали это ночью, без меня, чтобы наутро, заметив мое радостно-изумленное пробуждение, сообщить, что красавицу-елку принес мне ночью в подарок Дед Мороз. Я с удовольствием принимал этот нехитрый обман. Запомнилась и другая предновогодняя картина… Ночь. Небо усыпано таинственно-далекими звездами. Яркая луна оставляет свой след на пушистом, до голубизны прозрачно-белом снегу. Мороз пощипывает щеки и нос. Тихонечко крадемся в валенках по какому-то чужому оставленному дачниками, участку. В руках у папы маленький топорик. А вот и она – главная цель нашей с папой ночной вылазки. Цепенею от страха быть пойманным на месте преступления. Но таинственность происходящего и страстное желание встретить Новый год именно с этой красавицей-елкой пересиливают. Никогда не забуду эту чудную ночь, это удивительное чувство таинственности и первозданности природы. Всю свою жизнь я прожил в городских условиях и всю свою жизнь тосковал по чистому зимнему пейзажу. Может быть, именно поэтому я до сих пор так люблю снежную и морозную зиму средней полосы России.

Знаменательным был для меня сентябрь 1940 года. В день, когда мне исполнилось шесть лет, папа Ваня подарил мне футлярчик, в котором лежала маленькая скрипка. На крышке отделения для канифоли, на внутренней стороне футляра чернильным карандашом и аккуратным почерком было написано: «Вовочке от папы Вани, 16 сентября 1940 г.» Тогда я еще, конечно, не осознавал всю значимость этого подарка, да и скрипку я увидел впервые не на картинке, но сам инструмент, маленькая и уже видавшая виды «восьмушка», понравился. Понравился не только своим внешним видом с его причудливой формой, с натянутыми жильными струнами, с непонятными двумя прорезями на корпусе, через которые можно было прочитать какие-то непонятные слова, но и самим таинством возможности извлечения из инструмента загадочных звуков. И я, конечно, не предполагал, что этот подарок во многом определит мою дальнейшую жизнь, тесно свяжет меня с миром искусства, с миром музыки, с тем миром, любовь к которому не только не ослабевает с возрастом, а становится все глубже, все сильнее.

Обычно считается, что скрипка – инструмент, к игре на котором особенно способны евреи. Яша Хейфец и Миша Эльман, мой любимый скрипач Исаак Стерн и Давид Ойстрах, Ицхак Перельман и Иегуди Менухин, Олег Каган и Леонид Коган – это ли не доказательство высказанного утверждения. Однако я не слышал, чтобы по моей еврейской линии кто-либо играл на скрипке. Ни бабушка, ни дедушка не обладали даже достаточно хорошим музыкальным слухом. Папины же родственники были почти сплошь музыканты. Даже родной брат бабуси, Виталий Бирюгин, будучи музыкантом-любителем, славился в Сызрани своими импровизациями на фортепиано. Папа Ваня до революции работал регентом в какой-то сызранской церкви. Он не только сам умел играть на скрипке (правда, я никогда не слышал его игры), но и обучил моего отца, который достиг в этом искусстве таких «вершин», как ученические концерты Ридинга и Зейтца. Папа обладал природной кистевой вибрацией, приятным звуком и был очень музыкален, хотя крупные рабочие пальцы сильно ограничивали его технические возможности. Да и голосовые данные он, судя по всему, получил в наследство от своего отца.

