Дорога в жизнь (Дорога в жизнь - 1)

      Когда он был уже у двери, я сказал:
      - Погоди. А эти деньги у тебя откуда?
      Он круто оборачивается. Лицо у него багровое, и второй раз я вижу его глаза - гневные, умоляющие, подернутые внезапными невольными слезами, которых не сдержать.
      - Семен Афанасьевич! - Он гулко ударяет себя кулаком в грудь. Пятнадцатого мая день рожденья, бабушка прислала семь рублей. Да из тех шесть не истратил! Десять рублей мне Репин был должен. Пять...
      - Ладно, всё. Иди.
      - Нет, а зачем вы...
      - Да ты не обижайся, я просто хотел знать. Иди, Суржик.
      Ошибка. Нельзя было спрашивать.
      Я делаю много ошибок, знаю. Самое опасное - растеряться перед сложностью и многообразием характеров, которые тебя окружают.
      Когда я в письмах спрашиваю Антона Семеновича, как поступить в том или ином случае, он отвечает: "А я не знаю, какая у вас в тот день была погода". Это значит: все зависит от обстановки, от всей суммы реальных обстоятельств - все надо уметь учитывать, все надо уметь видеть. Мелочей нет, все важно. Да, конечно. Но мне кажется иной раз, что я утону именно в мелочах.
      Их много, и я не всегда умею определить, насколько одно важнее другого, что можно отодвинуть, за что необходимо схватиться прежде всего.
      - Папа, - говорит Костик, - я скажу тебе на ухо: я хочу ту конфету. Красненькую.
      Оглядываюсь. Той девушки уже нет - мы даже не заметили, на какой остановке она сошла.
      - Ничего не поделаешь, Костик. Надо было сразу брать.
      - А зачем она смеялась?
      С вокзала мы с Костиком идем пешком. Хорошо! Ленинград опушен ранней, еще не запылившейся зеленью. Он помолодел, и уже не такими строгими, как тогда, в марте, кажутся мне его прямые улицы. Будто раздвигая суровый гранит набережных, струится живая голубизна опрокинутого неба, течет и дышит Нева. Еще очень рано, можно пройтись пешком. Хорошо! Радостно поглядеть в этот ясный час на удивительный город. И радостно держать в руке руку сына, смотреть сверху на круглую розовую щеку с тенью длинных ресниц. Костик шагает рядом со мной, стараясь попасть в ногу, но на каждый мой шаг приходится два его.
      В вестибюле гороно я оставляю его под присмотром добродушной гардеробщицы, которая уверяет меня, что я могу ни о чем не беспокоиться. Правда, мы с Костиком договариваемся, как мужчина с мужчиной: он будет сидеть тихо и терпеливо ждать, пока я не вернусь, закончив все свои дела. А потом уже пойдут наши с ним дела, общие.
      У нас сегодня много дел в городе. Я должен был зайти в гороно, потом мы должны купить башмаки, купить краски и кисти для наших художников, а кроме того, давно обещано, что мы зайдем в Летний сад и посмотрим памятник Крылову. И когда я через полтора часа спускаюсь в вестибюль, я нахожу гардеробщицу в совершенном восторге от Костика, а самого Костика - очень довольного собой: он честно, по-мужски сдержал слово - никуда не бегал, не скучал, сидел тихо и, конечно же, не плакал. Придется отложить покупки Костик заслужил сперва обещанную прогулку.
      Мы идем по мосту. Под ним струится Нева. Останавливаемся, смотрим вниз. Долго, без конца, можно смотреть на пламя костра и на бегущую воду. Потом я перевожу глаза на Костика - лицо у него серьезное, сосредоточенное. Он тоже смотрит в воду. О чем он думает?
      - Пойдем, - говорю я.
      Снова шагаем: я - один шаг, Костик - два. Минуем мост, идем по набережной. Слева Нева, справа решетка Летнего сада. Вглубь сада убегают белые статуи, переливается на солнце листва деревьев. Безлюдно. Может, потому, что час еще ранний?
      - Смотри, Костик: во-он там памятник... Я не успеваю договорить.
      - Памятник! Памятник! - Костик вырывает руку и бежит вперед по дорожке.
