Ночью на белых конях

— Раз она до сих пор не обрушилась…

— Ты начинаешь говорить, как Азманов! — раздраженно сказал директор. — Ведь, в сущности, никто не знает, откуда может грянуть беда!

— И все же злой дух пока еще в бутылке, — ответил Сашо. — И мы даже знаем, в какой!

— Знаем, знаем! — все так же мрачно ворчал Аврамов. — Не можем же мы, словно какие-нибудь иллюзионисты, ее проглотить.

Аврамов позвонил в лабораторию и попросил работать, пока не будет получен результат. Когда кончится рабочий день, пусть уйдут только те, кто не занят в опыте. А они оба остались ждать в кабинете, встревоженные, взмокшие от волнения. И хоть бы было какое-нибудь прохладительное питье, что-нибудь вроде остуженного сока грейпфрута всего лишь с несколькими глотками джина. Сашо просто видел перед собой запотевший стакан, но это ничуть его не утешало. Теперь оба походили на людей, в ожидании томящихся у двери, за которой идет решающая операция. Но на операционном столе лежал не какой-нибудь сват или даже тетушка, а все человечество. Наконец около шести явился похожий на клоуна лаборант. Вид у него был наполовину радостный, наполовину испуганный, улыбка кривая.

— Третья мышь тоже заражена! — осторожно сказал он. — Самец, из группы «С». Вот результаты.

Аврамов и Сашо кинулись к ним. Да, никакой ошибки не было. Обоих внезапно охватило уныние.

— Надо посоветоваться с Урумовым, — предложил Аврамов. — Ведь нам все равно придется рассказать ему обо всем.

Сашо, казалось, был в нерешительности.

— Не сегодня, — нехотя произнес он. — Старик может и высмеять нас за наши страхи.

— Как раз для смеха нет никаких причин! — нервно ответил Аврамов. — Хороший смех! Это смерть… Сегодня мышь, завтра может быть человек.

— Это так… Но лучше, пожалуй, не спешить…

Он все еще не знал, что всего через четверть часа нарушит это джентльменское соглашение. Рабочий день давно кончился, Сашо спустился к себе в кабинет за пиджаком. И тут настойчиво зазвонил телефон. Все еще погруженный в свои мысли, Сашо небрежно взял трубку. И услышал растерянный и тревожный женский голос:

— Товарищ Илиев? Извините, говорит тетка Христины. Не из Казанлыка, из карловской больницы. Прошу вас, не пугайтесь, но сегодня мы попали в аварию.

— В аварию? — воскликнул он с ужасом.

— Нет, ничего страшного! — торопливо продолжала Юлиана. — Только легкая контузия. Но, к несчастью, от сотрясения у Кристы случился выкидыш… С очень сильным кровотечением…

— Кровотечение? И сейчас? — Сашо просто не верил своим ушам.

— И сейчас… Криста очень напугана, уж не знаю, чем больше — аварией или кровотечением.

— А что врач? — Он нервно вытер взмокший лоб.

— Врачи уверяют, что жизнь ее вне опасности. Но вы знаете Кристу лучше меня… Она боится, хочет видеть вас.

— Выезжаю немедленно! — ответил Сашо. — Где эта больница?

— В Карлове вам всякий скажет. Самое главное — не пугайтесь, наверное, ничего страшного не случилось. Да и Криста сразу же успокоится, как только узнает, что вы приедете… Как вы поедете, поездом?

— Нет, на дядиной машине… Но, пожалуйста, поговорите с врачом… Он может успокоить ее двумя словами…

— Да ну его, этого врача! — с досадой сказала Юлиана. — Такого я еще не видела. Из его горла, наверное, легче удалить миндалины, чем вырвать слово. Хорошо хоть сестра попалась разговорчивая…

Сашо положил трубку и торопливо набросил пиджак. Первый страх прошел и уступил место какому-то нелепому чувству справедливого возмездия. Не хотела слушаться, так ей и надо! Будет знать, как бегать из больницы! Будет знать, как удирать от него неизвестно куда! Делала бы, как он говорит, и ничего бы не случилось… А что теперь!