Первым моим учителем по скрипке был Боря Хавин – скрипач оркестра музыкального театра Станиславского и Немировича-Данченко. Кажется, ранней весной 1941 года мама привела меня в маленький деревянный домик на окраине Москвы (вполне возможно, что теперь – это центр города), рядом с каким-то кладбищем. В нем жил Боря вместе со своей родной сестрой, близкой подругой бабушки Сони. Здесь, в маленькой комнате, из окна которой я с мистическим ужасом наблюдал иногда похоронные процессии, и состоялся мой первый урок игры на скрипке. Я делал успехи и где-то к маю уже играл «Желание» Шопена и «Сурок» Бетховена. Честолюбие родителей разгоралось. Мама иногда с ремнем в руках заставляла меня заниматься музыкой. И я подчинялся, хотя душа моя рвалась на улицу, к друзьям. Наконец, родители настолько уверовали в мою одаренность, что решили отдать меня в подготовительный класс Центральной музыкальной школы (ЦМШ) при Московской консерватории – школы для музыкально одаренных детей. Трудно передать словами ту кипучую деятельность, которую развила мама в своем страстном желании увидеть свое чадо учеником такой выдающейся школы. Консультации у профессора Сибора, частные уроки у дочери концертмейстера Большого симфонического оркестра Союза ССР Татьяны Анисимовны Берлин, занятия по отработке ритма и совершенствованию музыкального слуха чередовались одно за другим. Но… в конце этих, почти двухмесячных, гонок моих родителей ждало разочарование. Пройдя первый тур приемных экзаменов, я провалился на втором. Шел июнь 1941 года.

Как-то в субботу мы с мамой приехали на два дня в гости к Красным Воротам (папа был в это время в командировке, кажется, в Баку). В воскресное утро, пока взрослые убирались в квартире и готовились к завтраку, я пошел погулять. Выйдя из нашего двора на Садовое кольцо, с удивлением обнаружил большие изменения в привычном городском пейзаже. Почти не ходили машины по обычно оживленному Садовому кольцу. Вместо них какие-то отдельные группы молодых (и не очень молодых) людей время от времени строем проходили по мостовой, четко печатая шаг. У репродуктора, который висел на здании Народного комиссариата путей сообщения или сокращенно НКПС (затем МПС), собралась толпа, внимательно слушавшая чей-то торжественно-тревожный голос. Мимо меня пробежал средних лет мужчина, громко крича: «Война! Война!» Я бросился в наш подвал сообщить обо всем увиденном. Включив радио, все услышали конец выступления В.М.Молотова, извещавшего о вероломном нападении фашистской Германии на Советский Союз. Началась Великая Отечественная война, в корне изменившая стиль нашей размеренной жизни, перепутавшая все наши планы, определившая судьбы сотен миллионов человек планеты. На календаре замер листок с датой: 22 июня 1941 года.

Папа так и не смог вернуться из командировки, чтобы повидаться с нами, поскольку прямо в Баку его мобилизовали в армию солдатом (на офицера он претендовать не мог, поскольку не имел диплома об окончании высшего учебного заведения). В полученном мамой известии не сообщались ни номер воинской части, ни ее местонахождение. Нам предстояло встретиться с отцом только через полгода. Мы же с мамой во избежание всяких неожиданностей военного времени снова стали жить в подвале у Красных Ворот. Наша дача в Ильинке надолго опустела. Зато закипела жизнь в Москве. Бабушка Соня как-то вся подтянулась: ни капли растерянности, выражение решительности и большой ответственности появилось на ее лице. Она сразу же вступила в какие-то отряды по борьбе с зажигательными бомбами противника. Во время воздушных тревог, когда мама, прихватив свое чадо, в панике мчалась в бомбоубежище или в служившее в то время тем же целям метро, бабушка бежала дежурить на крышу нашего дома, чтобы тушить возможные «зажигалки». Глядя на нее, всем нам становилось как-то спокойнее на душе. А в Москве становилось все «жарче». Участились воздушные тревоги, которые из учебных быстро превратились в реальные, полностью опустели прилавки магазинов. Немцы стремительно продвигались к столице. Не имея никаких сведений от отца, мама предприняла решительный шаг: она решилась на эвакуацию в Сызрань к родной тете моего отца Марии Александровне Зариной (в девичестве Бирюгиной).

Тетя Маруся очень тепло приняла нас и выделила отдельную комнату. Она занимала половину большого, деревянного дома на Тимирязевской улице с фруктовым садом в довольно престижном для провинциального города районе. К моменту нашего приезда тетя Маруся жила вместе со своей дочерью Люсей, голубоглазой и очень симпатичной девушкой, работавшей музыкальным педагогом в сызранских детских садах и яслях. Думаю, что именно она помогла моей маме устроиться на работу инспектором этих же детских заведений. Во время нашего пребывания в этой гостеприимной семье тетя Маруся с Люсей были заняты хождениями по каким-то учреждениям в тщетных попытках выяснить причину постигшего их несчастья: неожиданного исчезновения незадолго до войны их отца и мужа Яна Карловича Зарина. Гораздо позже они узнали, что несчастного Яна Карловича, латыша по национальности, арестовали как неблагонадежного и выслали в какие-то сибирские лагеря, где он и умер, так и не попрощавшись со своими нежно любимыми дочерью и женой.

