Солдат трех армий

Хаслер во время обеденного перерыва проходил по двору и случайно встретил там фельдфебеля, с которым он вместе воевал. Они оба находились в транспортной машине, когда ее сбили. Велика была радость свидания. Чтобы успеть поскорей рассказать друг другу важнейшие события, они зашли вдвоем в находившуюся поблизости столовую для унтер-офицеров. Времени хватило ровно на одну кружку пива. На прощание они похлопали друг друга по плечу и разошлись каждый на свое место службы: фельдфебель — в свою роту, капитан Хаслер — в нашу учебную аудиторию. Он радовался как ребенок тому, что встретил товарища, которого считал погибшим.

После занятий его вызвали к командиру школы. Какой-то негодяй донес, что капитан побывал в столовой для унтер-офицеров. Командир разъяснил Хаслеру, что при таком поведении невозможно его аттестовать в качестве старшего офицера.

— Я этого так не оставлю. Я напишу в «Шпигель» или в редакцию «Бильд-цайтунг». Что ты думаешь об этом, Бруно?

— Не делай этого. Они позабавятся, а тебе достанется лишь отдача после выстрела.

— Но ведь это вопиющая несправедливость. Несколько лет я исполнял обязанности майора, все шло хорошо, и теперь эти людишки в школе отказываются признать, что я обладаю квалификацией майора. Это же какая-то бессмыслица.

— Руди, еще много бессмыслицы на свете. Я доложу это дело в отделе личного состава, и тебя направят на следующие курсы; тогда ты выдержишь испытание.

— Никто меня уже не направит на курсы. Не трудись, пожалуйста, с меня довольно.

Такова его история. Но вот я его опять встретил, и конечно, мне хотелось узнать, как дальше сложились его дела.

— Тебе трудно поверить, но я все еще занимаю прежнюю штатную должность.

— Напиши же уполномоченному по обороне!

— О нем я узнал только из газет, иначе я бы наверняка не знал, что его фамилия фон Грольман и что он бывший генерал. Здесь в нашем штабе ни один человек и словечка нам не сказал. Никому не известно, для чего существует эта должность. Еще одно безобразие.

— Тем не менее я бы на твоем месте ему написал.

— Не имеет смысла. Я закончу мои дни в бундесвере в звании капитана. Но не воображай, что я стану перерабатывать и наживу себе грыжу.

Я больше не пытался его переубеждать. Правда, создание института уполномоченных по обороне полностью соответствовало моим представлениям о демократической армии, однако в свете опыта последних месяцев и эта «новинка» казалась мне сомнительным мероприятием.

Во всяком случае, капитан Хаслер никуда жалоб не подавал, но он также не нуждался в лечении по случаю инфаркта или грыжи из-за переутомления.

Мозаика

Присвоение мне звание майора не было волнующим событием. Генерал Гут вручил мне подписанную министром Штраусом грамоту, пожелал мне успеха и, видимо, ожидал, что я зальюсь слезами радости. Он был заметно разочарован, услышав мой ответ:

— Когда в конце 1944 года в Восточной Пруссии мне сообщили в дивизии, что я представлен к повышению, я был очень рад. У меня был почти трехлетний командирский стаж, я закончил успешно курсы полковых командиров и полагал, что уже подходит моя очередь. Но с течением времени интерес ослаб, господин генерал.

— Но тем не менее вы же рады?

— Безусловно, господин генерал, но радость несколько испорчена. Можно было меня избавить от занятий на этих курсах в Мюнхене, на которых нас ничему, ну буквально ничему новому не научили. Кроме того, старые и испытанные командиры, как, например, капитан Хаслер, были дисквалифицированы. Честно говоря, мне это не нравится, господин генерал.

Гут глядел в окно и, как мне показалось, задумался. Майор Бергхоф, который, как и я, явился к генералу в связи с повышением в звании, толкнул меня в бок и кивнул в сторону двери. Я понял его.

Мы щелкнули каблуками и попытались убраться из кабинета. Но генерал обернулся и пригласил нас:

— Ну, господа, коньячку мы все же с вами выпьем. Кезер!

Капитан Кезер молниеносно примчался и, используя подходящую ситуацию, налил дополна четыре бокала. Это был превосходный французский коньяк. Так закончился и этот эпизод.

