Акимуды

Я уже слышал эти песни из уст наших девушек. Это и есть самые заветные слова.

– Давай встречаться, но не трахаться, – предложил я.

Она ошалело на меня посмотрела.

– Правильно предложил, – сказала Зяблик. – Шел бы ты назад в семью. Там теплее. Несмотря ни на что.

– Как волка ни корми…

– Отпускай его в лес. На выходные. Вернется.

– А если нет?

– А ты Посла спроси, он тебе нагадает!

Я задумался. Вот Посол смотрит на меня своими чистыми глазами друга – и знает, что было и что случится. Знает, что мы обсуждаем его с Зябликом. Все знает.

– Так неинтересно. Лучше ты мне ответь: а если волк не вернется?

– Так на хуй тебе такой волк! Да и в какой лес бежать? К олигархам? Я была в том лесу – они, конечно, молодцы, только одно непонятно: почему они так богаты, если не умны?

– И Денис тоже?

– Он – скорее исключение. Картины собирает. Память гениальная. Все при нем – но все равно чего-то не хватает.

– Я это не совсем понимаю, – сказал я. – Я знаю Дениса. Когда мы познакомились, он читал наизусть мои рассказы.

– Я помню. Это при мне было. На новоселье у С.

– Точно! Ты же там была! Мы только не разговаривали – просто поздоровались.

– Ты еще с Немцовым тогда приезжал. И немного перед ними – олигархами – заискивал.

– Да, нет!

– Что нет! Перед ними все заискивают! И они перед тобой тоже немного заискивали. А помнишь, как их жены сидели за столом и вяло ели черную икру? Помнишь? Вот это и есть их место в жизни – вяло есть черную икру.

– И тебе надоело – уехала в Лондон?

– Я тебе вот что скажу: я была веселой в ранней молодости – участвовала в порнофильмах. Любительских. У нас в Мытищах. Потом в Москве. Денис позже все эти порнофильмы выкупал за приличные деньги. Дурак! Так вот. Даже там на казенной скрипучей кровати проскакивала искра любви. Они командуют: не заслоняй нам пизду волосами, а ты уже почти их не слышишь, тебя несет страсть… Вот за что я люблю Россию!

023.0

<СЛОН В ЛИФТЕ>

Доченька! Ты родилась, чтобы быть счастливой. Теперь ты пополнишь ряды детей, которые живут в разорванных семьях. Ветер злобы гуляет по комнатам. Со стен сорваны фотографии. В шотландской юбке лишь я по-прежнему вишу фотографией, оставленный за ненадобностью. Ветер злобы задирает подол моего килта, стремясь превратить меня в посмешище. Как вырванная из сети старинная радиоточка, замолк попугай, задумавшись о том, что терроризм неистребим. Все решено за меня. Коробки, набитые туфлями и сервизами, отправились в плавание по съемным квартирам. Слова в детских книжках превратились в хлам. Пушкин пишет продолжение золотой рыбки. Омоложенная старуха требует ее зажарить. Когда зарвавшейся молодке принесли на подносе филе из золотой рыбы, она поковыряла еду и сказала:

– Невкусно.

Твоя мама лучше всех! Повторяю, как заклинание. Молдавская няня сказала мне, что перед сном ты кладешь под подушку снимок мамы в красной карнавальной одежде. Люди, как звери, нюхом чувствуют чужую слабину и приветствуют разорение. Мы поделили тебя на недели. Я все детство боялся, что мои родители разведутся.

Сегодня вечером мы говорили с тобой о слоне. О том, как он придет к нам в дом, наступит на твой воздушный шар, испугается и побежит к лифту. В лифте он застрянет, потому что не знает, на какую кнопку нажать, чтобы спуститься. Ты так весело смеялась над проделками слона, что мне стало дурно, сердце обливалось кровью. Я не знаю, сколько времени мы будем идти вместе по этой земле, но мне уже сейчас не хватает тебя – счастливой. Несомненно, бездарно, без права на успех, я сделал все, чтобы сохранить тебя счастливой; ругань моих родителей сегодня мне кажется старомодным курлыканьем, а в зимнем окне – глаза, полные стеклянной решительности. Ты – мой четырехлетний комочек, живущий наполовину в сказках, я просил об отсрочке, хотя бы до лета, ссылаясь на мышек и мишек, я бился за твое счастье, но чем больше я бился, тем больше ты превращалась в предмет дележа-шантажа. Возможно, не надо было так отчаянно биться – отчаяние порождает злорадство.

