Ночью на белых конях

— Мне кажется, вы меня неправильно поняли, профессор Спасов. Я вовсе не собираюсь выходить на площадь и бить во все барабаны.

— В чем же тогда дело? — умоляюще спросил Спасов.

— Неужели вы не понимаете? У меня больше нет морального права скрывать правду. А дальше — это дело вашей совести. Вы сами решите, нужно ли поделиться ей с кем-нибудь… и когда…

— Никогда! — решительно заявил Спасов.

— Это вы сейчас так думаете!.. Потому что не верите в это открытие. Но когда оно станет фактом, который потрясет весь мир, вы поймете, что вы — должник истины. Но главное, разумеется, не в этом. Этой правдой я спокойно мог бы поделиться с бумагой и скрепить ее собственной подписью. В сущности, меня к вам привело другое.

— Что еще, бога ради! — с отчаянием воскликнул Спасов.

— Сейчас узнаете. Вы видите — я человек пожилой. Что будет с моей работой, если я внезапно умру?

Спасов опять помрачнел. — Глупости! — сказал он,

— Это не глупости! — возразил академик, на этот раз гораздо мягче. — Если вы знаете, где зарыт клад, вы расскажете об этом какому-нибудь близкому человеку, хотя бы жене. Все может случиться, вдруг я выйду отсюда и попаду под машину. Тогда кто сообщит миру правду? Уитлоу? Но он сейчас находится лишь в ее преддверии и сам обращается к нам за помощью. Я рассказал вам эту историю прежде всего затем, чтобы вы поняли: мой племянник — это единственный человек, который глубже и полнее всех знаком с проблемами, которыми я занимался до сих пор. Или, вернее, коллектив Аврамов — Илиев, хотя, по-моему, юноша знает больше и пойдет дальше. Они уже работают вместе и получили некоторые поразительные результаты. Уитлоу будет что у них узнать!

—Уитлоу будет разговаривать только с вами! — решительно заявил Спасов. — И больше ни с кем.

Академик еще раз взглянул на его беспокойные пухлые руки. Что можно ими удержать? Ничего!.. Если только события не заставят его взяться за ум. Или он сам — сейчас!

— Конечно, со мной! — ответил Урумов твердо. — Но здесь речь идет только о предусмотрительности. А это качество, видимо, у вас отсутствует, товарищ Спасов. Этого, вероятно, вам никто не говорил, поэтому скажу я со всей ответственностью, к которой меня обязывают мой возраст и звание. Вы хороший математик, но плохой администратор, товарищ профессор! И своим руководством завели в тупик немалую часть ваших дел. Возможно, наш институт тоже бы пострадал, но сейчас он, слава богу, в хороших руках…

Тут Спасов, до сих пор хмуро слушавший Урумова, раздраженно перебил его:

— А кто его предложил? Могу показать документы!

И он принялся лихорадочно рыться в столе.

— Не надо, я вам верю, — устало сказал Урумов. — Выслушайте меня до конца, а потом делайте, что хотите. Если со мной что-нибудь случится, нельзя допустить, чтобы визит Уитлоу из-за этого сорвался. Это исключительный биохимик, без него нам обойтись очень трудно. Запомните, что я вам сказал, и пусть это будет искуплением за все неприятности, которые вы мне причинили. И которые, как я вижу, вы сами хотите исправить.

Спасов, словно не слыша, пристально глядел на него.

— Да что это с вами?.. Может быть, вы страдаете какими-то навязчивыми страхами?

— Нет. Это просто самая обычная предусмотрительность, — сухо ответил академик.