Всю свою солдатскую жизнь я мечтал стать штабным офицером. Но теперь, когда я достиг такого звания, меня это уже почти не радовало. Мое повышение в звании было омрачено моими сомнениями в нашем деле, да и в нашем политическом и военном руководстве.

Но в памяти остался другой, гораздо более радостный день — 13 мая 1959 года, день рождения моего сына Ульриха. Правда, через окошко в клинике мне показали какого-то сморщенного малыша, но это был как-никак мой сын. Моя жена тоже была совершено счастлива — мы хотели именно сына.

Вскоре явились тетки, чтобы посмотреть на новорожденного.

— Нет, какое сходство! Вылитый папа! Но кое-что есть и от вас, милая госпожа Винцер.

— Да, — подтвердили мы, — он получил кое-что от нас обоих.

— Да нет, какое поразительное сходство! Когда вы предполагаете крестить мальчика?

— Мальчик так похож на отца, что нет нужды в обряде крещения. Дело в том, что я не принадлежу ни к какой церкви, может быть, вам это еще не известно?

— Мы слыхали об этом. Но ведь ваша супруга состоит в церковной общине, так что вы, очевидно, разрешите крестить ребенка?

— По моему мнению, я не вправе зачислить моего сына в организацию, к которой он, быть может, не пожелает принадлежать. Когда он вырастет, то сам примет решение. А до того времени рука господня и некрещеного охранит от бед. Я, во всяком случае, этого ожидаю.

После этого дамы поспешили распрощаться. Но все же каждый раз, когда я уезжал в командировку, они надоедали моей жене, уговаривая ее крестить ребенка в мое отсутствие. Они даже были готовы позаботиться о том, чтобы привести пастора к нам в дом.

Однако Ульрих не был крещен, и тем не менее ребенок был кругленьким и упругим, как мяч. К сожалению, я не имел еще возможности взять его с собой на футбольный матч, когда немецкая сборная встретилась со швейцарской командой. Зато моя жена меня сопровождала; я достал для офицеров бундесвера хорошие места в ложе. Дело в том, что мы предоставили в распоряжение организаторов матча военный духовой оркестр и тем немало способствовали заполнению стадиона в Карлсруэ. По просьбе полковника Хеннинга я в результате немалых хлопот добился, чтобы он, как восторженный болельщик футбольной команды, вместе с генералом Гутом был приглашен на банкет, который футбольная лига устраивала для иностранных и немецких игроков в лучшем отеле города.

Игра шла своим чередом; теперь я уже не помню, каков был ее исход. Но кое-что другое мне нелегко забыть. По окончании игры я вместе с генералом и начальником штаба поехал в тот отель, в котором должен был состояться банкет. Внезапно Гут заупрямился. По зрелом размышлении он пришел к выводу, что лицу, занимающему такой пост, как он, не подобает сидеть за одним столом с футболистами; это было бы уж слишком.

Его нельзя было переубедить; он приказал отвезти его домой. Я вел долгие переговоры для того, чтобы получить приглашение, а теперь попал в неловкое положение, так как мне было поручено извиниться за генерала, который по причине «нездоровья» не пришел. К сожалению, я должен был отказать себе в удовольствии доложить ему, что по поводу отсутствия генерала спортсмены высказались просто:

— Ну и слава богу!

Через несколько дней произошел другой забавный эпизод. Фриц Книппенберг, ловкий репортер «Зюддойче рундфунк», попросил устроить беседу с генералом относительно строительства военных аэродромов в Баден-Вюртемберге. На радиостудию в Карлсруэ мы отправились втроем: генерал, я и капитан Шлейер, который знакомился с работой в качестве моего заместителя. События приняли драматический оборот.

Книппенберг затратил чуть ли не две бутылки коньяку и три часа своего времени, но вряд ли хватило бы на двухминутную передачу того, что он добыл. Стоило Книппенбергу задать вопрос, на который генералу нужно было отвечать, как все шло прахом. Генерал авиации вперял взор в разматывающуюся ленту магнитофона и не мог произнести ни одной вразумительной фразы — наверно, он опасался, что скажет не то, что следует. Он, вероятно, вспомнил историю с добровольцами, которых, по его словам, и не хватало и было достаточно много. Под конец генерал был весь в поту, репортер тоже. Уходя, я спросил Книппенберга:

— Сумеешь ты что-нибудь из этого использовать после монтажа?