Глубокой ночью ты выбежала на кухню с плачем. Мама! Няня! Наш глухой переулок совсем обезлюдел. Ни мамы, ни няни. Я сидел у окна – на своем новомодном лэптопе писал заказную ахинею. Ты стояла босая, в своей синей ночной рубашке. Я подхватил тебя на руки, налил в чашку воды, понес в кровать. Я кожей почувствовал хрупкость существования. Спросил: почему ты плачешь? Ты ответила: ты знаешь, почему я плачу. Ты сказала так, как будто ты взрослее меня.

Неужели мои родители не развелись только из-за меня? Ради меня можно было позволить себе быть несчастными, не срывать со стены фотографий, не бросать туфли в коробки, отказаться от секса? Но кто это оценит? Некоторые говорят: если нет любви, надо разводиться, дети и так понимают все про своих неблагополучных родителей. И как-то странно: я сказал своей давней парижской подруге, что мы разделили дочку на недели, и она – зная дочку – заплакала и весь ужин проплакала, а в наших краях больше слушают тех, кто говорит: без любви жить нельзя. Потом у моих родителей родился мой младший брат, и они медленно успокоились, дальше – состарились. А у нас – в парадной, долго тонувшей, карнавально-неверной семье – вместо младшего брата был летний выкидыш, и я узнал, что – выкидыш, когда выкидыш уже случился, так что наш выкидыш был еще до выкидыша, и мы пошли на дно, как в казино, и с шумом утонули.

Мне посоветовали перебороть мои отчаянные мысли о тебе. Я не мог с этим сладить. Я люблю тебя больше жизни. Я стал слоном в лифте. Какую кнопку нажать?

024.0

<ОДНОРУКАЯ>

Если вам доводилось ехать зимой из Мурманска в сторону норвежской границы, то вы должны знать, что такое арктическая тоска. По федеральной трассе А-138, узкой ледяной дороге, изредка пробегает какой-нибудь автомобиль, похожий на загнанного зверя. Мертвая тундра. Порой, правда, можно встретить лису с удивительными удивленными глазами. Вдоль дороги – раздолбленные колья, руины противоснежных заграждений. Снег со свистом змеится поперек шоссе, исполняет половецкие пляски, громоздит сугробы – движение автотранспорта в однообразной полутьме останавливается.

На единственном постоялом дворе можно съесть солянку и сходить в туалет за десять рублей. Но участникам войны доживать хорошо: они платят всего только пять. Вокруг – сумрачные контуры сопок, некоторые высокие, – здесь и сейчас легко летом откопать гранаты и кости тех, кто мог бы ходить в туалет за пятерку, но не случилось – погибли за родину. Впрочем, в платный туалет вообще никто не ходит. Дальше нарываешься на шлагбаум – в приграничную зону пускают только по паспорту, и это недавняя поблажка властей: еще в прошлом году требовалось специальное приглашение, так что в кисло пахнущий своими отходами город Никель хохла уже не пустят, а за Никелем – новый шлагбаум: мы в нашей зоне окопались, навечно. Зачем окопались?

А вдруг нас кто-то увидит. Увидит, как мы по Никелю вечером идем, втянув головы в плечи, понурые, недоделанные. Или как на постоялом дворе в платный туалет не заходим, десятку жалко – ссым в снег. Наведут из-за границы на нас бинокли, а мы в снег ссым, себя позорим. Ничего у нас не получается, хоть плачь – потому что мы однорукие. В домах у нас в Никеле холодно, четырнадцать градусов, не больше, ветер гуляет, зубы ноют. Однорукие пасынки однорукой родины, мы достойны друг друга.

