Знак качества - Арестант

      Андрей снова перевел взгляд на тумбу. С рекламного плаката на него пялилась наглая морда счастливого молодожена — толстого эстрадного Зайки…
      Обнорский швырнул окурок на асфальт и пошел дальше. Он снова посмотрел на окно четвертого этажа. Там уже никого не было.
      Он дошел до станции метро Сенная площадь и остановился среди мужичков с плакатами: «Куплю $, золото, ваучеры, награды, ломаные часы». А может, там было написано «Куплю жене сапоги»? А может, с этих плакатиков улыбался эстрадный Зайка, со своим родным братом Леней Голубковым? А может…
      — Эй, Андрюха, проснись! Ты чего? Андрюха! Никита Кудасов крепко схватил Обнорского за плечо, тряхнул.
      — О… Никита! А я чего-то задумался малость.
      — Ты уверен, что малость? Я тебя уже третий раз окликаю.
      — Извини, Никита.
      — Да ерунда. Ну, как ты?
      На секунду — всего на секунду! — у Обнорского появилось желание все рассказать. Рассказать? Да кто же в это поверит? В шестьдесят миллионов долларов, круглосуточное наблюдение, каких-то офицеров спецслужб… Бред. Ян Флеминг собственной персоной в мягком переплете… Куплю жене сапоги, — сказал Флеминг по-английски.
      — Нормально, — сказал журналист Обнорский менту Кудасову. — У меня все нормально. Я о тебе хотел поговорить.
      — Очень достойная тема, — улыбнулся Никита. На них косились барыги с плакатами. Усиливался дождь. Зайка моя и Леня Голубков чокнулись. Леня сказал: Я не халявщик. Я партнер. Филя выпил, закусил ухом Аллы Борисовны и, сыто рыгнув, ответил:
      — Я, в натуре, тоже партнер… гы-гы-гы.
      — Где твой вездеход? — спросил Кудасов. — Чего мы под дождем-то?
      — А я пешком, Никита.
      — А-а… ну давай под козыречек спрячемся. Они поднялись по ступенькам под бетонный козырек станции метро. Здесь уже собирался народ.
      — Ну, так что случилось? — спросил Кудасов. Обнорский растерянно поглядывал наверх, на массивный бетонный навес над головой. На серой поверхности проступали пораженные каким-то грибком пятна, бежали ржавые потеки, из трещины сочилась вода.
      — Чего опять задумался, инвестигейтор?
      — Давай выйдем отсюда, Никита.
      — А что? — спросил подполковник, оглядываясь по сторонам.
      Лицо Обнорского отражало какую-то неуверенность. Он продолжал посматривать наверх.
      — Не нравится мне что-то этот козырек…
      — Он-то чем нехорош? — Кудасов тоже посмотрел наверх, потом на Андрея.
      — Он рухнет и придавит людей, — сказал Обнорский, но особой уверенности в его голосе не было. Никита снова поднял голову, несколько секунд смотрел на массивный бетонный навес.
      — Ерунда, Андрюха. Он еще сто лет простоит.
      — Нет, Никита… Мне кажется, все произойдет гораздо раньше. Он рухнет. Погибнут люди. Будет жаркий и душный день… лето…
      Они спустились по ступенькам и снова оказались под дождем.
      — Да почему ты так думаешь?
      — Я не думаю… я чувствую. В общем, трудно объяснить.
      — Ну-ну…— Никита искоса посмотрел на Андрея. Они, не сговариваясь, пошли по Садовой в сторону Невского. — Ну-ну… Так зачем ты хотел меня видеть? У меня тоже со свободным временем не очень…
      — Даже не знаю, с чего начать… Ситуация, мягко говоря, нестандартная, товарищ подполковник.
      — Это дело привычное. Только тем и занимаемся, что расхлебываем нестандартные ситуации.
      — Да. Но эта уж совсем нехороша, — сказал Обнорский. Он подумал, что напрасно пришел пешком. Разговаривать в салоне автомобиля было бы легче, чем на забитой людьми улице. По Садовой, от Сенной до Апрашки, стояли сотни торгующих с рук. Здесь продавали все: от ржавых ножниц до заморских шмоток. В основном турецкого, китайского или вьетнамского происхождения. Цены были невысоки, качество — еще ниже… Обнорский и Кудасов свернули на Гороховую. Здесь народу почти не было.