      Подойдя, не нахожу на его лице и тени прежней задумчивости - оно все в движении, в улыбке, которая светится в глубине глаз, и на губах, и в ямочке на щеке. Обеими руками Костик ухватился за ограду, приподнялся на цыпочки; его голос и смех раздаются, кажется, на весь сад:
      - Гляди! Гляди! Журавль! И лиса! С хвостом! Ой, какая! Папа, гляди петух! А это кто? Это кто смешной? Обезьяна? Чего она делает? Папа, Леночку приведем сюда? Папа, Леночку!
      Мы глядим и не можем наглядеться, так все это хорошо и весело - и звери, и птицы, и сам Крылов, грузный, спокойный, добрый и насмешливый, настоящий дедушка.
      - Костик, пошли!
      - Погоди! Еще посмотрим немножко.
      - Костик, а башмаки покупать?
      - Папа, еще немно-ожко! Это медведь, папа? Я хочу туда, я перелезу...
      И вдруг он застывает неподвижно, таращит глаза и приоткрывает рот. Я смотрю вокруг - что с ним? Что он увидел? Не успеваю я понять, что случилось, как Костик срывается с места и бежит куда-то направо.
      - Король! - кричит он во все горло. - Король!
      Под кустом сирени на скамье сидит оборванная серая фигура. Тут же на куске газеты - булка и еще какая-то снедь. Непонятно, как Костик издали признал в этой фигуре Короля, но он с разбегу кидается в колени оборванцу, все так же крича:
      - Король! Король!
      - Король! - зову я.
      Он встает.
      Я видел это лицо и бесшабашно-веселым, и злым, и насмешливым. Я видел его угрюмым и задумчивым в последнюю нашу встречу. Но никогда на моей памяти не было оно таким незащищенным, таким беспомощным. Король держит Костика за плечи и смотрит на меня испуганно и удивленно. Костик запрокидывает голову и обращает к Королю сияющую, влюбленную улыбку:
      - Ты куда уходил? Ты с нами домой поедешь? Папа, он с нами поедет!
      Я еще не успел спросить себя, поедет ли он, захочет ли поехать с нами. Но я был так рад, что он здесь, что я вижу его! И на его лице недоумение, испуг, тревога понемногу словно таяли, сменяясь каким-то новым выражением. Он стоял у скамьи, опустив руки на плечи Костика, и попрежнему, как бывало, смотрел мне прямо в глаза.
      - Здорово, - сказал я наконец и сел на скамейку. - А где Разумов? Где Плетнев?
      - Плетнева нет... а Разумов здесь... Мы с ним на юг собираемся.
      Его желтые глаза стали прежними, озорными и смелыми, и голос прозвучал, как и прежде, независимо и вызывающе.
      - Поедем скорее домой, - сказал Костик.
      Я промолчал. Король отвернулся и сказал негромко, не глядя на малыша:
      - Не могу я ехать, Костик.
      - Нет, поедем! Папа, скажи ему!
      Король быстро повернулся ко мне.
      - Не поеду я, - заговорил он быстро, захлебываясь словами, разом опять потеряв всю свою независимость. - Я вам там ни к чему, зачем это я вдруг поеду. Мы на юг решили, зачем это я вдруг останусь... И Разумов не согласится...
      - А я-то думал... - сказал я медленно, - я-то думал: Король сбежал - уж наверно на новостройку... на Магнитку... а ты вон где...
      Король смотрел на меня растерянно.
      - Есть хочется, - неожиданно сказал Костик.
      - А ты поешь. Вот, бери-ка булку с колбасой, на... - Король поспешно достал из кармана ножик, обтер газетой, отрезал ломоть булки, кружок колбасы и протянул Костику.
      - Спасибо! - И Костик с аппетитом принялся за хлеб с колбасой.
      - Семен Афанасьевич, - сказал вдруг Король, - а как ребята? Не разбежались?
      Я пристально посмотрел на него:
      - Ты и сам не думаешь, что разбежались. Все на месте. Кроме тебя, Разумова и Плетнева, никто не ушел.
      - А как живете там?
      - Мачту поставили, - усердно жуя колбасу, сообщил Костик. - Пионеры в гости приезжали. С барабаном. В баскетбол с нами играли.
      - Ну?
