Акимуды

– Вот так мы и живем: с одной стороны – Родина, с другой – мерзавцы.

Я снова видел, что он красуется. Он уже павлин. С картой бессмертия в клюве.

– А что советует твоя жена?

– Слова женщины ничего не значат, – сказал академик. – Но лучше женщину не доводить до слов.

Он славился своими дурацкими афоризмами.

– А как насчет девочек? – сменил он тему. – Лучшее сочетание: один плюс три. Тогда можно сачковать! – Он хохотнул. – Боже, как мне тут надоело! Я скажу тебе: я переживаю предчувствие романа. А что у тебя?

013.0

<МОДНЫЙ КОЗЕЛ>

I'm fine. Я все просрал. Кем я был до войны? Весь мир считает меня счастливым. Тысячи людей мне завидуют и не могут этого скрыть. Светские журналы называют меня звездой. Стоит появиться на модной тусовке, как вырастает стена из папарацци. Их расстрельный батальон с монализовскими улыбочками решетит мне лицо и загоняет мою изумленную физиономию со строгим взглядом и развратным ртом в гламурные подвалы, вперемежку с курчавыми львицами, портными и олигархами. На этих фотографиях я всплываю распухшим утопленником, полным дебилом, но я привык: я снисходителен и всеяден, как истинный герой нашего времени. Меня переводят враждующие нации – в Нью-Йорке и Тегеране; большие и малые страны – от Македонии до Бразилии. Обо мне пишут дипломы и диссертации, некоторые иностранные критики объявили меня гением. На мне виснут девки на научных конференциях и ночных дискотеках, у меня куча друзей. У меня столько знакомых, что я не узнаю их в лицо, они мычат и «тычат» и душат в объятьях, но я уже давно не волнуюсь по этому поводу, хотя и стесняюсь своей забывчивости.

Москвичи останавливают меня на улицах, в магазинах, чтобы побеседовать о моей еженедельной передаче. В провинции на мои выступления набегает толпа народа, вопросы, вопросы, затем очередь за автографами. Красивым девчонкам я неизменно пишу: «на счастье в любви» (они краснеют, бормоча, что именно это им нужно), пожилым теткам – «на память о нашей встрече». Тетки довольны: надпись двусмысленна. Мужчинам я пишу хрен знает что. Сколько я раздал автографов? – это население целого города.

Но есть другой город, тех, кто не любит меня. Мегаполис – в нем проспекты, бульвары и закоулки, парки и башни, бурная жизнь, там живет множество людей.

Меня не любят коммунисты за то, что я всегда был антисоветчиком.

Меня не любят патриоты, почвенники, евразийцы, славянофилы, русопяты за то, что я порою называю Россию «этой страной». Но и закоренелые русофобы отвергают меня: они считают мою критику «этой страны» непоследовательной и недальновидной.

Ко мне подозрительно относится интеллигенция. Ей, целомудренной, не нравится, что я – скандалист, «певец минета». Она ненавидит меня за то, что я не считаю Булгакова великим писателем.

Меня ненавидят фашисты – они в масках расстреляли мой портрет на видеоролике в интернете из АК-47. Это – серьезно. Я не стал смотреть ролик – я не люблю копаться в помойке.

Меня не любят либералы. Они считают, что я недостаточно либеральный, что у меня не хватает веры в реформы. Западникам не нравится, что я в Европе нахожу недостатки.

Меня недолюбливает внесистемная оппозиция, считая трусом – я не хожу на их митинги, где полиция бьет их палками и зверски тащит в обезьянник. К тому же, я ни разу не побывал на процессе Ходорковского.

Меня не любят гуманисты всех стран, они считают, что я ненавижу людей.

Меня не любят феминистки: они говорят, что я – старомодный мачо.

Меня не любят церковники: они говорят, что я – враг церкви.

Меня не любят московские филологи из моего же университета: они считают, что я – «вредная тварь».

Меня не любят власти, потому что я – непредсказумый, и они не хотят иметь со мной дело. Вместе с властями меня не любят молодежные движения конформистского направления, потому что я что-то непочтительное сказал о Главном.