Вскоре в Сызрань приехала и тетя Оля с моей сестрой Милой. Они поселились в квартире еще одной родной сестры бабуси, Евдокии Александровны (все ее звали Дюкой). А к нам через пару месяцев приехали бабушка Соня с тетей Фаней. Гостеприимная семья Зариных и им предоставила отдельную комнату. Началась жизнь в эвакуации. Я не помню, чтобы в нашей сызранской жизни мы испытывали какие-либо лишения. Мамино положение инспектора по детским садам обеспечивало ей соответствующее внимание и уважение со стороны коллег и родителей, а я стал посещать один из лучших детских садов Сызрани, где музыкальным педагогом работала Люся Зарина. Последнее обстоятельство давало мне определенные преимущества.

Почти все свободное от детского сада время я проводил с Милой. Часто, сидя на крылечке дома тети Дюки, мы наблюдали стройные колонны отправляющихся на фронт красноармейцев и не скрывали нашего восхищения ими. Мы уже сознавали, что они, рискуя собственной жизнью, идут защищать нас, детей, и наших родных от коварного и жестокого врага (слово «фашист» было для нас синонимом слова «немец»).

После тягостных ожиданий каких-либо сведений об отце мы получили приятную новость. Как бывшего студента МИХМа (Московского института химического машиностроения), изучавшего немецкий язык, его отправили на учебу в Институт иностранных языков Красной Армии, в котором готовили военных переводчиков. Письмо с этим известием было послано отцом из города Ставрополь-на-Волге (на месте маленького провинциального города с таким названием сейчас раскинут большой город Тольятти). Именно сюда был эвакуирован из Москвы этот институт.

Однажды поздним зимним вечером 1942 года, когда мы с мамой уже ложились спать, кто-то постучал в замерзшее от суровых январских морозов окно. Еще мгновение – и мы увидели родное радостно улыбающееся лицо отца. Этот замечательный сюрприз он преподнес нам, воспользовавшись отпуском, предоставленным ему в институте за хорошую учебу. Мне он привез в подарок настоящую буденовку, которую я тут же напялил на голову и, по-моему, не снимал ее всю ночь. Долгое время эта буденовка с красной звездой, с настоящими военными пуговицами была предметом моей гордости. Где-то в конце февраля мама совершила поездку в гости к отцу, преодолев при этом длинный путь (более ста километров) пешком или на санях, запряженных лошадьми, по замерзшему волжскому льду. Я думаю, что именно во время этого визита родители договорились о нашем с мамой переезде в Ставрополь-на-Волге.

Летом 1942 года мы покинули гостеприимный Сызрань и с остановкой на сутки в Куйбышеве (ныне Самара), где тогда находилось все советское Правительство, поехали к отцу. Помню маленький пароходик «Колхозник», курсировавший от Куйбышева до Ставрополя, живописные в этом месте волжские берега, Жигулевские горы, медленно проплывавшие, если мне не изменяет память, по левому борту нашего парохода. Неожиданно перед нами возникла экзотическая картина: на обнаженной породе отвесной скалы во всю высоту Жигулевских гор красовался портрет Сталина. Трудно было понять, каким образом и чем удалось нарисовать этот портрет. Позднее мы узнали, хотя я не очень доверяю полученной информации, что портрет был воспроизведен путем посадки каких-то очень неприхотливых мелких растений, цвет которых и давал изображение «вождя всех народов».