Когда Урумов вышел, день уже клонился к закату. И хотя сейчас он шел по гораздо более прохладным и тенистым улицам, он чувствовал, как силы его уходят. Раза два ему показалось, что горячая волна заливает лицо, покрывая его легкой испариной. Особенно утомил его подъем по лестнице — несколько раз ему пришлось останавливаться на площадках и отдыхать. Лучше всего было бы, конечно, позвонить профессору Пухлеву. Они старые друзья, и профессор сделает все, что надо. Но зачем? Именно эта мысль мучила его сейчас. В самом деле, зачем? В квартире было очень жарко, солнце заливало ее, в кабинете стоял тяжелый пыльный запах старых книг. Он открыл окна и здесь и в холле, выходящем на север, оставил открытой дверь. Сразу же возник легкий сквозняк, и Урумов почувствовал, что в квартире стало прохладней. Ноги совсем его не держали, дрожь от бесконечного подъема по лестнице все еще не унималась.

Он присел на кушетку. Очень хотелось сунуть за спину обе подушки, но сил не было даже на это. Ничего, он посидит так, а потом ляжет — может быть, навсегда. И вдруг взгляд его утонул в синеве картины. Казалось, он сам уже был в ней, в этой ночи, рядом с белыми конями, которые провели его через всю его жизнь. Он чувствовал их дыхание и легкое пофыркивание, с которым они спускались вниз, по крутому склону. Он видел их подрагивающие спины, белые кончики ушей. Они и сейчас бежали, точно во сне, — не было слышно ни стука копыт, ни бубенцов, совсем как в ту призрачную ночь. Не звенели даже железные шины. И он был совсем один в этой страшной повозке, рядом не было никого, не было даже матери, словно и она растаяла в ночной прохладе. Ему казалось, что он уже целую вечность спускается по этому бесконечному крутому склону. И он уже не знал, куда едет, может быть, в никуда. А может быть, к тем светлым, осиянным луной долинам, к утопающим во мраке селам. Но и эти долины были как будто совсем мертвы, не было слышно даже тихого журчания рек. Ему вдруг стало страшно, захотелось уйти из картины, но уйти он не мог — картина поглотила его целиком.

Он не знал, что если останется сидеть вот так, не двигаясь, то будет спасен. Но очень уж была страшна эта бесконечная, темная и холодная ночь, хотелось во что бы то ни стало вернуться к себе. И он действительно вернулся, хотя и с трудом. Теперь картина опять была далеко, сквозь легкий туман он вновь увидел ее на стене. Решил снять ботинки, дать отдых ногам, полежать, успокоиться. Он наклонился, развязал шнурки, медленно, не помогая себе руками, снял обувь. Затем с облегчением вздохнул и выпрямился. В то же мгновение сердце его словно лопнуло — так же легко и бесшумно, как лопаются после дождя прозрачные водяные пузыри. И он сразу же понял, что это — конец.

Да, это действительно был конец. В первую секунду он почувствовал только острый приступ безнадежности — горькое и страшное, не имеющее границ чувство. Это продолжалось всего лишь мгновение, впрочем, может быть, он уже потерял чувство времени. Наверное, он упал на кушетку, потому что видел только карниз над окном и часть потолка. Но почему он до сих пор сознавал все, что его окружало? Ах да, ну конечно же, мозг еще продолжает жить, сознание работает. И, забыв обо всем, ученый, затаив дыхание, продолжал наблюдать великое и страшное чудо смерти. Но и это как будто длилось всего несколько мгновений. Все вокруг него быстро темнело, теряло цвет и очертания. Потом появились какие-то неясные и деформированные образы, которых он не понимал. И вдруг совершенно ясно увидел круглую вешалку «Альказара», серо-голубые пелерины офицеров, эмалевые кокарды, котелки; увидел пристава в синем мундире, словно разрубленного саблей, безглазого и страшного; увидел ее . И последними остатками своего гаснущего сознания понял, что все, что случилось с того позднего вечера и до сегодняшнего дня, — было всего лишь бесконечно растянувшимся мгновением самообмана и надежды.

На следующее утро сестра так и нашла его — неестественно вытянувшись, он лежал, закинув голову, худой, окоченевший, бесчувственный. На первый взгляд посеревшее его лицо казалось совершенно спокойным. И только родная сестра скорее почувствовала, чем увидела, выражение горького страдания, которое все больше бледнело и исчезало, словно он ждал еще только ее, чтобы со всем проститься. И когда наконец пришел врач, его безжизненное лицо было уже спокойным и чистым, как вечность.