— Да, но лишь для новогодней юмористической передачи. И прошу тебя об одном: держи генерала от меня подальше.

— Но ты же сам искал встречи!

— Пусть так, но ты должен был меня предупредить. Доставь старика в постель и загляни к нам снова! Мне нужно обязательно рассеяться.

На обратном пути капитан Шлейер вышел из машины около своего дома. Он принадлежал к числу старейших сотрудников штаба, работавших со времени основания бундесвера. В штабе было примерно сто офицеров, которых возглавлял командующий авиационной группой.

Когда Шлейер удалился, Гут спросил меня:

— Скажите, кто такой этот капитан?

Я был так поражен, что ему пришлось повторить вопрос, чтобы получить от меня ответ. Всякий командир роты любил похвастаться тем, что уже по истечении нескольких дней он мог назвать по памяти фамилии ста пятидесяти солдат. Между тем наш генерал вряд ли бывал в какой-либо другой комнате штаба, кроме своего кабинета. Совсем иным человеком был полковник Хеннинг. Но его вскоре перевели на другой пост.

В качестве его преемника к нам прибыл полковник Алдингер. Он отказался от хорошо оплачиваемой должности в фирме «Телефункен» для того, чтобы вновь надеть солдатский мундир. Это был человек со странностями.

Журналисты уже кое-что о нем знали; так, им было известно, что он оставил как-то в одном из ресторанов в Бонне портфель с секретными бумагами, которые потом молодой человек, член Христианско-демократической партии, сдал в бундестаг, благодаря чему все это дело приобрело шумную огласку; но журналисты знали и кое-что другое, а именно что полковник считается специалистом по ракетам и электронике, то есть в той области, относительно которой им как раз хотелось получить побольше информации; поэтому они просили устроить пpecc-конференцию с полковником Алдингером.

При подготовке подобных мероприятий принято было раздавать журналистам так называемый «список чистого белья», содержавший данные о личности докладчика, чтобы репортеры не могли ссылаться, что они не расслышали, и чтобы по крайней мере в этом отношении газеты нас не подвели. Я подготовил соответствующий документ в полном согласии с информацией, полученной от самого Алдингера. Однако перед началом конференции мне не оставалось ничего другого, как снова переписать весь документ и снова его размножить по той причине, что полковник счел целесообразным исключить из биографии упоминание о его службе в легионе «Кондор». Он ткнул пальцем в соответствующую фразу и сказал сравнительно вежливо:

— Это вы вычеркните, пожалуйста!

Спустя несколько дней меня опять вызвал к себе начальник штаба, но уже по совсем другому делу. Он начал беседу удивительным вопросом:

— Верно ли, что вы сегодня в коридоре беседовали с двумя унтер-офицерами?

Мне пришлось сначала поразмыслить; подобные беседы мне представлялись чем-то естественным и происходили настолько часто, что я не мог помнить о каждой из них. Итак, я ответил:

— Так точно, господин полковник, вполне возможно, Он посмотрел на меня с таким возмущением, как если бы я громко и отчетливо назвал его идиотом. Засим он прочел мне лекцию о правилах поведения, очевидно предусмотренных этикетом, принятым в бундесвере. Его проповедь завершилась такими словами:

— Заметьте себе, Винцер, просто невозможно, чтобы штабной офицер беседовал в коридоре с унтер-офицерами. Если у кого-нибудь есть к вам дело, он должен вас посетить в вашем служебном кабинете, разумеется предварительно попросив разрешение. Вам это понятно?

Мне было ясно, что он говорит, но понять его я был не в состоянии.

Я возвратился в свой кабинет и углубился в чтение интервью, которое дали «Шпигелю» офицеры из сектора психологических методов ведения войны главного штаба бундесвера. Оно было опубликовано в № 39 этого журнала от 24 сентября 1958 года; из-за этого интервью я и затребовал себе снова этот номер журнала. Под фотографией одного из участников беседы в редакций «Шпигеля» значилось: майор генерального штаба д-р Герме. Этот господин был мне хорошо известен; на последнем совещании в Бонне он сделал нам доклад о методах ведения психологической войны. Его настоящая фамилия была д-р Тренч. Как видно было из самого интервью, он занимался главным образом акциями, направленными против Германской Демократической Республики. Очевидно, он уже сам почувствовал, что это не слишком достойная деятельность, и поэтому счел за благо скрыть фамилию. Я решил на следующих совещаниях получше присмотреться к этому майору и повнимательней его послушать.

