Ночью на белых конях

На следующий же день она обратилась к человеку, который, по общему мнению, заслуживал наибольшего доверия, — позвонила дяде того юного нечестивца. В трубке раздался действительно приятный мужской голос, негромкий и очень любезный. Мария про себя удивилась — не такого голоса ждала она от столь важного и известного академика. Современные люди просто не умеют быть любезными, хотя бы такими, как их отцы. Само время делает их несдержанными и торопливыми.

— Господин профессор, с вами говорит мать Кристы.

— Кристы? — удивленно переспросил профессор. — Очень рад.

Видимо, он и в самом деле обрадовался — конечно, не ей, незнакомой женщине, а тому, что она мать Кристы. Но и это было очень приятно.

— Могу я зайти к вам ненадолго?

— Ну разумеется. Когда вам будет угодно.

— Я хотела бы сейчас! — сказала она.

— Случилось что-нибудь неприятное?

— По телефону это трудно объяснить.

— Хорошо, приходите… Буду ждать, — ответил он.

Таким образом впервые, быть может, за последние десять лет в кабинет академика Урумова вошла незнакомая ему женщина, правда, немолодая даже с его точки зрения, но красивая и обаятельная. Она сидела в дальнем из двух стоявших в кабинете кресел, сжав колени и скрестив ноги. Она могла и не говорить, что она мать Кристы, — это было видно с первого взгляда. Марии и в голову не приходило, как много она от этого выиграла в глазах академика, и что, скорее всего, он воспринял бы ее совсем по-другому, если бы не был знаком с девушкой. Очень милая женщина, деликатная, немного застенчивая. Таким было его первое впечатление. Мария наверняка бы удивилась, если бы могла прочесть его мысли. Она привыкла думать о себе как о деловитом и энергичном человеке. Несомненно, умная и интеллигентная женщина, отметил про себя академик через полчаса. Но начало разговора было очень резким и неприятным.

— Чем могу быть вам полезен? — спросил он.

Он и в самом деле готов был сделать для нее все, что было в его силах.

— Именно вы, к сожалению, ничем. Я хотела только сообщить вам, что нас ожидают некоторые события, не знаю, приятные или неприятные. Это будет зависеть от того, как вы на это посмотрите.

— В связи с нашими детьми? — спросил он, не ожидая ничего особенного.

— Да, в связи с ними. Врачебным осмотром установлено, что Криста беременна. И это отнюдь не понравилось вашему племяннику.

Академик еле заметно вздрогнул и откинулся на спинку стула. Мысль его усиленно работала, к тому же на такой волне, которую ему никогда не приходилось использовать.

— Дело только в ребенке? — спросил он наконец.

— Вероятно, нет.

— Плохо, если так, — проговорил он еле слышно.

Вот уж никак не ожидал он услышать такую новость, она просто не укладывалась в привычный круг его мыслей. И в конечном счете, выходила за пределы всей его жизненной практики. Только раз его покойный зять ввалился к нему в дом порядочно пьяный, с бутылью домашнего вина и колбасой из дичины, чтобы сообщить ему о рождении сына. А он даже не знал, что сестра его была беременна.

— Я несколько раз видел вашу дочь, — сказал Урумов. — Прекрасная девушка. Я не могу себе представить, чтобы кто-нибудь был о ней другого мнения.

— Я тоже — как мать, разумеется.

— И что же, по-вашему, случилось?

Тогда Мария рассказала ему все, что знала. Она изо всех сил старалась придерживаться фактов и не навязывать ему своей точки зрения. Но, излагая все эти события, она так и не смогла объяснить, в чем состоит вина молодого человека и какую, в сущности, помощь она хочет получить от его дяди. Урумов выслушал ее очень внимательно. Когда Мария наконец кончила, он встал и подошел к двери, ведущей в холл.

— Ангелина!

Сестра бесшумно выскочила откуда-то, словно таракан из-под буфета.

— Ангелина, приготовь нам, пожалуйста, по чашке кофе.