      — Ну так что, Андрей? — спросил Никита. Разговор ему не нравился. И Обнорский тоже. Странный он какой-то сегодня, дерганый.
      — Ладно… ты прав, — Андрей махнул рукой. — Нечего кота за хвост тянуть. Короче, товарищ подполковник, тебя хотят убить.
      — Так…
      — Ну что так? Что — так? Что ты смотришь скептически? За шиза меня принимаешь? Думаешь, совсем Обнорскому последние мозги отбили? Я серьезно говорю: на тебя готовится покушение.
      Серое небо сочилось холодным дождем. За спиной Андрея Обнорского тусклой золотой иглой устремлялся вверх шпиль Адмиралтейства. Двое мужчин стояли на тротуаре Гороховой улицы, которая много лет носила имя главного советского чекиста Дзержинского. За спиной у подполковника РУОП Никиты Кудасова был виден ТЮЗ. На чердаке дома в сотне метров от подъезда Кудасова старый зэк по кличке Шуруп засыпал шлаком длинный сверток. Он нервничал, торопился, чихал от поднятой пыли… На Гороховой под противным дождем стояли двое мужчин. Один — криминальный репортер Серегин — только что сообщил другому — подполковнику РУОП Кудасову — о готовящемся покушении. Нестандартная ситуация?… Пожалуй. Но, учитывая характер деятельности обоих мужчин и криминальную ситуацию в Санкт-Петербурге осенью девяносто четвертого, вполне возможная. Если бы Обнорский не обмолвился несколько минут назад про козырек над входом в метро, если бы еще раньше он не рассказал Кудасову о своих прозрениях… подполковник отнесся бы к предупреждению по-другому. Но все это — если бы.
      — Хорошо, — сказал Никита Никитич, — откуда информация? Что конкретно тебе известно? Кто? Где? Когда? Каким образом?
      — Никита, — быстро ответил Андрей. — Я понимаю, что мои слова звучат несколько странно…
      — Да уж, Андрей, несколько — чуть-чуть! — странновато.
      — Погоди, Никита, не перебивай… — Андрей торопился. Он отлично видел недоверие в глазах Кудасова. — Конкретной информации у меня нет. Но… но я точно знаю: тебя заказали. Уже прилетел киллер.
      — Откуда он прилетел? Из Африки? С Марса?
      — Не знаю… из другого города. Я его не вижу. Профессионал, снайпер. Умен, холоден… он не промахнется.
      Внешне Кудасов выглядел спокойным, но на душе у него было паскудно. Он ни на секунду не сомневался, что Андрей болен. Болезнь, вероятно, вызвана тяжелой черепно-мозговой травмой, которую тот получил в конце мая. Кудасов выглядел спокойным, но внутри у него закипала ненависть к этим подонкам, искалечившим умного, талантливого человека. Ко всем этим Антибиотикам, Бабуинам и их подручным. Ко всей этой нечисти, готовой убить или искалечить любого ради своей сытой скотской жизни… Много лет Никита Кудасов отдал борьбе с ними. И никогда еще он не ощущал себя таким беспомощным.
      — Ладно, Андрюха, — сказал подполковник. — Разберемся. Ты в голову не бери. Я ведь тоже не пацан — убить меня не так-то легко. А сейчас извини — побегу. Работы невпроворот, сам понимаешь. Завтра мы поговорим на эту тему подробней. Лады?
      Подполковник Кудасов не знал, что завтра никакого разговора уже не будет.
      Топтун, сопровождавший Андрея, когда-то работал в системе ГУВД. Подполковника Кудасова он знал в лицо. После встречи Андрея и Никиты он доложил своему руководству об этом контакте. Спустя еще два часа Николай Иванович Наумов сообщил об этом Антибиотику. Палыч обеспокоился и приказал активизировать операцию.
      Вечером человек, обеспечивающий связь с Шурупом, передал: все готово. Завтра Директор перестанет быть опасным.