Не помня себя Сашо выскочил на улицу. И инстинктивно оглянулся, высматривая машину. И правда, от подъезда отъезжал «фольксваген» цвета томатной пасты. Сашо машинально поднял руку. И в следующую же секунду готов был провалиться сквозь землю — машина с готовностью остановилась, и в оконце показалось вежливое лицо Азманова.

— Слушаю вас, коллега!

В сущности, ничего особенного не произошло. Встречаясь в институтских коридорах, они здоровались и оба при этом напоминали смазанные вареньем блинчики.

— Вы знаете, где живет академик?

— Могу ли я не знать…

— Если вам по пути…

— Мне все по пути, — все так же вежливо ответил Азманов. — Садитесь…

Азманов открыл переднюю дверцу, — ничего не поделаешь, придется сидеть рядом. Хорошо отрегулированная машина чуть слышно всхрапнула и тронулась. Голова у Сашо была абсолютна пуста, а ведь как воспитанный человек должен же он был произнести хотя бы несколько слов. И тут его словно бы кто толкнул в спину.

— Ваша племянница попала в какую-то аварию…

— У меня нет племянницы, — вежливо прервал его Азманов.

— Да, конечно, раз у вас нет брата…

Но Азманов, словно бы не расслышав, бросил с подчеркнутым равнодушием:

— Надеюсь, ничего серьезного?

— Нет. И все-таки мне надо ехать… Придется попросить у дяди машину.

— Да, понятно, куда же без дяди, — благожелательно улыбнулся Азманов. — Но вы умный и ловкий молодой человек, могли бы и сами справиться.

Сашо замолк. Что за идиотский случай — попасть именно к этому типу. В принципе он таких ошибок не допускал, всегда бывал достаточно внимателен. Просто Криста вывела его из равновесия, а может, и эта третья мышь. На галстуке Азманова поблескивала булавка — страшно старомодно, конечно. Все карьеристы чуть старомодны — пробивать себе путь таким образом намного легче. Особенно в этом довольно-таки бездарном мире. Ведь чтобы стать хорошим карьеристом, тоже нужны и талант и способности, как для всякой другой работы. Машина налетела на стайку голубей, которые еле вырвались из-под колес. И наглость сейчас тоже не в моде, сейчас модна мимикрия, как у хамелеона.

Азманов остановил машину у самого дядиного подъезда. Вполне естественно — заговорщик должен знать все. А поскольку манеры у него старомодные, дело, того и гляди, могло дойти до плаща и кинжала. Сашо торопливо поблагодарил и помчался вверх по лестнице. Но вскоре ему пришлось сбавить скорость, чтобы обдумать ситуацию. Пожалуй, получится не слишком красиво, если он сразу же заведет разговор о Кристе, лучше сначала упомянуть о белых мышах. Очень осторожно, разумеется, без комментариев. Главное — не выдать их с Аврамовым страхов. И правда, дядя воспринял новость очень спокойно, в голосе его не было никакой озабоченности.

— Что ж, так оно всегда и бывает, — улыбнулся он. — Научные опыты напоминают охоту на перепелов. Хотя откуда вам знать, что такое охота и что такое перепела. А в перепела, чтоб ты знал, попадают или все десять дробинок, или ни одной.

Сашо тоже улыбнулся, хотя и с некоторым усилием.

— Дядя, тебя ничего не беспокоит в этой истории?

— В каком смысле?

— А если вдруг все мыши погибнут? Что это будет значить? Возможно, катализатор канцерогенен. Или ты исключаешь такую возможность?

— Не исключаю. Но и не очень в нее верю. Ведь в действительности природа не всегда действует безошибочно, мой мальчик. Хотя это не мешает ей быть совершенной.

— Несмотря на то что у нее нет собственного разума? — Сашо засмеялся.

— Именно поэтому. Разум нужен только тому, чьи возможности ограниченны. Нужен для того, чтобы отобрать ту вероятность, которая ближе всего к истине… А зачем это природе?.. Она проверяет все возможности и лишь после этого принимает решение. Сашо почесал в затылке.

— Да, вероятно, так оно и есть, — сказал он. — Хотя на собрании ты вроде говорил что-то другое.

— Это не в моих привычках! — обиженно возразил академик. — На собрании я сказал, что, нарушая законы природы, человек подвергает риску свое собственное существование. А это совсем другое дело.