Ну, понятно, пересекаешь границу с Норвегией – мир меняется, вместо тундры растут леса, вместо карликов ходят высокие викинги. На сопках горят огни домов, у входа факелы, жаркие деревянные дома без занавесок, в ресторанах подают не только семгу, но и крабов и лобстеров, к ним – эльзасские вина, – на глазах вырастает арктическая Калифорния. Русский человек порой смекалист, особенно рыболовы. Туда, в арктическую Калифорнию, в приграничный город Киркенес, уплыл наш славный рыболовецкий флот – подальше от мурманских портовых поборов. Да и русские люди в Норвегии ходят, расправив плечи, еще не викинги, но уже не совсем ваньки-встаньки. Может быть, они менее одноруки, чем их родина – но тут на мой вызов явилась родина.

В Киркенесе был фестиваль, взрывались в небе фейерверки, по вечерам люди много и весело пили. В одной веселой компании оказывается девушка – по виду наша поморка, с черными волосами, немного странная, глаза у нее странные, смотрят из-под очков. Она то оживляется, то отключается – такие перепады настроения. Ко мне, наконец, подсаживается – подвыпившая, щеки красные, губы красные – раскраснелась. Объясняет: она – не простая, проживает на работе в высокой приемной, в Москву звонит по вертушке на самый верх – цену себе набивает. Я киваю, тихо радуясь ее нелепой, но буйной красе.

А вы меня в гостиницу не проводите? Тут недалеко. Ну, да. Тут все недалеко. Снег хрустит. Норвежский народ катается глубокой ночью на коньках на центральной площади возле гостиницы. Музыка тихо играет. Поднялись к ней в номер. Что будем пить? Вываливает из сумки на кровать три разные бутылки крепкого алкоголя. Ну, эту, клюковку. Наливаем. Она: мне жарко, хочу в ванну, в душ. Ну, хорошо, говорю, давай. И ты со мной? Как скажешь. Только я, – говорит, – однорукая. И верно, смотрю – у нее на левой руке надета черная перчатка. Мне стало немного не по себе: у меня никогда до тех пор не было одноруких девушек, я не знаю, как с ними обходиться. Некоторые возбуждаются на ущербность, об этом в книжках пишут, а некоторые в ужас приходят. Вот интересно, думаю, что будет? Она начинает с себя снимать одежду – стремительно, как будто она многорука, но в этом есть болезненная суета, словно она хочет мне что-то доказать. Она показывает мне протез, с черной болтающейся перчаткой, который перехватывает верхнюю часть ее тела, большие груди – хороший такой, качественный протез: она отстегивает его и вешает на вешалку, рядом с моим пальто. У нее отрезана левая рука до самого плеча. И нога – правая – вся в шрамах, заштопана крупными швами.

Я выпиваю красной водки, не чокаясь. Потом, спохватившись, наливаю ей и себе – чокаемся. Что с тобой было? Авария. На узкой ледяной дороге. Лобовое столкновение. Семь трупов, включая мужа. Она одна выжила, даже сознание не потеряла. С кем столкнулись? С пьяными рыболовами, они ехали на «Жигулях», три года прошло… Я понимаю, что я уже приговорен. Я остаюсь, чтобы не дай бог она не подумала, что я сбегу. Она мне тут же говорит, что у нее есть друг, что она звонит в Москву часто, очень часто, она говорит и смотрит мне в глаза – она испытывает меня. Я принимаю ее игру. В душ мы уже не идем. Выключай воду. Включи весь свет. Я готов сделать все, что она захочет. Она не возбуждает меня своим уродством, она меня им приковывает к себе, она уже раскручивает меня одной рукой, крутит-вертит и ждет моей реакции. Я никуда не уйду. Родина. Моя однорукая родина. Подожди только, я еще выпью.

025.0

<СТИЛИСТ>

Проводив Лядова с детьми, которые смели марокканские сладости, я вернулся в ванную. Не успел взяться за бритье, мешая бессмертие с красной ящерицей, как снова звонок в дверь. Пришел мой домашний парикмахер Жора, молодой смазливый гей – глупый, изобретательный мастер. Он называет себя стилистом.

