Дорога в жизнь (Дорога в жизнь - 1)

      Все малыши в доме увлеклись заботами о курах и наперебой помогали Лёне. А когда Пеструха со своим выводком вышла на первую прогулку, ей устроили торжественную встречу - пожалуй, даже чересчур торжественную: окруженная толпой мальчишек, она вся взъерошилась, готовясь защищать цыплят.
      Прошло несколько дней.
      И вот не успел я с горном, окруженный толпой ребят, войти во двор, ко мне кинулся заплаканный Леня Петров с воплем:
      - Украли! Пеструху украли!
      - Постой, не реви. С чего ты взял, что ее украли?
      - Я был в мастерской, а она гуляла. Выхожу - нету. Цыплята одни. Разве она их оставит одних?
      - Но кто же ее мог взять?
      - Не знаю, а только украли! Ой, Семен Афанасьевич, украли!
      - Подожди, не кричи, вернется еще. Забрела куда-нибудь.
      Но Пеструха не вернулась. Часа через два стало совершенно ясно, что она и не вернется.
      - Ой, зарезали Пеструху! Зарезали! - причитал Леня.
      Прежде никто и внимания не обратил бы на пропажу курицы - то ли еще пропадало! - но сейчас всех занимала судьба Пеструхи и ее потомства. То и дело я ловил на себе внимательные взгляды ребят.
      Я попросил дежурного позвонить в колокольчик и, когда все собрались в столовой, сказал краткую речь:
      - Вот что: к завтрашнему дню курица должна найтись. Если виновник не объявится, я у вас работать не стану.
      Месяц назад я не должен был и не решился бы сказать такое, но теперь я чувствовал: можно так сказать, хотя риск был, и немалый. Ведь не откликнись ребята на мои слова - остаться в Березовой поляне я бы не мог.
      День прошел тревожно. Ребята сходились по двое, по трое и шушукались о чем-то. Старшие тоже переговаривались между собой. После ужина Король подошел ко мне и сказал доверительно:
      - Я так думаю, Семен Афанасьевич, дело того не стоит. Больше не повторится, а на этот раз можно бы замять.
      - Ты так думаешь? В первые дни я действительно не обратил бы на это внимания. А сейчас я привык смотреть на вас как на людей, и мне не хочется думать иначе.
      - Зачем говорить "вы", Семен Афанасьевич? Вы же знаете, что я ни при чем.
      - Уверен. Но надо понять: мы все отвечаем друг за друга.
      - Виноват один, а все отвечают?
      - Да.
      - Кто-то там украл, а я виноват?
      - Не ты один - все.
      До ночи я почти не выходил из кабинета, чтобы дать им возможность вволю поговорить, подумать, предпринять какие-то поиски. Наутро все пытливо заглядывали мне в лицо, но я вел себя так, словно ничего не случилось. Только сказал дежурному командиру Королю:
      - Передай ребятам, что я жду до восьми часов вечера - и ни минуты больше.
      В пять ко мне ворвалась ватага ребят:
      - Нашлась! Пеструха нашлась!
      И я услышал историю почти загадочную. Леня Петров сидел на крыльце кухни, безнадежным взглядом уставясь в пространство. Вдруг подошли двое в масках, кинули ему на колени Пеструху со связанными ногами, а сами умчались. Леня омыл злосчастную пленницу слезами радости - никто не сомневался, что она была на волосок от смерти.
      Судя по всему, Пеструха сутки провела без пищи и почти без воздуха она как-то странно закатывала глаза и с жадностью накинулась на воду и кашу. Только после этого она немного приободрилась и была пущена к цыплятам.
      - Неужели виноватые так и не скажутся? - пожал я плечами, дослушав все это до конца. - Не знал я, что вы такие трусы!
      - "Вы"! "Вы"! Опять "вы"! - вспылил Король.
      - А кто же? Конечно, вы! В честном коллективе никогда никто не прячется. Провинился - сознайся, тогда другой разговор. Вижу я, с вас пока много спрашивать не приходится. Что ж, помиримся на том, что Пеструха вернулась.
