Дорога в жизнь (Дорога в жизнь - 1)

      - Разумов, к доске! Продолжай.
      У Разумова хорошая память и хорошая, складная речь:
      - Тиберий Гракх добился своего, но самое трудное было впереди: надо было провести закон в жизнь. А уже очень трудно было понять, где собственные земли, а где арендованные: на арендованных были разные постройки, осушались болота, разводились виноградники. И, конечно, богачи сопротивлялись. А Тиберий не отступал. Он сказал, что надо выдать крестьянам денег из государственной казны на обзаведение. И еще он предлагал сократить срок военной службы. А тут беда: надо выбирать новых трибунов. И все очень плохо сошлось, потому что выборы были летом, когда крестьяне в поле. Тиберий понимал, что они не смогут прийти за него голосовать...
      Володин отвечал толково, но не очень складно, не сразу находя нужное слово. Разумов говорит легко, и с первых слов ясно, что источник его знаний тот же, что и у Володина.
      Елена Григорьевна вызывает еще Жукова. Саня рассказывает о Гае Гракхе, и мы снова слышим: "Где искать мне, несчастному, убежища? Капитолий еще не высох от крови брата, а дома плачет мать..."
      ...В учительской Елена Григорьевна подходит к Владимиру Михайловичу, который уже сидит у стола над стопкой контрольных работ.
      - Владимир Михайлович, - говорит она, и ее красивое, правильное лицо внезапно заливает краска - даже лоб краснеет, даже уши, - сегодня я спрашивала пятую группу о Гракхах...
      Она умолкает. Владимир Михайлович поднимает голову и испытующе смотрит на нее.
      - Они отвечали не по учебнику... - Елена Григорьевна снова молчит.
      "Смотри-ка! - думаю я. - Может быть, она и способна услышать то, что ей говорят?"
      Исподтишка поглядываю на них и тешу себя несмелой надеждой. Может быть, дойдет до нее? Хоть бы она поняла, как многому можно научиться у Владимира Михайловича, стоит только захотеть. Вот если бы...
      И вдруг, словно собравшись с силами, Елена Григорьевна заявляет своим обычным голосом:
      - То, что вы рассказали ученикам, никакого отношения к истории не имеет. Это все беллетристика. Если хотите знать, это просто идеализм - такое отношение к истории. Как будто что-нибудь зависит от личных качеств отдельных людей - добрые они там были или злые. Это идеализм! И потом, что это такое: почему вы вмешиваетесь в мою работу? Я ведь не даю за вас уроков арифметики? Я не прихожу к вам и не указываю...
      Как она смеет так говорить с Владимиром Михайловичем? С грохотом отодвинув стул, я встаю, но старик делает едва заметное движение рукой в мою сторону. Он давно уже стоит во весь свой немалый рост перед Еленой Григорьевной и не сводит с нее холодных, внимательных глаз.
      - Милости прошу на мои уроки, Елена Григорьевна. Буду благодарен за каждое разумное слово. Привык выслушивать замечания товарищей.
      Он говорит медленно, словно сдерживая себя. И вдруг, оборвав, продолжает совсем по-другому - горячо, не выбирая слов, не задумываясь:
      - И считаю себя виноватым в том, что давно не сказал вам: нельзя так преподавать историю, как вы. Это клевета на людей! Вы клевещете на людей, которые даже заступиться за себя не могут! Я вот могу отвести от себя напраслину, и Семен Афанасьевич может, а Невский или Петр - они безмолвны и беззащитны перед вами. Нельзя преподносить ребятам мертвые, абстрактные определения вместо живой истории народа!
      До чего хорошо, что Владимир Михайлович умеет сердиться вот так, по-настоящему, от души, без оглядки! Впрочем, это для меня не новость - я ведь не забыл встречу с педологами.
      Они стоят друг против друга, и Владимир Михайлович, как видно, даже не думает извиняться в том, что вмешался не в свое дело (а я, признаться, ждал, что он все-таки извинится - возьмет верх привычка: он так изысканно, безупречно вежлив всегда и со всеми).