      - Проиграли мы.
      - Проиграли? А большие ребята, Семен Афанасьевич?
      - Обыкновенные пионеры. Лет по тринадцати.
      - И наши проиграли?!
      - Проиграли.
      Король досадливо крякнул. И вдруг его прорвало:
      - А кто играл? Жуков - так, Стеклов - так... Репин? Репин играл? И проиграли... Ах, черти!.. А что Володин - неужто остался без нас, не ушел? А кто в отряде командир? Во-ло-дин? Вот это да! А новых ребят нет?
      Он спрашивает и спрашивает, без передышки, он живо представляет себе всё и всех, он не забывал, он помнит...
      - Слушай, Дмитрий, - говорю я, - брось валять дурака - едем.
      - А Разумов? - спрашивает он вместо ответа.
      - Отыщи его, и едем все вместе.
      - Он сейчас сюда придет.
      - Вот и ладно.
      Помолчали. Он испытующе смотрит мне в лицо:
      - Семен Афанасьевич, вы сердитесь?
      - Нет. Но я не понимаю, как ты мог уйти. Не понимаю.
      - Семен Афанасьевич... - Он вдруг перешел на шепот, словно нас мог услышать кто-то, кроме Костика. - Я тогда решил остаться. Выхожу от вас помните, ночь уже была, а тут Плетнев. Говорит: тряпка ты, поманили - ты и остался. Ну, я и пошел.
      - Вот тут-то ты и поступил, как тряпка.
      Мне хотелось сказать ему, что, видно, многое еще должно случиться, прежде чем он всерьез поймет, в чем настоящее мужество и настоящая самостоятельность. Но не стоит говорить - слова сейчас не дойдут до него, да он и слушать не станет. Он должен говорить сам. Тем же быстрым шепотом, взахлеб, ничего уже не пряча и не взвешивая, о выкладывает все, что накопилось на душе:
      - Нам с Разумовым не хотелось... Но Разумову с ним не спорить. Он Плетня всегда слушался...
      - А ты?
      Король отмахивается коротким жестом - ему не до моих вопросов, он должен поскорей выговориться до дна.
      - Пришли в Ленинград - и разругались. Ничего не ладится, все вкривь и вкось. Ни к чему душа не лежит. Плетень говорит: "Чего вы как отравленные? Уеду, говорит, от вас. Ну вас к черту! Еще без меня наплачетесь". И уехал. Только он без нас тоже никуда, он вернется. А нас не найдет - как же?
      - Сообразишь, как предупредить. Да и он поймет, где вас искать.
      - Он гордый, он в Березовую не пойдет.
      - Он не гордый, а вздорный. Понимаешь? Глупый петух, вот и все.
      Мимо нас прошла женщина с сумочкой, удивленно оглядела нас; прошла несколько шагов - оглянулась. Прошла няня с двумя детишками - тоже оглянулась раз, другой. Каждый смотрел в нашу сторону с любопытством. Но Король ничего не замечал.
      На трехколесном велосипеде проехал мальчуган лет шести. Костик сполз с моих колен и побежал следом.
      Где-то за кустами раздался осторожный, приглушенный свист. Король обернулся, привстал и окликнул негромко:
      - Иди, иди, не бойся!
      Я тоже приподнялся: к нам уже бежал улыбающийся Разумов.
      - А я гляжу - с кем это ты? - говорил он еще на бегу. - Здравствуйте, Семен Афанасьевич! А я думаю - засыпался Король, подходить или нет?
      - Едем, - сказал Король. - Можно сейчас ехать, или у вас еще какие дела?
      - Едем. Костик! Где ты там?
      Костик появился на велосипеде - на том самом, за которым он от нас убежал. Он крепко держался за руль, но катил его владелец машины, мальчик постарше, глядевший на Костика снисходительно и покровительственно. Мальчик остановил велосипед перед нашей скамейкой.
      Во взгляде Костика была мольба:
      - Еще немножко!
      - Едем, - сказал я. - Король с нами.
      Костик поспешно слез с велосипеда.
      - Спасибо, я уже покатался! - сказал он, передавая машину ее хозяину, и, тут только заметив Разумова, обрадовался: - И Володя!