15

Зал гражданских панихид был заполнен до предела. Стоял жаркий летний день, но здесь было много темных костюмов, галстуков, много печальных лиц и много представителей высоких учреждений и институтов. Несмотря на глубокое потрясение, Ангелина обводила зал сухими строгими глазами и подмечала все, вплоть до мельчайших подробностей. Она знала, что, когда пробьет и ее час, лишь об этом она сможет вспоминать с упованием и благодарностью. Охваченная горем, она в то же время испытывала какое-то удовлетворение; полная отчаянья — гордилась всем, что сейчас видела, скорбь мешалась с радостью. Еще никого из Урумовых не хоронили так многолюдно и торжественно, с таким почетом, с таким количеством цветов и венков, с такими прекрасными некрологами, которые она накануне читала чуть не до утра. Всего этого было намного, намного больше, чем она ожидала, хотя здесь и не было кадильниц и хоругвей, и епитрахили священников не блестели своей ветхой позолотой. Ей очень не хватало свечей и печального запаха ладана, это даже угнетало ее, но не мешало понимать, что без них человеческая скорбь проявляется более искренне и естественно. И пока люди один за другим подходили, чтобы выразить ей свои соболезнования, Ангелина чувствовала, что большим почетом она не пользовалась никогда в жизни. Прощаясь с ним, многие мужчины вытирали слезы. А один попросту плакал. И именно этой картины — вида плачущего пожилого мужчины — не могли выдержать ее истерзанные и расстроенные нервы, она тоже заплакала. Но быстро овладела собой. Нет, у нее не было времени лить слезы. Сейчас ей нужно было смотреть вместо несчастного ее брата, смотреть его глазами и донести все увиденное до своего последнего часа. Она даже на гроб глядела редко. Да и зачем? Защищенный грудой цветов, он лежал в полной безопасности и сейчас по-настоящему был похож на мертвого. Заострившиеся косточки бледных рук, обесцвеченные ногти, лицо — сухое, морщинистое и бесконечно безжизненное, словно восковая маска. Вообще, все в нем казалось нетленным, холодным и каким-то полым, словно от живого человека осталась лишь тонкая, беззащитная оболочка.

Около гроба собрались родные покойного. Впереди всех — Ангелина в своем поношенном траурном платье, которое она внутренне проклинала; затем ее сын, потрясенный и безмолвный, со своей маленькой, перепуганной женой, и ее мать, на которую Ангелина не смела даже взглянуть. И наконец — незаметно прошмыгнувшая сюда Логофетка со своими яичными кудряшками на плешивой голове — комичная и в то же время страшная, словно насмешка и издевка прошлого над всем настоящим и будущим. Ангелина чувствовала, что готова убить ее в ту же секунду, если бы только это можно было сделать незаметно. Столько лет эта старуха, как злое проклятье, висела над его судьбой, а сейчас явилась, чтоб отнять и у нее часть ее удовлетворения.

Весь день охваченная горем и скрытой яростью Ангелина почти не глядела на сына. Но бедняга словно бы и не замечал этого, он, верно, вообще ничего не замечал — такой отсутствующий был у него вид. Погруженный в себя, Сашо, казалось, оглох и ослеп. Криста беспомощно смотрела на него, словно ему тоже грозила какая-то ужасная смерть, и незаметно поглаживала пальцами его холодную руку. Он был глубоко признателен ей за эту безмолвную ласку, понимая, что сейчас не мог бы получить ее ни от одного другого существа на земле. Сейчас Криста была ему ближе всех, ближе собственной матери, которая, видимо, совсем помешалась от горя. И все же ему было бесконечно ясно, как беспомощен этот жест, бессильный дать ему хоть какое-то утешение. Дядя был мертв, и никакая сила в неизмеримом бытии не может возвратить его назад. Это казалось ему не просто страшным, но чудовищно несправедливым.

