Знак качества - Арестант

      Благородные и бесстрашные горцы насиловали Наташу Смирнову три часа. Они могли бы заниматься этим и дольше, но нужно было ехать на дело. Наташу связали скотчем и прицепили наручником к батарее в ванной.
      — Жды, — сказал Мага. — Вернемся — прадолжим, да?
      Пятеро табасаранцев оставили жертву и спустились вниз, к «Волге». Через двадцать минут они миновали Ушаковский мост и свернули на пустынную Березовую аллею. Здесь к «Волге» подкатил замызганный, непрезентабельного вида «Москвич». Из салона одной машины в другую перекочевала большая спортивная сумка. Водитель «Москвича» сразу же развернулся и уехал. Этот невзрачный на вид мужичок имел за спиной четыре судимости, почти семнадцать лет лагерного стажа. Многое повидал, не боялся ни зэковской финки, ни дубинок вертухаев… Но в глазах табасаранцев горела такая звериная злоба, что матерому рецидивисту стало не по себе. Он отъехал на несколько сот метров и остановился перекурить. Пальцы зэка слегка дрожали.
      В «Волге» разобрали новенькие бейсбольные биты. Красивые, тяжелые, прочные, сделанные из канадского клена. А пять ножей были, наоборот, разномастные, самодельные. Не новые, но хорошо заточенные. Мага провел большим пальцем правой руки по лезвию, порезался и сказал:
      — А, билять! Паехали, пара. Через пять минут «Волга» была на месте. До стрелки оставалось около двух минут.
 
      После разговора с Резаковым Колобка охватило чувство тревоги. Мерзко было на душе, неспокойно.
      Он снова позвонил Ледогорову и получил заверения в том, что все о'кей… С Палычем тема перетерта, не ссы, Олег, лучше столы в своем кабаке накрывай. После стрелки отметим мировую.
      — Так, может, сразу ко мне? — сказал Колобок. — Чего в Кричи-не-кричи таскаться?
      — Да я бы рад, — ответил Ледогоров, — но у старика свои заскоки. Сказал: как договорено, так и делайте. Ты же его знаешь, упертый как танк.
      Колобок и трое его боевиков поехали на стрелку в старенькой двойке. Без оружия, уверенные в мирном исходе. Впрочем, уверенности на самом-то деле не было… Кричи-не-кричи такое место, что поневоле мандраж берет. Нехорошая у этого места слава среди питерской братвы, кровавая, жестокая.
      С улицы Савушкина до места стрелки ехать всего ничего. Двойка проделала тот же путь, что и «Волга», и за минуту до назначенного срока выкатилась на темную поляну, окруженную кустами. Слабо светилась слева невская вода, шелестели мокрой листвой деревья. Стрелки часов показывали девять. Вспыхнули фары «Волги». В расположенной неподалеку онкологической клинике забеспокоился прооперированный больной. К утру он умрет.
      Пять черных фигур вышли из салона «Волги».
      — Пошли, — хрипло сказал Колобок. В ресторанчике на Савушкина накрывали столы. Фары «Волги» слепили. Колобок не мог рассмотреть лиц приближающихся людей. Мокрая листва шумела, блестела в желтом свете автомобильных фар. После уютного тепла салона вечерний сырой воздух заползал под одежду длинными холодными пальцами. Какого черта они не выключают фары? Черные фигуры приближались. Какого черта они… — подумал Колобок. Но до конца не додумал. Внезапно он все понял.
      Взлетела бейсбольная бита, и гортанный голос выкрикнул что-то на чужом языке. Все будет о'кей, сказал Бабуин.
      Бита опустилась на левое плечо бывшего учителя русского языка и литературы Олега Дмитриевича Хлопина. Хруст ломающихся костей был последним звуком, который он услышал в своей жизни. Кусок прочного канадского дерева в руках кавказского зверя взлетел снова.