      - Вы читали учебник? Вы видели методические разработки? - сухо, отрывисто спрашивает Елена Григорьевна.
      Чтобы смотреть прямо ему в лицо, она вынуждена закинуть голову, и вид у нее, может быть поневоле, особенно вызывающий.
      А Владимиру Михайловичу волей-неволей приходится смотреть на нее сверху вниз.
      - Но, Елена Григорьевна, разве у нас нет своей головы на плечах? Разве мы сами не должны думать? Вы говорите: идеализм. Но ведь историю вершит народ, и он рождает героев, а вы... Неужели вы полагаете, что исторические личности - просто марионетки без сердца и разума? Куклы какие-то, механически выполняющие волю истории? Напрасно вы так полагаете!
      - Не согласна! И буду говорить об этом в гороно!
      - А я согласна с Владимиром Михайловичем, - отчетливо произносит Софья Михайловна, которая до сих пор молча, сдвинув брови, слушала их спор. - Я тоже буду говорить об этом, и не только в гороно. По-моему, наша обязанность - написать в Москву все, что мы думаем об учебниках и программах по истории, литературе, географии.
      Владимир Михайлович садится, проводит платком по лбу.
      - Я покажу вам то, что я писал в минувшем году, - говорит он. - У меня осталась копия...
      59. ВСТРЕЧА
      С лета на берегу нашей речки лежало несколько больших, толстых бревен. Ребята ходили вокруг, облизывались, но взять не решались. Однако хозяин не объявлялся, всю осень бревна поливал дождь, потом присыпал снег, а они всё лежали и лежали - отличное дерево, которое могло стать и лодкой, и столом, и книжной полкой.
      - Дураки будем, если не возьмем. Чего тут глядеть, в самом-то деле! говорил Король.
      - Бревна эти без хозяина, это уж верно, - вторил Суржик.
      - А если есть хозяин, так плохой: зачем бросает добро без призору? поддерживал и Подсолнушкин.
      У каждого находилось что сказать по этому поводу. Наконец мы решили: бревна перетащить к себе. Объявится хозяин - отдадим. А не объявится... ну, тогда видно будет.
      В один из ближайших выходных дней мы взялись за бревна. Надо было перекатить их через шоссе. Подсолнушкина с красным флажком поставили на дороге на случай, если пойдет машина. И действительно, как раз в ту минуту, когда поперек дороги легло огромное, толстое бревно, из-за поворота вылетел легковой автомобиль, и Подсолнушкин, размахивая над головой красным флажком, побежал ему навстречу. Он подскочил к притормозившему водителю и стал объяснять причину задержки. И тут из машины вышел невысокий, широкоплечий человек в кожанке.
      - Здравствуйте, ребята, - сказал он, оглядывая согнувшихся над бревном мальчишек. - Кто у вас старший?
      - Я... - в испуге отозвался Коробочкин. Ему вдруг пришло в голову, что это и есть хозяин бревен, подоспевший в самую что ни на есть неудобную минуту. - Я командир ударного отряда. На берегу, знаете, бревна без присмотру... Вот мы и... мало ли что в хозяйстве надо... - Он окончательно запутался и умолк.
      - А кто вы такие?
      - Воспитанники детдома номер шестьдесят, - пришел на выручку Король.
      - Мне раньше говорили, что в вашем доме творятся безобразия. Было это?
      - Вон - вспомнили! Так ведь это когда было!
      - А теперь, я слышал, у вас порядок?
      - Теперь-то порядок. Приходите - увидите!
      Незнакомец засмеялся:
      - Жаль, что спешу, а то заехал бы, поглядел. Привет от меня всем ребятам и вашим руководителям. - Он уже открыл дверцу машины, но снова обернулся: - А бревна, вы сказали, зачем?
      - Распилим... если, конечно, хозяин не найдется. Распилим - и лодки к лету!
      - Ну-ну! Желаю вам, чтоб хозяин не нашелся! - Незнакомец помахал ребятам, захлопнул дверцу, и машина умчалась.
      И тут Разумов вдруг закричал:
      - Киров! Ребята, да ведь это Киров!