Прямо против него стояли Аврамов и Спасов. Аврамов — смертельно бледный, в худых руках дрожали, словно от лихорадки, какие-то листки, наверное надгробная речь. Сашо старался не смотреть в его сторону, боясь расплакаться, как только что, взглянув на него, расплакалась мать. Но и на дядю он тоже боялся смотреть. Со своего места Сашо видел только его седые волосы и истончившийся кончик носа. И еще были видны ботинки — лакированные, ссохшиеся, с глубокими трещинами на сгибах, видно, много лет не ношенные. Сашо попросил мать прикрыть их цветами, но та только пробурчала что-то непонятное. Эти страшные ботинки словно усиливали боль; где-то в груди или ниже, в полости желудка, она сгущалась, превращаясь в какой-то ребристый пластмассовый предмет, который, касаясь пищевода, вызывал в нем слабые спазмы, словно перед рвотой. И тут, к несчастью, как верх всех испытаний, запел хор. Зазвучала песня Шуберта, мелодичная и чистая, как утренняя июньская роса. И внезапно он разрыдался, все его тело сотрясалось в конвульсиях, но отвратительная пластмассовая коробка оставалась на месте. Криста крепко стиснула его руку и прошептала в самое ухо:

— Мышонок, милый, что с тобой? Успокойся!

Но успокоиться он не мог, тело его по-прежнему сотрясали подавленные рыдания.

— Что с тобой? — испуганно повторяла Криста. — Прошу тебя, ну пожалуйста, успокойся. Ты меня пугаешь!

— Хор! — сдавленным голосом выговорил он.

Но она не расслышала этого хриплого, с трудом вырвавшегося из его горла слова и только беспомощно оглянулась. К счастью, через некоторое время Сашо немного успокоился. И все дальнейшее проходило перед ним, словно во сне. Произносились речи, возлагались венки, потом гроб понесли к катафалку. И хотя он уже овладел собой, Криста не отпускала его руки. Над могилой говорил Аврамов, настолько взволнованный, что даже не смог закончить речь. Сашо только почувствовал, как Криста отпустила его руку и подошла к матери. Могильщики подвели под гроб веревки, приподняли его и медленно начали опускать в свежевырытую могилу. Он отвел взгляд в сторону. Криста и ее мать уходили медленно, опустив головы, и вскоре скрылись за деревьями. Он старался не слышать глухого стука земляных комьев по крышке гроба.

Сашо и его мать стояли у могилы, пока могильщики окончательно не засыпали ее и не уложили венки. Ушли они вместе. Глаза матери оставались такими же сухими и страшными, лицо — таким же бледным. Она не смотрела на него, ничего не говорила. Потом все-таки сказала:

— Я не знакома с его коллегами. Придется тебе пригласить их на поминки.

— Не буду я их приглашать! — помрачнел он.

— Почему? — Голос ее звучал почти враждебно.

— Просто так! — нервно ответил он. — Не хочу я глядеть, как они будут объедаться в его доме… Где они были, когда нужно было его защитить?.. В сущности, это они сократили ему жизнь…

— Может, и не они! — отозвалась Ангелина мрачно. — И не обязательно приглашать всех… Только тех, кого нужно.

— Нет! — отрезал он.

— Тогда чтоб и твоего духу там не было! — неожиданно выкрикнула мать. — Убирайся, и чтоб я тебя больше не видела!

Она остановилась на краю дорожки, лицо ее еще больше побледнело, глаза пылали гневом и ненавистью. Никогда еще он не видел ее такой.

— Что с тобой? — спросил он, ничего не понимая.

— Убирайся, убирайся! — кричала она в исступлении. — Вместе с ней убирайся! И посмей только войти с ней в мой дом, я вам такое устрою!.. Теперь у вас есть своя квартира, вы неплохо потрудились для этого, живите, и чтоб вам пусто было!

Он, пораженный, смотрел на нее, не веря своим глазам. Нет, она просто не в себе, взгляд дикий от ярости, в уголках рта выступила липкая пена.