Так кто же любит меня? Кому я раздаю автографы?

014.0

Что я писал до войны? Песни о терроризме.

У Ахмета день рожденья, он давно уже не мальчик, у него усы и плечи, он красавец хоть куда. У него стальные когти. Он взрывает мостовые, разрывая грудь на части, у него в горах квартира, у него заря Востока вылезает из седла. Приглашает он соседку, полногрудую Алену, в кружевных колготках телку, патриотку и планктон. И Назара приглашает, с красноватыми глазами, тот приносит ящик водки, и, хотя они не братья, это дружная семья. Пригласил Ахмет отведать свое варево мясное Сашу, Вову, Кабана. Те с подружками приходят. Входят также Юрий Дмитрич, умный дядька, барахольщик, здравый мент Максим Перов и еврей повеса Боря.

Славно варево дымится.

Я вхожу с татуировкой и с букетиком цветов. И священник тоже входит. Крики, стоны, суета. Будем пить сегодня водку до победного конца, выпьем столько, что забудем, кто мы, где мы и когда. Победит у нас сегодня тот, кто справится с нагрузкой и, напившись зелья вдоволь, остается на ногах. Будем пить сегодня водку, не простую, не дурную, цвета алого, крутую, цвета праздничного дня. Пей, Ахмет! Бухни, Алена! Парни, пейте из горла!

Пейте, люди, здравствуй, завтра, мы зальемся, не беда, ничего уже не будет, только дружба навсегда. И закуску ешьте, сидя, ешьте, лежа на полу. Это варево мясное – очень странное оно – оно всем полезно будет, оно сильно воскрешает от затменья головы.

Мент считает поголовно, мент считает отстраненно, сколько выпил каждый гость, кто и как лежит, раскинув руки, ноги и башку. Едет крыша, девки пляшут, девки воют и поют. Телки сиськи отрывают, телки рвут колготки в дым. Мы с Ахметом поднимаем тост за девок, командир! Юрий Дмитрич объявляет тост за прожитую жизнь. Будем пить сегодня стоя за тебя и за меня, иностранцев мы зароем, гарью пахнет, дай огня! И чиновники запляшут, вся страна пойдет плясать, мы уедем на вокзалы нашу родину считать.

Над седой равниной птицы пусть летают до утра, над тайгой паром струится, мы перевернем страницы и проснемся в никуда. Надоели птицам байки, рвутся души в небеса, мы кровавые портянки обтираем у крыльца. Бог един, а крылья порознь, буря – вот она уже.

Ты пляши, отец Григорий, ты под юбки не смотри, мы с тобой, отец Григорий, поцелуемся взасос. И Алена тоже пляшет, с головой, без головы, и Кабан, Артем и Даша – это наши, это мы. Мы на площадь, мы за веру, мы в подъезд, мы на футбол, мы в любовь сыграем, люди, грянет страшное ура! Никого уже не будет – наша сыграна игра.

Спи, Кабан! Погибла лошадь. В нашем доме тишина.

По-собачьему хохочет и беснуется луна.

Вот встает заря Востока, это я вам говорю, вот Ахмет уходит в горы, обнимает мать свою. Вот Кабан, Артем и Вадик – драка есть, и драки нет, вот Назар глазами водит, оставляя жуткий след. Мент, Борис, отец Григорий – вы куда, зачем ушли? Мы так вымазались в горе, нету нас – одни ежи.

Нас уже не остановишь, красный Кремль, зеленый Кремль. Взрыв восторгов, взрыв молитвы, взрыв Алены – мой народ! Это витязи лесные отправляются в поход. Колья в руки, ноги в руки, встали быстро и пошли. Победителей мы судим. На полу лежим все кругом. Революция умов. Вы не бойтесь – мы убьем.