      Оставив Лиру сторожить сваленные у обочины бревна - он не смел возражать, хотя чуть не плакал, - все побежали в клуб, где висел большой портрет Кирова, и той же толпой ринулись ко мне:
      - Киров! Семен Афанасьевич, с нами Киров говорил! Он вам привет передает!
      Они были совершенно убеждены, что это был именно Киров, да и по описанию выходило похоже.
      - Эх, меня там не было! Я ведь знаю его в лицо! - казнился Николай Иванович, который в это утро задержался дома и потому не был с ребятами на шоссе.
      - Да чего сомневаться? Ясно, Киров! - уверил Король и вдруг спохватился:- А Толька-то там мерзнет. Давайте назад!
      Николай Иванович и я пошли с ребятами, и всю дорогу нам снова и снова пересказывали: "Вот тут он стоял и говорит... помахал рукой и засмеялся... Привет, говорит, передайте..."
      - Вот сделаем лодку и назовем: "Киров"! - сказал Король.
      Петька посмотрел на него почтительно: всегда, всегда что-нибудь придумает такое, что другому и в голову не придет!
      60. "ХОЧЕТСЯ ЖИТЬ И ЖИТЬ!"
      Когда открылся XVII партийный съезд, Николай Иванович к каждому докладу, к каждому выступлению относился так, точно это было слово, обращенное непосредственно к нему. Инженер, он хорошо знал страну, знал, как она изменилась в последние четыре года, и знал не по книгам: он сам был участником гигантских работ на Днепре, бывал в Магнитогорске и на Уралмаше.
      Мы не изучали с ребятами решения XVII партсъезда на специальных занятиях, но получилось хорошо: Николай Иванович рассказывал им, и из его рассказов вставало главное - как отсталая, неграмотная страна за короткий срок сбросила с себя ярмо отсталости.
      По вечерам в клубе Николай Иванович делился с ребятами зсем, что заполняло его и наши мысли.
      - Владимир Михайлович, вы бывали когда-нибудь на Урале, в районе нынешней Магнитки? - спрашивал он.
      - Как же, бывал. Году, кажется, в девяностом. Голая степь.
      - Ну конечно! А рядом - гора, в которой неподвижно лежали несметные богатства!.. А Днепр! Вот, ребята, станем богаче - непременно съездим на Днепрогэс. Покорить Днепр пытались еще во-он когда, почти полтораста лет назад. Даже каналы построили и шлюзы, но неудачно. До революции было, наверно, десятка два проектов, как взнуздать Днепр, да не взнуздали. А в двадцатом году, по мысли Владимира Ильича, был создан план электрификации России. И тогда решили построить на Днепре гидроэлектростанцию.
      - Знаете ли, Николай Иванович, боюсь, наши слушатели не вполне представляют себе, что это означало - задумать электрификацию нашей страны, хотя бы только заговорить об этом в тысяча девятьсот двадцатом году, - снова вступает в разговор Владимир Михайлович. - А вы представьте себе, друзья мои: только что кончилась война, в стране голод, разруха. В тяжелую пору в Кремль к Владимиру Ильичу приезжает один английский писатель. Он написал много книг о необыкновенных вещах: о путешествии на машине времени в будущее, о том, какова станет наша Земля через тысячи и миллионы лет, о жизни на других планетах... И вот этот писатель, прославившийся силою своего воображения, своей фантазии, услышал от Владимира Ильича, что наша Россия скоро будет электрифицирована. Он подошел к окну, посмотрел на темную Москву - и пожал плечами. И в книге, которую он после этого написал, он назвал Ленина мечтателем, фантазером. Понимаете, ему, автору многих фантастических романов, фантазии хватило только на то, чтобы представить себе, что электрический свет в России будет этак лет через сто!
      Ребята смеются. Лира весело щурит черные глаза на электрическую лампу в матово-белом колпаке, которая заливает комнату ровным, ярким светом. И снова нить беседы перехватывает Николай Иванович.