      - Ага, и я. Здравствуй, Костик! - отозвался Разумов и тоже улыбнулся, ласково щуря синие глаза.
      Шагаем вчетвером - малыш, двое изрядно оборванных подростков и я. Со стороны поглядеть - странная компания.
      - Беспризорников ведут? - с недоумением сказала встречная девочка лет десяти.
      - Вряд ли: с ребенком... - долетел до нас ответ матери.
      Король передернул плечами.
      - Беспризорников, ясно, - с усмешкой повторил он.
      - Ну, одеты мы с тобой в самом деле... - примирительно сказал Разумов.
      И снова мы в вагоне. За окном вдруг темнеет, по стеклу вкось ползут крупные дождевые капли. Костику больше не любопытно глядеть в окно, он не сводит глаз с Короля:
      - Ты больше не уедешь? Нет?
      - Нет! - весело отвечает за Короля Разумов.
      Всю дорогу оба расспрашивают о Березовой поляне - Король быстро и жадно, обо всем подряд, Разумов - изредка вставляя слово. Мне уже и рассказывать нечего, кажется все перебрал. И незаметно пролетел наш не слишком близкий путь. Выходим из вагона. Дождь перестал, но еще хмуро кругом. И вдруг, когда мы подошли к березовой роще, солнце выглянуло, из-за туч. Вспыхнула чисто умытая зелень, засверкали белые стволы. Все озарено, все насквозь пронизано солнцем. Гляжу на Короля. То же произошло и с ним: тень сошла с его лица, оно откровенно счастливое, и - наверно, смешно так сказать о мальчишке, но да, именно так - оно помолодело. Он все ускоряет шаг, Костик уже не поспевает за нами. Я сажаю его к себе на плечи - и мы чуть не бегом подходим к дому. И когда до будки остается какая-нибудь сотня шагов, Костик вдруг берет меня обеими руками за щеки, пытаясь повернуть к себе мою голову, и говорит испуганно: - Папа! А башмаки?
      29. ГОРЯЧИЙ ДЕНЬ
      У проходной будки показался Сергей Стеклов - дежурный командир. Он хотел что-то сказать, да так и остался с открытым ртом.
      - Здорово! - приветствовал его Король.
      - Здорово! - как эхо, повторил Разумов.
      Меня никто не ждал в этот час, да еще с такими спутниками. Но "беспроволочный телеграф" действовал безотказно. Кто-то выглянул из окна спальни, кто-то - из дверей мастерской, кто-то вдруг кубарем скатился с лестницы. И сначала зашуршало шепотом, а потом все громче понеслось по нашему дому:
      - Король! Король пришел! И Разумов!
      - Подите умойтесь, - сказал я. - Сергей, выдай им полотенца и мыло.
      И я оставил ребят одних.
      - Ты? - встретила меня Галя, округлив глаза. - Так рано? И башмаки привез?
      - Король и Разумов со мной, - ответил я.
      И Галя, забыв о башмаках, выбежала из комнаты.
      - Как вы быстро обернулись сегодня! - выглянула из своей комнаты Софья Михайловна. - А краски купили?
      - Король и Разумов вернулись, - повторил я и, уже входя в нашу комнату, услышал, как хлопнула дверь и Софья Михайловна, постукивая каблуками, сбежала с крыльца.
      Удивительное дело! Я убежден, что держал себя в руках, когда ребята исчезли. По крайней мере, я изо всех сил старался не показать, что это ушибло меня. И сейчас я тоже вел себя так, словно ничего не случилось. Но улыбки ребят, их глаза поздравляли меня. Каждый подходил только затем, чтоб взглянуть, улыбнуться, а то и сказать что-нибудь сугубо оригинальное и значительное, вроде:
      - Здорово!
      Или:
      - Вот это да!
      А понимать надо было так:
      "Поздравляю, Семен Афанасьевич! Уж я-то вижу, как вы рады. Да я и сам рад!"
      Только Володин подошел ко мне без улыбки:
      - Семен Афанасьевич, а что - Король опять будет в нашем отряде командиром?
      В голосе его звучала тревога, и виноват - тревогу эту я поначалу не так понял.
      - Нет, не будет, - сказал я суховато.
      - Ну ладно, - ответил он, как будто я долго в чем-то убеждал его, а он - так и быть - согласился.