      Справа от Колобка стоял Костя-Спецназ. Кличка была не случайной — Костя действительно служил в Чучковской бригаде армейского спецназа. Это было давно, но навыки ведения рукопашного боя никогда не забываются. И побеждает в рукопашной не столько техника и физическая сила, сколько воля и вера в себя… Гортанный голос кавказца вонзился в сознание Спецназа, всколыхнул афганскую память. Костя нырнул вправо раньше, чем бейсбольная бита Ибрагима обрушилась на него. И ударил табасаранца ногой в колено. Его тело само принимало решения. Мыслей не было вообще. В бою у спецназовца действуют инстинкты. Костя автоматически добил врага ударом кулака в кадык и так же автоматически подобрал с мокрой травы нож. Он мог бы схватить бейсбольную биту, но выбрал нож. Слева от него усатый кавказец обрушил второй удар на бритую голову Колобка, а через секунду Спецназ маховым рубящим ударом рассек ему лучевую артерию. И вторая бита выпала на землю. Болевой шок сделал врага неопасным… Спецназ, низко приседая с ножом в отставленной руке, разворачивался для новой атаки… Он видел смуглую душманскую морду с желтоватыми белками глаз. Атака! Константин переменил хват, нацеливаясь в горло. В следующий момент выскользнувший из темноты Мага ударил его ножом в поясницу. Ромбовидный клинок кортика пробил почку. Мага провернул и выдернул кортик. Такая рана вызывает сильное внутреннее кровотечение, раненый слабеет на глазах… Спецназовец обязан сражаться до конца — Константин продолжил атаку… и не смог довести ее до конца. Кончик остро отточенного лезвия только надрезал кожу кавказца чуть ниже кадыка, но так и не достал до яремной вены. Питерский бандит, бывший боец спецназа ГРУ, рухнул на землю, продолжая сжимать нож.
      Костя был единственным из людей Колобка, кто оказал действенное сопротивление убийцам.
      Когда «Волга» с тремя живыми и двумя мертвыми кавказцами сорвалась с места и уехала, Константин пополз по мокрой траве. За ним тянулся широкий кровавый след. Силы таяли стремительно, в глазах темнело. Он не видел, куда ползет, он просто боролся за жизнь. За минуту он продвинулся метров на десять. А потом увидел яркий свет, услышал какие-то голоса и уронил лицо в траву. В правой руке Костя-Спецназ по-прежнему сжимал нож.
 
      Одним из первых звонков на свободе, который сделал Виктор Палыч Говоров, был звонок Николаю Ивановичу Наумову. Многие знающие Антибиотика люди были бы поражены, доведись им услышать разговор всесильного Палыча с заурядным исполнительным директором не менее заурядного банка «Инвестперспектива». Лишь немногие посвященные не удивились бы нисколько. Впрочем, этого разговора никто не слышал. Никто, соответственно, не мог оценить почтительно-уважительного тона Антибиотика и уважительно-ироничного тона Наумова.
      Виктор Палыч, рассыпаясь в комплиментах (…Я исключительно высоко ценю Ваше время, дорогой Николай Иванович…), просил аудиенции. А Палыч редко у кого просил. Пустое, отвечал банковский служащий, для вас время найду. Ну, скажем, завтра, часикам к девяти подъезжайте.
      — Утра? — спросил Антибиотик.
      Наумов рассмеялся и сказал, что можно, конечно, и с утра. Но лучше все же вечером. Что же вам, пожилому человеку, в такую-то рань визиты наносить?
      Напоминание о возрасте, хоть и шутливое, укололо Антибиотика. Ему показалось, что и не шутка это вовсе, а прямой намек: стар ты стал, Палыч, стар.
      Антибиотик в который уже раз заметил, что теряется в разговоре с Наумовым. Это раздражало, сбивало с толку. Обычно перед Палычем люди терялись, начинали заикаться. Но Наумов… о, Наумов! Антибиотик ехал на аудиенцию и вспоминал их первую встречу. Это было в восемьдесят седьмом. В апреле? Нет, в мае, кажется… Да, точно, в мае страшно далекого уже восемьдесят седьмого. Понимающе люди уже тогда заглядывали далеко вперед, готовили экономическую базу, подбирали кадры.