      Это был компромисс. Не люблю я компромиссов, но тут и впрямь требовать больше было нельзя. У них еще не хватало духу прийти и открыто сознаться, но я ведь знал, что в первые дни ребята не смогли бы добиться и этого. Почва под ногами у меня стала как будто тверже. Но едва я уверился в этом, она снова заколебалась подо мною.
      17. СКАТЕРТЬ
      Отряд Жукова дежурит по столовой. Ребята из этого отряда все в своего командира - выдумщики. Вот они стали вывешивать меню. Это новость. Прежде этого не было. А теперь на дверях столовой каждый день можно увидеть новый листок - и не с простым перечнем блюд, а с пояснениями:
      Гречневая каша - самая полезная.
      Кисель с молоком - очень вкусный.
      В определениях жуковцы неистощимы. Иногда они позволяют себе и критические замечания:
      Щи мясные - жидкие.
      Чай- не очень сладкий.
      Но это редкость: Антонину Григорьевну у нас любят и стараются не огорчать, да и редко бывают для этого основания - готовит она отменно.
      И вот однажды нам прислали скатерти. Не бог весть какие, но все же белые новые скатерти. На следующий день, входя в столовую, ребята увидели одну из этих скатертей - она была аккуратно прилажена кнопками на стене возле двери, а рядом на листе бумаги, исчерченном стрелками, было написано:
      "С этого дня мы не будем вывешивать меню. Это ни к чему. Лучше посмотрите на скатерть, на которой обедали Плетнев, Королев, Разумов и Володин. На ней все видно. Вот это рыжее пятно - от щей. Вот коричневое сами видите: это котлеты. Красное - кисель. Разобраться ничего не стоит!"
      Ребята столпились перед этим "наглядным пособием". Передние смеялись, стоявшие позади старались протолкаться вперед, вытягивали шеи, становились на носки - шум разрастался, и вдруг смех и возгласы прекратились, как по команде. Сквозь толпу пробирался Король. Он был зол и бледен, глаза сузились.
      Он рванулся к скатерти, но, увидев меня, остановился и хрипло сказал:
      - Семен Афанасьевич, пускай снимут!
      - А почему?
      - Потому что издевательство!
      - Ты обиделся? Жуков! Где он? Где Жуков? Надо снять! Королев обиделся.
      Снова вспыхнул смех. Король даже отшатнулся. Лицо его потемнело, скулы и челюсти выдались углами. Он резко повернулся и быстро, почти бегом, направился к двери.
      - Обидчивый... - протянул кто-то.
      - Он только за себя обидчивый, - откликнулся Стеклов. - Когда другие обижаются, он не понимает.
      - А зачем скатерти? Зачем скатерти? - вдруг закричал Плетнев. Посмотрите, у всех они грязные. Ели мы до сих пор на клеенке -для чего же скатерть? Клеенку вымыл - и все.
      Он не махал руками, не лез в драку, но видно было, до чего он зол: каждый мускул напряжен, челюсти сжаты. Он обвел ребят медленным, тяжелым взглядом - и кое-кто, не выдержав, опустил глаза.
      - А я - за скатерть, - спокойно возразил Жуков, до сих пор молча стоявший у стены, заложив руки за спину. - Пока будем есть на клеенке, каждый так и будет считать: ну пролью, ну запачкаю - подумаешь, какое дело! И будет у нас всегда как в хлеву. А про скатерть все-таки будут помнить: ее стирать надо.
      - Кто это будет помнить? - с вызовом крикнул Плетней.
      - Я буду помнить. И ты запомнишь. И Король пускай запомнит.
      - Не знаю, как на ваш вкус, а по-моему, есть на скатерти приятнее, -сказал я. - Если тебе подают на клеенке, значит, считают, что ты напакостишь и за тобой придется убирать. А если скатерть - значит, уважают. Но дело ваше. Давайте проголосуем. Кто за то, чтобы есть на скатерти?.. Ого, не сосчитаешь! Кто за клеенку?.. Плетнев, Разумов... А ты, Володин? Стало быть, все за скатерть, кроме Плетнева и Разумова. А теперь, Жуков, сними это. И вывешивайте опять обыкновенное меню.