      Он повернулся и с неожиданной для его короткого, квадратного тела быстротой побежал за угол дома, откуда нетерпеливо выглядывали, кивая и призывно жестикулируя, несколько ребят из третьего отряда. Минут через пять, не меньше, я снова увидел их, уже из окна, - они всё еще обсуждали важную новость. И тут-то я почувствовал себя в глубине души виноватым перед Володиным. Ясное дело: если он боялся, как бы Король не занял снова место командира, то вовсе не потому, что хотел и впредь сам командовать вместо Короля. Его заботило другое, о себе он не думал!
      Весь остаток дня я был по горло занят своим. Король и Разумов несколько раз попадались мне на глаза. Ни растерянности, ни волнения в них не замечалось. Король заглядывал во все углы и закоулки, жадно всматривался во все новое, - а посмотреть было на что. Он обошел гимнастический городок, прыгнул через яму, пробежал по дорожке, подтянулся на кольцах. Побывал в кухне, зашел в хлев к Тимофею, которого мы все-таки решили продать колхозу имени Ленина. Подсолнушкин мужественно переносил горе предстоящей разлуки, он-то и сказал мне после: "Король тоже говорит - на что, говорит, в детдоме бык?" Он пришел и даже удивился: "О, говорит, как Тимофея раскормили, гладкий стал! Его в совхоз куда-нибудь, а нам он на что?". И наконец пришел Король в мастерскую. Он долго ходил между верстаками, приглядывался и словно даже принюхивался - раздувал ноздри, втягивая смолистый запах стружки. Заглянув как раз в дверь, я, не замеченный им, издали видел, как он молча отстранил Глебова и стал на его место.
      - Алексей Саввич, а чего... - затянул было Глебов.
      - Иди-ка сюда, - послышалось в ответ, - помоги вот: пройдись наждачком по этим планкам, а то мне некогда ими заниматься.
      Глебов принялся за наждачок, а Король так и остался у его верстака. Разумов, ходивший за Королем, как тень, повертелся немного по мастерской и незаметно пристроился в подручные к Жукову, орудовавшему с какими-то досками в дальнем конце.
      После вечернего чая ребята не разбрелись, как обычно, кто в клуб, к пинг-понгу или шашкам, кто на баскетбольную площадку или к волейбольной сетке. Нет, сегодня мы все, не сговариваясь, собрались на нашем высоком крыльце, а кому не хватило места на ступенях, расселись прямо на траве. Сидели, перекидывались короткими словами, не ведя общего разговора, но с ощущением общей удачи, события, к которому надо было привыкнуть вместе.
      - Семен Афанасьевич, расскажите что-нибудь! - попросил Петька.
      - Про коммуну! Правда, расскажите!
      Кто-то постарался усесться поудобнее, кто-то придвинулся поближе.
      И мне тоже захотелось в этот особенный день вспомнить коммуну, товарищей, Антона Семеновича, поговорить хоть немного о том, о чем думалось так часто, что постоянно было со мной и при мне.
      О чем же им рассказать? Я оглядел их. Рассказываешь всем, а мыслью обращаешься иной раз к одному и речь ведешь для него. Видишь: вон тот, сидя на верхней ступеньке, устремил взгляд куда-то вглубь парка и смотрит туда не мигая и думает о чем-то своем... Он один сейчас, а не с нами, может быть он и не слышит. А этот прислонился к двери, и взгляд у него рассеянный - он тоже пока не слышит меня. Еще один слушает недоверчиво - и так хочется увидеть в его глазах искру не подозрительного, а настоящего, сочувственного интереса! А вот этот и смотрит и слушает, но дойдет ли до него? Поймет ли он, что мой рассказ - ответ не на один наш разговор? А вот Панин... Эх, Панин! Дойдет ли до тебя то, о чем я сейчас рассказываю?
      - Так вот, - сказал я, - было это в прошлом году. Готовились мы к походу. Я уж вам как-то говорил, что летом мы всегда путешествовали - по Волге ли, по Крыму ли, но непременно отправлялись далеко, в новые места. Прошлым летом поехали мы на Кавказ. К вокзалу шли строем, а строй у нас был красивый, впереди - свой оркестр. Вы скажете - а вещи как же? Вещи мы складывали в грузовик, там было все: еда, посуда, чемоданы с одеждой. Грузовики шли за последним взводом - за нашими малышами. Однако хоть в строю ничего нести не полагается, старшие ребята в первом взводе несли чемодан. А получилось это вот почему.