      - Вот видите, как они рассуждали: через сто лет, не раньше! А мы через семь лет, в двадцать седьмом, начали строить Днепрогэс. Эх, поглядели бы вы, ребята! Со всех концов съезжались люди - мастера-строители, бетонщики, каменщики, бывалый народ и совсем зеленая молодежь, чуть постарше вас. Вот, помню, был там один парнишка из Сибири - лет пятнадцати, не больше, и горячий... вроде Короля (это замечание развеселило ребят, а Король только головой покрутил, притворяясь смущенным, но, уж конечно, был очень доволен). Так вот, сибиряк этот - звали его Степа Белов, - он про Днепр говорил: бешеный. Он с этой бешеной рекой воевал, как с живым человеком. И верно, тут нельзя было зазеваться ни на секунду. Днепр... он, понимаете, с норовом. Он хоть и без слов, но очень даже понятно говорил: "А вот я не покорюсь! А вот я вам покажу, как со мной тягаться!" Он выжидал, притворялся смирным. А потом вдруг в минуту все уничтожал - всю работу. И пожалуйста - делай все заново. Нос вешать не приходилось. Вот я вам расскажу. Чтоб строить плотину, отгородили часть Днепра деревянными перемычками, выкачали воду. Начали строить. Степа-сибиряк все приговаривал: "Вот и подавись, и подавись перемычкой!" А Днепру и правда эта перемычка - кость в горле, и решил он от нее избавиться. И вот раз, дело было летом, вода промыла под перемычкой дыру и хлынула в котлован - неистово, со злостью. Люди едва спаслись. С великим трудом заложили эту дыру мешками со щебнем, а потом почти месяц откачивали воду. Почти месяц - а Днепру, чтоб устроить нам этакую пакость, понадобился час какой-нибудь! Вот какой это серьезный противник - природа, пока вы ее не одолели. А в другой раз...
      - Николай Иванович, - перебивает Лира, - вам, верно, обидно, что вы не там?
      Николай Иванович отвечает не сразу.
      - Обидно, - говорит он наконец. - Еще как обидно!..
      Вот теперь я знаю, кого напоминает мне сейчас Николай Иванович - эта мысль маячила в моем сознании все время, пока я его слушал: на солдата он похож - на солдата, которому пришлось покинуть поле боя накануне победы. Он рассказывал с завистью к оставшимся, с невольной обидой, что вот он - не довоевал.
      Речь Кирова мы читали вслух, и ребята слушали ее, не упуская ни слова: ведь они теперь с Сергеем Мироновичем знакомые, они говорили с ним, у них будет лодка, названная его именем (нет, почему одна лодка? Много лодок! Целая такая флотилия: "Киров"!).
      Речь была простая, и каждое слово в ней было понятно, каждое слово исполнено надежды:
      "Мы нашли в нашей области на севере громаднейшие залежи железной руды... Железо там очень подходящее... Это такое железо, которое по своему качеству (я никого не хочу здесь обидеть) с любым районом может поспорить и потягаться".
      - Видно, что рад! - говорит Лира.
      - Еще бы не рад! - отвечает Николай Иванович и читает дальше: - "Успехи действительно у нас громадны. черт его знает, если по-человечески сказать, так хочется жить и жить. На самом деле, посмотрите, что делается. Это же факт!"
      61. ПАМЯТНЫЙ ДЕНЬ
      "Если по-человечески сказать, так хочется жить и жить" - это вслед за Сергеем Мироновичем мог сказать каждый из нас. Росла, становилась полнее и глубже наша сегодняшняя и завтрашняя радость.
      Я слышал, как Лира кричал на Коробочки-на, ведавшего нашей библиотекой:
      - Ну тебя к чертям, пятый день прошу - дай про Седова! Долго еще тебя просить?
      - Да я же тебе сказал русским языком: про Седова книжка у Репина.
      - А ты отбери! Скажи, чтоб вернул. Мне она нужнее!
      Когда я слышал такое, мне даже не хотелось делать Лире замечание за излишнее количество чертей в его речи. Все-таки это было здорово, что он забыл о существовании Нарышкина и помнил о путешествиях на Северный полюс.
      А потом настал памятный день: я повез Короля и Репина на соревнования по пинг-понгу.