Год нашей безмятежной жизни в Ставрополе остался в памяти как одно из самых светлых моих воспоминаний. Институт иностранных языков Красной армии (почему-то позднее он стал называться Институтом красных переводчиков) располагался в пяти километрах от города, на территории бывшей кумысолечебницы, утопавшей в удивительных по своей красоте смешанных лесах. Эти леса были полны малины, земляники, черники. Здесь я впервые познакомился с неизвестной мне ранее ягодой – ароматной лесной клубникой. Такого количества грибов и такого их разнообразия я больше не встречал в своей жизни. Под стать окружающей природе была и сама территория института. Чистенькое белое здание главного учебно-административного корпуса, к которому примыкали здания клуба и столовой, ухоженные клумбы цветов, разбитые у фасада главного корпуса, аккуратно посыпанные желтым песком спортивные площадки. На этих площадках проходили соревнования по волейболу, легкой атлетике, теннису. Среди подразделений института регулярно проводились спартакиады, собиравшие большое количество болельщиков. Я неизменно находился среди них. Вполне возможно, что именно здесь зародилась моя привязанность к спорту, верность которой я сохранил до сих пор. Никогда не забуду той гордости, которую испытал, когда мой отец оказался победителем в беге на десять километров в одной из таких спартакиад.

Напротив столовой стояли два летних дощатых строения, в каждом из которых было по одной маленькой комнате с небольшим окошком. Стояли они прямо на земле, без фундамента, а стены комнат были обиты фанерой. В один из этих домиков и поселили наше семейство. Мы были счастливы, мы были снова вместе. Единственное, что нарушало нашу идиллию, это клопы. Они в огромном количестве развелись в опилках между фанерной обивкой и стенными досками. Я помню, как отцу удалось избавиться от них только путем большого риска спалить наш домик. Он оторвал фанеру и прошелся по клопам паяльной лампой.

Мама быстро устроилась работать в институте секретарем-машинисткой, что дало нам возможность получать продуктовые карточки. Отсутствие кухни возмещалось получением обедов на дом из воинской столовой. Я очень любил ходить за ними с судками. В очередной раз резкий поворот судьбы ожидал моего отца, сослуживший ему, в конце концов, плохую службу. Его назначили начальником маленькой электростанции, работавшей на солярке и на старых приводных ремнях. Эта станция была единственным источником электропитания всего института. Частые поломки старого оборудования приводили к авариям, к обесточиванию всей территории воинской части, к параличу работы институтских служб. И единственным специалистом в области электричества оказался мой отец, поскольку в МИХМе он учился на инженера-электрика, а до войны имел большой опыт работы электромонтером. Новая и очень тяжелая работа требовала полной самоотдачи. Днем он появлялся на обед обычно в рабочем комбинезоне, испачканном мазутом, лицо его было грязным от копоти, а глаза отражали усталость. Ночные аварии на электростанции усугубляли тяжесть его нового назначения. В таких условиях об учебе в институте не могло быть и речи, хотя он и предпринимал слабые попытки продолжать ее заочно уже на английском отделении.

Бедный отец! Сколько раз у него был шанс реализовать себя, свои способности, и каждый раз он упускал его. Обладая дарованными ему от природы великолепным голосом и музыкальностью, не окончил Музыкальное училище при Московской консерватории, куда был принят на вокальное отделение. Он не смог проявить настойчивости и силы воли, чтобы избавиться от привычки курения, губительной для вокалистов вообще, а для теноров особенно. Пришлось расстаться с мечтой о карьере певца. Ему оставалось только защитить дипломный проект, чтобы получить специальность инженера-электрика, но однажды ночью, возвращаясь уставшим с вечерних институтских занятий домой, в Ильинку, он уснул в электричке, проехал свою станцию и выскочил из вагона на следующей остановке, оставив при этом на полке свой дипломный проект. Повторить же проект ему не хватило силы воли. Так отцу не удалось получить высшего технического образования. Теперь здесь, в Ставрополе, новый поворот судьбы. Многие его друзья-студенты по Институту иностранных языков Красной Армии становились военными переводчиками высокого класса, их направляли на очень интересную работу в воинские штабы, на военные кафедры, в различные иностранные представительства и даже в нетронутые войной Соединенные Штаты Америки. И здесь отца подстерегала неудача. Зато с каким удовольствием в редкие дни своего отдыха он брал меня с собой либо на рыбалку на Волгу, либо в лес за грибами и ягодами. Отец был очень азартен. Любил играть только по-крупному, хотя выигрывал очень редко. Поэтому не любил удочки. Бредень и перемет были его любимыми рыболовными снастями. Если он собирал грибы или ягоды, глаза его загорались только при виде их россыпей. К отдельным особям он был равнодушен. Но и здесь часто подстерегали разочарования. Помню, как однажды, побродив с бреднем по какому-то волжскому затону, он наловил довольно много рыбы. Его охватил азарт, и оставив улов в лодке, пошел сделать еще один заход. Заход оказался неудачным. Вернувшись к лодке, он застал трагикомическую картину: последняя ворона стаи тащила в клюве оставшуюся от богатого отцовского улова рыбешку.