Гораздо больше дядю взволновало известие об аварии. Он выслушал его с таким напряжением, словно случилось что-то роковое. Сашо был всерьез озадачен. В самом деле, почему он принимает так близко к сердцу всю эту историю, которая, собственно, никак его не касается? В конце концов не дочка же ему эта глупенькая девочка.

— Но ее тетка сказала вполне определенно — ничего страшного во время аварии не случилось… А что касается аборта…

— Подожди! — прервал его дядя.

Он набрал номер какого-то знакомого гинеколога и подробно рассказал ему обо всем. Долго слушал ответ, поблагодарил и положил трубку.

— Как будто в самом деле ничего опасного! — неуверенно сказал он. — Многое, конечно, зависит и от врача, который делал чистку. И должен тебе сказать, что в принципе молчаливые врачи лучше болтливых. Твой дед, например, был одним из самых гордых молчальников в городе. И в то же время — превосходным врачом.

— Значит, все в порядке! — сказал Сашо. — Если случайно позвонит ее мать — ни слова!.. Кристина тетка меня специально об этом предупредила. Похоже, что в этом семействе только она — человек, что надо. У всех других какие-то заячьи сердца.

Урумов нахмурился.

— Просто мать очень ее любит! — сказал он сдержанно. — Это все. Ладно, езжай, раз решил! Деньги у тебя есть?

— Есть как будто…

— Как будто!.. Возьми на всякий случай побольше, всякое может случиться.

И отсчитал ему пять новых десяток из тех, академических.

— И, дядя, очень тебя прошу, не выдавай меня Аврамову. Сделай вид, что все услышал от него. Что тебе стоит разыграть небольшой этюд!..

— Большой, небольшой, в этих делах тоже нужен опыт!.. А ты позвони мне, пожалуйста, завтра же утром. Неизвестность — хуже всего!

Через четверть часа старый «таунус» уже летел по магистрали. Сашо давно не водил машину, скорость была приятна и увлекала его. А о том, что Криста лежит сейчас обескровленная, измученная, бледная, не хотелось даже думать. Сашо никогда не отличался слишком пылким воображением. Да и вообще, какой смысл сочинять разные глупости, когда скоро он все увидит своими глазами. Он даже не спросил, какая была авария. Женские штучки — тявкнула на машину собака, тетка повернула руль — и хоп! в кювет. Обычно при этом все обходится легкими контузиями.

Наверное, он был бы ужасно поражен, если бы мог увидеть случившееся так, как это видела девушка с бензоколонки. А та даже глазом моргнуть не успела, настолько молниеносно развернулись события. Самосвал просто навалился на хвост машины и потащил ее за собой. Но на повороте «Лада» отлетела вправо, перевернулась и, словно чудом, опустилась на все свои четыре колеса. Какой-то мотоциклист, который в это время накачивал шину, вообще не понял, что произошло. Он услышал только ужасающий грохот и, когда решился взглянуть, обе машины уже стояли нос к носу, словно и они не верили в то, что только что случилось.

Первой, разумеется, опомнилась Юлиана. Пока машина кувыркалась, она думала, что летит навстречу смерти. Все произошло так неожиданно, что она даже не успела по-настоящему испугаться. И вот машина вновь стоит неподвижно, и мир вокруг, как всегда, спокоен, светел и ясен. Никакой боли она не чувствовала. Даже страха не было, страх еще не успел ее охватить. Первая ее мысль была о Кристе. Девушка все так же сидела рядом, на лице ее не было даже царапины, хотя переднее стекло разлетелось вдребезги. Она пристально смотрела перед собой, лицо ее покрывала смертельная бледность.

— Как ты? — охрипшим голосом спросила Юлиана. — Цела?

Ничего себе вопрос — конечно, цела, раз так преспокойно сидит на месте. Но, видно, несколько не в себе, хотя она и повернулась и посмотрела тетке прямо в лицо. Никогда в жизни Юлиана не видела такого обезумевшего взгляда. В нем словно не было ни капли сознания.

— Криста, что с тобой, Криста? — окончательно испугавшись, повторила Юлиана. — Скажи хоть что-нибудь!