Я всегда думал, что стилист – это усидчивый писатель. Но пока писатели падают вниз, парикмахеры поднимаются в лифте. Повара уже всех обскакали. Они стали командирами не только желудка, но и вкусов. За ними – сомелье. А также флористы. А также гримерши. Изо рта у них успокоительно тянет мятой. Из-под недозастегнутой по моде белой блузки виднеются при наклоне розовые соски, похожие на мордочки крысят. Они идут, они идут, а писатели катятся вниз.

Жора обычно меня стрижет по утрам в день съемки моей телепрограммы, раз в месяц. Не спрашивая, кто там, я открыл входную дверь.

На пороге стоял человек – я рот открыл от изумления. Похож на одного замечательного поэта, который не так давно умер. Я даже решил, что он воскрес и пришел, с хитрецой в глазах, слегка глумливый, бритоголовый, чуть-чуть покашливающий, мне его недостает – и он пришел.

– Здравствуйте! – начал он почти восторженным голосом. – Позвольте вам передать приглашение!

Мы всегда были с ним на «вы». Красивый необычный конверт.

– Кто вы?

– Курьер. Из посольства.

– Не врете?

– Честное слово!

Он говорил по-русски безукоризненно, но в четкости его дикции было что-то нерусское. Я обознался?

– Вы пишете стихи?

– Пишу.

– Откуда у вас акцент?

– Оттуда.

С недобритым лицом, полуголый, я взял конверт, на котором был незнакомый мне герб.

– Это что за страна?

– Акимуды! – воскликнул странный курьер.

– Не понял, – слегка поморщился я.

– Акимуды! – повторил курьер.

– Это розыгрыш? – Я чуть было не назвал его по имени-отчеству.

– Это, – сказал курьер, – великая божественная страна. Наш Посол вас ждет. Распишитесь.

– А где она находится? – расписался я в получении.

– Посол вам все расскажет. До свидания. – Курьер широко улыбнулся и пошел, прихрамывая, вниз по лестнице.

Я оставил конверт в коридоре, вернулся в ванную и стал добриваться. Это что за Акимуды? Я бросился к двери, открыл, закричал в пролет лестницы:

– Я скучаю по вам! Скучаю!

Мой сосед Алексей с нижнего этажа, куря свою обычную сигару у окна между нашими этажами, хотел было что-то сказать, но вместо этого бросился к своей двери. Я заперся, потянулся к айфону, нашел в списке Лядова:

– Слушай, тебя случайно не пригласили на прием в посольство хрен знает какой страны? У нее непривычное название: Акимуды.

– Такой страны нет, – авторитетно сказал академик.

– Как нет, если они меня пригласили, – сказал я.

– Может, Бермуды? – засомневался в трубке Лядов. – Хотя это тоже не страна… А может, ты перепутал: это название ресторана? Я знаю узбекский ресторан, который называется «Всемхана».

– Чем там кормят?

– Нормальная еда. Неужели ты ходишь еще по посольствам? Потеря времени. Я хожу туда только в том случае, когда мне вручают орден.

– Сколько же у тебя иностранных орденов?

– Да наберется… – лениво сказал Лядов. – Ты когда приедешь ко мне на дачу? Приезжай после съемок. Соня сделает баранью ногу. Есть дивное французское вино.

Я привез.

– Давай в субботу, – сказал я.

Я отложил телефон и стал старательно бриться, но звонки мешали. Зазывали на разные голоса на выставки, фильмы, презентации. Они всегда звонят в это время, после одиннадцати. Я отвечал ласково, но потом озверел, они заманивали, а я огрызался, мне стало стыдно, захотелось не брать трубку, но могли звонить с денежными предложениями, и я снова брал трубку мокрой рукой. Меня бесила моя знаменитость и то, что я не могу без нее обходиться. Меня бесило, когда меня узнавали на улице, здоровались, заглядывали в глаза, но я недоумевал, когда меня не узнавали. Нет, сегодня мне не дадут выбраться из ванной! Звонила продюсер: не проспал ли я съемку? Звонил шеф-редактор с тем же вопросом. Раздался мягкий звонок в дверь.

На этот раз – стилист. Он стоял в слишком короткой черной курточке – сразу видно, что голубой. Я впустил его в квартиру и пошел добриваться. Он ждал меня в «попугайской» комнате перед зеркалом.