      Обычно, готовясь к лету, каждый коммунар у нас откладывал понемногу из своего заработка на заводе. Накапливалось порядочно, у иных больше сотни. К этому походу у ребят набралось всего пятьдесят пять тысяч рублей. А коммунаров четыреста - прикиньте-ка, сколько это в среднем на брата?
      Переглянулись мои слушатели - быстро сосчитать такое в уме...
      - Примерно по сто тридцать, - подсказал Алексей Саввич.
      - Видите, сумма серьезная. Стали мы думать: если раздать эти деньги ребятам на руки - растратят зря и на Кавказ приедут ни с чем. И придумали положить в общий чемодан, а уж на Кавказе раздать, и тогда пусть каждый покупает, что ему хочется. Положили мы эти деньги в чемодан. Они едва уместились - как-никак, пятьдесят пять тысяч, и все пятерками да трешками. Антон Семенович посмотрел, посмотрел и говорит:
      "Раз деньги на моей ответственности, стало быть этот чемодан должен нести я".
      Попробовали мы чемодан на вес - килограммов двадцать, не меньше. Разве же можно, чтобы Антон Семенович такую махину тащил на себе всю дорогу! И вот решили мы дать этот чемодан на хранение первому взводу - комсомольцам. Они, конечно, согласились, и постоянно у них во взводе мельтешил этот самый чемодан.
      А поход был нешуточный. Семьсот километров поездом до Горького. Четыре дня побыли в Горьком - походили, посмотрели, где жил Алексей Максимович, где работал, какие там еще памятные, интересные места, устроили экскурсию на автозавод. Потом наняли пароход - да, да, Петя, целый пароход - и поплыли вниз по Волге. Плыли не спеша, останавливались в каждом городе. И Антон Семенович понемногу стал раздавать ребятам деньги - с таким расчетом, чтоб и на Кавказ хватило. При каждой раздаче составлялся список, и ребята расписывались Списки были в другом чемодане, где помещалась вся наша канцелярия. Этот чемодан тоже был в ведении комсомольцев, но его не носили с собой, а клали в обоз.
      И вот за десять дней плавания роздал Антон Семенович восемнадцать тысяч пятьсот сорок один рубль двадцать пять копеек - до сих пор помню. А почему так до копейки запомнил, вы сейчас поймете.
      В Сталинграде пересели мы с парохода на поезд и покатили в Новороссийск. Поезд попался очень плохой, без света, а выезжали мы ночью и в темноте погрузились. Антон Семенович проверил караулы в каждом вагоне и пошел в первый взвод - спать. А утром, едва рассвело, толкают меня просыпайся скорей! Едва разобрал, в чем дело, да так и ахнул. Оказалось, когда поезд отходил от последней станции, какой-то человек вскочил в вагон и хвать чемодан! Потом кинулся к другой двери и выпрыгнул на ходу.
      У меня в мыслях, конечно, одно: чемодан с деньгами! Тут старшие ребята и я с ними недолго думая повыскакивали из вагона - и, давай прочесывать все вокруг. Но вор как сквозь землю провалился. Мы были на последнем перегоне к Новороссийску и знали, что там коммунары пробудут два дня перед посадкой на пароход. Стало быть, нагоним. Что вам долго рассказывать - два дня мы рыскали по округе, устали, конечно, замучились, а хуже всего - пришли к своим в Новороссийск с пустыми руками. Тут оказалось - спросонок я не понял, а потом не спрашивал, - вор-то схватил не тот чемодан, который с деньгами, а другой - со всякой нашей канцелярией. Так что горевать особенно не о чем было, кроме как о собственной нерасторопности. И очень совестно было перед Антоном Семеновичем. Но потом выяснилось еще одно обстоятельство. Собирает Антон Семенович совет командиров и говорит:
      "В чемодане лежали расписки ребят в получении денег. Значит, я теперь не могу отчитаться в расходе восемнадцати с половиной тысяч рублей. Как быть?"