      ...Ребята шумели потом весь день. И, конечно, не выбор между скатертью и клеенкой волновал их: впервые за всю историю дома в Березовой поляне кто-то осмелился перечить Королю! Судя по всему, прежде он был полновластным хозяином, и даже старшие и наиболее крепкие ребята - Жуков, Стеклов, Подсолнушкин - избегали столкновений с ним. С тех пор как возникли отряды, владения Короля сузились - их ограничивали теперь рамки третьего отряда. В самом отряде он считался только с Плетневым и Разумовым. На остальных покрикивал и помыкал ими без стеснения. Ребята относились к нему почтительно. Иной раз в разгар игры они искренне забывали, что я старше, что я заведующий, и в азарте выбивали мяч у меня из рук, но о Короле они не забывали ни на минуту. Какой-нибудь Володин в упорной, самозабвенной борьбе, чуть ли не головой рискуя, завладевал мячом, но тут же выпускал его, стоило Королю протянуть руку. Они все увядали и ходили притихшие, когда он был не в духе, и тотчас веселели, как только его величество приходил в хорошее настроение.
      И все-таки мне нравился Король. Прежде всего он не был равнодушным. Решительно все занимало его, все дела нашего дома имели к нему самое прямое отношение и находили в нем горячего и заинтересованного участника. Раскидывали ли мы забор, дежурил ли его отряд ночью по дому, распределяли ли мы тумбочки по спальням - все касалось его, лично его, Короля. При этом у него было хорошо развито чувство юмора, которое я очень ценю; он отлично подмечал смешное и умел посмеяться чужой шутке, лишь бы она не была направлена против него самого. При виде Стеклова он начинал вести себя, как встревоженная наседка, - метался, озирался, взывал: "Цып-цып!" В этом не было внешнего сходства с Сергеем - он как раз всегда держался на удивление спокойно и ровно, - но было очень точно выражено его отношение к малышам, и редко кто мог без смеха смотреть на это представление.
      С Коршуновым Король обычно разговаривал в его же истерической манере ("А что? А чего? Уйду! Не буду!") - и тот старался поскорее убраться восвояси.
      К Жукову Король относился настороженно, даже ревниво. "Ерунда!" сказал он о фанерном буржуе, и члены его отряда не осмеливались принимать участие в полюбившейся всем забаве, а только с завистью наблюдали за игрой издали. "Детские игрушки!" - отозвался он о меню, которое стал вывешивать первый отряд, и ребята из третьего отряда, входя в столовую, не решались остановиться у двери и поглядеть, чем же сегодня кормят: что-что, а настроение своего командира они улавливали мгновенно и безошибочно.
      Жуков мог, конечно, вывесить любую скатерть - все они были достаточно грязны, - но он взял скатерть именно с королёвского стола, хотя, конечно, и сам он и все в его отряде понимали, что идут в наступление.
      После обеда и вплоть до вечера Король не попадался мне на глаза. Его не было ни в спальне, ни в клубе, не видел я его и во дворе и в парке. Но я не сомневался: он придет и разговор у нас будет. У нас уже установились свои личные отношения. Недаром мы распиливали толстое бревно, придирчиво присматриваясь - насколько вынослив и упорен другой. Недаром ехали вдвоем в полутемном вагоне встречать Галю с детьми. Это Король принес мне телеграмму об их приезде, он помог привезти Костика и Лену в Березовую, он был первым из ребят, с кем мои малыши познакомились и подружились. Я сидел над какими-то счетами, когда в дверь постучали.
      - Войдите! - сказал я, не поднимая головы.
      Король вошел и остановился у стола.
      - Садись, - предложил я.
      - Садиться-то незачем, - ответил он угрюмо, но все-таки опустился на стул. - Садиться, в общем, незачем...
      - Что так?
      - Я пришел проститься, Семен Афанасьевич.
      - Проститься? Куда же ты собрался?
      - Ухожу из детдома.
      - Куда?
      - Насовсем.
      - Я спрашиваю: куда?
      - Куда глаза глядят. Мало ли дорог!
      - Дорог много, это верно. А почему же ты надумал уходить?