— Сейчас.

— Не нужно было никакого кофе, — смущенно проговорила Мария, когда он вернулся на свое место. — Я очень редко пью кофе.

— Я тоже, — он взглянул на дверь и добавил, понизив голос: — Может быть, вы знаете, что это мать Сашо? Она помогает мне по хозяйству.

— Да, знаю, — кивнула она.

Он еле заметно улыбнулся.

— Вам надо ее увидеть. В конце концов вам ведь с ней придется породниться, я все-таки — только дядя.

— Она что-нибудь знает? Я хочу сказать, об их отношениях?

— Почти ничего.

— Это и к лучшему.

— Я думаю, вы напрасно беспокоитесь. По-моему, Сашо очень порядочный молодой человек. Я не могу допустить, что…

— Поймите меня правильно! — уже нервничая, прервала его Мария. — Речь идет не о порядочности. Ее, конечно, довольно для того, чтобы ребенок родился. Но для того чтобы создать настоящую семью, этого еще очень мало.

— Да, я вас понимаю, — сказал академик. Подумав немного, он добавил: — И все же я должен поговорить с Сашо. Мне кажется, что вся эта история — не больше, чем глупое недоразумение.

Тут вошла Ангелина. Кофе был налит в изящные чашечки из японского сервиза, который покойная жена доставала крайне редко, главным образом когда приезжали иностранцы. Ангелина вошла очень тихо, и, хотя выражение лица у нее было рассеянным и небрежным, Урумов очень хорошо заметил внимательный взгляд, которым сестра быстро окинула незнакомку. Потом поставила кофе на письменный стол, неопределенно кивнула и вышла. Все это она проделала со сдержанным достоинством, так что гостье вряд ли пришло бы в голову принять ее за прислугу. Когда они остались одни, академик предложил Марии кофе. Та взяла чашку легкой, худощавой рукой.

— Какая красивая! — невольно воскликнула Мария, не в силах оторвать глаз от изящного фарфора. — Я, кажется, никогда не видела такой красивой чашки!

— Остается только, чтоб и кофе был не хуже.

Он прекрасно знал, что сестра — мастерица варить кофе, научилась у мужа, радомирца, который первый в своем бедняцком роду попробовал кофе. Пока Мария пила, Урумова беспокоило смутное сознание, что после этого она встанет и уйдет. Эта мысль угнетала его, но он все еще не отдавал себе в этом отчета. Как и генерал, как все остальные ученики Марии, академик сразу же попал под власть ее очарования, глубокую и крепкую, как аромат кофе.

И действительно, допив кофе, Мария встала. Она выглядела очень стройной в своем трикотажном платье, но лиловый цвет был ярковат для ее бледного лица. Он немножко старил ее, наверное, ей больше шли пастельные тона.

— Итак, до завтра, — сказал академик. — Пожалуй, лучше всего нам встретиться вечером, часов в семь, чтобы я успел поговорить с племянником.

Он проводил ее до двери, любезно подал зонтик. И здесь впервые увидел вблизи ее глаза — бледно-голубые, выцветшие, ставшие скорее серыми, — глаза, в которых почти не было жизни. У дочери глаза были гораздо более живыми и полными чувства. И совсем никаких духов, ничего, кроме легкого запаха мыла. Да, на свой патрицианский нюх Урумов все еще мог рассчитывать, хотя нос его за последние годы стал совсем тонким. В холле он столкнулся с сестрой, выносившей из кабинета сервиз.

— Очень симпатичная женщина, — неискренне сказала она. — Откуда-то я ее знаю. Как ее зовут?

— Кажется, Обретенова.

— Ах да, ну конечно же, Мария Обретенова!.. Женщина с характером!

В ее устах это прозвучало почти угрожающе. Может быть, и вправду характер у Марии был нелегкий, но все было скрыто под глянцем безукоризненного воспитания. Что, собственно, его сестра имела в виду? Нет, никогда он не позволил бы себе спросить ее об этом. Племяннику он позвонил, только когда сестра ушла. Ему показалось, что голос Сашо звучал как-то рассеянно и отчужденно, словно он говорил не с дядей.