014.1

Я решил написать плутовской роман. Но плутом оказался не человек, а надмирное существо. Оно стало противиться появлению романа, заметать следы, посылать меня в командировки и путать карты. И вместо того чтобы писать плутовской роман о надмирном существе, которое нарушило свои обязательства или же не нарушило, а только обострило абсурд существования до состояния полного отчаяния, я стал мотаться из страны в страну, тонуть в сортире семейной жизни, наказанный за дерзновенную попытку. На своей шкуре я понял, что я сам и есть тот плутовской роман, у которого выросли короткие крылышки.

015.0

<СЕМЕЙНЫЙ ОТДЫХ>

С кем я жил до войны? Можно ли совместить любовь и разврат? Нет ничего более непредсказуемого, чем семейный отдых. Казалось бы, в нем нет никакой опасности. Но это всего лишь мнение доверчивых людей. Я имел счастье познакомиться с опасностями семейного отдыха в Коктебеле: приезжаешь семьей – уезжаешь распавшейся парой.

Ребенок становится мячом, которым перебрасываются родители, чтобы вырваться на свободу. Проигрывает тот, кто ловит этот мяч. Вокруг гульба, а тут ребенок – отбрось его своей половине и выходи на набережную.

Милый, я выпью пару коктейлей. Что значит пару коктейлей? А я? А ты посиди с нашей крошкой.

Проходит час. Ты звонишь ей на мобильный. Он странно себя ведет. То в нем слышится дикая музыка, то – пустота. То он в зоне действия, то вне зоны. Когда ребенок засыпает, ты бросаешься на поиски: набережная кишит народом. Продираясь по барам возле моря, ты натыкаешься на свою жену, которая сидит одна. Бросаешься к ней – она недовольна. Зовешь ее домой – она не идет. Она приросла к бару, ее не сдвинет никакая сила. Но ты сдвинешь страшной угрозой молчания. Она идет за тобой, сталкиваясь с прохожими. Она, кажется, немного пьяна. Ты входишь в свой отель, похожий на итальянский дворик, и тут она говорит: «Я не твоя собственность». Ты обращаешь ее слова в шутку: «Я тоже не твоя собственность». Но она произносит заклинание первой, и ты пролетаешь через дворик дураком. На самом деле, надо тут же паковать чемоданы и мчаться в Москву: одному, с ребенком или втроем. Но ты почему-то надеешься на лучшее и малодушно остаешься, давая повод жене считать тебя бабой и тряпкой одновременно.

На следующий вечер ты видишь, как она выносит стаканы из номера и опускается в беседку, где сидят молодые люди с высоко поднятыми, смеющимися лицами. Из беседки ее обратно уже не вытащишь – хотя все тихо-мирно, только смеется или даже хохочет она так, как это она умела в первый год нашей жизни. А ты – с ребенком, сидишь вспоминаешь, как она умела смеяться. Тогда надо сразу паковать чемоданы, но ты остаешься бабой и тряпкой.

На следующее утро она вскакивает ни свет ни заря, хотя обычно спит долго, и бежит к молодым людям есть арбуз, хотя ты знаешь: она по утрам никогда не ест арбузы. Она бежит есть арбузы в короткой прозрачной юбке, сквозь которую хорошо виден ее оптимистический лобок, а когда она свободно кладет ногу на ногу, то видно все сразу, и молодые люди обретают задумчивое выражение лица. Если ты скажешь, что у нее все видно, она этому только порадуется. На следующее утро она снова – ни свет ни заря, и когда ты идешь за ней, она удивляется: почему ты так рано проснулся? Она же идет на рынок купить с молодым человеком чачи. Ты вдруг замечаешь, что у него широкие загорелые плечи, но ты доверчив: ты пьешь на балконе утренний чай. У молодого человека оказывается иностранный акцент: не то француз, не то турок, – и ты ему приветливо улыбаешься, чтобы твоя жена не бросилась с ним немедленно целоваться. А он улыбается тебе – и ты спокоен, идешь с ребенком на пляж. Потом ты почему-то берешь напрокат моторную лодку с капитаном, который ей управляет почему-то правой ногой, и все смеются, и ты плывешь на ветру вокруг горы Карадаг, а твоя жена фотографирует, как молодой человек с французско-турецким акцентом ныряет и плавает в волнах. Поздно вечером она твердо целует тебя в губы жестким, как куриная попа, поцелуем, и говорит, что хочет пройтись по набережной. Ты знаешь, что там ее ждут молодые люди из твоей гостиницы, но ты небрежно говоришь: хорошо. Она возвращается сильно пьяной, веселой, ложится поперек кровати, и у нее все видно, и ты с ней трахаешься, а она смотрит слегка в сторону. Тебе бы завтра с утра уехать в Москву, но ты довольно урчишь, кончая над распростертым телом.