Но Криста, казалось, ничего не видела и не слышала, она словно бы внезапно потеряла всякую способность на что-либо реагировать. А вдруг и в самом деле потеряла? Юлиане чуть не стало дурно от этой мысли. Она лихорадочно принялась ощупывать девушку — нет, все цело. Почему же она не отвечает? Почему смотрит на нее такими дикими глазами? Первым словом, которое Кристе с трудом удалось произнести, было «нет». Юлиана обнимала ее, целовала бледное лицо и все повторяла: «Что с тобой, моя девочка? Болит где-нибудь?» И Криста наконец выговорила свое «нет».

Первой появилась служебная «Волга» из Казанлыка. В ней сидел знакомый Юлиане директор завода, даже какой-то дальний родственник. Он тоже перепугался не на шутку и с трудом освободил Кристу от судорожных теткиных объятий.

— У девушки шок! — сказал он. — А может быть, и сотрясение мозга. Надо немедленно отправить вас в больницу.

— В какую больницу? — ничего не соображая, спросила Юлиана.

— В карловскую, она ближе всего.

Он посадил обеих в свою «Волгу», шофер резко набрал скорость. Завидев встречный грузовик или легковую машину, Криста в ужасе закрывала глаза. И не решалась их открыть, пока те не проносились мимо. Говорить ей все еще было трудно, из горла с каким-то писком вырывались отдельные слова или обрывки фраз, но в общем стало ясно, что ничего у нее не болит, так, кое-где немножко, а голова не болит совсем. Юлиана приободрилась — может, обошлось без сотрясения, просто перепугалась девочка. Да и чего ждать от человека, которого даже розовые плантации повергают в шок.

Наконец агония кончилась, они приехали. За десять минут девушку осмотрели два врача, которых ее жалкий вид словно бы больше развеселил, чем встревожил. Криста оказалась невредимой, словно кувыркалась она на шоссе в какой-то сфере, обитой изнутри ватой. У Юлианы ушибов было гораздо больше. Только невропатолог, очень худой молодой человек, составленный главным образом из бровей и острых лицевых костей, задержал Кристу подольше. Проверив все ее реакции, он тихонько сказал Юлиане:

— Типичная психастения! Ее обязательно надо оставить в больнице до завтрашнего утра… Мы положим ее в отдельную палату, назначим лечение. Что-нибудь успокаивающее, лучше всего фенамин… Ей надо окончательно прийти в себя, иначе она может свалиться в обморок на первом же углу.

Кристу отвели в большую, всего на две койки, палату, дали пижаму. Девушка немного успокоилась, хотя настроение у нее менялось каждую минуту — только что оживленная и возбужденная, она вдруг становилась вялой и покорной. И тут, когда она попыталась натянуть на голое тело длинные пижамные штаны, произошло самое страшное. Внезапно, как из дырявого мешка, из нее потоком хлынула кровь, залила ее бледные худые ноги, потекла по линолеуму. Криста так и осталась стоять, расставив ноги, неподвижная и безмолвная. Перед ней, как живая, дрожала на полу кровавая студенистая масса, но она даже не глядела на нее, оцепенев и на этот раз словно бы навсегда потеряв дар речи. Ее тут же перенесли в операционную. На ее счастье, в больнице в то время была прекрасная хирургическая бригада, и чистку сделали немедленно. Но кровотечение упорно продолжалось, так что пришлось наложить тампоны. Затем ее перевезли обратно в палату. Пока все это продолжалось, Юлиана хорошенько выплакалась в приемной. И тут Криста робко попросила ее вызвать Сашо. Это были самые связные слова, которые она произнесла после аварии. Юлиана тут же бросилась к телефону.

Около половины девятого Сашо уже подъезжал к Карлову. Еще не совсем стемнело, и он вел машину, не зажигая фар. Безумная гонка ничуть не утомила его, он чувствовал себя таким же бодрым, как перед выездом. В городе какой-то мальчик, сев рядом с ним, показал ему, как проехать к больнице. Это было совсем близко. Войдя в больничный двор, утопавший в прохладных сумерках, Сашо заметил мелькнувшего, у самых его глаз светлячка. «Светлячок — добрый знак», — с надеждой подумал он. Да, все кончится хорошо, он, должно быть, рожден под счастливой звездой, хотя и не верит в звезды. Даже в этот тихий вечер, стоя на пороге неведомого, он верил прежде всего в свой разум, с некоторыми оговорками, правда, но все-таки в разум.