      Говоров познакомился с Наумовым на загородной вилле одного… ну, скажем пенсионера союзного значения. Героя Социалистического труда. Круг был узкий, люди респектабельные, разговоры… а вот по разговорам встреча чем-то неуловимо напоминала воровскую сходку. Впрочем, может, это было субъективное впечатление Палыча. Да и пробыл он там недолго. Наумов и еще двое каких-то мужчин, которых Антибиотику представили только по имени-отчеству, беседовали с Виктором Палычем около полутора часов. Разговор был вроде бы пустым, так, трепались за бутылкой коньяка… Гораздо позже прожженный Антибиотик поймет, что это были смотрины.
      Но он никогда не узнает, что спустя два дня после этой встречи на стол одного кремлевского небожителя ляжет стопка бумаги. Текст, отпечатанный на импортной пишущей машинке, адаптированной к русскому алфавиту, начинался со слов:
       Справка. 17.05.87 года нами была проведена разведбеседа с Говоровым (Зуевым) Виктором Павловичем (кличка — Антибиотик)…Он никогда не узнает, что один из присутствовавших на встрече мужчин составил подробный и достоверный психологический портрет старого преступника. Палыч и сам был хорошим психологом, знал, что интонация, взгляд и жесты человека говорят зачастую больше, чем слова. Но все-таки Антибиотик был самоучкой, прошедшим лишь лагерные университеты, а его собеседник основывал свои выводы на секретных разработках АМН.
      Да, в мае восемьдесят седьмого состоялись смотрины.
      Вторая встреча Палыча с Наумовым произошла год спустя. Снова за городом, на даче одного из будущих вице-мэров Санкт-Петербурга. Там-то Антибиотику и объяснили, кто есть кто. Ни один из собеседников Виктора Палыча ни дня не провел за решеткой, но Антибиотик внезапно и отчетливо разглядел в них матерых лагерных паханов. В тот момент он ощутил себя салажонком, шкетом, бакланом, впервые переступившим порог тюремной камеры. Антибиотику быстро и доходчиво объяснили, кто он такой, а кто настоящий Пахан в областном центре по имени Ленинград. А также кому и сколько он должен отстегивать.
      Кортеж из двух джипов с охраной и «Волги» остановился у скромного особняка господина Наумова. С бетонного забора их бесстрастно рассматривали объективы телекамер. Из джипов выпрыгнули по два охранника. Один из них направился к стальной двери в заборе. Он не успел поднять руку к кнопке звонка, как из динамика раздался голос:
      — Виктора Палыча приглашают пройти. Охрана остается снаружи.
      Антибиотик услышал эти слова сквозь приспущенное окно «Волги», досадливо крякнул и вылез из салона. В левой руке он держал неизменную Библию. На улице Палыч в нерешительности остановился, потом вернулся к машине, положил том в кожаном переплете на сиденье в салоне. Все-таки он был не очень плохим психологом.
      Щелкнул дистанционно-управляемый замок двери, и Антибиотик шагнул внутрь. По выложенной декоративным облицовочным камнем дорожке, рассекающей аккуратно подстриженный газон, навстречу ему быстро шел мужчина. Молодой, подтянутый, в сером двубортном костюме, светлой сорочке и галстуке. Еще двух человек с портативными девятимиллиметровыми ПП «Клин» Антибиотик не видел. Их скрывала темнота и кусты.
      — Добрый вечер, Виктор Павлович, — негромко сказал мужчина в костюме. — Николай Иванович вас ждет. Если у вас есть с собой оружие, лучше сдать его мне.
      — Господь с тобой, неразумный, — проворчал Антибиотик.
      Мужчина одними губами улыбнулся. Наумов встретил старого уголовника, а ныне видного предпринимателя Говорова в холле. Он был в скромном светло-бежевом пуловере, серых брюках и мягких серых замшевых туфлях. Наумов посматривал на Антибиотика внимательными веселыми глазами.
      — Здравствуйте, Палыч, — произнес банковский служащий, окидывая гостя веселым, цепким взглядом. — Рад вас видеть.
      Мужчина, встретивший Палыча на улице, принял от него пальто и берет и незаметно исчез.