      В вагоне оба они говорили мало, и оба маялись. По всему видно было: их одолевает страх, самый обыкновенный страх.
      - Если видишь - я кидаюсь, дорогу неперебивай, - почти не разжимая губ, говорил Король.
      - Ладно. Но если мяч резаный, так не бей, - отвечал Репин.
      И опять оба умолкали надолго. Я пытался шутить, что-то рассказывал, но всякий раз натыкался на стену, которую они воздвигли между собою и всем миром.
      К школе, где происходили соревнования, мы подъехали минута в минуту - к самому началу. Гриша Лучинкин сам встретил нас, показал, где раздеться, потрепал обоих игроков по плечу, сказал какие-то ободряющие слова, и ребята почти тотчас стали к столу. Их противниками были два подростка, крепко сбитые, хорошо натренированные: один чуть постарше и повыше, другой на вид более ловкий и подвижной, чем мои. На обоих были белые майки и синие трусы, на моих - голубые майки и черные трусы.
      Сейчас, по сравнению с теми двумя, и Король и Репин показались мне какими-то потерянными и напуганными. Вокруг были школьники и школьницы. Это была та самая школа, где учились Таня и Женя.
      Женя пожала мальчикам руки и ободряюще сказала:
      - Вы не бойтесь!
      Таня, у которой, после того как она попала к нам в плен, еще прибавилось высокомерия, сказала:
      - У вас сильный противник.
      - Время! Время! - покрикивали белые майки.
      Им, видно, не терпелось. И, видно, они-то не думали, что у них сильный противник.
      Судил высокий юноша с такими густыми, сросшимися бровями и таким бесстрастным, неулыбчивым ртом, что мне вчуже стало страшновато: очень уж грозно-судейский был у него вид. И мои ребята, поглядев на него, опасливо поежились.
      С первой секунды белые майки ринулись в атаку. Мальчик постарше сильно ударил справа - мяч пролетел низко и коснулся самого края стола. Король был верен своему обещанию играть аккуратно и чудом вытащил этот мяч. Противник от удивления дал высокий мяч, и Репин спокойно погасил его "мертвым" ударом.
      - Браво! Молодец! - крикнул Лучинкин. Судья строго взглянул на него. А белый звонкий мячик без отдыха летал над столом туда - назад, и - вот беда! - это был бы аут, но Король не рассчитал, хотел взять, вот мы уже и в проигрыше!
      Первую партию выиграли белые майки. Правда, счет был 7 : 5, но все-таки мы проиграли.
      Красные, вспотевшие мальчишки стояли передо мною, вытирая рукавами мокрые лбы.
      - Возьми платок, - сказала Женя Королю. - Вы оба очень хорошо играли. А глазное, дружно. Ты заметил, что защита у них хромает? - обернулась она к Репину.
      Репин молча кивнул.
      Вторую партию мои ребята играли с энергией отчаяния. Оба честолюбивы, и вернуться в Березовую с проигрышем - выше их сил. Да и мне хотелось - еще как хотелось! - чтобы они выиграли.
      Вторую партию выиграли мы, тоже с очень небольшим перевесом в счете. Белые майки сделали из этого правильный вывод и третью - решающую - партию начали осторожно, с оглядкой. Они не рисковали и, выжидая, не давали сильных мячей. Первые минуты обе стороны перекидывались, словно заново примеряясь и оценивая друг друга.
      И вдруг Король дал сильный мяч на самый угол стола - противник не взял. Король, видно, учел замечание Жени о том, что у белых маек защита слаба, он сильно бил мяч за мячом на угол. Великолепные и неотразимые удары. Потом подача перешла к противнику, и старший паренек дал трудный высокий мяч. Репин подпрыгнул, как кошка, и отбил его. Противники играли коротко, быстро, не давая Королю бить. Игра разгоралась, она шла уже в каком-то неистовом темпе. Никто из зрителей больше не обращал внимания на второй стол, все столпились вокруг нас. Судья с грозными бровями невозмутимо вел счет.
      - Счет игр - по четыре! Счет игр - по пяти!