В проходной его остановили. Пожилая женщина в очках с дешевой алюминиевой оправой спросила его имя. Сашо назвал себя, сказал, к кому приехал, женщина бросила на него недовольный взгляд.

— Знаю, знаю, — сказала она. — Подожди немного.

Женщина исчезла и немного погодя вернулась вместе с Юлианой — в чистом белом халате и с книгой в руках. Она совсем успокоилась, но при виде его лицо у нее просияло.

— Я страшно рада, что вы приехали! — искренне проговорила она. — И, говоря по правде, не ожидала, что вы так молоды.

— Не так уж я и молод, — удивленно ответил Сашо.

— Сейчас я отведу вас к ней, — продолжала Юлиана. — Только будьте очень осторожны!.. Несколько часов она была просто в беспамятстве.

Сашо не ответил. Конечно, он имел самое слабое представление обо всем, что случилось.

— В другой раз расскажу вам все подробно, — добавила Юлиана. — А сейчас пойдем!

Юлиана не выполнила своего обещания и никогда не рассказала ему, как это случилось. Эта страница так навсегда и осталась для него закрытой. Все, пережитое обеими женщинами, они впоследствии боялись даже вспоминать, не то что рассказывать.

Сашо вошел в палату и, пораженный, остановился на пороге. В зыбком свете лампы перед ним предстала словно бы совершенно другая девушка. Прежде всего она показалась ему страшно маленькой. Особенно уменьшилось ее побледневшее личико, от которого остались, казалось, одни глаза. И в этих глазах было все — надежда, любовь, ожидание. Сострадание и прощение, немая мольба. И больше всего — страх: он ли это на самом деле, зачем он приехал, любит ли ее до сих пор, не уйдет ли, подавленный и полный отвращения?

Сашо попытался ободряюще улыбнуться, но вместо улыбки получилась какая-то жалкая гримаса. Хотел что-нибудь сказать, но слова застряли в горле. Он понимал, что сейчас любое слово прозвучит фальшиво. Она и сама сейчас не настоящая, просто какой-то до смерти перепуганный раненый зверек. Да, как тот котенок, которого он когда-то сбросил с балкона и потом нашел под дверью — несчастного, охваченного ужасом котенка, у которого не было никакого другого выхода, кроме как опять вернуться к своему убийце и показать ему свою сломанную лапку, чтобы вызвать хоть каплю сострадания.

Он молча подошел к кровати и присел на низкую белую табуретку. Потом взял ее обескровленную руку в свою. Холодная, худенькая ручка с истончившимися пальцами. Он гладил их другой рукой, чувствуя, как дрожат у него губы. Казалось, никогда еще в душе у него не боролось так много и таких разных чувств, он просто задыхался сейчас под их напором. И все же перед ними словно стояла какая-то преграда, какая-то плотина из мокрых, позеленевших камней. Он сам воздвиг ее в себе, чтобы уберечься от отвратительного чувства вины, — воздвиг еще тогда, когда трусливо прятался от Сузи. И эта преграда так и осталась в нем, хотя и скрытая под корнями и желтой тиной, нанесенной течением. Сейчас сквозь преграду пробивалось немного чистой воды — не больше.

— Я думала, ты не приедешь, мышонок, — еле слышно проговорила Криста. — Что тебе что-нибудь помешает.

— Как это я мог не приехать? — удивился Сашо.

Она поняла. Она взяла его руку и приложила к своей холодной щеке. Потом поцеловала эту сильную мужскую ладонь и заплакала, счастливая и успокоенная. Она плакала и все прижимала к щеке его руку, обливая ее горячими слезами. Он молчал, растроганный, где-то в глубине души уже сознавая, что эти слезы — безмолвный, вынесенный ему приговор. Окончательный приговор. Наверняка справедливый и предопределенный заранее. Быть может, прекрасный и даже приятный приговор, против которого не было никакого желания протестовать. И все же — приговор.