      Они обменялись рукопожатием, и хозяин провел гостя в гостиную. В камине потрескивали дрова, на темных дубовых панелях висели картины. Искрился хрусталь, огонь камина отражался в бутылке «Хванчкары».
      — Прошу, — показал рукой хозяин на кожаные кресла у небольшого сервированного стола. Сели, первое время разговор вертелся вокруг дел незначительных: о погоде скверной петербургской, о вине… Антибиотик, с бокалом в руке, произнес маленькую речь.
      — «Хванчкара»! — сказал старый зек. — «Хванчкара», Николай Иваныч, это подлинный дар небес… Красное полусладкое, делается из винограда сортов Муджуретули, Саперави и Александреули. Оцените этот гармоничный вкус с бархатистыми оттенками. Оцените выразительность сортового букета… А цвет? Этот благородный темно-рубиновый цвет! А, Николай Иваныч?
      — Э, Палыч, да вы поэт, — иронично произнес Наумов. — А я человек простой — коньячку хлопну.
      Хозяин сделал глоток коньяку и поставил на стол широкий коньячный бокал. Он посмотрел на гостя умными, проницательными глазами и вдруг сказал:
      — Ну, как же ты так лоханулся, Палыч? И все сразу встало на свои места. Только что казалось: у камина сидят двое хорошо знающих и уважающих друг друга мужчин. Сидят двое равных.
      — Ну, как же ты так лоханулся, Палыч? Так у вас говорят, кажется?
      Все стало ясно. Померкла «Хванчкара». За столом сидели Хозяин и Шестерка. За столом сидели два хищника. Вот только породы они были разной.
      Антибиотик поперхнулся «Хванчкарой». Ему вспомнился вчерашний намек на возраст. Ему послышались слова: старый ты стал, Палыч, не справляешься. А не справляешься — заменим.
      — Враги, — сказал он негромко. — Враги кругом, завистники.
      — Враги, — усмехнулся Наумов. — Если б вокруг были одни друзья… Человеческий фактор, Палыч, самое слабое и уязвимое звено в любой системе. Кадры требуют особого внимания и постоянного контроля. Неужели это непонятно?
      — Я, Николай Иваныч, — быстро отозвался Антибиотик, — постоянно контролирую кадры. Да вот пришла беда, откуда и не ждали. Бесы блудни затеяли.
      Наумов поморщился, и Виктор Палыч понял — сменил лексикон:
      — Провокацию задумали враги нашего дела. Заправлял там писака один — Серегин.
      — Это из городской «молодежки» журналист? — уточнил Наумов.
      — Он. Правдолюбец херов, — отозвался Антибиотик, понимая, что хозяину известна канва событий и Наумов просто подталкивает его, намекает: излагай точно. — Он, сучонок недобитый. Да сам-то он ноль без палочки. Но сумел привлечь на свою сторону Никиту-Директора из РУОПа (Наумов кивнул) и Катьку, блядищу заморскую.
      — А это что за таинственная особа с романтической фамилией?
      Антибиотик сделал глоток вина. Было заметно, что он волнуется.
      — Есть одна такая блудница. Со мной работала, двух моих парнишечков стравила, сбила с панталыку, погубила… теперь большими деньгами ворочает, в Швеции живет. А до того, как ко мне попала, замужем была за покойным Гончаровым… Вы ведь его знавали, Николай Иванович… покойничка-то.
      Наумов нисколько не переменился в лице, ничем не выдал свою заинтересованность. Но в мозгу у него вспыхнуло табло: Внимание! Он взял в руки коньячный бокал, не спеша отхлебнул и спокойно спросил:
      — Это о каком Гончарове речь, Палыч?
      — О покойном Вадиме Петровиче. Вы же меня с ним и познакомили. Припоминаете?
      Припоминаю, подумал Наумов, еще как припоминаю. Забыть покойничка Гончарова, который своей нелепой смертью перечеркнул счет в 60'000'000 долларов? Нет, господа бывшие товарищи, на тех деньгах мы поставили крест, но не забыли… Вдова покойного Вадима живет в Швеции и заправляет огромными деньгами. Откуда же у нее эти деньги? Что это может означать? Что значит огромные? Интересно…
      — Припоминаю, Палыч, припоминаю, — негромко и задумчиво сказал Наумов. А потом жестко, требовательно, как лагерный кум, добавил:
      — А ну-ка про Екатерину Гончарову все, что знаешь. Подробно, во всех деталях.