Наутро она уходит на рынок и проводит там три часа. Ну, хорошо. Любопытно лишь то, что на следующий день она уже не надевает юбку без трусов. Напротив, она одевается консервативно: то ли это брюки, то ли скромное платье до пят. Образумилась, думаешь ты. Но глубоко ошибаешься. Она не образумилась – она уже с ним трахнулась в его номере ранним солнечным утром. Ты проводишь дни с ребенком. Она неуловима. Только вечером с каменным лицом она подходит к тебе и говорит, что ей надо на набережную. На следующий день она вдруг проговаривается, что была на нудистском пляже и там хорошо видно луну. А ты купалась? – Конечно, нет. – Теперь тебе ехать уже никуда не надо – ты приехал. Если ты и вправду дурак, оставайся с ребенком, как с мячом. Если нет, лови в итальянском дворике веселую девушку в короткой прозрачной юбке. Они похожи с твоей женой, как два сладких персика. Предложи ей сходить на рынок, купи ей чачи, загляни в ее прохладный номер. На следующий день она выйдет в консервативном наряде. Жизнь станет фарсом – ты не унывай. Но, уезжая в Москву, твоя жена вдруг примет отсутствующий вид, и ты поймешь, что ни голова, ни сердце, ни ее оптимистический лобок тебе не принадлежат. Но ведь ты слышал, как она сказала тогда: «Я не твоя собственность». Надо верить ее словам.

016.0 – Мы – утки.

Акимуды – наше болото.

Этими словами я хочу закончить свое повествование. Мир прост; все остальное – интеллектуальные наросты, отрыжка умников.

017.0

<РАСКЛАД ПОСОЛЬСТВА АКИМУД>

СПРАВКА: АКИМУДЫ – несуществующая страна с мощными ресурсами топлива и совести, поставившая перед собой цель осчастливить Россию.

ПОСОЛ. Космический идеалист примерно сорока пяти лет. Считает, что на сегодняшний момент Россия является «стратегическим центром вселенной», от ее успеха или неуспеха зависит будущее цивилизации.

В подчинении Посла три советника, которые изо всех сил стремятся походить на людей, внешне похожи на обаятельных придурков, имитирующих любимый тип жителей страны пребывания. Впрочем, их внешность ошибочна.

ПОЛИТИЧЕСКИЙ СОВЕТНИК <ТИМОФЕЙ МЕЖЕРОВ>. Резонер. Блюститель космической нравственности.

КУЛЬТУРНЫЙ СОВЕТНИК <ИВАН ПОСПЕЛОВ. ОН ЖЕ: ВЕРНЫЙ ИВАН>. По собственному определению, «последний гностик», мечтающий о соединении веры и знания. Друг московской богемы. От любви к искусству чуть было не сменил свою половую ориентацию.

НАУЧНЫЙ СОВЕТНИК <СЕРГЕЙ ДУБИНИН>. Внешне ленивый Обломов, внутри которого живет Штольц. Бесстрастный экспериментатор, он нуждается – по агентурным данным – в поставках спермы и яйцеклеток русских людей в обмен на сверхдержаву. По тем же данным, мечтает о селекции русских, очищении их «от аморальности». Через Россию и русский характер хочет понять загадку человека. Порою может быть совершенно бесчеловечным.

РЕФЕРЕНТ <ГЕННАДИЙ ЕРШОВ>. Застенчивый молодой человек.