Планы, карты и хрестоматия

В качестве офицера по связи с прессой я ежедневно получал все важнейшие газеты, выходящие в Западной Германии. Мои офицеры связи в частях, подчиненных нашей группе ВВС, занимались преимущественно провинциальными газетами, усердно стараясь розыскать статьи, враждебные бундесверу. Кроме того, мне доставлялись и некоторые иностранные газеты.

О печати Германской Демократической Республики я мог судить только по присылаемым мне выдержкам или цитатам с комментариями. Нельзя было предполагать, что таким способом можно хорошо разобраться в положении. Телевидение из ГДР не достигало Карлсруэ. Таким образом, радио оставалось единственным источником информации для тех, кто хотел себе представить, что делается «по ту сторону».

Прежде всего мне бросилось в глаза противоречие между утверждениями о мнимом бескультурье коммунистов и тем фактом, что по программам радиовещания ГДР можно было слушать произведения старых немецких мастеров, порой в самом совершенном исполнении. Такое любовное отношение к традиционному немецкому искусству и его интерпретация поразили меня больше, чем некоторые вполне логичные разъяснения по злободневным политическим проблемам. Все же политические передачи имели для меня большее значение.

Я услышал о многочисленных предложениях, которые Берлин направил в соответствующие инстанции в Бонне, и для меня было просто непостижимо, почему не было предпринято ни малейшей попытки серьезно рассмотреть эти предложения. Я услышал о многих письмах и заявлениях, с которыми правительство Германской Демократической Республики обращалось к нашему правительству, и не мог понять, почему они оставались без ответа.

Но вскоре мне стало известно с достаточной определенностыо, почему ФРГ абсолютно не желает и слушать о соглашении с ГДР. В Бонн вызвали на совещание офицеров службы безопасности, офицеров по связи с прессой и офицеров — специалистов по психологической войне; на конференции снова сделал доклад майор д-р Тренч. Сей господин, выступающий и под фамилией д-ра Гермса, характеризовал, учитывая, что мы обязаны соблюдать тайну, — с грубой откровенностью психологическую войну против Германской Демократической Республики. Он изложил следующие основные положения:

— 17 июня мы упустили представившийся шанс так же, как весь запад упустил возможности, открывшиеся во время венгерского восстания. К сожалению, у нас тогда еще не было такого бундесвера, как нынешний. Мы должны всеми средствами добиваться, чтобы в определенный срок создать такую же обстановку, как тогда. Восстание в Восточной зоне дало бы нам историческое и нравственное право действовать.

С международной точки зрения всякая операция, предпринятая в этом районе для поддержания спокойствия и порядка, рассматривалась бы как полицейская акция…

Следовательно, мы никогда не признаем Восточную зону как государство, так как иначе самая незначительная операция означала бы вмешательство в дела другого государства. Только отказываясь от признания ГДР, мы когда-нибудь достигнем воссоединения.

Я понял, что мои самые серьезные опасении подтверждаются. Те самые методы, которые применялись в отношении Австрии, Протектората Богемии и Моравии и польских территорий, теперь хотят пустить в ход, чтобы вернуть ГДР «в лоно родины, в рейх», то есть включить в состав ФРГ: сначала психологическая и дипломатическая подготовка, а в конце концов — применение военной силы. При таких обстоятельствах исключалась какая бы то ни было готовность Бонна договориться.

Майор д-р Тренч говорил рассудительно, без пафоса, без резких жестов. Его доклад напомнил мне приказы по дивизии вермахта, когда в соответствии с обстановкой фиксировались в категорической форме длительность артиллерийской подготовки, точное время начала атаки и задача дня; не случайно вспомнился мне и тот большой конверт, который мы получили за несколько часов до нападения на Советский Союз, и снова меня охватило такое же щемящее чувство, как в ту ночь, в томительном ожидании часа, назначенного для вторжения в необъятные просторы Советской страны.

И вот теперь снова идет подготовка «похода ради освобождения». Возможно ли?