 
      В тот момент, когда Палыч начал свой рассказ, к ресторанчику Колобка на улице Савушкина подъехала бежевая пятерка. Машина остановилась в прилегающем переулке метрах в пятидесяти от входа. Почти сразу в нее села топтавшаяся неподалеку скромно одетая тетка с хозяйственной сумкой в руках.
      — Ну что? — спросил ее огромный детина с перебитым носом. Он сидел рядом с водителем, вяло покуривал.
      — Замерзла, как сука последняя, — ответила женщина.
      — Мне что, отодрать тебя, чтоб согрелась? — зло сказал амбал, не оборачиваясь. — Докладывай дело, коза.
      — Колобок как уехал полчаса назад, так и не возвращался, — быстро ответила тетка. Она знала, что сердить мужика с перебитым носом нельзя. — С ним еще трое. Уехали на двойке. Остальные — человек восемь — внутри. Кабак закрыт, на двери табличка: извините, мол, по техническим причинам. Снаружи никакой охраны не видать.
      — Ну, хорошо! — сказал амбал. — Давай сумку и вали отсюда по-быстрому. Все забудь. Если кому чего ляпнешь — конец тебе, старая. Просекла?
      — Да, Гришенька, не дура… А деньги-то? Гришенька нехотя вытащил из кармана бумажник, достал пятидесятидолларовую купюру. Не оборачиваясь, протянул женщине. Она схватила деньги, быстро спрятала в карман старого пальто и вышла из машины. На заднем сиденье осталась лежать потрепанная хозяйственная сумка. Мужчина, который сидел сзади, молча вытащил несколько тряпочных свертков. Тремя часами раньше он сам их заворачивал. Из тряпья, как огромные насекомые из кокона, появились мерцающие вороненой сталью два обреза охотничьих ружей и четыре гранаты РГ-42. Больше всего гранаты напоминали консервные банки. Собственно говоря, их и делали во время войны на консервных заводах. Внутри каждой банки находилось около ста граммов тротила и свернутая в несколько слоев металлическая лента. Насеченная на квадраты, она дает массу осколков… Устаревшие и давно снятые с вооружения консервы РГ-42 все еще были вполне боеспособны.
      Гришенька и напарник разобрали арсенал, разложили по карманам просторных плащей.
      — Ну, пошли, что ли? — сказал Гришенька буднично.
      Напарник молча вылез из машины. Левой рукой он придерживал под плащом обрез двустволки ИЖ-54.
      Фасад ресторанчика украшало неоновое изображение автобуса и надпись Gun Bus. С внутренней стороны двери белела табличка, в четырех окнах фасада горел свет, за шторами мелькали тени.
      Порядок действий у боевиков Бабуина был оговорен загодя. Они остановились метрах в семи-восьми от здания, вытащили обрезы, вынули из карманов и положили на мокрый асфальт уродливые консервы с торчащими механизмами взрывателей. В асфальте отражался неоновый профиль автобуса и зловещее название ресторана… Почти одновременно ударили обрезы. Ба-бах! Посыпалось вниз битое стекло огромных окон. Ба-бах! Стволы снова изрыгнули длинные языки пламени и снопы картечи. Двойные стекла крайних окон смотрели огромными дырами в обрамлении острых треугольных зубьев. Свисали посеченные картечью и стеклом шторы. Гришенька швырнул в дыру ненужный уже обрез.
      Первая граната влетела в окно, следом — вторая. Боевики синхронно бросились наземь. Из нутра оружейного автобуса дважды жарко выдохнуло. В воздухе просвистели стальные пластинки, битое стекло, деревянные щепки, еще что-то. Вспорхнули обрывки штор. Вторая пара консервов улетела внутрь ресторана. И снова из пустых рам донесся смрадный тротиловый выдох, и снова брызнули стальные осколки.
      Гришенька и его напарник вскочили и бросились прочь. Через несколько секунд они были уже в салоне бежевой пятерки.