— Хорошо, я приду, — ответил он кратко и положил трубку.

Что-то, верно, происходило с мальчиком, он не показывался уже несколько дней. Да и до этого он был как-то чересчур замкнут и рассеян. Урумов считал, что это связано с работой, но в этом ли была настоящая причина? Его собственная работа сейчас тоже шла не слишком успешно, хотя материалы были интересные. Мировая биологическая мысль все еще комментировала результаты Йельского симпозиума. И впервые кое-где начали раздаваться голоса, что опыты Уитлоу заслуживают большего доверия. Какого доверия и почему — никто не хотел уточнять. Неужели этот неудачливый соблазнитель точнее всех угадал истину? Вообще, мальчик не может пожаловаться на результаты — они получались и когда он ждал их, и когда не ждал. Но Криста еще ребенок, и, конечно, у ее матери есть основания тревожиться. Мать!.. Урумов пытался изгнать ее из мыслей, но безуспешно. Он словно все еще видел ее в кресле, том, что стоит подальше, — сидит, скрестив ноги и сжав колени, словно школьница из провинции. Взгляд у нее был спокойный, но несколько унылый. Или беспомощный. Или почти смирившийся. Женщина с характером! Каким характером? Чтобы нести горе — тоже нужен характер. Он вспоминал женщин в бомбоубежищах, когда над городом с гнусавым гулом пролетали американские «летающие крепости». У них были точно такие же глаза. А у мужчин глаза были гораздо более дикими, жалкими и полными ужаса. Это он тоже помнил.

Часам к четырем небо так потемнело, словно на город вот-вот должна была обрушиться небывалая гроза. Где-то вдали глухо гудели громовые раскаты, напоминая редкие удары какого-то громадного колокола, задыхающегося в густом месиве туч. Резко запахло кориандром. Тучи поднялись выше, дождь хлестал сухую землю, словно плетьми, не в силах вырвать у нее даже тихого стона. За миллионы лет старая терпеливая земля видела гораздо более грозные вещи. Наконец все успокоилось, только ручьи вдоль тротуаров все еще журчали, заливая каменные спины улиц. Урумов печально стоял у открытого окна, охваченный воспоминанием, впрочем, что это за воспоминание — просто выцветшая картина, мертвая и неподвижная. Он был еще ребенком и жил в большом желтом доме. Прошла гроза, но небольшой дождь все еще шел, в черных уличных лужах лопались пузыри. Прямо против дома остановилась телега, запряженная старой костлявой лошадью. Эту-то лошадь и не мог забыть Урумов, она то и дело всплывала в его памяти, хотя с тех пор прошло уже много десятилетий. Лошадь стояла, опустив до самой земли темную голову, от ее худой спины шея полупрозрачный пар. Такой неподвижной, унылой, такой до отчаянья забытой была эта лошадь, что мальчик сам не заметил, как слезы потекли по его лицу. Когда он снова выглянул на улицу, дождь уже прошел, а на телегу грузили чью-то ветхую мебель. Внезапно лошадь обернулась и взглянула на него совсем по-человечьи. Одни ее глаз был белым и мертвым. Может быть, она тихо благодарила его за пролитые слезы, единственные слезы в ее безрадостной лошадиной жизни. Последнее, что он запомнил, — это кошку, неподвижно свернувшуюся на подоконнике в открытом окне. Ни людей, ни телеги давно уже не было. Вид у кошки был скорбный, по она не мяукала, наверное, нарочно спряталась, чтобы люди не увезли ее с собой. Желтая кошка с небольшой тигриной головкой, потом он не раз видел ее во дворе. Наверное, новые хозяева се выгнали, жила она одна и, когда перебегала улицу, ни на что и ни на кого не смотрела. Мальчик часто оставлял ей еду возле мусорных ведер, больше из жалости к воробьям, которых кошка непрерывно подкарауливала на крышах.