      Обнорский страшно злился на себя. Чего он добился встречей с Кудасовым? Никита наверняка подумал о нем: шизофреник. Или параноик. Короче, псих. Что ж, пожалуй, он бы и сам так подумал, заявись в редакцию какой-нибудь тип с заявлением: у меня предчувствие, что вас хотят убить. Тем более что прецеденты были — по газетам много психов шатается. А в последние годы число их вообще многократно выросло.
      Обнорский злился, понимая свою ошибку с Кудасовым. Он сидел в редакции и прикидывал, что же можно сделать, чтобы обезопасить Никиту. В конце концов он принял единственно правильное, как ему показалось, решение и сделал два анонимных звонка. Первый — в УСБ, второй — страховочный — в ФСК. Две организации, решил он, надежнее…
      И в милицию, и в госбезопасность он, не называя себя, сообщал, что ему известно о готовящемся убийстве подполковника РУОП Кудасова.
      В принципе Обнорский поступил правильно. Обе организации очень серьезны и информацию такого рода обязательно будут проверять. Тщательно и толково… Он поступил правильно, но не учел одного: и УСБ, и ФСК в первую очередь связались с Никитой. Кудасов спокойно объяснил, что сигналы исходят от психически больного человека, которого он лично знает. Который его уже неоднократно доставал. Так что причин для беспокойства нет.
      — Вы убеждены, Никита Никитич? — спросили у подполковника сотрудники обеих спецслужб. Возглавляемый Кудасовым пятнадцатый отдел РУОП занимался очень серьезной темой — разработкой преступных авторитетов, лидеров ОПГ. Многих сумели приземлить. Так что полностью исключить попытку теракта против Кудасова было нельзя. — Мы можем принять меры, выделить охрану.
      — Абсолютно убежден, — ответил подполковник. — Ничего не нужно.
      — Понятно. А не может ли быть источником угрозы сам звонивший?
      — Нет. Он безобиден. За это я ручаюсь.
      — Ну что ж, хорошо.
      На этом тему закрыли. До выстрела осталось тринадцать часов.
 
      Меньше суток провел в камере Смольнинского РУВД Владимир Батонов. Меньше суток… Но и этого ему хватило за глаза. Слабоват оказался журналист, жидковат. Когда поздним вечером в мрачное помещение камеры вошел майор Чайковский, Батон был уже готов на все. Лишь бы вырваться отсюда.
      Ему хотелось курить, ему хотелось жрать, ему хотелось в душ. Все эти радости остались в другой жизни. Вернется ли он в ту, другую жизнь — зависело от Чайковского. Это Батонов уже усвоил.
      Выбритый, в белоснежной сорочке и при галстуке, в хорошем костюме явился перед ним Виктор Чайковский. А у Вовы галстук отобрали. И штаны ему приходилось поддерживать руками, потому что ремень отобрали тоже. И часов у него не было…
      — Ну, как настроение, Владимир Николаевич? — весело спросил майор.
      — Какое же тут настроение, Виктор Федорович? — Батонов пожал плечами.
      — Э-э… да вы, молодой человек, счастья своего не понимаете. Вот когда вас в Кресты переведут — тогда поймете. Там в камерах по пятнадцать человек сидят. Атмосфера, доложу я вам… Так что наслаждайтесь комфортом, пока вы еще здесь. А уж как переведут в Кресты…
      — Виктор Федорыч! — почти крикнул Батонов. — Виктор Федорыч, я вас умоляю: не надо в Кресты! Скажите, что нужно сделать?
      — Как что, голубчик? Вы меня удивляете… Чайковский брезгливо осмотрел краешек лежака и садиться не стал. Достал из кармана пачку «Мальборо». Закурил. Но Батонову предлагать не стал, а сам Вова попросить постеснялся.
      — Вы меня удивляете… Сотрудничать надо, помогать правоохранительным органам.
      — Так я же все, что хотите, я же…
      — Здрасьте, я ваша тетя! Как же вы, гражданин Батонов, помогаете? Я вам русским языком объясняю: в редакцию вашей газеты затесался наркоман Обнорский-Серегин. Он употребляет наркотики. Мало того, он их еще и продает. Я обращаюсь к вам за помощью в разоблачении этого подонка. А вы заявляете, что вам об этом ничего не известно. Фактически вы его покрываете. Так?