      - Будто не знаете...
      - Не знаю.
      Король посмотрел на меня в упор. "Зачем кривишь душой? Не совестно тебе?" - прочел я в этом взгляде. Вздохнув, он отвернулся.
      - Ну, если не знаете - пожалуйста: не хочу, чтоб надо мной издевались. Надоело.
      - Кто же над тобой издевается?
      - Да что вы, Семен Афанасьевич! - вскипел Король. - В насмешку, что ли? А скатерть-то вывесили - это что, не издевательство?
      - Ну, если это издевательство, тогда у нас все должны разбежаться. Ты, например, Стеклову проходу не даешь, прозвал его Клушкой, однако он не уходит. И не обижается.
      - Меня со скатертью перед всеми осрамили!
      - А ты ребят срамишь в одиночку? Тоже перед всеми.
      - Я не срамлю. Я просто смеюсь.
      - Вот и над тобой просто посмеялись.
      - Ну, как хотите, Семен Афанасьевич. Может, вы и правильно говорите. Только я не хочу, чтоб всякий там Санька надо мной свою власть показывал. Я пойду.
      Он сидел, опустив плечи, угрюмо глядел мимо меня в окно. Лампа под зеленым абажуром освещала его лицо, оставляя комнату в полутьме. Огонек лампы отражался в его глазах, которые сейчас казались совсем янтарными. Помолчали.
      - Вот что, Дмитрий, - негромко заговорил я. - Ты знаешь, силой я никого не держу. И тебя держать не стану. Но одно я тебе скажу: так друзья не поступают.
      Он быстро взглянул на меня и снова отвел глаза.
      - Так друзья не поступают. Ты знаешь, что здесь было. И знаешь, как трудно добиться, чтоб ребята стали жить по-человечески, чтоб стали они людьми. Чтоб наш дом из самого поганого, на который все пальцем показывают, стал самым хорошим. Ты знаешь: если бы не ты, не Стеклов, не Жуков, было бы во сто раз трудней. Вы поняли, помогли, стали рядом, как друзья, как товарищи. Думаешь, я и Алексей Саввич, все мы, воспитатели, этого не понимаем, не ценим? А теперь, на полдороге... нет, какое на полдороге - в самом начале пути, когда все трудное еще впереди, ты говоришь: ухожу. Уходи. Я тебя удерживать не стану. Друзей не держат, не упрашивают, они сами приходят и сами остаются.
      Он сидел теперь, поставив локти на край стола, упершись подбородком в ладони, и пристально, не мигая смотрел мне в глаза.
      - Неужели для тебя наш дом - все равно что проходной двор? - прибавил я тише.
      Он молчал. Я поднялся, отошел к окну и, глядя в темноту, на мгновенье вспомнил: вот так у окна стоит Антон Семенович, а я сижу у стола и слушаю его...
      - Спокойной ночи, Семен Афанасьевич, - услышал я.
      - Спокойной ночи, Дмитрий.
      Он встал, пошел, на какую-то едва уловимую долю секунды задержался у двери - и вышел.
      Куда он пошел? Прямой дорогой на вокзал? Или побродит по парку и поднимется в спальню? Неужели он может уйти после всего, что уже пережито нами вместе, что уже, казалось, прикрепило и его к нашему дому, как всех, а может быть, прочнее?
      Среди ночи я поднялся и пошел в спальню. По коридору, отбывая свой час дежурства, ходил Петька и поминутно встряхивался, как щенок, вылезший из воды.
      - Это я чтобы не уснуть, - пояснил он, не дожидаясь моего вопроса.
      Но мне было не до него. Боясь разбудить, сдерживая дыхание, я прошел в спальню третьего отряда - и тотчас увидел: кровать Короля пуста. Не веря себе, подошел ближе - нет, не ошибся: никого. Я медленно пошел назад. Не ответил Петьке на улыбку, которой он неизменно приветствовал меня, хотя бы мы встречались в двадцатый раз. Спустился по лестнице, прошел в кабинет и лег на диван, твердо зная, что все равно не усну.
      18. УШЛИ
      Еще не было шести часов, когда в дверь постучали.