Сашо пришел ровно в семь, когда дождь уже прошел. Вид у него был невеселый, хотя в глазах затаилось еле заметное любопытство. Когда, его вызывал дядя, всегда что-нибудь случалось. Случилось, конечно, и сейчас, хотя на этот раз все обрушилось на его собственную голову.

— Ты знаешь, где сейчас Криста? — напрямик спросил академик.

Сашо вздрогнул, в глазах его мелькнула тревога.

— Не знаю.

— Уехала в Казанлык, к тетке.

Слабый луч облегчения, и больше ничего. Радуется, что ее здесь нет? Или просто успокоился, избавившись от мучительной неизвестности?

— Откуда ты знаешь? — спросил он.

— Разумеется, я тебе скажу. Но может быть, сначала ты расскажешь мне, что между вами произошло?

И Сашо подробно рассказал ему обо всем. Когда он наконец кончил, дядя встал и молча подошел к окну. Крыши домов были все еще темными от дождя, над ними, словно зеленый стеклянный абажур, светилось небо.

— Все понятно, — проговорил он наконец. — Только одно мне не ясно: любишь ты эту девушку или нет?

— По-твоему, это самое главное? — хмуро спросил Сашо.

— А что же?

— Человек прежде всего должен быть человеком. Все остальное так или иначе можно наладить.

И так как дядя ничего не ответил, нервно добавил:

— Сейчас мне, конечно, трудно что-нибудь решить. Как жить с человеком, на которого нельзя положиться? Да такой может бросить тебя на полпути.

В глубине души академик чувствовал, что это именно так.

— И все же Криста очень славная девушка! — сказал он. — А характер с годами может закалиться.

— Или окончательно разрушиться.

— Не думаю, — сказал дядя. — Криста, по-моему, вообще не поддается эрозии — ни душевной, ни физической. Потому что она сделана из очень благородного металла.

— Может быть! — все так же мрачно пробурчал Сашо. — Зато этот металл плавится при самых низких температурах. Или прямо сублимируется. Как и было уже несколько раз.

— А ребенок?

— В этом-то все и дело. Она не хочет этого ребенка еще больше, чем я. На черта он тогда нужен.

Урумов ошалело посмотрел на него — так жестоко и отчужденно прозвучали эти неожиданные слова.

— Постыдись! — сказал он строго. — Нельзя так говорить о ребенке.

На этом разговор как-то сам собой иссяк. Сегодня они вообще не понимали друг друга, может быть впервые с тех пор, как стали разговаривать серьезно. Вскоре Сашо ушел, полный тайной ярости от того, что в историю вмешалась ее истеричная мать. Может, от нее и шли все беды, или по крайней мере от воспитания, какое она дала Кристе. Урумов остался один, совершенно расстроенный. Что он скажет завтра матери? Только еще больше ее огорчит.

Этой ночью Урумов заснул с трудом. Когда из клубка торчит много концов, никогда не знаешь, за какой ухватиться. Тогда он попробовал потянуть за каждый, но из этого тоже ничего не вышло. Клубок все больше запутывался, и Урумов, разозлившись, бросил его. Так он и уснул, а утром проснулся, сердясь на обоих, и при этом на Кристу как будто больше, чем на Сашо. Этот зайчонок оказался самой обычной мартышкой. И к тому же прыгающей так высоко, что невозможно ее поймать даже за ржавый хвостик. В конце концов когда два человека хотят быть вместе, они должны быть очень терпимыми и уметь слушать друг друга. И нельзя все на свете оправдывать чувствительностью.