– Какой у вас классный халат! – воскликнул Жора, когда я вошел в комнату в кимоно.

– Хакамада подарила.

Он многозначительно поднял брови. Я сел на черный стул перед зеркалом, закинул ногу на ногу, дал укутать себя в белую простынку и понял: пипец. Я бросаюсь в парикмахера именем Хакамады – он многозначительно поднимает брови!

– Простите, я сказал глупость!

– Пожалуйста, не называйте меня на «вы», – обиженно взмолился Жора. – Мы же договорились в последний раз.

– Ой, прости!

Все, сказал я себе, начинаю праведную жизнь. По посольствам не хожу. Откуда взялись эти Акимуды?

– Ты случайно не знаешь… – начал я и вдруг почувствовал, что успокаиваюсь, потому что я всегда успокаиваюсь, когда меня стригут, а Жора стрижет хорошо, вон как нежно щелкают ножницы за ухом. Я зажмурился. – Наверно, это остров, – сказал я. – Такой красивый тропический остров.

– Какой остров? – спросил мастер.

Я посмотрел недовольно в зеркало на свое лицо. Сколько лет я смотрю на себя в зеркало, когда меня стригут! Всю жизнь! Сначала меня стригли непонятно кто, потом долгое время меня стриг Толя из гостиницы «Пекин», он и сейчас стрижет моего брата, потом не помню кто, а вот теперь появился Жора, из «стакана», как он называет Останкино, но его оттуда выгнали. Боже, почему мне неприятно смотреть на свое лицо? Почему мне противно видеть свою рожу в телевизоре? Я никогда не смотрю, отворачиваюсь, ну, почти никогда, я боюсь: из ящика лезут все мои недостатки. Интересно, на каком языке говорят на этих Акимудах? Пойду. Там, наверное, кормят каракатицами, там повар креол, как в песне, и глазки у меня маленькие, еще не проснувшиеся с утра.

– А чего тебя выгнали?

– Интриги.

Ну да, подумал я, ты же пидор. Интриги.

– А вы мне поможете с работой? У вас же связи.

Он аккуратно наклоняет мне голову, стрижет затылок.

– Я спрошу. Принеси мне воды с кухни.

Он уходит на кухню, он очень услужливый, снова звонит телефон, в ресторан приглашают, живот нагуливать, я пью воду, он почтительно стоит в стороне, забирает стакан, он стрижет мне уши, у меня на них растут волосы, как у этой жирной писательницы. Я смотрю на себя в зеркало. Мудак. Он работает над моей головой, я медленно молодею, я всегда молодею, когда меня стригут.

Звонит Лядов:

– Мой помощник звонил в МИД, но там почему-то отказались давать информацию про твои Акимуды по телефону. Сказали, если мне лично надо, то пусть я сам позвоню. Я не стал звонить, но если хочешь…

– Да ну их! Я не пойду! Ходить еще по всяким Акимудам!

Лядов отключается. Какой-то писклявый голос зовет меня на выставку Кулика. На Винзавод. Я люблю Олега, но не пойду. Не хочу. Я хочу пить молоко и гулять на свежем воздухе. Я хочу читать апостольские деяния, я так их никогда и не прочел до конца – легкомысленно не вник в их суть. Жора аккуратно снимает с меня простынку, смахивает, сдувает поседевшие волосинки, как пух одуванчиков.

– Хорошо у тебя получилось, – радуюсь я.

Молодец: он молчит во время стрижки, я не люблю болтливых парикмахеров.

– Помойте голову перед укладкой.

Я иду в свою просторную ванную, вытаскиваю руки из рукавов, кимоно виснет у меня на черном пояске, где когда-то была у меня талия. Я включаю ручной душ, смотрю, куда положил шампунь.

– Жора! – кричу я. – Иди-ка помассируй мне голову шампунем.