КОНСУЛ СМЕРТИ. Без имени! По агентурным сведениям, ее собираются в ближайшее время назвать Кларой Карловной. Единственная женщина в посольстве. В отличие от других сотрудников, обладает скверным характером. Ее побаивается и сам Посол. Возможно, ее поведение определено дефектом: она – карлик. По некоторым сведениям, карлик, будущая Клара Карловна, стремится сорвать миролюбивую миссию Посла, потому что «нет ничего общего между ними и нами». Среди прочего, занимается отправкой российских граждан в туристические поездки на Акимуды. Своего рода космический туризм. На первый взгляд вредная тетка с большим воображением. На самом деле – хранительница баланса между добром и злом. В мистических кругах Москвы ее называют Святым Духом, почитают и пишут о ней стихи.

018.0

Я хочу видеть ее мертвой, в гробу, с оторванной головой, но, с другой стороны, хотел бы я с ней примириться?

019.0

<МНОГОПАРТИЙНОСТЬ ЛЮБВИ>

Вот еще одна жизнь течет по московской мостовой, то клокочет ручьем с размокшими, крутящимися окурками, то разливается тщеславной лужей с пузырями, пугающей робких прохожих, то сочится мелкой грязью. Весеннее половодье смерти! Решетка сточной канавы равнодушно приветствует падение жизненных вод в подземную цивилизацию. На что тратим жизнь? На многопартийность любви?

Мы столько раз шумно радовались тому, что нам на обширных полях нашей родины не скучно, скорее избыточно весело, рискованно интересно. Но риски складываются из неумения жить, перезрелой незрелости народного огорода, раздолбанности примитивных понятий. Мы не помним, что мы говорили вчера, и все снова начинается «от яйца». Натужное веселье каторжников во время тюремной чумы и хулиганских поджогов тюремных сортиров, злорадство по поводу повешенного за ноги соседа по нарам – сумма местного жизненного опыта. Возьмешь ли книгу – и зачем читать? Пойдешь ли в театр дышать слабыми энергиями театральных мышей – все валится из рук. Вечеринки остопиздили не меньше любимых людей, из которых они состоят, выращен новый тип человека – homo pornoficus, алкоголь пришел – не привнес сюрпризных ощущений: он мучает кровь и сушит гениталии.

Хочется отбежать, отколоться, уединиться. Но за МКАДом разлито помойное ведро – туда не надо. Остается вообразить, что сегодняшние декорации жизни, как драмы коммунальных квартир, насыщены намеками высших символов, производными всяких промыслов. Капсула! Тебе нужна капсула. Рекламная пауза. Выбора нет. Кант – не помощник. Как всякий современный человек, ты пользуешься услугами рынка. Можно купить зубочистки, но ты берешь машину и ночью бесцельно ездишь по улицам. Однако нужно, чтобы средство твоего транспорта не состояло из здешних опилок. Последнее время наша жизнь неуклонно шла под гору – включишь радио: изо дня в день мы отступали, то с мелкими боями, то просто бежали.

Мне не хотелось случайных автомобильных связей. Верный духу баварской компании, друг своих друзей, я взял на тест-драйв Grand Turismo – и на этом отрешенном от поражений автомобиле стал ездить. Ну, да, ты царь, живи один. Эта машина – как герметический объект флоберовского письма, не допускающий сомнительного общения с бренным миром. GT – мультивитамин, от него сознание вступает в полосу бодрствования. Девайс здоровья. Не нужно и в церковь ходить. Мужчина преображается в салоне свежего воздуха. Пахнет гибискусом. Кругом Гавайские острова. Вот так: только сядешь за руль – и сразу высокие пальмы. Навстречу бегут счастливые дети. Плачут от умиления чернокожие полицейские. Местный король прокладывает тебе путь. Выбери свою рапиру. Едешь, как полная недотрога. Если и привлекаешь внимание, то только своей неземной чистотой. Про остальное лучше напишут техники. GT – высокий и ровный в движении – навеял мне мысль о невнятице моих встреч и дум. Меланхолия не прошла – но я успел себя вырвать из потока общих фекалий. Когда-то дотошный и требовательный, я стал подозрительно мягок к людям, понял, что – суки, а это не лечится.

Сижу – сохну на берегу океана.