      — Но я действительно ничего…— начал было Батонов. Но осекся, замолчал. Понял наконец-то, чего от него ждут.
      — А если я Серегина вам сдам…
      — Послушайте, Батонов, что у вас за жаргон такой? Сдам!… Сдают бутылки пустые в приемный пункт. Со стороны послушать — мрак. Можно подумать, что я вам предлагаю дать ложные показания на невинного человека. Если вы знаете что-то про преступные деяния Серегина — помогите следствию, уголовному розыску и себе, разумеется… ну, а не знаете…
      — Я знаю! Знаю! Что я буду этого бандюшонка покрывать? — заторопился Батонов. — Но вы мне можете пообещать?… Если я солью информацию…
      — Сливают говно в унитаз, а информацией делятся. Торг здесь неуместен, — строго сказал Чайковский, но тут же гораздо более мягко добавил: — Я всегда помогал и помогаю людям, которые помогают мне. Если человек осознал свой гражданский долг — зачем же его держать здесь? Тем более в Крестах? Если человек, даже и оступившийся, помогает раскрытию преступления, значит, это наш человек. Делать ему в этих стенах нечего.
      Чайковский произносил свой монолог с откровенной иронией в голосе. При этом он даже не смотрел на Батонова. Скучно ему было и неприятно смотреть на этого продажного и трусливого индюшонка. Все реакции Батона он предвидел. Мотивы тоже были ясны. Чайковский, собственно, и не собирался к Вове сегодня, хотел подержать в камере еще денек. Но в середине дня ему позвонил полковник Тихорецкий и намекнул про интерес к делу Серегина. Намекнул, что нужно поторопиться…
      Когда Чайковский закончил свою речугу, Батонов почти торжественно произнес:
      — Виктор Федорович, я хочу дать чистосердечные показания о наркоторговце Серегине Андрее.
      — Чистосердечные, значит?
      — Так точно! — неожиданно по-военному доложил Батонов. Одной рукой он поддерживал спадающие штаны.
      — Чистосердечные — это хорошо. На-ка, Володя, закури…
 
      Утром Никита и Наталья завтракали в небольшой и неуютной кухне квартиры Кудасова. Все здесь было по-холостяцки, сразу видно — не жилье, а жилплощадь. И только присутствие женщины как-то скрадывало чисто утилитарное назначение квартиры. Для подполковника квартира была всего лишь местом, куда он приезжал ночевать. До тех пор, пока не появилась Наташа. Капитан милиции Наталья Карелина.
      Их роман (ах, словцо-то какое пошлое! Отдает бархатным сезоном в Гудауте или Сухуми, Мариной из Обнинска или Жанной из Конотопа да скучными брошюрками «Венерические заболевания» в приемной КВД)… Итак, их отношения начались недавно. И для Никиты совершенно неожиданно. А для Натальи — нет… Личная жизнь оперативника — это отдельная тема. Говорить о ней походя, с наскоку, нет смысла. Семейная жизнь опера — тема еще более драматичная. Часто, ох как часто разваливаются семьи у настоящих ментов. В противостоянии семья — работа чаще почему-то проигрывает семья. Тут много нюансов, очень много… И занятость, загруженность мента отнюдь не всегда становится определяющим фактором. Чаще семьи оперативников рассыпаются из-за психологической несовместимости. Мир, в котором живет опер, очень сильно отличается от мира нормального человека. У него постепенно вырабатываются совершенно непонятные для обывателя критерии оценки человека, у него складывается вообще иная шкала ценностей. Зачастую оперу бывает элементарно скучно в нементовской компании. Но в какую-то компанию ты можешь пойти, можешь не пойти. А в свою семью, в свой дом ты обязан возвращаться. И ты возвращаешься… вечером, ночью или под утро. Или спустя сутки-двое с того момента, как вышел из дому. Ты возвращаешься… Возможно, тебя ждут. Хотя с каждым годом твоей проклятой службы ждут все меньше. Но если даже и ждут… рад ли ты вернуться к женщине, с которой тебя связывает только общая постель и штамп в паспорте?