      На черном фасаде весело горела пророческая надпись: Gun Bus.
 
      Николай Иванович Наумов был представителем классической мафии советской формации. Настоящей, партийно-номенклатурной, недосягаемой не только для доблестной советской милиции и прокуратуры, но и для тогдашнего КГБ СССР. Сотрудники правоохранительных органов просто не имели права вести оперативную деятельность в отношении партийных, советских и крупных хозяйственных функционеров. Потолком для правоохранителей становился директор магазина, заведующий баней или председатель колхоза. Да и то не всегда: если тот же председатель колхоза оказывался членом бюро райкома КПСС — все! Он был уже из разряда неприкасаемых. А если он член бюро обкома?
      А если он кандидат в ЦК КПСС?
      А если он кандидат в члены Политбюро ЦК? А если…
      Никаких если!… Да и как бороться с тем, чего нет в социалистическом обществе? Ведь даже слово коррупция во всех словарях эпохи развитого социализма трактовалась как …подкуп, продажность общественных и политических деятелей, должностных лиц в КАПИТАЛИСТИЧЕСКОМ обществе. Вот так! Нету у нас ворюг, хапуг и прочих. Есть только …кое-кто у нас порой… А за пристойной этой декорацией уже с конца шестидесятых стала формироваться самая настоящая мафия. Всеохватывающая, могущественная, почти всесильная. Ее лидеры не значились ни в каких картотеках, кроме картотек спецбольниц, спецраспределителей, спецсанаториев. Они не боялись власти, потому что они-то и были властью. Им не нужно было с кастетом в руках вымогать сотню-другую долларов с подпольного цеховика, как это делали представители криминального мира… Нет, они сами производили продукцию. Сами контролировали производство, завышая или, наоборот, укрывая объемы, сами проводили ревизии, рапортовали о достижениях или о форс-мажорных обстоятельствах, в результате которых погиб урожай, сгорел склад с готовой продукцией, затонул пароход… Они вызывали на ковер милицейских начальников и требовали от них усиления борьбы с несунами и нетрудовыми доходами. Они награждали друг друга орденами, вручали переходящие знамена, проводили сессии, заседания, съезды и воровали, воровали, воровали…
      Николай Иванович Наумов был одним из них. Блестящий молодой экономист из номенклатурной семьи. В тридцать один год доктор наук, а в тридцать три — член бюро Ленинградского обкома. Умен, обаятелен, настойчив. В неформальный мафиозный круг власть имущих он вошел легко и естественно. Он не был жаден, материальные блага интересовали его постольку-поскольку. Но он очень любил власть. А рычагами власти в советском обществе, как и в любом другом, были деньги и связи. Возможно, именно бескорыстие Наумова позволило ему так легко врасти в теневой мир Северо-Запада. В отличие от тех жлобов, которые умели видеть только голую материальную выгоду, Николай Иванович запросто мог пожертвовать разовым финансовым успехом с тем, чтобы убрать конкурента или обрести союзника. Он так и не сделал партийной карьеры, хотя мог бы… Он едва не сгорел во время андроповской чистки в восемьдесят третьем, когда полетело много голов и партбилетов. Он выжил, он усилил свои позиции, он приобрел новые связи и еще больший вес. К началу горбачевской перестройки Николай Иванович Наумов стал, по существу, одним из самых влиятельных теневых лидеров Северо-Запада. Он не высовывался на телеэкраны, не трещал на митингах, не давал интервью. Но серьезные люди знали, что решить вопрос в исполкоме Ленсовета или в Совете Министров РСФСР проще всего через товарища Наумова.
      А в восемьдесят седьмом, когда многие партийные боссы уже задумались о будущем, именно Николай Иванович Наумов стал куратором золота партии на Северо-Западе.
      Ах, пресловутое золото партии! Сколько копий было сломано вокруг него за все эти годы!… Ах, тайные счета в швейцарских банках! Ах, кейсы с необработанными якутскими алмазами! Зачарованный обыватель ждал, когда же все это найдется… Президент обещал! А уж наш Президент слов на ветер не бросает… Искали-искали, искали-искали… ух, как искали!… Не нашли, только зазря запыхалися.