      Тогда секретарь совета командиров Шурка Жевелий говорит:
      "Надо взять новые расписки".
      Мы слушаем и думаем про себя: это верно, расписки надо взять, другого выхода нет. Но ведь, может, кто и забудет, спутает. А может быть и хуже: получил пятнадцать, а напишет десять, вот что плохо. У нас ведь ребята разные, есть такие, что пришли совсем недавно прямо из тюрьмы...
      И вот на общем собрании Антон Семенович сказал ребятам, чтоб каждый написал на отдельной бумажке расписку на все деньги, сколько получил в дороге. Каждый сел, припомнил, написал. Вечером в совете стали приводить эти расписки в порядок - как ни говорите, четыреста штук! Разложили мы их по взводам, и каждый взвод отдельно подсчитывает.
      "Подведут... ой, подведут, черти!" - шепчет мне Шурка.
      И я тоже сижу, считаю, а сам думаю: как бы не подвели!
      Шурка положил перед собой тетрадку и крупно так вывел: "18.541 р. 25 к.". И вот приходит минута: по взводам все проверено и записано, надо подводить общий итог. Шурка берет карандаш и начинает считать. Считал, считал, потом как бросит карандаш: "Не могу! - говорит. - Считай ты, Колька!"
      Колька сел и начал вслух: три да четыре, да пять, да один, да девять... и пишет первую цифру итога: пять. Мы все закричали: правильно! А Щурка шипит:
      "Подумаешь, правильно! Рано обрадовались. В копейках никто врать не будет".
      Так мы считали. Когда дошли до десятков, Колька ошибся в подсчете - его тут же стукнули по затылку, и никто за него не заступился. А под окном столпились коммунары и ждут.
      Наконец досчитали. Объявляет Колька общую цифру: "18.506 р. 25 коп.". Стало быть, недочет тридцать пять рублей всего-навсего. Ну, это еще не беда. Тут только мы почувствовали, до чего устали от волнения. Кажется, легче было вагон дров переколоть. Но все-таки противно: есть кто-то подлый среди нас. Хоть мы и думали про себя, как бы не подвели, а все-таки надеялись, что все сойдется... Шурка высунулся в окошко и говорит:
      "Подсчитали. Тридцать пять целковых не хватает".
      Там тоже молчат, не радуются. Шурка и говорит:
      "А все отдали бумажки?"
      "Все", - отвечают ему.
      И тут Шурка как хлопнет себя по лбу.
      "Ах я старый чурбан! - кричит. - Ах, собака! Нате!"
      Выхватил из кармана бумажку и бросил на стол, а на ней - расписка, что Александр Жевелий получил в счет заработка тридцать пять рублей. Мы все и хохочем и ругаем его - дескать, вот голова дырявая, из-за тебя зря расстраивались. А Колька подскочил к окну и кричит:
      "Правильно! Тютелька в тютельку! Копейка в копейку!"
      За окном все, как один:
      "Ур-ра!"
      А Антон Семенович спокойно так говорит:
      "А по-моему, иначе просто быть не могло".
      Вот вам и вся история. Так-то.
      - Ух ты! - сказал Петька.
      Другие тоже как-то облегченно зашевелились вокруг меня. И тут я перехватываю странный, напряженный взгляд Репина. Он сразу отводит глаза и с наигранным безразличием произносит:
      - Король, а горн ты что, загнал?
      - Чего? - Король недоуменно поднимает брови.
      Всплеснулся шум и тотчас замер. Все стихло, как перед грозой. Удивительно - никто, никто, даже Петька не только не начал разговора о горне, но, казалось, и не вспомнил о нем. А вот Репин помнил, все время помнил.
      - Горн, говорю, спустил по дешевке?
      - Да какой гори? Про что ты?
      - В то утро, как вы ушли, пропал горн. Ты что ж, не знаешь?
      - Да ты что, спятил?! - Король вскочил. Голос у него был сиплый, неузнаваемый: - Ты что? Ты... Чтоб я... чтоб я взял?! Ах ты...
      Он рванулся к Репину, я едва успел схватить его за плечи:
      - Погоди, Дмитрий!
      - Нет, я ему сейчас морду... я ему... я...