      - Семен Афанасьевич! - Жуков был бледен, голос его звучал нетвердо. Семен Афанасьевич... Король ушел... и Плетнев, и Разумов...
      За ним, дрожа от утреннего холода, стоял, видно, только что проснувшийся Петька. Он растерянно переминался с ноги на ногу и часто мигал.
      На мгновенье мне припомнился чумазый мальчишка в одном башмаке, сиротливо съежившийся в углу пустой, грязной спальни. И даже голос у Петьки был, как тогда, хриплый.
      - Семен Афанасьевич, они... они горн унесли! - выговорил он, и вдруг по щекам его покатились крупные, с горошину, слезы. - Се-ме-он Афана-сьевич! Го-орн унесли-и! - повторил он, плача в голос.
      - Не может быть! - только и ответил я, тоже вдруг охрипнув.
      - Ушли. И горна нет, - подтвердил Жуков.
      Сказать честно, я был почти уверен, что Король останется. Пусть он молчал, пусть почти не отвечал мне, но я помнил его лицо, глаза, его пристальный взгляд и то, как он сказал: "Спокойной ночи, Семен Афанасьевич!" И все-таки он ушел. Ладно, ушел. Ни к чему был мой разговор, моя попытка повернуть его, задеть за сердце. Ладно, так тому и быть. Но чтоб, уходя, он мог украсть горн - нет! Невозможно!
      Не отвечая Сане, я кинулся в столовую. Горн обычно висел там, напротив двери.
      "Чтоб все видели", - объясняли ребята. И в самом деле, каждый входящий видел его. Он весело поблескивал, и с его рукоятки свешивался маленький алый флажок. Теперь горна не было.
      - Так... Ты дежурил, Александр. Расскажи.
      Дежурил действительно отряд Жукова. У нас был пост возле главного здания, где помещались спальни, клуб и кладовая. Был часовой у будки. Но у столовой не было никого. Да, если сказать правду, никто не допускал всерьез, чтоб на наш дом откуда-то извне покусились воры или бандиты.
      Король, Разумов и Плетнев, должно быть, вылезли из окна - Петька клялся, что в его дежурство они по коридору не проходили. То же утверждали и остальные дежурные. А еще вероятнее, что Король и не поднимался в спальню, а просто свистом вызвал друзей к себе, если только они не ждали его заранее в условленном месте.
      - У, черти! Подлецы, гады! - неслось со всех сторон.
      Но я замечал и веселые лица, кое у кого в глазах плясали злорадные огоньки. Иронически улыбался Репин. Еще глубже прежнего задумались о чем-то своем Коробочкин, Суржик. В третьем отряде царила совершенная растерянность. Приземистый крепыш Володин стоял неподалеку от волейбольной сетки и молча пожимал плечами, словно отвечая на какой-то ему одному слышный вопрос.
      Костик ходил за мною, как привязанный, и, заглядывая снизу в лицо, повторял:
      - А где Король? Он в Ленинград поехал, да? Он приедет вечером, да?
      И совершенно неизвестно было, что ему отвечать.
      - Семен Афанасьевич! - услышал я за своей спиной. - А ведь это не Король горн унес!
      Жуков стоял, сунув руки в карманы, и серьезно смотрел мне в лицо. Что-то было у него на уме. Я не мог в эту минуту разобраться, что именно.
      - А кто же?
      - Не знаю. Только не он.
      - Да... и я так думаю.
      После ужина я зашел в спальню третьего отряда. Там никто не спал. Все приподнялись на кроватях и посмотрели на меня вопросительно. Я присел на кровать Володина.
      - Что, осиротели?
      Все закричали наперебой. И ответ был неожиданный:
      - Конечно, жалко, что ушел! А только нам лучше. Он одним криком брал -дескать, я тебе сейчас как дам... Ну, и все. С ним не очень поспоришь, рука у него тяжелая, давно известно... Разве у Стеклова так? А у Жукова поглядите - его никто не боится, а порядок!
      - Почему вы молчали до сих пор?
      - Так мы что? Мы так только...
      - Почему молчали, спрашиваю? Бил он вас, что ли?