      — Так, может, вы это… плохо искали? А? — допустим, спросил бы обыватель.
      — Не-а, мы хорошо… по всем закуткам прошлись. Нету, бля! — ответили бы ему.
      — Ну ни хера себе! Может, его и не было?
      — Видать, бля, не было… А на нет, братцы, и суда нет. Извиняйте.
      Вот так: искали, а не нашли. Что ж, бывает… Особенно если копать не слишком глубоко, не проверять источники инвестиций известных, малоизвестных и вовсе никому не известных западных компаний, не интересоваться, на какие деньги скупались вагоны ваучеров здесь, в России, не задаваться вопросом: на какие деньги акционировались заводы, порты, гостиницы, нефтяные скважины, обогатительные комбинаты, типографии, телевизионные каналы… А на какие деньги проводились избирательные марафоны? А на какие деньги… Да ладно, хватит! Не было золота партии?… Видать, не было, раз уж не нашли.
      Николай Иванович Наумов знал, что оно было. Что оно есть. Он знал, где и в каком виде это золото работает. И какие приносит дивиденды. А как же кейсы с алмазами? Были и кейсы.
      Конечно, не они составляли основу. Алмазы, живые фунты-марки-доллары — мелочь. Заначка на оперативные расходы. По приблизительным оценкам самого Наумова суммы на этих счетах составляли не более одного процента от всех спрятанных капиталов.
      …Николай Иванович слушал доклад Антибиотика с особым вниманием. Ему доводилось сотрудничать с покойным Гончаровым, и он отлично знал существовании резервного счета на шестьдесят миллионов долларов. Договор об открытии этого счета он, как и директор московского агентства «Консультант» полковник Семенов, помнил наизусть. Но, в отличие, от Семенова, Николай Иванович не знал о том, что нашелся владелец… Из довольно длинного и не очень достоверного рассказа Антибиотика Наумов вычленил главное для себя: в Стокгольме проживает вдова Гончарова, которая распоряжается очень солидными деньгами. Питерский криминальный журналист Серегин-Обнорский состоит с этой загадочной дамой в близких отношениях. Вся эта информация требовала проверки, могла оказаться ерундой… Ну а вдруг? А? А вдруг покойничек сумел передать весь капитал или часть его любимой супруге?
      Через год с небольшим, в декабре, состоятся выборы в Государственную Думу, прикидывал про себя Наумов. Выборы — это, в первую очередь, деньги. Если у очаровательной Екатерины Дмитриевны есть ключик к швейцарскому счету… о, это слишком хорошо, чтобы быть правдой! Но проверить надо. Надо проверить…
      — И что же дальше? — спросил Наумов, когда Палыч иссяк.
      — Дальше Кудасов определил меня в Кресты, — почти жалобно сказал Антибиотик. Наумов подумал, что старик все-таки постарел, сдает. На миг в нем проснулось нечто вроде сочувствия. Но тут же он подумал, что по приказу этого седенького, благообразного старичка сегодня утром спокойно расстреляли восемь человек. Нет, даже девять.
      — Я вас, Палыч, не про это спрашиваю, — сказал Наумов. — В ваших делах разброд, поступления снизились. Контроль до известной степени утрачен… таковы итоги.
      За словами Наумова снова слышалось: не справляешься. Заменим.
      Палыч чувствовал, что допустил слабину в разговоре. А этого делать никак нельзя. Никогда. Ни перед кем. Тем более перед Паханом. Лагерный закон учит строго: слабого — нагни. Наумов ни дня не провел на зоне, но… Палыч его боялся. Он мгновенно собрался и решительно сказал:
      — Замечания, Николай Иванович, справедливые. Ситуация уже исправлена, все финансовые вопросы решу до конца недели. А контроль… контроль будет восстановлен в кратчайшие сроки. Это я обещаю.