С утра Урумов снова взялся за материалы симпозиума. Он не выспался и, может быть, поэтому чувствовал, что они его раздражают. Неужели так трудно понять, почему большая часть противовирусных вакцин так неэффективна? Ведь организм человека не реагирует на них по тем же причинам, по каким он не реагирует и на сами вирусы. Он считает их частью самого себя. Чтобы произошла реакция, кроме всего прочего, должен быть какой-нибудь раздражитель, антитела которого подобны антителам вируса. Лишь тогда вирусы становятся уязвимыми для атак организма. Но коллеги Уитлоу, словно слепые, обходили эти возможности, ссылаясь на эффективность некоторых вакцин, например против полиомиелита. Да, но большинство из них не видело снимков академика Добози, не видело, как отличаются друг от друга живые и мертвые вирусы этой опасной болезни… Сам он сразу же понял, что…

Но тут зазвонил телефон. Секретарша вице-президента на этот раз говорила совершенно медовым голосом:

— Товарищ Спасов просит вас посетить его… Да, в академии, к одиннадцати часам.

— А где он сам?

— На докладе у президента.

По ее голосу академик понял, что она лжет. Спасов просто не решался позвонить сам, боясь, что Урумов ему откажет. Он неохотно оделся и отправился в академию. В десять минут двенадцатого он был в кабинете Спасова. Тот встретил его чуть ли не с распростертыми объятиями.

— Чашечку кофе?

— Да! — раздраженно ответил Урумов.

— Чудесно! — Он позвонил. — А у меня для вас хорошие новости. Я беседовал с очень ответственным членом правительства, все устроено. Вы лично пригласите Уитлоу, а мы присовокупим к этому и официальное приглашение. Он будет вашим и вместе с тем нашим гостем — это имеет определенное значение.

Вошла секретарша.

— Два кофе, пожалуйста! — торопливо проговорил Спасов.

— Сегодня у нас есть кока-кола.

— Неважно… Впрочем, принесите и то и другое… Думали мы и о том, не стоит ли послать ему билет на самолет. Наверно, это будет не очень тактично. Уитлоу — человек обеспеченный, к тому же он может подумать, что мы слишком в нем заинтересованы. Зачем нам это? Приедет он или не приедет, мы в конце концов все равно доведем эту работу до конца.

— Это не совсем так, но пусть… А насчет билета вы правы.

— Здесь ему будет оказано соответствующее официальное внимание, как лауреату Нобелевской премии и ученому с мировым именем. Разумеется, нет никакой необходимости сразу рассказывать ему обо всем, что мы знаем. Но предложение о совместной работе в самом деле приемлемо, нужно только уточнить некоторые детали. Лишь тогда мы раскроем все наши карты.

— А какие они, ваши карты? — пробурчал академик.

— О чем вы?

— Да вот о картах… Которые вы до сих пор так успешно скрывали.

Но Спасов ни капли не смутился.

— Вижу, что у вас на меня зуб. Но вы не правы. Сначала я всегда должен убедиться, что дело перспективное. После этого я даю ему полный ход.

Лицо его вдруг омрачилось по-настоящему искренне и непритворно, как у мальчика, которого не пустили в кино.

— И если бы вы знали, как вы меня подводите тем, что не хотите занять пост директора института.

— Теперь мне этого поста уже мало, — серьезно проговорил Урумов. — Я начинаю поглядывать на ваш.

Спасов в изумлении выкатил на него глаза, но тут же взял себя в руки и с живостью воскликнул:

— Хоть сейчас! С удовольствием!

После того как они обсудили все детали, академик, не торопясь, вернулся домой. День был очень жаркий, солнце пекло немилосердно. Если так пойдет, то под вечер, вероятно, снова разразится гроза, хотя сейчас на небе не было ни облачка. Хорошо бы это случилось пораньше, а то не дай бог как раз к семи часам и польет. Нет, этого можно не бояться, ничто не в силах остановить мать, когда дочь у нее в беде.

Но дождя не было, и Мария пришла чуть раньше, чем он ожидал, — без пяти семь. Услышав звонок, Урумов почувствовал легкое волнение, и это его рассердило. Он-то по какой причине подпрыгивает на стуле? Не он же забеременел. Урумов пошел открывать, но встретил гостью, разумеется, с предельной любезностью.