      Все висит на волоске! Пускай проигрыш почетный, но как не хочется вернуться с проигрышем! Репин подготавливает Королю удар. Король бьет!
      - Ур-ра! - кричат в один голос Женя и Таня.
      - Молодцы! - кричит Лучинкин.
      Мы выиграли! Ребята стоят, опустив руки, еще не привыкнув к неподвижности, и Король озирается - куда бы скрыться?
      - Восемь - шесть! Игра и встреча в пользу детского дома номер шестьдесят! - провозглашает судья.
      Он еще что-то говорит ребятам. Я не слышу слов, но мои обмениваются рукопожатиями с противником. Потом белые майки пожимают руки друг другу. Король и Репин смотрят на них, секунду стоят в нерешительности...
      - Что же вы? - говорит судья.
      Репин протягивает Королю руку, Король пожимает ее.
      Едем домой. Плотина прорвалась - они болтают без умолку, вспоминают все подробности игры, счастливо смеются, перебивают друг друга.
      Подъезжаем к своей станции - и они еще из окошка кричат:
      - Выиграли! Выиграли!
      - Ур-ра! - раздается в ответ. Десятки рук тянутся к нам. И едва поезд останавливается, встречающие хватают моих победителей прямо со ступенек вагона и подбрасывают высоко вверх:
      - Качать! Качать!
      62. ВЕРНЫМ ПУТЯМ
      Разные дружбы и отношения были в нашем доме. Разумов всегда прислонялся к другому. Ему нужно было покровительство натуры более сильной и самостоятельной. Спокойная, ровная дружба накрепко связывала Жукова и Стеклова. Но чего-чего, а спокойствия в характере Короля не было ни капли. Он и со Стекловым дружил неспокойно, все чего-то добивался и требовал. А новые отношения с Репиным - отношения, выросшие из неприязни и даже ненависти, - были очень своеобразны.
      Во время тренировок они только примерялись, прислушивались друг к другу и держались принужденно. "Идем тренироваться". - "Хватит, устал". - "Вроде лучше дело пошло". Они обменивались этими короткими фразами, но и только. Они, в сущности, даже в лицо друг другу не глядели.
      После второй поездки в Ленинград, после выигрыша, невидимый барьер рассыпался в пыль. Исчезла взаимная опаска, осторожность, все стало проще и естественнее. И вместе с тем эти новые отношения напоминали непрерывную ссору, ссору не злую, а, пожалуй, веселую.
      Однажды во время занятий Софья Михайловна сказала:
      - У меня к тебе просьба, Андрей. Вот сборник диктантов для пятой группы. Я отметила тут некоторые. Подиктуй, пожалуйста, Мите после уроков.
      Это было большим испытанием для Короля, но он не произнес ни звука, и я слышал, как проходили эти диктанты.
      - Ну, давай, - говорил Митя. - Вот увидишь, из меня толк выйдет.
      - А бестолочь останется? - спрашивал Андрей.
      - Ты вот что: ты не заносись.
      - Это ты заносишься: пишешь "собака" через три "а", а уже говоришь выйдет толк.
      - Это, между прочим, не твое дело, как я пишу.
      - Как так - не мое? А кто с тобой занимается?
      По логике характера на этом самом месте Король должен бы заявить: "Ну и шут с тобой, не занимайся!" Но он говорит нечто другое:
      - Занимаешься, потому что сам хочешь. Тебе даже лестно, если научишь. Перед Семен Афанасьевичем лестно, и перед Владимир Михайловичем, и вообще перед всеми. Я, брат, тебя знаю, как облупленного.
      - Ладно, - примирительно говорит Репин. - Пиши, не рассуждай.
      Король писал еще очень безграмотно, но его нынешние диктанты нельзя было сравнить с прежними. Уже не было, как прежде: правила - одно, практика письма - другое.