— Мама, да опомнись же! Что с тобой? — спросил он испуганно.

Она внезапно повернулась и, словно в беспамятстве, двинулась прямо через могилы. Он еле ее догнал.

— Успокойся, мама, прошу тебя!—бормотал он тихо и умоляюще. — Люди еще здесь. Не позорь его память.

Эти последние слова, казалось, заставили ее прийти в себя. Она повела вокруг одичавшим взглядом, потом в глубине его как будто появился проблеск сознания. И, словно проклиная, воскликнула низким и глухим голосом:

— Не-счастные!

— Я тебя просто не понимаю! — сказал он. — Что случилось?

— Несчастные! — повторила она, на этот раз словно бы про себя. — Что случилось!.. Это вы его убили, вот что случилось, несчастные!.. Неужели ты даже этого не видишь! Не слепой же… И ты, и твоя жена — дрянь вы такая!

Он с изумлением смотрел на нее.

— Как это — мы? Да ты понимаешь, что говоришь?

— Конечно, вы, не я же, — сокрушенно сказала она.

Так стояли они друг против друга — бледные и озлобленные — и почти с изумлением смотрели друг на друга, как будто были не люди, не мать и сын, а какие-то чудовища. Ему уже казалось, что она помешалась от горя, он даже боялся глядеть на нее.

— Мама! — умоляюще прошептал он. — Ты просто не в себе, мама. Почему это мы его убили?

— Потому что вы им помешали, вот почему!.. Но вы же слепые, вы же только себя видите… А другие словно бы и не люди.

Как ни странно, но он понял. И в ту минуту это показалось ему невероятным и отвратительным, бесчеловечным и нелепым оскорблением дядиной памяти, — оскорблением, нанесенным человеком, который повредился в уме.

— Этого не может быть! — глухо сказал он. — Ты просто не в себе!..

Теперь она уже не ответила, только расплакалась так, как сегодня еще не плакала. Вернее, она даже не плакала, а просто скулила, лицо ее стало смешным и безобразным, и теперь она была похожа не на взрослую женщину, а на маленькую девочку, которая потеряла мать при каких-то ужасных обстоятельствах. Она опять пошла по дорожке. И Сашо пошел с ней, вернее за ней на полшага сзади, все еще оглушенный ее словами. Теперь, когда мать перестала бесноваться и только плакала, глубоко потрясенная и несчастная, до него начала доходить страшная истина. Нет, мать ничего не придумала! Она наверняка знает то, чего никто другой не знает. И смерть эту пережила так, как никто другой. И вдруг ему в голову хлынули воспоминания, все эти мелкие события вчерашнего и сегодняшнего дней, безутешная скорбь матери, которая так сильно его взволновала, хотя он и не мог ни объяснить ее себе, ни даже как следует над ней подумать. Он вдруг словно оцепенел, как будто увидел что-то сверхъестественное, и, несмотря на удушающую жару, спину его охватил ледяной холод. Так прошли они, мать и сын, шагов десять, потом Сашо попытался взять ее под руку. Она только дернулась и разрыдалась еще сильнее. Но он всем своим существом почувствовал, что этот поток слез залил ее ярость, погасил ненависть. Сейчас она была просто несчастна, и больше ничего.

— Подумай сама, мама! — тихо заговорил он. — Откуда я мог знать? Да я же вообще ни разу не видел их вместе!

Она внезапно остановилась, взглянула на него и задала вопрос, который уже два дня жег ее сознание:

— Когда они познакомились?

— Точно не знаю!.. Но совсем недавно… Дней десять назад, наверно.

И словно чудом, эти простые слова, которые для него ничего не значили, принесли ей облегчение. Она прикрыла глаза. Может быть, он прав, этот несчастный. Откуда ему было знать, если все произошло в его отсутствие?

— Ничего! — глухо проговорила она. — Но то, что я тебе сказала, — чистая правда! И пожалуйста, больше ни о чем меня не спрашивай. Ничего другого я тебе не скажу.