      Репин встал побледневший, но спокойный.
      - Все так думают, не я один, - сказал он с вызовом.
      - Не ври! - громко и зло сказал Жуков. - Никто и не вспомнил, один ты!
      - Мы не брали, - растерянно заговорил Разумов. - Что вы, ребята! Мы и не знали...
      - Можно подумать, что вы вообще никогда ничего не брали! - усмехнулся Репин.
      И тут Разумов как-то неуверенно, неумело замахнулся и ударил Андрея по лицу. Ни я, никто не успел помешать ему - мы давно вскочили и стояли настороже, готовые разнять, развести, готовые удержать Короля, но мы меньше всего ждали, что в драку полезет Разумов.
      Чьи-то руки схватили Разумова, кто-то оттащил Андрея. Все это долго рассказывать и описывать, а в действительности промелькнули какие-то доли секунды - мы не успели ни вздохнуть, ни опомниться, ни сообразить, что такое произошло сейчас у нас на глазах.
      До чего же у меня чесались руки - схватить Репина за шиворот и встряхнуть хорошенько, встряхнуть так, чтобы все стало на место в этой вывихнутой, себялюбивой душе!
      - Кулаком ничего не докажешь, - сказал я.
      - А мы... мы не собираемся доказывать! - крикнул Король.
      - И не нужно доказывать. Слушай, Репин, - продолжал я, в упор глядя на Андрея. - Ты мне говорил недавно про горн. Что я тебе сказал?
      Репин сжал губы и отвернулся. Кругом было тихо, слышалось только дыхание ребят.
      - Я тебе сказал, что не верю в это, - подчеркивая каждое слово, напомнил я.
      - Семен Афанасьевич! - Жуков стоит подтянутый, серьезный, таким он бывает, когда ведет наши собрания или выступает в совете детского дома. Ведь Репин мне сегодня то же самое говорил. А я ему сказал, чтоб он забыл и не повторял... Зачем ты вылез? - круто повернулся он к Андрею.
      - Новое дело - зачем! А как же ему не вылезти! - нарушил настороженное молчание Подсолнушкин. - Ты спроси, чего он вылез, когда из Ленинграда приезжали. Разве он может, чтоб все, как следует?
      - Злости в нем много, - откликнулся Сергей Стеклов.
      - Злостью можно и подавиться, - неожиданно объявил Петька.
      Я встретился взглядом с Алексеем Саввичем. Его глаза смеялись. "Молодцы! Я рад!" - говорили они.
      - Значит, так, - я снова обратился к Королю и к Разумову, которого все еще придерживали за локти, хотя в этом уже не было никакой нужды, забудьте, что сказал Репин. Забудьте, потому что никто с ним не согласен.
      - Да и он-то говорит... без веры, - после короткой паузы, подыскав нужное слово, прибавил Жуков.
      - Разрешите мне сказать, Семен Афанасьевич, - заговорила Екатерина Ивановна. До сих пор она молча стояла поодаль, у двери, вглядываясь в лица ребят. - Я думаю, все со мной согласятся, когда я скажу, что все мы рады возвращению Королева и Разумова. Королев с самого начала помогал поднимать наш дом, он полюбил его, а ушел... ушел не подумав. И Разумов ушел с ним не подумав, просто по дружбе. Не знаю, как вы, а я всегда была уверена, что они вернутся. И надо забыть о сегодняшнем разговоре, надо забыть, что Королев и Разумов уходили. Надо думать о завтрашнем дне. Вот, например: в каком отряде они теперь будут?
      Мгновенье ребята молчали. Это было короткое, но напряженное молчание; всем было как-то не по себе.
      Неловкость нарушил Володин:
      - Так ведь у них свой отряд... наш, то-есть! Как были в третьем, так и опять... это ничего!
      Он оглядывался на своих, словно ожидая подкрепления. Смутная нотка неуверенности все же была в его голосе, но я опять почувствовал: его смущает не то, что сам он оказался в двойственной позиции. Дело ясное: у Короля свой отряд, и он может туда вернуться, это справедливо и естественно. Но вот командиром ребята его ставить опасаются, а рядовым наравне с десяти-одиннадцатилетними, под команду Володина или кого другого, - захочет ли Король, не обидно ли ему будет?