      Иногда он подходил ко мне с книгой в руках и говорил:
      - Смотрите, Семен Афанасьевич, все могу объяснить: "Я посмотрел на него. Редко мне случалось видеть такого молодца". Посмотрел - корень смотр. Так. По - потому что приставка, нет приставки "па". Редко - это потому что реденький, не ретенький же. Есть такое дело. Дальше, случалось. После Ч пишется А, не пишется Я. Все правильно. Видеть - это глагол, надо понять спряжение: видеть, ненавидеть, обидеть - вот оно что. Молодец - это, я думаю, от слова молод.
      - А второе О?
      - Ну и что ж такого? Моложе. К примеру: я вас моложе. Тут ничего не скажешь: верно, моложе.
      Первое полугодие мы заканчивали не блестяще - мы всё еще тонули в орфографических ошибках, но настроение у нас было неплохое. Ведь и неудовлетворительные отметки бывают разные: есть и такие, что вот-вот готовы превратиться в удовлетворительные.
      И мы знали: все зависит от нас, от нашей воли, от нашего доброго желания, а его у нас было хоть отбавляй.
      Бывали и неприятности. Иногда совсем иеожиданные. Так, наша Екатерина Ивановна - человек тихий, спокойный и сдержанный - поссорилась с гороно.
      Нам прислали вопросники с предложением проэкзаменовать ребят, насколько твердо они усвоили решения XVII партийного съезда. Екатерина Ивановна посмотрела вопросники и сказала, что для старших они, может быть, и хороши, но своим она их давать не будет: не под силу, ребята еще малы.
      - Но вот вопросы специально для них, видите - для первых четырех групп.
      - Все равно не буду, Семен Афанасьевич. Поймите, когда дети слушали Николая Ивановича, это было другое дело - живой рассказ, понятные вещи. А этой политлотереей мы только набьем ребятам оскомину, всё засушим и испортим. Нельзя.
      Так и не взяла она у меня эти вопросники, и Софью Михайловну из-за этого даже вызывали в гороно.
      А тем временем подходила весна. Все шумело, звенело, рушилось, вчерашние сугробы разливались озерами, играли рябью, сверкали солнечными зайчиками. Вчерашние сосульки приплясывали капелью на подоконниках. Последние скользкие осколки их ребята, несмотря на наши протесты, запускали друг другу за ворот или, сладко прищелкивая языком, сосали взамен леденцов.
      А в конце апреля пришла ко мне Софья Михайловна с "Правдой" в руках:
      - Взгляните, Семен Афанасьевич.
      Я взял газету. В ней было напечатано постановление ЦК ВКП(б) "О перегрузке школьников и пионеров общественно-политическими заданиями", и в нем предлагалось "немедленно прекратить проработку решений XVII съезда партии и вопросов марксистско-ленинской теории в начальной школе..."
      - Вот вам и Екатерина Ивановна! - с гордостью сказала Софья Михайловна.
      Я тоже гордился нашей Екатериной Ивановной. Да и как было не гордиться?
      Однажды журналист, специально приехавший побеседовать с одним из опытнейших ленинградских педагогов, тщетно бился с нею целый день: она уверяла, что ей нечего рассказывать - работает, как все, да и только. Но мы-то видели и ценили ее работу, ее ясный ум и зоркий глаз. Она знала наших ребят, как может знать только очень любящая и внимательная мать, была по-настоящему добра - без тени сентиментальности, без тех ненавистных мне излияний и нежностей, которыми подчас отделываются от детей люди, неспособные на простую, деловую и не парадную доброту, на подлинно сердечную заботу. А учила она своих ребят так, что ученье быстро стало для них самым интересным делом в жизни и самой большой радостью. И уж если Екатерина Ивановна считала что-либо правильным, то не отступала ни на шаг, какими бы неприятностями ей это ни грозило.
      ...А в мае уже я принес Софье Михайловне "Правду" и сказал торжественно:
      - Вот вам и Софья Михайловна!
      Она стала читать - и ее всегда бледное лицо зарумянилось от удовольствия.
      - Вот это действительно счастье, Семен Афанасьевич! - сказала она, поднимая глаза от газеты. - Вы даже не представляете, насколько теперь все пойдет по-другому. Помните наш разговор в августе, перед началом учебного года? А Елена Григорьевна?