Они опять пошли дальше, жаркое солнце беспощадно пекло обоих сквозь черную, ставшую тесной одежду. Сашо вдруг почувствовал страшную жажду, язык просто прилипал к нёбу. Они уже догнали процессию, люди расходились небольшими группками, все еще понурые и молчаливые. Но нигде в поредевшей толпе, растянувшейся на всю длину аллеи, не было видно ни Кристы, ни ее матери.

— А сейчас успокойся! — сказал Сашо. — Я приглашу всех, кого нужно.

— Хорошо! — тихо ответила мать. — Но если она не захочет прийти, не настаивай!.. Пусть лучше не приходит, нам всем будет легче.

Но она пришла. И вообще пришло гораздо больше народу, чем ожидала Ангелина, главным образом мужчины, почти все ей незнакомые. Но Ангелина была не из тех, кого можно застать врасплох. Она быстро принялась хозяйничать, всех разместила. После безобразной сцены на кладбище и слез ей стало легче, теперь она чувствовала себя немного виноватой, а на сына просто не смела взглянуть. За возней с угощением и заботами по хозяйству ей захотелось заставить и себя и Сашо окончательно забыть обо всем, что сегодня случилось. Мария попыталась ей помочь, но Ангелина усадила ее за маленький стол рядом с дочерью. За большим столом, как она считала, должны сидеть только официальные гости.

— Не беспокойся! — сказала она. — И без тебя найдется кому помочь.

Это правда, помощницы у нее были. Явились три одноклассницы Наталии, те самые, которые были на ее похоронах. Ангелина немедленно спровадила их на кухню и попросила помочь. Те, чуть не прыгая от радости, что могут сойти за своих людей в этом доме, сразу же занялись тарелками и бутербродами. Все три — их унылые лица, их черные платья — как нельзя лучше подходили для роли подавальщиц на поминках. Позвонила и Логофетка, но Ангелина сердито захлопнула дверь прямо у нее перед носом. Слишком много жертв принес этот дом, хватит! И зловещая желтоголовая птица запрыгала вниз по лестнице. Даже как будто не слишком обиделась — такое случалось с ней не первый раз.

Сашо сидел на том же стуле, на котором год назад сидел его дядя. Выглядел он успокоившимся, только более молчаливым, чем обычно, и каким-то рассеянным, словно голова у него была занята чем-то другим. По обе стороны от него сидели Спасов и Аврамов. К его удивлению, Аврамов после всего пережитого стал гораздо спокойнее, даже разговорчивее. Фактически он даже словно бы взял на себя роль хозяина этого осиротевшего дома, пытался поддерживать разговор. Наверное, это было ему не слишком легко, но он чувствовал, что его молодой коллега сейчас не в состоянии сделать ничего большего. Воспользовавшись одной из немногих пауз, Сашо обратился к Спасову:

— Извините, но, если я правильно понял, вы были последним, кого посетил дядя.

— Да, он был у меня, — еле заметно кивнул Спасов. — За несколько часов до смерти.

— И как он выглядел?.. Ведь, в сущности, он уже был в предынфарктном состоянии.

— Я бы не сказал! — нехотя пробормотал Спасов. — Скорее, это было какое-то предчувствие смерти, хотя еще довольно смутное… Но об этом я поговорю с вами в другой раз, здесь не место.

— Ничего особенно важного он вам не сказал? Они на мгновение встретились взглядами, хотя оба думали сейчас о разном. Сашо думал о своих мышах.

— Мы говорили о приезде Уитлоу, — ответил Спасов на этот раз уже совсем нехотя, почти мрачно. — Я вас вызову, и мы все выясним. Но вот о чем я хочу предупредить вас уже сейчас — ни в коем случае не демобилизовывайтесь. Насколько это зависит от меня, встреча с Уитлоу состоится. И проведете ее вы с Аврамовым.

— Спасибо, — ответил Сашо.