      В какой-то момент почти каждый опер задает себе этот вопрос. Счастливы те, перед кем нет такой проблемы… но их мало. Их очень мало. Вот и Никита Никитич Кудасов в один прекрасный день осознал вдруг, что за десять лет брака с Татьяной они нисколько не стали ближе, напротив — они удалились друг от друга. Значительную роль здесь сыграла работа Кудасова.
      Он честно посмотрел правде в глаза… и увидел в случившемся беду свою и вину свою. Объективно ему не в чем было себя упрекнуть. Тогда что же, виновата Татьяна, которая все эти годы одна растила и воспитывала Димку? Татьяна, которая ни разу не упрекнула его постоянной занятостью, хмуростью, погруженностью в свои мысли?
      Никита признал виноватым во всем одного себя. Однажды, в восемьдесят шестом году, уголовник Сомов по кличке Беда, взятый на разбое, сказал Кудасову на допросе:
      — Люди, они тогда хорошо жить будут, когда научатся за все с самих себя спрашивать… В своих бедах только ты сам виноват.
      Никита тяжело переживал крах семейной жизни. Понимал, что и себя-то винить не за что… Но чем виноват сын? При живом отце растет в неполной семье. Чем виновата Татьяна? Замуж-то она выходила за веселого студента-пятикурсника… а оказалась женой опера. И ведь все равно не роптала. И он был благодарен ей за это глубоко и искренне…
      Продолжалась счастливая семейная жизнь. А в восемьдесят седьмом случилась у опера разбойного отдела УР Никиты Кудасова большая любовь. Началось все в классическом жанре адюльтера: в служебной командировке. Да еще с актрисой. Вот уж действительно — роман (так и выпирает это слово проклятое! Куда ж от него деться?). Странная это была любовь — тревожная… в ней было больше разлук, чем встреч. И, пожалуй, больше горечи, чем счастья. Но ведь он любил Дашу. Любил. Влюбился так, как бывает это разве что в семнадцать… А завершилось все худо. Болью надолго… чувством вины. Запомнившимся навсегда запахом накрахмаленных гостиничных простыней.
      Последняя их встреча произошла в гостинице «Ленинград», в номере двести семьдесят два. Все было, как быть тому положено — страсть, ворох одежды на полу гостиничного номера. Белеющее в полумраке мраморное тело любимой женщины. Он тогда счастливый был… Счастливый, расслабленный и доверчиво-открытый.
      Но опер — это не профессия, это судьба. И она напомнила о себе Никите Кудасову в двести семьдесят втором номере гостиницы «Ленинград». Напомнила в тот момент, когда он совсем этого не ждал.
      …У Даши тогда были трудности. Судьба актерская — она тоже не сахар, по-разному человека прикладывает: то к славе, то к нищете и безвестности. Вот и у Даши были в тот момент проблемы. А Никита мог ей помочь. Без особого, кстати, труда… Всего-то и делов было — вытащить из Крестов человечка. Бизнесмена и мецената Всеволода Петровича Мухина. В этом случае Даша получала главную роль в фильме известного режиссера. Роль, о которой она мечтала всю жизнь… Возможно, самую главную в своей жизни роль. Бизнесмена и мецената Мухина, согласного профинансировать фильм, в Кресты упаковал старший опер Кудасов. Он знал его как бандита по кликухе Муха… Дилемма перед Никитой стояла простая, как и все дилеммы на свете: помочь с освобождением Мухи и спасти таким образом любимую женщину. Не только как актрису, но и как человека. Или выполнить свой профессиональный долг, но потерять раз и навсегда любимую женщину. Кстати, подтолкнуть ее к алкоголизму, к кокаину и судьбе валютной столичной проститутки…
      Ну, опер, выбирай! Выбирай, судьба щедро подарила тебе массу вариантов — целых два. Богатый выбор! Ментовская работа иногда вообще не дает возможности выбирать. А тут — целых два решения. При любом ты оказываешься предателем. Сволочью.
      Он выбрал. Простить себя он не сможет никогда. В тот же день, в день их с Дашей последней встречи в отеле «Ленинград», его жене передали кассету с записью, сделанной скрытым микрофоном в номере двести семьдесят два. И семьи у него тоже не стало.