      - Нет, теперь не бил... Это раньше... Но только если поперек пойдешь, он как встряхнет да ка-ак даст!
      - Значит, бил?
      - Да нет же, Семен Афанасьевич, не бил. Просто возьмет за шиворот и ка-ак...
      Добиться толку я не мог. Снова и снова все хором уверяли, что Король вовсе не дрался, а только "как схватит да ка-ак даст!"
      - Кого же вы теперь выберете командиром?
      - Некого! - единодушно ответили они.
      - Ладно. На первое время вашим командиром буду я. Володина ставлю заместителем. За шиворот хватать не буду, но порядка потребую. Все ясно?
      - Ясно! - крикнул за всех худой, длинношеий Ванюшка.
      - А теперь спать.
      На душе было черно. Больше всего хотелось запереться в кабинете и не выходить, но этого я не мог себе позволить. Антон Семенович любил повторять, что научить воспитывать так же легко, как научить математике, обучить фрезерному или токарному делу. Но ведь это не так. Вот я - я прошел такую хорошую школу, я учился у самого Антона Семеновича, видел его работу, помогал ему и сам много думал о виденном - и что же? Я оступился сразу же, на первых шагах.
      Что за дурацкие опыты! Зачем я не сказал Королю просто: "Оставайся"? Зачем твердил, что он может идти на все четыре стороны, что я не держу его? Почему я был так уверен, что он останется? Мальчишка уже пошел по верной дороге - зачем было сталкивать его с пути? Что теперь делать? И что же все-таки случилось с горном? Нет, не мог я поверить, что горн унес Король.
      Как бы там ни было, а день шел своим чередом, и я был вместе с ребятами - работал с ними, под вечер играл с Жуковым в шахматы, но ни на минуту не отпускала меня мысль об ушедших. Это была не просто мысль - это была боль. И впервые в жизни я мысленно не соглашался с Антоном Семеновичем. "Нельзя, - говорил он, - чтобы мы воспитывали детей при помощи наших сердечных мучений, мучений нашей души. Ведь люди же мы. И если во всякой другой специальности можно обойтись без душевных страданий, то надо и нам без этого обходиться".
      Но могу ли я оставаться безучастным к тому, что произошло минувшей ночью? Нет. Могу ли не испытывать боли? Нет. И не только потому мне больно, что Король уже прикипел к моей душе, не только потому, что здесь я чего-то не додумал, не предусмотрел и кляну себя за ошибку. Ведь когда я на второй день своего прихода в Березовую поляну сам отпустил Нарышкина, я сделал это совершенно сознательно. Я предвидел, что мне за это попадет от того же Зимина, что дело может кончиться выговором от гороно. Однако я был убежден, что только так и нужно поступить, что это будет важно для остальных. Я, может быть, даже не узнаю Нарышкина, если встречусь с ним на улице, он не успел стать мне дорог, а все же, когда он ушел, я знал, для себя знал, что продолжаю быть в ответе за него. Может, во всякой другой специальности и можно обойтись без душевной боли, но в нашей?..
      19. ПРЯМОЙ РАЗГОВОР
      Школа пока была для наших ребят понятием отвлеченным, никак не связанным с их жизнью. Поэтому, ремонтируя парты, доски, учительские столы, ребята вовсе-не задумывались над тем, что осенью сами сядут за эти парты и начнут учиться. Они охотно работали в мастерской потому, что Алексей Саввич сумел сделать эту работу увлекательной, и потому, что наряду с ремонтом школьной мебели - занятием, которое само по себе пока не представляло для них интереса, - они делали и другие вещи, сулившие им много радости.
      Мастерская готовила к лету гимнастический городок. Каждый день я благословлял Зимина, приславшего к нам Алексея Саввича. Этот человек знал толк в своем деле. Две наклонные лестницы и две горизонтальные, шесты, трапеции - все это ребята сооружали под его руководством.