Он входит, будто на пуантах, берет шампунь, который он мне принес в прошлый раз, дорогой, французский, и начинает массировать голову. У меня начинают свежеть мысли. Он – щуплый парень, но не тщедушный, у него юркие руки парикмахера. Я думаю о том, что в субботу поеду к Лядову говорить за бараниной о бренности жизни, об искусе и бесполезности бессмертия, живо говорить, с воодушевлением, разоблачать с искрой. Я так глубоко задумываюсь над бренностью жизни, что с меня сползает кимоно, и я остаюсь голым рядом с парикмахером. Но я вижу, что ему все равно, и не стесняюсь, хотя мой член слегка крепчает, оказавшись на свободе, и это меня забавляет, делает меня властным. В конце концов, он всего лишь социальная вошь, мой слуга. Голова вымыта, Жора тянется за полотенцем. Я разворачиваюсь и сажусь на край ванны, слегка раздвинув ноги. Теперь Жора может при желании разглядеть мой хуй, но он с полотенцем тянется к моей голове, начинает ее тереть, хотя я вижу из-за полотенца, что он украдкой поглядывает на хуй. Я равнодушно почесываю лобок, дотрагиваюсь до хуя, мну его рукой. Вижу, Жора, потупясь, бросает взгляды между моих ног. Он мне немножко противен, и это мне приятно. Я вспоминаю, что, когда он последний раз стриг Свету в «попугайской» комнате, она сидела на черном стуле в своем коротком вишневом платье, я подошел ей что-то сказать, увидел в зеркале, что у нее видна писька, так что когда он ее стриг, то все время мог любоваться этой щелкой в зеркале. А когда я вечером ей об этом сказал, она отмахнулась: да он же пед! Слушай, говорю, ты Светке тогда хорошо постриг волосы на лобке, а он вдруг, ну дурак: да она просила вам об этом не говорить! Да ну, говорю, ерунда, но думаю, сука, ничего не сказала, а если бы я сказал: не твое дело. Ладно, говорю, а член уже не на шутку от рассказа возбудился, побрей и мне лобок. Он смиренно вышел, как отрок, возвращается с ножницами и бритвой, а я уже в ванне стою, и хуй на него смотрит. Он стал стричь и брить, тихонько придерживая большой хуй пальчиками, чтобы легче брить по бокам; и яички вам побрить? – брей, говорю, он побрил, а теперь смывай. Он взял шампунь, стал смывать, взял член в руку, стал массировать, смывая, скорее, дрочить, вы не против, спрашивает, и, наклонившись, заглатывает хуй в рот, хорошо сосет, по-мужски, я хотел было его тоже раздеть, посмотреть на его член, но тут – телефон, звонит из издательства Игорь, один очень важный человек приехал, вас спрашивает, подъезжайте, пожалуйста, хорошо, окружили меня педерасты, да ладно, один раз – не педераст, и чувствую, он яички хорошо трогает, лучше иной бабы, еще говорю и еще и кончаю опять под музыку звонка, но трубку не беру, смотрю, как он сперму заглатывает, да один раз не педераст, жизнь проходит, хуйня остается, надо все-таки все попробовать, да и деяния апостолов пора бы прочесть.

026.0

<ИЗДАТЕЛЬСТВО>

В машине меня передернуло от отвращения. Я сжал ногами свою пипиську. Раньше мои фантазии так далеко не простирались. Нашел, на кого повестись! Но, в сущности, это был мой ответ Чемберлену. Мне никогда не везло в семейной жизни. Мне выпало сыграть роль свободного, но не слишком счастливого человека. Однако Бог дал мне ум и талант, отправил жить в сказочную страну, которая на моих глазах разбилась вдребезги – мне глупо жаловаться, но на Страшном суде я буду держать ответ за то, что я слишком много разменивался по мелочам.

В издательство я приехал в дурном расположении духа. В издательстве кипела работа. Теперь все пишут книги – надо издавать всю эту человеческую срань, булькающую тщеславием. Это эпидемия – мемуары! Они похожи на Стену плача с фотографиями: автор стоит в обнимку с великими и полувеликими, в надежде пролезть в бессмертие. Актеры пишут. Режиссеры пишут. Вдовы пишут. Бляди пишут. Светские шакалы пишут. Я не читаю.