Ставрополь-на-Волге. Коллектив самодеятельности Института иностранных языков Красной армии (1942 год)

Я очень любил совершать с родителями поездки в Ставрополь, на базар или по каким-либо институтским делам. Пятикилометровая проселочная дорога из нашей кумысолечебницы (с тех детских лет я питаю страсть к настоящему кумысу) до города казалась мне сказочно красивой. Вековые сосны и ели сменялись озаренными солнцем опушками березовых рощ, зарослями орешника, ягодными кустарниками. Иногда мы ездили по этой дороге на машине, но чаще всего ходили пешком. Однако самым большим наслаждением для меня было преодолевать дорогу, управляя лошадью, запряженной обычно в заполненную до краев телегу. Радости не было границ, когда однажды мне доверили совершить такое путешествие в Ставрополь одному. Лошадь меня слушалась, а я чувствовал себя взрослым и самостоятельным.

Институтская жизнь доставляла мне дополнительные радости, связанные с различными воинскими ритуалами: построениями, утренними и вечерними перекличками, сменами караулов, солдатскими тренировками по преодолению препятствий. Почти каждый вечер в клубе крутили кино: «Свинарка и пастух», «Чапаев», «Александр Пархоменко», «Котовский», «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году», «Веселые ребята», различные фильмы о войне. Это далеко не полный перечень фильмов, под влиянием которых прошло мое ставропольское детство. Иногда в клубе устраивались концерты художественной самодеятельности. Я был их активным участником. Играл на скрипке свои коронные «Желание» Шопена и «Сурок» Бетховена, пел в трио с двумя девочками популярную тогда песню «Три танкиста, три веселых друга» (папа говорил, что в детстве у меня был довольно звонкий голос, и он надеялся, что его голосовые данные передадутся мне по наследству), танцевал матросский танец, читал какие-то патриотические стихи. Во время концертов художественной самодеятельности всеобщее оживление обычно вызывало появление на сцене моего отца. Гладко выбритый, в начищенных до блеска сапогах, в новенькой гимнастерке, туго затянутой портупеей, и в галифе он всегда выходил неуверенной походкой, смущенно улыбаясь, под бурные аплодисменты собравшихся в зрительном зале, которые привыкли видеть его в другой ситуации, в ситуации, когда во время киносеансов гас свет, и огорченные зрители скандировали: «Баранова! Баранова сюда!» Он появлялся, грязный и уставший, в тот момент, когда уже не было никакой надежды на продолжение сеанса, и через несколько минут загорался свет. В его исполнении романс Чайковского «Средь шумного бала», которым он в свое время покорил мою маму, вызывал неизменный восторг слушателей. Надо сказать, что в институте были довольно сильные самодеятельные коллективы. Существовал даже собственный эстрадный оркестр, которым некоторое время руководил прославившийся в дальнейшем композитор-песенник Сигизмунд Кац.

Здесь, в нашем небольшом поселке, произошло еще одно знаменательное для меня событие. Я впервые познакомился с шахматами, которые в дальнейшем стали постоянным спутником моей жизни, доставившим столько эмоциональных переживаний, столько радостных минут, что мне трудно представить себя вне этой замечательной игры.