Как и в первый раз, Мария села в то кресло, что подальше, но сейчас не скрестила ноги, может быть, потому что чувствовала себя несколько свободней.

— Я поговорил с Сашо, — осторожно начал академик. — И не могу обвинить его в некорректности. Он сразу же заявил Кристе, что готов принять любое ее решение.

Внешне Мария никак не прореагировала на эти слова. но он почувствовал, что внутренне она вся встрепенулась.

— Криста сказала вам об этом? — спросил он.

— Нет, — ответила она тихо. — И все же тут главное, как именно он это сказал.

Да, Урумов ее понимал. Зачем бы Кристе обходить молчанием столь важное обещание, если оно было вполне искренним. Только если…

— Дело в том, что, если верить Сашо, Криста сама не хочет ребенка. Ни при каких обстоятельствах.

Ему показалось, что зрачки у Марии расширились и взгляд стал каким-то почти осязаемым.

— И вы этому верите? — спросила она удивленно.

— Мне показалось, что он говорил искренне.

— Я, конечно, не думаю, что он хотел вас обмануть, — сказала она. — Мне кажется, он попался на ее удочку. А Криста скорее всего просто-напросто притворялась. Может быть, из чувства ущемленной гордости, когда поняла, что он ни в коем случае не желает ребенка. Сказать, что она хочет его оставить, значило бы, что она ему навязывается. Потому что в данном случае брак и ребенок почти одно и то же.

Урумов расстегнул воротничок. Конечно, Мария права. Сашо, видимо, не понял девушку. И все же… если она и в самом деле хотела спасти ребенка, что ей мешало — обещание есть обещание. Ни один молодой человек не станет прыгать от радости, узнав, что у него будет ребенок. Это желание приходит к человеку гораздо позже.

— В конце концов всей правды нам до конца не узнать, — неуверенно сказал академик. — По словам Сашо, Криста последние два дня с какой-то болезненностью торопила события — как можно быстрее, ни на день позже.

— Тогда почему она оттуда сбежала?

— Просто испугалась.

Теперь задумалась Мария. Может быть, профессор прав? Может, и вправду, виновата ее дочь? Этого она просто не могла допустить. Но вообще все в этой истории казалось ей невероятным — все, кроме бегства из операционной. Наверное, она и в самом деле испугалась.

— Самое интересное, что оба обвиняют друг друга в одном и том же — эгоизме и нежелании считаться с другим. Не хотелось бы вас огорчать, но мне кажется, что у обоих есть серьезные основания так думать.

Мария не ответила, но Урумов явственно заметил, что взгляд ее внезапно потух, словно внутри щелкнул выключатель.

— У Кристы очень доброе сердце, — проговорила она упавшим голосом. — Ребенком она плакала, увидев, например, подбитого воробья. А эгоисты — люди душевно грубые…

— У Сашо душа не грубая.

— Извините… Наверное, не грубая, раз он все-таки ей понравился.

— Видите ли, я не хотел бы говорить с вами как какой-нибудь старомодный ученый. Но есть два мощных инстинкта — продолжения рода и сохранения человеком своей личности. Порой они вступают в противоречие. У мужчин — почти всегда, у женщины — в редких случаях. Но если в этой внутренней борьбе верх возьмет второй инстинкт, согласитесь, что такой эгоизм будет слишком уж утонченным.

— А представьте себе, что не было никакой внутренней борьбы! — сказала она.

— Почему?

— Но если у Кристы инстинкт продолжения рода, скажем, атрофирован? Или вообще отсутствует?.. Как у большинства мужчин. Я видела таких людей. По-вашему, это тоже эгоизм?

Урумов, естественно, знал, как надо на это ответить — да, эгоизм при любых обстоятельствах! У человека это и означает первую внутреннюю победу эгоизма. И, наверное, именно она создает условия для всех остальных его побед.