      А что же осталось? Эй, опер, что у тебя осталось? У тебя вообще что-нибудь, кроме ксивы и пистолета, осталось? Что ты молчишь, опер?
      …Потом почти год он жил в каком-то заторможенном состоянии. Чтобы не спятить, ушел с головой в работу. Пахал. Казалось — мстил самому себе за свой выбор.
      Их с Наташей отношения начались недавно. Обмывали в отделе внеочередное присвоение Кудасову звания. Никита Никитич к спиртному был равнодушен, но традиция есть традиция… Обмыли подполковничью звезду, и он взялся подбросить Наташу домой. И сам не понял, как оказались вместе У него… Вот ведь как бывает.
      А сейчас они завтракали вдвоем в маленькой и неуютной кухне холостяцкой квартиры Кудасова.
      Присутствие женщины превращало ее из жилплощади в человеческое жилье. Даже свисток давно охрипшего чайника звучал по-другому.
      В сотне метров от них на чердаке соседнего дома, уже ждал снайпер.
 
      Андрей Обнорский долго не мог заснуть. Ворочался, курил, вставал и смотрел на желто-серый прямоугольник окна. Там раскачивался фонарь, сильный ветер с Балтики обрывал листья с деревьев… В плотных потоках влажного балтийского ветра листья летели, летели, летели… Они летели как пена, срываемая с гребней пятиметровых волн. Огромный белый корабль, опоясанный рядами ярких огней, упорно шел вперед. Корпус содрогался от ударов волн. Нос судна то вздымался над водой, то резко проваливался вниз.
      И Андрей то взлетал высоко-высоко — к темному сумасшедшему небу, то, пробивая палубы, проваливался вниз… Он видел судно как бы с нескольких точек одновременно. Снаружи — как с борта «Боинга» — ярко освещенным крошечным макетом корабля. И изнутри — с палубы, заполненной автобусами, легковухами, грузовиками. Он ощущал вибрацию огромных дизелей и напряжение тросов-растяжек, которые удерживали автомобили на месте.
      Паром, догадался Обнорский, это — паром. Странно, почему мне снится паром? Я никогда не плавал на паромах…
      А волны все наваливались и наваливались, в рубке запищал факс, и капитан Арво Андерсен принял сообщение шведского Управления безопасности морского судоходства с метеопрогнозом. И ветер, и волнение должны были еще усилиться.
      Андрей ощущал напряжение в стальных прядях тросов, удерживающих огромный трейлер на автомобильной палубе. Качка постоянно меняла вектор нагрузки, скрипели колодки под колесами трейлера, стонали зубья храповика в лебедке, натягивающей трос. А палуба кренилась, кренилась, кренилась-достигала мертвой точки и начинала движение назад. За разом раз, за разом раз. Тысячетонный молот волны бил в левую скулу, в борт с надписью ESTLINE. Ветер свистел и забрасывал соленую пену на шлюпочную палубу. Лопнула первая прядь крепежного троса.
      Андрей ощутил озноб. Он вспомнил… он вспомнил, что уже видел все это с борта «Боинга», который нес его из Стокгольма в мертвый Санкт-Петербург. HELP! — неслось над водой. — HE-E-E-ELP! Он падал, падал, падал с небес к черной балтийской воде, на ярко освещенный макетик обреченного корабля. Он широко раскрывал рот с новыми шведскими зубами и орал:
      — Трос! Заводите второй трос!
      Его никто не слышал. Беда приближалась. Он увидел, как лопнула вторая прядь троса. Стальные нити нагрелись от напряжения. Запахло разогретым солидолом тросовой смазки.
      Падение Обнорского продолжалось. Он уже мог различить детали палубного оборудования… Очередная волна ударила в грузовую аппарель и перекосила ее. Вода хлынула на грузовую палубу, прокатилась по ней и остудила горячий стальной трос. Разорванные пряди торчали в стороны, закручивались. Груженный алюминиевым и медным ломом трейлер готовился двинуться в свой последний рейс. Бампер тягача Volvo F-12 нацелился на аппарель. Вода замкнула электросеть освещения, и на грузовой палубе враз погасли все лампы. Обнорский понял, что следующая волна окажется последней… Она приближалась. Она накатывалась на белоснежный борт парома. SOS! — сорвалось с антенны обреченного судна. Часы в рубке показывали 1.24. Насосы перекачивали Балтийское море: они гнали воду из трюма обратно за борт. Пока они еще справлялись.