Майор д-р Тренч, который сам руководил частью операций, направленных против Германской Демократической Республики, никогда бы не стал излагать подобные планы без одобрения министерства. Кроме того, они совпадали с заявлениями наших политических деятелей. В таком же духе, как д-р Тренч, высказывались Аденауэр, Штраус и Зеебом. Они игнорировали лозунг «Никогда больше!», Потсдамский договор и статус-кво в Европе. Достаточно вспомнить хотя бы слова, сказанные Францем Йозефом Штраусом в его речи в бундестаге 20 марта 1958 года:

"Мы знаем из прошлого, что стратегическое мышление прежнего германского генерального штаба охватывало все страны света. У него имелись варианты всех цветов радуги — голубой, желтый, зеленый и так далее, в исследованиях генерального штаба были подготовлены решения и для Запада и для Востока, потом еще прибавился Север. С исторической точки зрения миновало время столкновения между европейскими национальными государственными демократиями, как и между ненациональными государственными демократиями. Теперь военная подготовка для предотвращения войны имеет дело с одним-единственным вариантом — это «красный» вариант; «иных вариантов нет во всем мире».

А вот другая поучительная фраза из речи министра, произнесенной им в Калифорнии в Санта-Роза 25 июля 1958 года: «Вторая мировая война еще не кончилась».

Майор д-р Тренч мог быть уверен, что он вполне угодил министру. Будучи офицером генерального штаба, он лишь больше вдавался в подробности, считая, что в нашем кругу можно обойтись без принятых в публичных выступлениях псевдодемократических фраз об обороне. Нет, все, что он говорил, не было обывательскими угрозами или бахвальством в пивной, все было продумано и страшило своей достоверностью.

Когда докладчик кончил, я услышал одобрительный шепот собравшихся офицеров и увидел, что они кивают головами в знак согласия. Но по выражению лиц некоторых слушателей я мог заметить, что они озадачены и смущены.

Во время перерыва отворили окна — свежий воздух был как нельзя кстати.

За нашим обедом мы обсуждали материалы «по идеологической работе», изданные главным штабом бундесвера. Наибольший интерес вызвал специальный номер «Бюллетеня информации для войсковых подразделений», посвященный 17 июня. В нем давались указания, как в частях «отпраздновать» этот день. Все в целом произвело на меня отталкивающее впечатление, особенно когда я услышал разговоры о «наших людях», которые были тогда убиты, ранены или отданы под суд.

Непосредственно после этого — вероятно, ввиду прямой связи с предыдущим — нам снова рассказали о формировании соединений по работе с листовками и громкоговорителями. Нам опять рекомендовали привлекать к работе бывших служащих нацистских отрядов по пропаганде, при этом подчеркивалось, что для них есть штатные должности с высокой оплатой. Майор Хаушильд из отдела печати взял меня под руку.

— Я ходатайствую о назначении меня на командирскую должность в подразделении по радиовещанию. Там больше шансов на продвижение, нежели у Шмюкле. Хотите тоже?

— А разве можно еще об этом ходатайствовать?

— Конечно. Офицеров по связи с прессой, кое-что смыслящих в этом деле, там принимают с распростертыми объятиями. Вам надо связаться с подполковником Миттельштедтом. Станьте на учет!

— Я наведу справки. За спрос ведь денег не берут.

Скажу здесь же: меня взяли на учет. Но до перевода не дошло, иначе я имел бы еще возможность заглянуть в адскую кухню пропаганды в эфире. Позднее, уже находясь в Германской Демократической Республике, я узнал о деятельности в Тевтобургском лесу первого моторизованного «солдатского радиопередатчика» — настоящей редакции на колесах, созданной по фашистским образцам, но современными средствами. То был батальон службы радиовещания 701; командиром батальона был Хаушильд, к тому времени уже произведенный в подполковники.

Я воспользовался обеденным перерывом, чтобы навестить старого знакомого в министерстве. Я застал его стоящим перед большими штабными картами. Они висели на стене, и, когда нужно было скрыть их от взгляда непосвященных, задергивалась занавеска. Я считался «посвященным».

Мой приятель был в прошлом артиллеристом, а теперь занимался размещением ракетных подразделений. Мы вскоре заговорили о своем «ремесле».

— Заштрихованные значки — это уже занятые позиции, а незаштрихованные — это запланированные позиции. Вот тут ракеты земля — воздух, а здесь — земля — земля.

— Почему такое сосредоточение на юге? — спросил я.