Я посмотрел на полку с новыми книгами. Ни одна книга не вызвала во мне никакого желания. Человеческая жизнь в картинках. Но, с другой стороны, если хочется – почему не писать? Не самое мерзкое занятие. Лучше писать, чем трахаться со стилистом. Хотя почему лучше?

– Ну, что там у вас случилось? – спросил я нашего директора, входя в офис в Скатертном переулке.

– Да вот вас дожидаются. Наш автор.

– Конфликт? Денег не заплатили?

– Все проплачено.

– Так в чем дело?

– Не знаю. Честно, не знаю. – Директор наклонился к моему уху. – Это полковник, полковник секретной службы.

– Что ему от меня надо?

– Шоколада, – улыбнулся директор.

– У меня нет времени. Через два часа съемки.

Я вошел в кабинет. За журнальным столом сидел человек в штатском и пил чай с лимоном. Увидев меня, он приподнялся:

– Позвольте представиться. Автор вашего издательства. Куроедов. Полковник Куроедов.

Коренастый человек с широким лицом и довольно честными глазами. Крепкие, короткие руки. Я улыбнулся ему равнодушной улыбкой.

– Катя, мне тоже чай с лимоном, – сказал я нашей красивой молодой секретарше, у которой джинсы сползали с попы, и присел за журнальный стол, пожимая полковнику короткую руку.

Он нравится женщинам, подумал я, и он об этом знает.

Но вид у него все-таки довольно бульдожий.

– Что скажете, полковник?

Он начал издалека. Мы мчались по закоулкам. Я плохо слушал и думал о том, что «Куроедов», должно быть, его боевая кличка. Нельзя ли было придумать что-то более мужественное?

– Отечество в опасности!

– Оно уже тысяча лет как в опасности, – не удивился я.

– Нам нужна ваша помощь.

Я долго ждал этого часа. Во сне и наяву я ждал, когда они придут и скажут, что нуждаются в моей помощи, что не могут справиться без меня, их ресурсы исчерпаны.

– Мы знаем, вы нас не любите. Давайте начистоту. Вы не раз говорили, что мы захватили власть, совершили государственный переворот. Верно? Это все равно что в Германии после войны к власти бы пришло гестапо и объявило себя спасителем государства. Вы называете нас временщиками. Но, кроме нас, все равно никого нет. Никого!

Я раздирался между презрением и честолюбием. Я первый раз в жизни поймал власть на честном слове, но я еще не понимал, откуда оно взялось.

– Как вас зовут? – миролюбиво сказал я.

– Игнат Васильевич.

Он спешно достал из внутреннего кармана пиджака свое удостоверение и показал мне, не передавая в руки.

– Игнат Васильевич, – сказал я, – я убежден, что у вас в квартире большая коллекция холодного оружия из дамасской стали. Я тоже люблю черные червяки на металле, но я не ем по вечерам отварные фрикадельки с пюре, не пью кагор и не верю, в отличие от вас, что ваша жена похожа на улыбку Джоконды.

Я отпил чай с лимоном и улыбнулся, глядя на Игната Васильевича. Его шея напряглась, он стал неуклюж и беспомощен, как каракатица.

– Откуда вы знаете? Вы что, ясновидец?

– Я просмотрел вашу рукопись, – сказал я. – Вы оставили ваши фрикадельные тайны на бумаге. Когда-нибудь вам, после смерти, придется держать ответ за то, что вы взрывали дома в Москве и травили запрещенным по Конвенции газом московских заложников. Но это – мелочи, прочитанные между строк. Зачем вы пришли?

Он с нескрываемым раздражением полез в портфель и бросил папку на стол.

– А это, – сказал Игнат Васильевич, – компромат на вашу уважаемую супругу Светлану. Она вам наставляет рога. Трахается с французским парикмахером и с двадцатидвухлетней балериной. Лесбиянка, извините за выражение! Там фотографии и ее эсэмэски со смайликами. Она вас позорит. Зачем вам это надо? Гоните в шею. У вас атмосфера дома похожа на холодильник. Вам никто не подаст стакан воды, если что, не дай бог!