      Да, я помнил. А вот этот номер газеты с постановлением "О преподавании гражданской истории в школах СССР" сразу разрешал все наши затруднения, всё ставил на свое место. Да, нельзя преподносить ребятам абстрактные определения общественно-политических формаций, отвлеченные социологические схемы взамен конкретной и последовательной истории общества. Да, надо живо и интересно рассказывать им о событиях и фактах - связно, логично, век за веком, эпоха за эпохой, надо такими словами говорить об исторических деятелях, чтобы ребята видели их, как живых людей, как заставил их Владимир Михайлович увидеть Тиберия и Гая Гракхов.
      Постановление делало учителя более уверенным в себе. Оно говорило: ты шел верным путем, твое чутье тебя не обмануло. Твои мысли не остаются без ответа, тебя слышат, думают над тем, что тебя тревожит. Работай, думай, делись своими сомнениями и своими находками - это не пройдет без следа, потому что твое дело - дело всего народа.
      В постановлении о том, как надо преподавать в школе историю и географию, было все, над чем думали лучшие учителя и у нас, и в Ленинграде, и, наверно, по всей стране. Софья Михайловна писала в ЦК партии. Писал и Владимир Михайлович, и еще и еще шли письма от учителей - отовсюду. Из крупиц учительского опыта, из учительских раздумий и выросло это постановление.
      В тот же вечер мы собрались в учительской, снова перечитали уже помятую, десятки раз в этот день переходившую из рук в руки "Правду", поговорили, посоветовались, как работать дальше.
      Елена Григорьевна весь вечер молчала - упрямые люди не любят признаваться в том, что ошиблись. Но ведь постановление било ей не в бровь, а в глаз, и, перехватив взгляд Владимира Михайловича, я молча согласился с ним: она хорошо понимала это!
      63. "ПРИШЕЛ ПРОВЕРИТЬ..."
      "Здравствуй, Семен! Пишу тебе по поручению Антона Семеновича.
      Недавно к нам в коммуну прислали паренька. Мы определили его в отряд к Зырянскому, он стал работать на заводе и учиться в третьей группе. Сейчас он перешел в четвертую, вернее - в четвертый: теперь ведь классы. Работает он неплохо, учится до сих пор без особого интереса. Мы видели - есть у него за душой какая-то недомолвка, чем-то он озабочен. На днях он нам рассказал, что приехал из Ленинграда, был одно время у тебя в детдоме, а потом ушел. Почему ушел, не сказал, а Антон Семенович не стал спрашивать. Сказал он еще такое: "Я про вашу коммуну от Семена Афанасьевича слыхал, но не верил. Вот пришел проверить".
      "Проверил?" - спрашиваем.
      "Проверил".
      "Ну как, не врал Семен Афанасьевич?"
      "Нет, не врал", - говорит.
      Фамилия этого Фомы неверного Плетнев. Он все еще чем-то озабочен. Либо дружка оставил в твоем доме, либо по тебе скучает, уж не знаю. Но видно, что живет в нем тревога. Антон Семенович спрашивает: что ты посоветуешь?
      Твой Николай".
      Читал я письмо - и видел перед собою Антона Семеновича, коммуну, видел автора письма Колю Вершнева, большого моего друга, бывшего колониста, а теперь врача в коммуне, видел и "Фому" - Плетнева. Да, еще бы - конечно же, он с первого часа понял, что я не врал, что всё - как я рассказывал. Понял, как только переступил порог нашего дома-дворца, увидел лица коммунаров, увидел Антона Семеновича, наших учителей, завод...
      Больше всего мне хотелось сейчас со всех ног кинуться в огород, где работали ребята, и крикнуть еще издали: "Король! Володя! Плетнев нашелся!" Но я сдержался.
      - Костик, - кликнул я, высунувшись в окно, - отыщи Алексея Саввича и Екатерину Ивановну...
      - И тетю Соню?
      - И тетю Соню, да. Скорее, Костик!
      Он затопал по дорожке, и через несколько минут все были в сборе. На счастье, и Владимир Михайлович подоспел, хотя в эти часы он почти не бывал у нас.
      Я прочитал товарищам письмо Вершнева.