— Наш разговор стал несколько беспредметным, — ответил он. — Люди любят друг друга не за то, чего у них нет, а за то, что у них есть. Все дело в том, любят ли они друг друга на самом деле. Оба сомневаются в этом, вернее — каждый сомневается в другом.

— И вы думаете, что от этого происходят все недоразумения?

— Я думаю, что вы поступили правильно, отослав Кристу на некоторое время к тетке… Поживут в разлуке и поймут, что каждый из них значит для другого.

— А ребенок?

— Для меня это тоже второстепенный вопрос. Если не будет настоящей, счастливой семьи, пусть лучше не будет и ребенка. Я человек пожилой, и мои взгляды, наверное, немного устарели. И все же я не могу согласиться на то, чтобы два человека стали несчастными ради счастья одного ребенка.

Взгляд Марии опять потух.

— Значит, по-вашему, надо подождать?

— Хотя бы дней десять… По правде говоря, я смотрю на это дело весьма оптимистически. Эта парочка не может друг без друга…

Разговор был, казалось, исчерпан. И это вдруг его испугало.

— Понравился вам вчера кофе?

— Он был чудесный! — ответила Мария искренне.

— Сейчас я сварю нам по чашке, — обрадованно предложил академик и поднялся, не дождавшись ответа.

Марии это не показалось странным. Что с того, что он академик — сварить кофе может каждый. А Урумов к тому же вдовец, должны же у него быть хоть какие-то хозяйственные навыки. Но как бы она растерялась, если б узнала, что академик взялся варить кофе впервые в жизни. Урумов вышел из кабинета такой легкой походкой, словно приготовление кофе было его любимым хобби. Подумаешь — чашка кофе, как сказал бы его племянник.

Мария осталась одна. И незаметно для себя самой погрузилась в созерцание чудесной синей картины, висевшей над письменным столом. Такое бывает, когда входишь в красивый бассейн, наполненный прозрачной минеральной водой, и тебя постепенно заливает ощущение тихого блаженства, пока не окутает окончательно. Мария заметила картину еще в первый раз, ей очень хотелось рассмотреть ее повнимательнее, но, разумеется, не слишком-то прилично глазеть на стены, когда разговор идет о таких жизненно важных вещах. Сейчас она смутно чувствовала, что действительная жизнь не может быть так же прекрасна, как вымышленная, и что цвета, придуманные людьми, гораздо богаче и глубже реальных. В это время вернулся Урумов, страшно смущенный.

— Представляете, какая глупость, не могу найти кофе.

— Это неважно, — торопливо ответила она.

— Ну как же, я ведь обещал, — он замялся. — Впрочем, есть выход, можно выпить кофе в Русском клубе.

Предложение было настолько неожиданным, что она ошеломленно посмотрела на него. Впрочем, почему неожиданным, оба они заговорщики, а может, даже и родственники. И, почувствовав, что она колеблется, готовая в любой момент отказать, Урумов поспешил добавить:

— Ведь мы же еще не кончили нашего разговора… Фактически я ничего не знаю о Кристе… Как же мне тогда судить об их отношениях?

И они пошли в Русский клуб. Ели бефстроганов и пили легкое светлое польское пиво «Окочим». Но несмотря на его легкость, от него сразу же закружилась голова у этой одинокой женщины, находящейся в самом разгаре своей зрелой, золотой осени. И Мария медленно и негромко рассказала академику о печальном детстве своей единственной дочери. И естественно, не могла при этом умолчать и о своей собственной несчастной, разрушенной жизни. Ей и в голову не приходило, что она делает злое дело, что оба они, как слепые, идут к беде. Да и не могло ей прийти такое в голову, потому что она ничего не знали о его жизни. Быть может, Марии казалось, что академик человек удачливый, счастливый, преуспевающий. Да и жена у него слыла одной из самых красивых женщин Софии, во всяком случае одной из наиболее сохранившихся. Только закончив рассказ, Мария поняла, что сказала слишком много этому почти незнакомому человеку. И чтобы как-то преодолеть его неожиданное молчание, спросила с наигранной легкостью:

— Может, это неделикатно, но почему у вас нет детей?