Интересно, что именно здесь я впервые почувствовал, как жизнь маленького коллектива в большой степени зависит от его руководителя. Вначале начальником института был полковник Степанов. Грубый самодур, он создавал вокруг себя обстановку неуверенности и страха. Кричал на подчиненных, внешне демонстрировал свое превосходство, никогда не шел навстречу их просьбам или пожеланиям. Мой отец, обращавшийся к нему по проблемам электростанции, всегда уходил расстроенным. Картина резко изменилась с назначением начальником института генерала Биязи. Демократичный и интеллигентный, он создал вокруг себя обстановку доброжелательности и свободы. Люди как-то расправили плечи. Я почувствовал эти перемены интуитивно, детским чутьем. Много позже мне было приятно узнать, что после войны Биязи некоторое время занимал, кажется, должность командующего Закавказским военным округом, а затем длительный период времени входил вместе с моим дальним родственником Павлом Рототаевым в руководство альпинистским движением в СССР. По рассказам Павла, генерала Биязи уважали и очень любили.

С наступлением холодов, а зима была снежная и морозная, нам дали комнату в утепленном бараке на окраине институтского поселка, с настоящей русской печкой. Из большого окна, расположенного на уровне земли, открывался вид на прекрасный сосновый бор. Нашей соседкой оказалась пожилая школьная учительница. Этим подарком судьбы сразу же воспользовалась мама, которая договорилась с ней о частных уроках со мной за первый класс. Ведь в сентябре 1942 года мне исполнилось восемь лет.

Сейчас, спустя много лет, кажется, что в Ставрополе прошла большая часть моего детства. Даже странно, что этот период моей жизни охватывает всего лишь один год. Многое напоминало мне здесь Ильинку. Но я взрослел, и отец брал меня в помощники по заготовке дров на зиму. Помню огромную и еще сырую сосну, стоявшую почти под нашим окном. Ее нам «заклеймили» на дрова. Предстояло свалить сосну, освободить от сучков, а затем распилить и расколоть. Учитывая ее толщину и большие сугробы снега, все эти операции не так просто было сделать. В памяти это осталось мероприятием, в котором я впервые принимал участие как полноправный работник.

В середине зимы случилось событие, едва не стоившее жизни всей нашей семье. Как-то ночью я встал, чтобы справить естественную нужду в таз, который всегда для таких целей ставился в это время в комнате около печки. Не успев закончить свои дела, я без сознания рухнул на пол. Испугавшаяся мама тут же вскочила, чтобы помочь мне, но упала рядом. Проснувшийся отец сразу понял, что мы угорели. Он мгновенно вынес нас на свежий морозный воздух, чем и спас наши жизни.

Где-то в начале весны к нам в гости приехали бабушка Соня и тетя Фаня. Они приехали из Чапаевска, куда во время войны был переведен на работу дедушка Муля. Бабушка в то время очень тяжело переносила климакс. Она была вспыльчива, непрерывно раздражалась по пустякам и вскоре вернулась в Чапаевск. Фаня же осталась с нами. Ее острое желание снова попасть в Москву совпало со слухами о скором возвращении туда института. В Москву в то время можно было приехать только по специальному разрешению.

Я точно не помню, было это в конце весны или в начале лета, но в памяти ясно отпечаталась картина раннего утра, когда еще только начинался рассвет. Холодный, насквозь пронизывающий ветер с Волги. Мы стоим на пристани в ожидании опаздывающего парохода. Специальным рейсом он должен был перевезти Институт иностранных языков Красной армии в Москву. Взволнованное лицо Фани. Она не сотрудник института, и ее могут не взять в рейс. В попытках помочь ей куда-то с озабоченным лицом бегает отец. Ну вот, наконец, и пароход. Суматоха посадки, и мы в пути. Мама, папа и я вместе с вещами разместились в 4-местной каюте. Фани с нами нет. На все мои расспросы о ней родители отвечают как-то уклончиво. Загадка разрешилась только на третий день плавания, когда Фаня с таинственным видом появилась у нас в каюте. Оказывается, по просьбе отца ее нелегально поселил в каком-то служебном помещении старший помощник капитана.

Несмотря на огромное количество блох в каюте, это было чудесное восьмидневное путешествие. Я впервые был в настоящем многодневном плавании. Лежа на верхней полке, было чрезвычайно удобно созерцать через окно медленно проплывающие берега, почти сплошь заросшие лесами, маленькие деревушки и большие города, уютно встроенные в волжский ландшафт. Часто встречались другие пароходы и баржи, на которых кипела какая-то другая жизнь, с другими заботами.