      Наумов снова усмехнулся — слова старого зэка звучали как монолог на партсобрании: Благодарю коллектив за оказанное доверие и обязуюсь…
      — Ну-ну, — произнес Николай Иванович иронично, — только ты со своими методами не перегни палку. Я сегодня с заместителем начальника ГУВД беседовал… там очень недовольны, Палыч. Смотри. Сядешь второй раз — вытаскивать не буду. Не обессудь.
      — В белых перчатках, Николай Иванович, дерьма-то не разгребешь, — сказал Антибиотик, и Наумов отметил, что в его голосе появились жесткие нотки. Крепок еще старик.
      — Согласен, — ответил он. — Но и край нужно видеть.
      — Нельзя человека к краю толкать. Чтобы дело делалось, придется кого-то убрать с дороги. Иначе никак.
      Да, крепок старик, подумал Наумов и спросил:
      — Кого же убирать будешь, Палыч? Антиботик секунду помолчал, потом посмотрел на собеседника пристально и ответил негромко:
      — Пока Никита-Директор и писарчук газетный со своей оторвой заграничной у меня за спиной стоят… Пока они живые по земле ходят…
      — Э, нет, Палыч, — перебил Наумов. — Такой хоккей нам не нужен. Убитый журналист, как и убитый мент, сразу в герои попадает. Мы жертвою пали в борьбе роковой! Такой хоккей нам не нужен.
      Антибиотик молчал. Он понимал правоту Наумова, но не мог ее принять. Николай Иваныч продолжил:
      — Мы их, конечно, уберем, Палыч. Но сделаем это цивилизованными методами, без лишнего шума.
      — А блядь заморскую? Катьку-блудницу? — спросил Антибиотик. В его голосе откровенно звучала ненависть.
      — А вот о Екатерине Дмитриевне мы поговорим отдельно, — с расстановкой произнес Наумов.
 
      Рахиль Даллет сидела, подобрав под себя ноги, в большом кожаном кресле просторной гостиной своего стокгольмского дома. По огромному — от пола до потолка — окну стекали ручейки воды. В доме было тепло, но Катя зябла. Она укрылась пледом и бездумно смотрела в окно. Штормовой ветер с Балтики хлестал по стеклу… Ветер пришел с востока, оттуда, где за сотнями километров темной воды лежал город Санкт-Петербург. Оттуда, куда улетел сегодня странный и любимый человек.
      Она вспоминала, как он уходил, прихрамывая на левую ногу. И как она надеялась, что он обернется… Шумный аэропорт Арланда жил своей жизнью. Андрей уходил. Он улетал в мертвый город на севере мертвой страны. Как ей хотелось, чтобы он обернулся. Она молила Бога, чтобы он не оборачивался! Почему-то казалось: если он обернется, то обязательно погибнет. ТАМ всех убивают. Катя зябко передернула плечами. Он улетел… ее уговоры не подействовали. Простились холодно, отчужденно. Ну почему? Хотелось закричать своему неясному отражению в стекле. Струйки воды размывали его, дробили, и Катя не могла понять: кто же там? Кого отражает стекло: ленинградскую студентку Катю Шмелеву? Или жену столичного чиновника Екатерину Гончарову? Или любовницу питерского бандита по кличке Адвокат?
      Ее начала колотить дрожь. Адвокат?… Какой Адвокат? Белый или Черный? Черный или Белый?
      Застонал в каминной трубе ветер. Захлебнулся. Затих. Вздрогнуло оконное стекло, вздрогнуло размытое в нем отражение.
      Чье? Питерской криминальной баронессы? Гражданки Израиля миллионерши Рахиль Даллет? Или сиделицы из Крестов?
      Вдовы!… — прогудел в трубе ветер. — Вдовы трех мужей.
      Это не я!…
      Ты, — оскалилось отражение в стекле, — ты.
      И засмеялось, захохотало, выплевывая на ковролин гостиной зубы, подмигивая пустыми глазницами.
      Я не хочу!…
      А кто же тебя спрашивает, вдова?
      Я не вдова, у меня есть Андрей. Он улетел. Но он вернется…
      Когда же он вернется, вдова?
      Я… я не знаю. Он позвонит, он скоро позвонит…
      И зазвонил телефон. Замурлыкал сыто, поскреб лапой по столику, выгнул спину.