— На этот счет надо бы сделать тебе обстоятельный доклад. Но я постараюсь быть кратким. Наши слабые пункты находятся на севере. Если русские ударят по Гамбургу, они смогут отрезать Данию и Норвегию от Центральной Европы. Если они продвинутся дальше, то вместе с Роттердамом и Антверпеном отрежут нас от путей снабжения. Наше уязвимое место — стык со Скандинавией.

— Прости, но я никак не пойму, почему же в таком случае мы не сосредоточиваем наши силы к северу.

— Потому что, по нашему мнению, уязвимое место Восточного блока находится на юге. Если угодно, теперь можно было бы снова применить правило: «Укрепляйте правый фланг!» Вот здесь, между прочим, красные линии из Франции к нам, они обозначают трубопроводы для снабжения горючим.

— А как же с севером?

— Сейчас там решающую роль играет военно-морской флот. Все остальное придет потом.

— Есть ли у нас вообще достаточно людей для ракетных подразделений? Разве кто-нибудь из нас, стариков, в этом что-либо смыслит?

— Мы обучаем наших специалистов в Америке, разумеется, они осваивают и ракеты с атомными боеголовками.

— Судя по тому, что я читал в печати, да и вообще слышал об этом, число таких специалистов еще крайне мало.

— Скажи, пожалуйста, ты наивен или просто притворяешься? Ты ведь служил в рейхсвере, в этой стотысячной армии. Разве мы тогда совали всем под нос цифры, из которых было бы видно, сколько резервистов мы обучили и какое оружие осваивали?

— Конечно, нет. Но тогда была совсем другая ситуация.

— И тогда не другая, и теперь не иная. Если мы хотим что-либо собой представлять и чего-нибудь достичь, мы должны располагать современным оружием, а если нет, то можно уже сейчас сворачивать удочки. Мы как раз заняты тем, чтобы на базе новейших достижений науки перестроить наши дивизии по образцу «дивизии 59»; мы их превратим в соединения с атомным вооружением, которые могли бы действовать совершенно самостоятельно, у них не будет ничего общего с нашими старыми полевыми дивизиями; их огневая мощь в десять раз больше.

— Слышал. Но думаю, что в ваших играх вы распоряжаетесь чужим добром. Правда, атомные пушки есть в наличии, ракеты и самолеты с надлежащими бомбосбрасывателями и прицельным приспособлением — тоже. Но у нас нет ни атомных снарядов, ни боеголовок и никаких атомных бомб. К чему тогда все это затевать?

— Ты задаешь идиотские вопросы, мой дорогой. Тебе разве не известно, что мы каждый день, каждый час, да нет, каждую минуту должны быть готовы к тому, чтобы отразить атаку с Востока? Так ведь? Ну вот видишь. Все разговоры о постоянной готовности к обороне были бы бессмысленны, если бы мы не имели в непосредственной близости около орудий атомные боеприпасы, а у самолетов — атомные бомбы. Не было бы этого снаряжения на месте — все, что делается, было бы преступным легкомыслием.

— Ты прав, это было бы преступлением!

Полный воодушевления, он не расслышал интонации моей заключительной реплики.

Я уже не раз видел такие планы и схемы, какие мне только что были показаны: обыкновенные карты с обозначением уже занятых или запланированных мест расположения сухопутных, воздушных и военно-морских сил и территориальных войск; специальные карты, на которых обозначены лагеря, учебные плацы и авиационные базы, находящиеся в нашем распоряжении внутри страны и за рубежом, вплоть до полигона Бандырма в турецкой глуши, где наши эскадрильи истребителей упражнялись в обстреле целей ракетами; специальные карты с обозначением американской сети радаров, радиолокационной системы дальнего обнаружения наших, военно-воздушных сил, месторасположения штабов и гарнизонов союзников с разъяснениями относительно структуры командования НАТО; кроме того, имелись схемы дислокации всех боеспособных вооруженных сил НАТО, карты, на которых был начертан ход состоявшихся или запланированных маневров, в целом или в отдельности направленных против Востока; не последнее место занимали карты целей с пометками относительно разведанных военных объектов «государств Восточного блока».

Все эти материалы я рассматривал со своеобразным смешанным чувством. С одной стороны, как офицер, я был восхищен такой всеобъемлющей работой генеральных штабов, а с другой — меня охватывал ужас при мысли о возможных последствиях этих подготовительных мероприятий.