019.1

<СВЕТА>

Моя жена Света не любит меня уже несколько лет. Она считает меня сексуально непривлекательным и утверждает, что я говорю банальности. Это я-то – банальности? Я в ужасе замираю. Я – очень впечатлительная натура, ее чудовищные гадости обжигают мое сознание. Она любит стебные удовольствия; она смеется грубыми волнами смеха. Ее надо гнать в шею?

Я перестал писать. Хожу и думаю: почему разлюбила? Я вполне харизматичен, но у меня пузо. Я ношу черные свитера, потому что я его стесняюсь. У меня налитой пупок, как у беременной женщины. Я худой, сутулый – пузо делает меня карикатурой. Я – послевоенное дитя моей родины, я не могу перестать жрать. Я дорвался до еды в самом мистическом смысле этого слова.

Я много жру доброкачественной ресторанной пищи, я каждый день пью хорошее французское вино. Я даже стал разбираться в винах. Вот меня приглашает специальный винный журнал на дегустацию возле Патриарших прудов. Я приезжаю, не подозревая о провокации, передо мной на столе стоят семь неопознанных в высоких бокалах вин. Мне предлагают определить, какие из них вина Роны, а какие – подделки, сделанные в других странах. Я беру первый бокал. Я понимаю, что я – единственный герой этого романа. До этого я заказываю теплый козий сыр с салатом и трусливо смотрю на бокалы. На меня нацелены фотоаппараты винного журнала и телекамера финского телевидения. Отступать некуда.

Я выпиваю первый бокал. Я принимаю внутреннее решение разбить вина не по цвету и запаху, а по математическим пропорциям, которые отразятся не во рту, а в мозгу. Рот слишком субъективен для подобной акции.

Первое вино мне кажется честным, в голове возникает параллелепипед. Второе – более привлекательно. Квадрат. Третье не находит в моем сознании никакой фигуры и остается неназванным. Четвертое: я вижу дверь с аркой в подвале, за ней темно и пусто. Зато пятое рисуется круглым. В объеме шар. Рисуется приятный шар, и никуда не хочется идти, шар самодостаточный, круг – круглый. Шестое… Тут уже съеден козий сыр и поданы гребешки – я нарушаю все законы дегустации, потому что я дилетант, и мне хочется курить, я отпрашиваюсь. За мной следует мой винный следователь, как будто я хочу сбежать.

Я хочу сбежать. Я курю и возвращаюсь. Ем гребешки. Шестое вино не рождает математических фигур. Седьмое, пригубив, отметаю с порога.

Теперь результаты. Вносят бутылки. Финны снимают. Я угадал все три ронских – подделки отверг. Шаровое вино – Шатенеф-дю-Пап. Мне – в подарок. Я забираю еще и квадратное – номер два. Я поражен своей победой. На радостях звоню Свете:

– Я разгадал все вина!

Она сообщает, что я – полный мудак.

Гони ее в шею… Плаваю в бассейне, чтобы стать привлекательным, и в бассейне я тоже думаю, почему она меня разлюбила и с кем она спит. Я завишу от нее. Она, красавица, спит рядом голой, на рассвете, раскинувшись, разворачивается ко мне попой, и я бессонно рассматриваю ее промежность, ее бритые гениталии, ее вздыхающий во сне asshole.