В самом деле получилось не слишком деликатно. Он чуть не покраснел.

— А теперь я буду неделикатным… Но раз уж вы опросили… причина — неудачный аборт, который в юности сделала жена.

— Мне очень жаль! — неловко воскликнула она.

— Я должен вам сказать, что в нашей жизни что не было болезненной проблемой… Вообще не было проблемой. Я всегда был полностью погружен в свою работу. Мне казалось, что она может заменить все… Пока у человека есть силы, он может верить, во что захочет. И всегда слишком поздно понимает, что у него нет ничего, кроме одиночества.

Только теперь Мария осознала, сколько ошибок она невольно допустила, пусть даже по отношению к человеку, в добронамеренности которого была вполне уверена. Она понимала, что надо немедленно встать и уйти, уйти под любым предлогом. Но не сделала этого, не хватило сил, а может быть, светлое, словно северный янтарь, польское пиво ударило ей в ноги.

— Давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом.

— Да, разумеется, — сразу же согласился он.

— Скажите, откуда у вас эта прекрасная картина?

И Урумов с удовольствием рассказал ей все, начиная с четырехлистного клевера и счастливого избавления от аварии. Потом он рассказал, как приехал к себе на дачу, где была и Криста, и с каким трудом купил картину у неуступчивого полупомешанного художника. Тем временем принесли приготовленные «специально для господина профессора» русские блины со сметаной. Мария едва на них взглянула.

— А что стало с клевером?

— Что с ним может быть — храню его до сих пор. Он и сейчас со мной.

— Можно посмотреть?

— Конечно, — ответил Урумов, обрадовавшись, что может доставить ей хоть какое-то удовольствие.

Он вытащил записную книжку, и та сразу же раскрылась па странице, где незаметно увядал нежный листок, совершенно лишенный воздуха. Мария смотрела на него так ненасытно, как будто перед ней лежало настоящее живое человеческое счастье, — не четырехлистное, а словно распятое на кресте.

— В первый раз вижу! — проговорила она восхищенно. — А как она выглядела?

— Кто она?

— Та, которая нашла клевер.

— О, совершенно очаровательно! — искренне ответил он, не задумываясь.

Мария промолчала. Так вот люди и спотыкаются. Эта мысль, естественно, даже не приходила ей в голову. Перед ними исходили вкусным запахом масла и сметаны русские блины, но сейчас обоим, похоже, было не до блинов. Мария скорее выпила бы пива, но бокал ее был пуст, а когда Урумов захотел заказать еще, она воспротивилась. Так что не оставалось ничего, как съесть блины с подобающим аппетитом, после чего оба рассмеялись, и он проводил ее до первой троллейбусной остановки.

И эту ночь Урумов спал беспокойно, ему снились белые кони, которые неслись по волнующейся, словно море, степи, покрытой клевером. На следующий день часов около десяти позвонила Мария.

— Я получила письмо от Кристы, — слегка возбужденно сказала она. — Хотите, я вам его прочту?

— По телефону? Не-ет, — протянул Урумов. — Лучше приходите сюда, я хочу его послушать как следует.

— Что ж, хорошо, — ответила она.

И они договорились, что Мария сразу же принесет письмо. Таким образом, академик Урумов не успел написать приглашение лауреату Нобелевской премии Уитлоу, как он обещал своему вице-президенту.

8

В этот вечер трое друзей в полном унынии собрались ненадолго в «Варшаве». Все скучные, невыспавшиеся, плохо побритые. Собрались и даже не попытались выяснить друг у друга, почему это они такие кислые. Увидев их в этом жалком состоянии, даже официантки засуетились, но угодить им не сумели. Вскоре все трое уселись в обшарпанный «трабант» Кишо и покатили в «Шумако». Им вдруг показалось, что только запеченная голова барашка в состоянии хоть как-то поправить дело. И ничто другое.