Ускоренный курс обучения стрельбе из минометов, в котором я участвовал в 1931 году, происходил на основе планирования, представлявшего нарушение всех соглашений, заключенных Германией. Мобилизационный график, в соответствии с которым я в 1939 году укомплектовал три транспортные колонны, был разработан в совершенной тайне. Я тогда был восхищен подготовкой, проведенной в канцеляриях.

В мае 1940 года мы вступили на территорию Франции, используя карты, уже давно лежавшие в готовом виде, на которых были обозначены во всех подробностях необходимые военные данные. Пакет, который я в 1941 году получил в качестве командира роты, содержал лишь ничтожную выдержку из огромного плана военного нападения, который подготовлялся столь изощренно и замаскированно, что в Советском Союзе о близости войны не думал ни один человек.

Тогда над этими планами работало несчетное множество офицеров генерального штаба — и в рейхсвере и в вермахте. Работали совершенно так же, как теперь мой знакомый офицер.

Я уже давно не был столь наивен, каким казался, судя по моим вопросам. Но, задавая их, я походил на человека, который щиплет себя, чтобы убедиться, что это явь, а не страшный сон. Так я снова получил доказательства того, что за кулисами действуют мощные силы, их цель — втихомолку уготовить новые бедствия нашему народу. Слушая все это, я ощущал неприятный озноб и испытывал непреодолимое желание выйти на свежий воздух.

Я простился со своим знакомым и зашел в другой отдел министерства, чтобы зарегистрировать заявку моей авиационной группы на «прощальные подарки» для увольняемых военнослужащих. По указанию генерала Каммхубера был издан сборник избранных произведений немецких писателей; его вручали каждому увольняемому в запас солдату вместе с отпечатанным и подклеенным к первым страницам посвящением главнокомандующего ВВС и пожеланием доброго пути. Офицер, которому была поручена эта операция, вручил мне книгу со словами:

— Вам эта книга, несомненно, доставит большое удовольствие.

Очень хорошее оформление книги, безусловно, могло доставить удовольствие, а также избранные произведения немецких поэтов, которых всегда приятно читать. Однако по понятным соображениям были представлены и Фридрих II, и Бисмарк, а выдержки из писаний Эрнста Юнгера придали книге пошлый характер дешевой милитаристской хрестоматии.

Перелистывая сборник, я наткнулся, например, на некоторые места из книги «Стальная гроза»; когда-то, в школьные годы, она вызывала мой восторг, в ротных библиотеках рейхсвера она обязательно имелась и — особенно после 1933 года — издавалась огромными тиражами.

Я прочел: «Обуреваемые разнообразными чувствами, порожденными жаждой крови, яростью и вином, мы шли в ногу, тяжело ступая, по неудержимо двигаясь к вражеским позициям… Чудовищная страсть к уничтожению, царившая на поле битвы, опьяняла наш мозг».

Или следующие строки: «Охваченный непреодолимым желанием выстрелить, я вырвал винтовку из рук унтер-офицера, глазевшего на это зрелище. Моей первой жертвой был англичанин, в которого я угодил на расстоянии ста пятидесяти метров, хотя рядом с ним шли два немца. Сложившись пополам, словно карманный ножик, он рухнул наземь».

Уже собираясь захлопнуть книгу и спрятать ее в портфель, я заметил следующее место: «Воину, идущему в атаку, застилает глаза кровавый туман, и он не в состоянии управлять своими чувствами. Он не намерен брать пленных; он жаждет убивать. Перед его глазами уже нет намеченной цели, он во власти могучих первобытных инстинктов. И только когда прольется кровь, туман рассеивается в его мозгу; воин озирается, словно пробудившись от тяжелого сна».

Я спрашивал себя, как согласовать эту героизацию звериных первобытных инстинктов с тем, что говорилось в предисловии, которым Каммхубер сопроводил книгу: «В этом искусно и умно составленном сборнике отражены созданные в прошлом и в настоящем духовные ценности нашего западного общества, частью которого мы сами являемся и непреложные жизненные блага которого мы желаем сохранить в мире и свободе, а если нужно, готовы защищать как храбрые солдаты».

Что может быть общего у культуры, жизненных благ, мира и свободы с жаждой крови, стремлением убивать, страстью к уничтожению? Неужели эти инстинкты должны быть для солдат бундесвера воплощением мужества, которое ему понадобится, когда от него потребуют, чтобы он «защищал» ФРГ и, очевидно, сражался против немцев «по ту сторону»?