      На дворе уже было тепло и сухо, и в один прекрасный день мы поставили мачту. Стройную, тонкую сосну очистили от ветвей и коры, клотик сделали объемный: выпилили из фанеры и поместили внутри электрическую лампочку. Выкрасили мачту в белый цвет, а к Первому мая обвили кумачовыми лентами. Флаг взлетал наверх быстро и весело, опускался медленно, торжественно. Теперь мы начинали и кончали день линейкой, флаг поднимал и опускал дежурный командир. Только вот горна у нас не было, и попрежнему ребят будил, звал на работу и ко сну все тот же колокольчик.
      Вот врач выслушивает сердце: полные, ровные удары или есть сторонний шум? Так выслушивал я ежедневно и ежечасно организм детского дома. Удары становились все ровнее, ритмичнее. Все больше открытых лиц, ответных улыбок. Весь день не покидала ребят Екатерина Ивановна, весь день напролет - и в мастерской и после работы - проводил с ними Алексей Саввич. Не уходил к себе до позднего вечера и я. Но как в семье невольно больше думают о больном ребенке, чем о здоровом, так я непрестанно думал о троих ушедших. Ездил я в Ленинград, обошел все рынки, исколесил город вдоль и поперек - никаких следов. С той же мыслью ездил в Ленинград и Алексей Саввич. Но и следов тройки нам не удалось найти. Он не признался мне в этом - но, несомненно, с той же целью отпросился в город и Жуков под каким-то пустячным предлогом. Он пропадал весь день, а вернувшись, сказал только:
      - Зря проездил.
      Беспокоил нас отряд Колышкина. От того, кто стоит во главе отряда, зависит очень много: от него зависит настроение, тон, биение пульса, то, как отряд встречает каждый свой день.
      Когда я поутру входил в спальню первого отряда, я ощущал во всех жуковцах что-то вроде нетерпения: вот еще день пришел - как мы его проживем, что он принесет нам? Скорей бы! Интересно! В отряде Колышкина я видел глаза сонные или сумрачные, глаза, которые не хотели встречаться с моими.
      Однажды после вечерней линейки я сказал:
      - Суржик и Колышкин, перед сном зайдите ко мне.
      Они пришли, помялись у дверей, неловко сели в ответ на приглашение, и оба, словно по команде, стали внимательно разглядывать носки собственных башмаков.
      Я начал разговор без подходов, в лоб:
      - Давайте говорить прямо: вас выбрали командирами в насмешку, чтоб не вы командовали, а над вами стать. Вы, мол, тряпки, что вы можете. Так ведь?
      Оба молчали.
      - А вы и согласились: да уж, какие мы командиры, куда нам. Неужели у вас нет самолюбия, нет характера? Смотрите, как Стеклов с Жуковым ведут свои отряды! Они и командиры - они и товарищи. Они слушают, что ребята им говорят, но они и с ребят требуют. А вы? Вы от своих ничего не можете добиться, ваши отряды и работают хуже, и в спальнях у вас порядка меньше. Что же, и дальше так будет?
      Я хотел во что бы то ни стало расшевелить их. Чтоб они сами сказали, почему у них не идет дело. Но оба опять промолчали.
      - Выбрать других недолго, - продолжал я. - Но, по-моему, стыдно вам будет. Неужели ты, Суржик, глупее Стеклова?
      - Так у него в отряде кто? У него в отряде одни сопляки, - вдруг сказал Суржик.
      И хоть его ответ с точки зрения педагогической не выдерживал никакой критики, он меня обрадовал: это был ответ человека, который задет, который способен почувствовать досаду, - словом, ответ живого человека.
      - Хочешь, переведем тебя на место Короля? В третьем отряде небольшие ребята, и сейчас они без командира. Володин еще мал, сколько ему там, двенадцать... Хочешь?
      - Не хочу, - не поднимая головы и упорно глядя в пол, пробурчал Суржик.
      - Ну, а как же будет дальше?
      - Погляжу...
      - А ты, Колышкин, что скажешь?
      Колышкин тяжко вздохнул и помотал головой:
      - Не выйдет у меня...
      - Почему?
      Он снова тяжело вздохнул и отвернулся. Но я уже знал: если б он мог выразить вслух то, что мешало и ему и его отряду, он произнес бы одно слово: "Репин".