Я взял с недоверием фиолетовую папку, открыл, посмотрел фотографии. У них теракты в Москве, а у меня – замершая душа. Попсовая реальность! Фотографии выглядели убедительно. Французский парикмахер властно раздвигал ей попу своими волосатыми ладонями. А вот она танцует на какой-то неизвестной мне вечеринке в черном прозрачном платье. Женский туалет в клубе «Петрович»: чьи-то пальцы в ее влагалище.

– Вы всегда боялись остаться один, – сказал Игнат Васильевич. – У каждого есть слабые пункты. Либерализм в семье недопустим. А вы хотите его распространить и на государство. Я сам в душе либерал! Но не нужно предаваться иллюзиям. Я, чуть что, бью! А она вас справедливо зовет бабой. Вы – баба!

Я вынул пачку сигарет из кармана, закурил.

– А если это фотомонтаж? – предположил я. – Или послание из порносайта?

– Измена начинается не с секса, а с любви, – сочувственно отозвался Игнат Васильевич. – Ну, кто в наши дни не ебется на стороне? Говно вопрос! Она влюблена в другого человека. Мы квиты?

– Ну… – неуверенно сказал я.

– Вернемся к теме нашей встречи, – предложил Игнат Васильевич, перехватывая инициативу. – У вас, однако, есть самообладание. Вы даже не побледнели. Рассчитывайте на нас. На смертном одре мы угостим вас глотком чистой воды. Успокойтесь: Пастернак, например, любил воровку и блядь, воспел в романе. Стареющие мужики ловятся на запах женской смазки! Все в порядке. Итак, отечество в опасности!

– Погодите вы с вашим отечеством, – сказал я.

– Ну, хорошо. Француза мы можем выслать из страны. Если да – пожмем друг другу руки.

– Уважаемый Джеймс Бонд, – сказал я, – в вас есть что-то… такое гаденькое… с пожатием рук…

Я взял себя в руки.

– Простите… Я вас слушаю.

– Я бы выпил еще чаю, – сказал Куроедов, профессионально пропустив гаденькое мимо ушей. – У меня в портфеле курица. Хотите? Постелем газетку. Бутылочка армянского коньяка. Бабы – суки. Это не вопрос. А Дусенька – интересный случай. Она ищет возвращения к мужчинам. – Он щелкнул затворами замков и извлек курицу с поджатыми задними лапами. – Хочет понять, в чем заключается красота мужчины, почему ему нужно делать минет. Она хочет отдохнуть от своих любовниц. Это просто беда – московское лесбиянство! – Он оторвал лапу и принялся ее поедать. – Но и вы, дорогой мой, тоже хорош! После того, как вы приняли идею примирения со Светланой, вы пошли на ужин в «Турандот», оттуда – к пианисту Розуму на ночной концерт, а оттуда домой. За вами – а вы в то время жили втроем, с Ланочкой, – увязалась девчонка, моложе жены, и вы еще квасили-квасили дома, пока Света не побрела спать. Ланочка с цветами – за которые позже досталось от мужа по морде – уехала домой, а вы? Вы еще при Ланочке достали у девчонки груди, а Ланочка говорила: я вас не оставлю одних, – но оставила, и, пока ее муж на даче готовился облить ее ледяной водой, вы еще выжрали бутылку белого…

Он оторвал вторую лапу.

– Хватит! – попросил я и невольно оторвал крылышко курицы.

– Это в ваших же интересах!.. Она сняла черные штаны, перепачканные кошачьей шерстью, оказалась в черных чулках и черных, с красной каемочкой, трусиках… Как вам удалось убедить ее принять ванну и кто отодрал ее двумя пальцами, так что она запрокинула голову и кончила, а вы стояли там без трусов? А если бы жена проснулась, чтобы пописать? Света, с которой вы искали примирения?

– Откуда вы все это знаете?

Куроедов молчал.

– Вы получили, кажется, приглашение из посольства? – сменил тему Куроедов.

– Какие-то Акимуды… – пробормотал я. – Я – без трусов. Та кончает… Пить меньше надо.

– Вот именно, – хмыкнул Куроедов, извлекая бутылку Hennessу. – Катя, несите бокалы! И после этого вы позволяете себе ее шпынять. Она – ангел.