      Волна плеснула еще одну порцию воды в поврежденную аппарель, подняла нос парома. Натяжение грузовых тросов ослабло, трейлер качнулся и сдвинулся на несколько миллиметров назад. Обнорский закричал и бросился к тяжеленной машине. Он уперся обеими ногами в палубу, а руками — в кабину тягача.
      Волна прокатилась вдоль корпуса, достигла мидель-шпангоута и начала поднимать корму. Нос судна стремительно пошел вниз. Обнорский упирался руками в трейлер. Откатывающаяся назад по палубе вода обожгла холодом, прилепила штанины к ногам. Стальные нити надорванного троса напрягались. Напряглись жилы и мышцы Андрея Обнорского, и он застонал сквозь стиснутые шведские зубы…
      Трос лопнул! Стальной измочаленный конец хлестнул по задней стенке трейлера, как плеть погонщика по спине быка. Другой конец ударил по переборке. От удара она загудела чудовищным гонгом, но лопнувший сварной шов оборвал этот звук.
      От удара стального хлыста трейлер вздрогнул, качнулся. Обнорский зарычал. Он с ненавистью смотрел в лоб грузовику-убийце. Огромные колеса уже сделали одну сороковую часть оборота, накатились на подложенные колодки. Корма парома продолжала подниматься… Крен увеличивался. Вспыхнул и снова погас свет. Он выхватил тридцатитонное, готовящееся к прыжку чудовище и маленького человека, пытающегося противостоять ему. Колеса трейлера спрыгнули с колодок, шевельнулась груда цветного металла внутри прицепа. Ноги Обнорского заскользили по мокрой палубе. Крен нарастал, колеса сделали уже полный оборот. Грузовик двигался все быстрей. Обнорский кричал и скользил назад вместе с огромной махиной… Разумеется, он не мог ее удержать. Он скользил назад. Он скользил до тех пор, пока не упал. Теперь уже ничто не препятствовало движению трейлера. Черная туша проехала над упавшим человеком. Она набирала скорость… Через несколько секунд кабина volvo ударила в аппарель, сплющилась, как консервная банка. И — сорвала уже поврежденные замки. Аппарель парома «Эстония» раскрылась. Паром вздрогнул.
      Грузовик выпрыгнул в море. На секунду он завис над черной водой. Он напоминал огромное насекомое. Гусеницу, вылезающую из кокона. Колеса еще продолжали вращаться… Из раздавленной кабины вдруг закричал клаксон. Вильнув хвостом — обрывком лопнувшего троса, — грузовик нырнул в надвигающийся вал. Оборвался прощальный крик клаксона над водой. Машина тонула, выпуская множество пузырьков воздуха из-под раздувшихся ярких тентов прицепов. Он опускался все глубже и глубже. Вода замыкала проводку — вспыхивали и гасли стоп-сигналы, габариты… Грузовик погружался. Шлейф пузырей воздуха обозначал его путь. На глубине тридцать четыре метра колеса коснулись грунта. Они подняли облачка донного ила. Дно здесь имело большой уклон. Грузовик замер на секунду, а потом медленно покатился вниз. Он ехал по дну Балтийского моря, оставляя за собой четкий отпечаток рубчатого протектора. На глубине сорок девять метров бег его остановился. Изуродованная кабина, напоминающая голову гигантского насекомого, уткнулась в рубку немецкой субмарины U-29, потопленной еще в 44-м году. Заскрипела ржавая сталь. Приехал, значит…
      В сорванную аппарель парома море с каждой новой волной забрасывало десятки тонн воды. Насосы не справлялись. Паром «Эстония» был обречен. В час тридцать он ушел под воду.
      …Андрей Обнорский сидел на диване в своей однокомнатной квартире. Шведские зубы выбивали мелкую дрожь. Ветер за окном обрывал последние листья. В потоке ветра они летели как пена, сорванная с пятиметровой балтийской волны. HE-E-ELP!