Со своего места он очень хорошо видел Кристу и ее мать. И все время, с тех пор как сел за стол, незаметно следил за ними. Обе почти не разговаривали, не притрагивались к еде. Сидевшие вокруг женщины явно их тяготили. Чем больше он на них глядел, тем глубже проникал в самую суть того, что в первую минуту показалось ему таким невероятным и отвратительным. И он понял, что если что и было отвратительным во всей этой истории, то это прежде всего его собственные мысли. И он чувствовал себя все более несчастным, все холодней и жестче становился застрявший в желудке противный предмет. Наверное, никогда ему теперь от него не избавиться — так и будет торчать там и давить изнутри, словно проклятие.

Криста наклонилась к уху матери.

— Мама, я очень устала!

— Нужно терпеть, моя девочка.

— Я же все время терпела.

— Надо потерпеть до конца. Здесь, наверное, будет твой дом. Надо привыкать и к его достоинствам, и к его неудобствам.

— Но я хочу только прилечь, хоть на полчаса… У меня еще совсем нет сил…

— Хорошо, — ответила мать.

Мария посоветовалась с Ангелиной, и они вместе отвели Кристу в спальню Урумовых. Но, увидев кровать, та вдруг всполошилась:

— Мама, ведь здесь лежал он!

— Кто? — Мария вздрогнула.

— Его дядя!.. Мне страшно!

Бледная синева Марииных глаз словно оледенела.

— Постыдилась бы! Если ты вообще знаешь, что такое стыд!

— Прости, мама! — растерянно проговорила девушка.

— Отдыхай! — сказала мать сухо. — И не волнуйся. После смерти его вообще сюда не приносили.

И, не глядя на дочь, Мария быстро вышла из комнаты и вернулась на свое место. Сейчас каждая минута была для нее мукой, но она ждала. Обязана была ждать, этот кошмар рано или поздно должен был кончиться. И действительно, гости начали расходиться. Освободились места, которые тут же заняли бывшие соученицы Наталии. За этот год они ничуть не изменились, если не считать того, что теперь они гораздо чаще тянулись к бокалам, чем к еде. Верно, пристрастились к спиртному на свадьбах и похоронах, и теперь пили с нескрываемой жадностью, бесцветные их лица слегка порозовели. Наконец Сашо встал и беспокойно прошелся по квартире. Мария тоже встала из-за стола, теперь она сидела на диване и молча глядела в окно. Вечерело, спина Витоши утонула в густой тени. Сашо, не решаясь взглянуть на Марию, прошел в кабинет и закрыл за собой дверь. Несмотря на хлопоты, связанные с похоронами, мать основательно убрала квартиру, комната сверкала чистотой. Но сейчас письменный стол был совершенно пуст, на нем не осталось ни одной дядиной вещи, кроме пепельницы и изящной хрустальной вазочки на один цветок, стройной, словно фигурка обнаженной девушки. Весь этот год мать никогда не забывала поставить в нее цветок, и сейчас в ней стояла свежая, совершенно белая гвоздика с чуть заметной розовой тенью у самых тычинок. Сашо долго с тяжелым сердцем смотрел на нее. И тут за его спиной отворилась дверь, кто-то вошел в комнату.

Он медленно обернулся и увидел Марию. Этого он ждал. Она стояла перед закрытой дверью, вид у нее был смущенный и в то же время решительный. Наверное, он чем-то себя выдал, она все поняла. Это было видно по ее глазам. Теперь ему оставалось только ждать. И действительно, она заговорила первой:

— Извините, что я вошла так, без стука.

— В этом доме вы всюду должны входить без стука, — ответил он.

Ничего особого он не хотел вкладывать в эти слова. Но, видимо, что-то такое в них прозвучало. Мария внимательно взглянула на него.

— Чувствую, что кто-то вам что-то сказал, наверное, ваша мать.

Первой его мыслью было панически отрицать все. Но, собрав все свои силы, он тихо и чуть неуверенно ответил:

— Да, может быть…

— А вы уверены, что это действительно так? — спросила она, и голос ее еле заметно дрогнул.