      ...Не могу сказать, чтоб у Суржика назавтра же дело пошло на лад. Нет, этого не случилось. Но что-то в этом вялом, равнодушном парне шевельнулось, что-то ожило. Чуть потверже стал звучать его голос в разговоре с ребятами, чуть независимее стал он отдавать рапорт. Встречаясь с ним глазами, я теперь читал в его взгляде что-то вроде упрямого вызова: "Ты еще узнаешь мне цену. Погоди, увидишь, что есть Суржик!" Это не было перерождение. Но что-то произошло, что-то стронулось с места в этой неподвижной, сонной душе. Важно было не упустить это, во-время поддержать, помочь.
      С Колышкиным не произошло ровно ничего. Разве что лицо его стало еще угрюмее, глаза еще тусклее, движения еще более вялыми и нескладными. Я понял: с Репиным больше нельзя оставаться в прежних отношениях, надо что-то круто и всерьез переламывать.
      Впрочем, недолгое время спустя он сам дал мне повод для разговора.
      20. ПАНИН
      В столовой ребята сидели по четыре, иногда по шесть человек за столом. Когда освободились места Короля, Плетнева и Разумова, на одно из них посадили Панина, паренька лет тринадцати, угрюмого и неповоротливого, - того самого, что чуть не съел буханку; жесткие черные волосы его странно козырьком - торчали вперед над низким лбом. И в первый же день я увидел, что Володин, единственный оставшийся от прежней компании, подсел пятым к соседнему столу.
      - Почему не на своем месте?
      - Так. Мне здесь лучше. Я вот с Пашкой и Петькой буду.
      - Глупости! Тут ты только им мешаешь и самому неудобно - сидишь на углу. Иди на свое место.
      Препираться было нельзя, и Володин нехотя вернулся. Но потом он стал ходить за мной по пятам, умоляя разрешить ему пересесть на другое место.
      - Зачем?
      - Ну, Семен Афанасьевич...
      - Объясни, почему не хочешь оставаться на старом месте, тогда и поговорим.
      - Ну, Семен Афанасьевич... Семен Афанасьевич...
      Толкового объяснения не последовало - и Володин остался на прежнем месте. Но он воспользовался тем, что в столовую мы не ходили строем (просто было определено: завтрак от семи тридцати до восьми, обед - от часу до двух и т. д.), и изворачивался как мог. Он прибегал пораньше, ухитрялся с молниеносной быстротой проглотить все, что полагалось, и уходил прежде, чем Панин появлялся в столовой.
      Панин проходил в столовую боком, не поднимая глаз, ел, уставившись в тарелку. Я видел, что его сторонятся, не садятся рядом, даже кровать его в спальне стояла на отшибе. Почему?
      Думать, что ребят оттолкнула от него история с буханкой, я не мог такая щепетильность как будто не была им свойственна. Нет тут другое. Но что?
      В тот день мы с Алексеем Саввичем вернулись из Ленинграда, куда накануне пришлое отправиться обоим, уже после утреннего обхода и поспели прямо к линейке. Без нас рапорты по спальням принял Жуков.
      Как всегда после отлучки, даже самой короткой, я приглядывался ко всем особенн пристально, и мне показалось, что есть перемена в ребятах. Неуловимая, едва заметная. Я не мог бы сказать, в чем она, знал только: перемена эта тревожная. Этому знанию научить не может ни одна книга, этому учит только опыт.
      Во время завтрака я увидел, что Панина нет в столовой. На мой вопрос дежурный отвечал что-то невнятное. Я поднялся в спальню и нашел Панина жестоко избитым. Он не мог поднять голову, все лицо, все тело было в синяках.
      - За что били?
      Он прикрыл глаза и не ответил. Я знал, что спрашивать бесполезно: ни он и никто другой мне этого не скажет. Не скажут ни наедине, ни прямо, открыто, на общем собрании.
      Я вышел из спальни, спустился в столовую и отыскал глазами Петьку:
      - Созывай собрание.
      Он умчался, и вскоре по всему двору разнеслась высокая трель колокольчика.
      Ребята выстроились на линейке, командиры - на правом фланге своих отрядов.