Но asshole – я, только я, и она всякий раз вздрагивает, когда я дотрагиваюсь до нее, пяткой или рукой, и если она толкает меня ночью в плечо, значит, я храплю. Я боролся с храпом специальными американскими таблетками, привез их из США – не помогли. Я купил в Санкт-Морице специальную наволочку «антихрап», набитую хвойными стружками – не помогла. Мой стоматолог Николай Николаевич уверяет меня, что с храпом не сладить. Света говорит, что я храплю всю ночь, что это мука – спать со мной. Иногда, засыпая, я сам слышу свои рулады. По ночам я смотрю на кухне порнофильмы, и мне жутко нравится представлять, как Света раздвигает ноги навстречу незнакомому мне мужчине. Она считает, что я – ревнивый. Она – в присутствии модного кинорежиссера – клянется, сильно выпив, на Библии, что ни с кем не спала, живя со мной. Но она только делает вид, что живет со мной. Она живет с телефоном и компьютером. Аутистка, она обожает ночные клубы. Она говорит, что я – отвратительный танцор. Телефон издает нервный звук – пришла эсэмска. Света немедленно шлет ответ. Телефон у нее закодирован, компьютер тоже – Света на замке. Телефон вдруг поет идиотским голосом – она бросается к нему. Телефон зовет ее на пляж в Серебряный Бор. Солнечное утро. Она – ленивая. Она говорит мне, что она ушла бы от меня, да лень собирать вещи и куда-то съезжать. Мы еще ни разу не дрались, но в прошлом году побили много посуды. Она подсела на алкоголь. Она пьет много виски. Она мне призналась по пьяни, что хочет худую балерину Дусю – у нее есть такая слабость. Она считает, что наша квартира – золотая клетка, и рвется вон, в Аргентину или на Огненную Землю, подышать свободой.

Тургенев меня успокоил. Я прочел в его письме к Константину Леонтьеву, что счастливая семья – опасность для писателя. Впрочем, так ли это? Вечные мысли о ней отвлекают меня. Кто-то расставил мне ловушку, и я нелепо попал в нее. Кому-то я не угодил.

Хорошо, что родители у меня живы, им обоим под девяносто, молодцы, правда, папа выжил из ума, а мама стала жутко раздражительной. У меня есть сын Афанасий от первой жены – он никогда мне не звонит. Нет, звонит, когда ему срочно нужны деньги. И раз в год на день рождения. Афанасий – хороший. И младший брат у меня хороший. Да мы с ним бунтари! В общем, все – хорошие. Добрые. Умные. Я не в обиде. Бог и так дал мне столько, как никому. Не могу же я быть счастливым на всех направлениях!.. Я заваливаюсь в параллельный мир, мерю его шагами из конца в конец, вижу все в дивном свете.

020.0

<КРАСНАЯ ЯЩЕРИЦА>

На место опостылевшей любви, превратившейся в решето, выползает непонятно откуда красная ящерица. Она еще маленькая, подвижная и окаменевшая. Такие, на мелких лапках, шмыгают по камням на юге Франции. Она смотрит на меня, не моргая, глазуревыми глазками – она еще деточка, может быть, даже зародыш, ее можно удавить двумя пальцами, взять и удавить. Пока она не превратилась в какого-нибудь африканского варана, в пупырчатое чудовище с открытой крокодильей пастью – такое чудовище чучелом стояло у меня многие годы на книжной полке вместо книг. Его хвост протух и отвалился.

Ящерка так томно, почти по-блядски греется на солнце, обещая развитие и продолжение, обещая будущее, что ловить ее за извивающееся тельце и давить или прибить камнем – нет, лучше отложим до завтра. Назавтра она прибегает снова, рожденная звонками мобильного телефона, словами «я соскучилась», фантазиями о свежести и непорочности, намеками на верность и преданность, но сквозь эти тюльпаны слов я вижу чучело варана – и я боюсь, я панически боюсь этого красного разлапистого существа.