— Теперь — уверен!

— Почему?

— Потому что мне трудно представить себе более достойных людей, чем вы! — храбро ответил он, хотя голос плохо его слушался.

Эти слова, казалось, привели ее в отчаянье, она подняла к сердцу худую руку, но дотронуться до него не решилась.

— Не хочу с вами спорить!.. Сейчас любые слова могут оскорбить его память… Но могу я по крайней мере надеяться, что Криста ничего не узнает?

Только теперь он решился взглянуть ей прямо в глаза. Да, именно то, чего он ждал, — отчаянье и пустота. Ничего другого. Что же ответить? Сделать ей еще больнее? Он сознавал, что сейчас у него нет другого выхода.

— Простите, но… я не могу этого обещать.

— Почему? — спросила она глухо. — Зачем вам это надо?

— Вы спрашиваете — зачем? — вздрогнул он. — Но ведь если не это, все становится ужасным и бессмысленным…

— Ужасно только то, что он мертв!

— Да!.. Но нельзя, чтобы это стало бессмысленным!.. Это и сейчас не бессмысленно!.. Иначе ничего бы не случилось!

— Сейчас уже поздно! — проговорила она, и слезы хлынули у нее из глаз.

— Не надо так говорить! — с отчаяньем воскликнул он. — Еще не поздно… У меня в жизни сейчас осталась только одна надежда — что когда-нибудь вы нас простите. А как вы сможете нас простить, если Криста так ничего и не узнает…

Мария все еще плакала.

— Поздно… — сокрушенно повторила она. — Теперь уже для всего страшно поздно…

— Нет! — воскликнул он.

И вдруг лицо его искривила жестокая гримаса. Ему даже показалось, что она останется у него навсегда. Слезы душили его, он закрыл это обезображенное лицо руками, хотелось превратиться в червя, в жалкого зародыша, каким он был некогда. И тут его легко-легко коснулись кончики ее пальцев. Что-то вдруг словно пронзило его — до самых основ, до самых глубин его напуганной души, рассекло ее внезапно и резко, словно удар сабли. И тогда грудь его раскрылась и на пол со стуком упала та проклятая пластмассовая коробка, пустая, помятая, зловонная. И ему сразу стало легко, словно он вырвал ее оттуда своими собственными пальцами. Исполненный бесконечной благодарности, он попытался поймать ее руку и поднести к губам, но силы оставили его, и он смог только наклониться и прижаться к ней своим мокрым лицом.

В это время, сонная и встревоженная, в кабинет вошла Криста. И, словно окаменев, замерла на пороге.

Мне кажется, я должен кое-что объяснить читателям. Упоминаемые в этой книге научные гипотезы и догадки не основаны ни на каких реальных научных фактах. Как и в любом художественном произведении, научные идеи здесь нужно рассматривать как идеи художественные. Их цель — содействовать развитию сюжета, развертыванию конфликтов, формированию характеров, вообще всему, что составляет практику художественного творчества. Характер этих научных идей может быть условным или полностью вымышленным, важно только, чтобы они не были антинаучными. Но и это условно, если иметь в виду быстрое развитие науки. Ведь немало научных идей, подсказанных писателями, стали реальностью. В данном случае у автора нет подобных притязаний. Истина и познание в этой книге кроются лишь в области, принадлежащей литературе, то есть в человеческих характерах и человеческих отношениях.

В связи с этим автор считает необходимым заявить, что в книге не нужно искать никаких аналогий или сходства с действительно существующими лицами, учреждениями и институтами. Но это не означает, разумеется, что в книге все вымышлено. Просто наблюдения автора охватывают гораздо более широкий круг объектов, и на этих страницах они нашли свое синтезированное и условно литературное выражение.

Павел Вежинов

15.11.1975

София

Примечания

1

В боях на р. Черна (Македония) болгарская армия потерпела поражение от объединенных сил союзников во время Второй Балканской войны (декабрь 1913 г .).