 
      На чердаке было тепло… Снайпера даже как будто слегка клонило в сон. На самом деле он воспринимал все события очень четко, ясно и обостренно. В целом он был спокоен. Но именно — в целом. Сам по себе факт убийства не может оставлять безразличным нормального человека. Хотя… будет ли нормальный человек убивать ради денег? Оставим этот вопрос судебным психиатрам…
      Снайпер занял позицию больше часа назад. Расписание рабочего дня опера — штука такая ненадежная… Лучше подстраховаться. Он спокойно извлек винтовку из-под шлака, которым был присыпан пол чердака. Аккуратно развернул тряпку, в которую накануне упаковал СВД, осмотрел оружие. Потом достал из кармана конверт и вытряхнул на шлак окурок. Окурочек он подобрал десять минут назад на асфальте. Он был еще свежий, с влажным фильтром от слюны курившего его человека, с выраженным прикусом… Когда ментовские ищейки обнаружат винтовку, они и чужой окурок тоже приобщат к вещдокам.
      Снайпер спокойно ждал. Семерка стояла около подъезда. Тускловатый свет уличного фонаря освещал ее достаточно хорошо. В окне квартиры Кудасова тоже горел свет — значит, объект был дома. Оставалось только дождаться, а ждать снайпер умел. Он сидел и слушал посвистывание ветра в антеннах и старых дымоходах, звук проезжающих внизу автомобилей и возню мышей где-то рядом.
      Никита вышел первым, Наталья вслед за ним. После теплой кухни на улице ей показалось холодно. Она зябко подняла воротник плаща.
      Снайпер поднял карабин. Он ждал их появления… С момента, как погас свет в квартире, прошло почти полторы минуты.
      Никита двинулся к машине. Он был уже в прицеле. Палец в тонкой нитяной перчатке лежал на чутком спусковом крючке. Снайперу оставалось сделать этим пальцем одно легкое сгибающее движение… Он медлил. Он объяснял себе, что не хочет стрелять в движущийся объект. Лучше дождаться, когда цель остановится возле автомобиля. Это была неправда — снайпер уверенно поражал движущиеся мишени. Просто ему не хотелось стрелять из-за этой светловолосой женщины рядом с объектом. В прицел было отчетливо видно, как она доверчиво прильнула к объекту, а тот слегка наклонился и коснулся губами ее волос.
      Никита слегка наклонился и ощутил аромат ее волос. Чувство нежности нахлынуло на опера… огромное чувство нежности. Он дотронулся губами до светлой прядки над ухом. Наташа улыбнулась и прижалась к нему.
      — Я сяду сзади, Никита, — сказала она. — У тебя передняя дверь такая идиотская…
      — Садись где хочешь, — ответил он негромко и снова вдохнул аромат ее волос. Этот запах кружил ему голову. Она снова улыбнулась.
      Оптический прицел показал даже движение губ. «Да оторвитесь вы друг от друга», — подумал снайпер. Он нисколько не был сентиментален, но женщина действительно мешала… почему-то не хотелось, чтобы она видела, как брызнет мозг из простреленной головы.
      Мужчина и женщина в прицеле подошли к машине. Семерка мигнула габаритами. Мужчина распахнул правую заднюю дверь и помог женщине сесть. Пора, решил снайпер. Голова ментовского подполковника в сетке прицела… палец выбрал свободный ход спускового крючка. И… оглушительно грохнула дверь подъезда. Снайпер шепотом матюгнулся. Уходить после выстрела следовало сразу же, встреча с кем-либо на лестнице была определенно ни к чему.
      Никита Кудасов обогнул автомобиль, сел в салон.
      Снайпер дождался, пока вошедший в подъезд человек убрался в свою квартиру. Он слышал, как поворачивался ключ в замке, как закрывалась дверь. Объект уже скрылся в автомобиле. Это не имело существенного значения: снайпер все равно видел его за слегка отблескивающим лобовым стеклом. У него было прекрасное объемно-пространственное ощущение. Он навел прицел на ту точку, где гарантированно находилась голова Кудасова. Из-за семерки вырвалось белое облачко выхлопа — объект запустил холодный двигатель. Давай! — сказал себе снайпер.