Изловчившись, я хватаю его пальцами, я поднимаю его, мучась брезгливостью и умилением, вижу желтое беззащитное пузо ящерки, она пресмыкается – я не могу ее убить. Но и не убить ее я не могу. Я говорю этой ящерке: дура, ведь это совершенно неведомая мне девчонка из неведомого сумрачного города, из полуголодного детства, где лужи мерзнут в начале сентября, где ходит непонятными кругами ее папа, майор милиции. Я могу все про нее сочинить, подарить ей таланты и чувство юмора, вырвать ее из московской общаги, закатать в плотный рулон успеха, накупить миланских шмоток, превратить в гламурный хлам, но разве ты не слышала, чем это кончается, любовь сегодня – яд, а завтра – ад, мне ли это не знать. Я начинаю сдавливать пальцами шею красной маленькой ящерицы – у нее глаза вылезают из орбит. Ты пойми, извини, она, девчонка, тоже ужасно боится, в ней уже бродят гнилые соки депрессии, для ее мамы – это светское развлечение, а для нее самой – ты послушай меня, ей в ее двадцать два года любовь уже дважды прошлась обухом по голове, и были унижения, злорадство некрасивых подруг, разлучниц, разрывавших труп ее любви на куски, и непонятно, кому и зачем об этом она рассказывает вперемежку со слезами и рвотным инстинктом, и как две металлические крышки ударника, прижали девчонку два мальчика, один из общественного сортира, другой из общественного, с нефтяными разводами, пентхауса. И это было только вчера, она еще не успела перевести дух, и тут ей на голову свалился я – дай я тебя удушу. Дай я тебя удушу, и пусть все пойдет, как пойдет, пусть будет решето, а она, девчонка, хватает меня за руку, настаивает на дружбе. Я боюсь! Она боится! Мы вместе боимся!

Но это «мы» меня и будоражит, мы едем по вечерней дороге на дачу, обещая друг другу дружбу и скорейшее возвращение в общагу, ну, пожалуйста, дружбу, но она так несмело переходит со мной на «ты», что какая там в жопу дружба. Но она состоит из одних сияющих глаз – леденеем от страха, ворочаемся в сомнениях, я дарю ей разноцветные гольфы – дай, ящерка, я тебя удушу.

021.0

– Я ищу примирения со Светой, – сказал я Зяблику. – Это мой стокгольмский синдром. Я больше не ревную. Но иногда меня возбуждает мысль, что она трахается с другими.

– Давай я ее трахну, – предложила Зяблик.

– Попробуй. Чем больше примирения, тем светлее образ Посла. Но ты права, Зяблик. От победы над женщиной ничего не остается, кроме неверной памяти. Зато мне запомнились поражения. Они были комичны. Они задели честолюбие. Но, когда прошло время, вехами жизни остались только дети и книги. Женщины сгорели, как та самая солома.

022.0

Лана прочитала мне свои романтические стихи о весне. Весна пришла ко мне нагая, когда за окнами туман, и, сердце девы обновляя, она похожа на фонтан. Ну, как? Здорово? Нет, правда, здорово? А что труднее писать: стихи или романы? А вот еще одно: Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром грохочет в небе голубом… Это я вчера написала! После ужина. Она отхлебнула виски с яблочным соком. Люблю грозу в начале мая… От нечего делать я стал вторым любовником автора весенних стихов. Лана позвонила подругам: у меня появился второй любовник! Кто? Не скажу! Она мне рассказывала о первом. У того была идея-фикс. К этой идее сводились все разговоры. Но она не давала. Всячески динамила. Тот обижался. Он хотел потыкать ее в жопу.

Мы теперь не ебемся и даже не трахаемся. Мы теперь тыкаемся. Падает градус.

Она подозревала первого в неверности, наблюдала за предметам в ванной. Каждое свидание шампунчики менялись местами. Подозрительно. Он никогда не брал ее в отпуск. Денег давал мало. Очень мало. Зато сам готовил на даче ужин. Чистил картошку, жарил картошку. Жарил мясо. Резал овощи.

– Ешь!

Она ела.

– Ешь еще!

Она еще ела.

– Вкусно?

– Очень!

После ужина она ему делала в ванной минет. Переполненный желудок сжимался. Хуй – большой, длинный, прямо в самое горло лезет. Наконец, переполненный желудок не выдерживал. Победу одерживал рвотный инстинкт. Она начинала блевать на хуй, не успев вытащить изо рта. Перекидывалась к унитазу. Это повторялось из раза в раз.

– Я спать ложилась голодная…

В конце концов, она стала посматривать на шампунчики у меня на дачной полке. Она была скромной, до провинциальной жеманности. На обратной дороге в Москву у нее всегда портилось настроение. Она упрекала меня, что я ее не люблю. Она стала просить, чтобы я оплачивал ее квартиру. Я отказался. Она взорвалась:

– Ебаться со мной любишь – а деньги не платишь.