13

Все произошло так быстро, что Урумов не успел ничего осознать. Он с трудом сохранял спокойствие, пока Сашо объяснял ему, как разыгрываются этюды. Затем племянник умчался, оставив после себя что-то, напоминающее напряжение перед сильной грозой. Как всегда, когда он был чем-нибудь смущен или расстроен, академик подошел к окну. Солнце уже низко склонилось к западу, на неровной спине Витоши еле заметно поблескивали окна горных приютов. Сейчас его занимала одна-единственная мысль — какие последствия таит в себе это неожиданное событие.

Случилось что-то очень важное, ребенка больше не было. В любом случае это означало конец чего-то. Или начало чего-то, может быть, совершенно непредвиденного. Но что бы это ни было, он чувствовал, что еще не готов его принять.

А вчерашний день был таким счастливым и спокойным. Он просто видел, как Мария подходит к нему с грибами в руках, страшно гордая и счастливая своей находкой. Потом они сидели в редкой тени калинового куста, осыпавшего крутой берег мертвыми белыми цветами. Видел все как на ладони — заводь, молодые тополя, квадраты рыбопитомника у другого берега. Какой прекрасный, бесконечный, разомлевший от жары день. Казалось, он так и остался сидеть там, на берегу, и вода, пришедшая с гор, омывает его запыленные, усталые ноги. Так и хотелось задремать, уснуть навсегда под журчанье реки. Остаться неизменным в вечности. Конечно, тогда у калины никогда не созреют ее мелкие ягоды, не нальются алые грозди. Но зато день, его день останется бесконечным. Не будет никакого заката, никакого завтра. Он боялся каждого нового дня, каждого шага в неведомое. Любая перемена казалась ему ужасной.

Зазвенел телефон, он вздрогнул и вышел в холл. Академик возненавидел эту черную трубку, сделанную так, чтобы держать ее было как можно удобней и легче. Почему это люди так по-глупому стремятся обставить как можно удобней каждую плохую весть, каждое несчастье, даже каждую смерть — электрический стул, роскошные подземные убежища. Все равно — дурная весть не станет от этого лучше, смерть — милосерднее. В мембране загудел хрипловатый мужской голос, и академик облегченно перевел дух.

— Профессор, это я, Трифон. Звоню из автомата.

Трифон был его старый, ушедший на пенсию шофер. Сейчас он приехал за ним на институтской машине.

— Хорошо, Трифон, но не рановато ли ты явился?

— Раньше — вернее… Газетку пока почитаю…

Это верно, пока Трифон прочтет газету, может наступить утро. Хотя читал он только «Вечерни новини», да и там — одни лишь объявления, от первого до последнего. И особенно внимательно — объявления о купле-продаже. Над каждым из них Трифон размышлял подолгу и с удовольствием, словно бы одинаково был готов купить и магнитофон, и рояль, и детскую коляску.

— Как твои почки? — на всякий случай спросил Урумов.

— Какие почки? А, мои, болят понемножку.

Сегодня утром Трифон пожаловался на почечный приступ, случившийся с ним в воскресенье. Потому, мол, и не пришел. Урумову стало ясно, что старик соврал. Ничего — прекрасная, благословенная ложь. Наверное, просто выпил лишнего накануне. Да и кто мог утром разбудить этого несчастного одинокого вдовца. Невестка никогда не утруждала себя надобными обязанностями, хотя и жила бесплатно в его квартире, построенной за счет бесчисленных мелких шоферских ухищрений. Да и к чему его будить, чтоб только кашлял да харкал в уборной.

— Ладно, стой, пока не выйду, — сказал Урумов.

— Буду стоять, как пришитый! — с усердием пообещал Трифон.

Урумов положил трубку и опять вернулся к окну. Вид недалеких гор всегда действовал на него успокаивающе, помогал забывать о времени. Но сегодня это не слишком получалось. Ему очень хотелось думать о погибших белых мышах, хотелось тревожиться из-за них, а сил не было. Сегодня все, что относилось к завтрашнему дню, его не интересовало.

Он не знал, что уже приговорен. Собственно, каждый человек приговорен, но. у его смерти было определенное имя. Урумов встретил ее более сорока лет назад, не увидев и не распознав ее. Встретил в том самом «Альказаре» с его русскими балалайками и певичками, с его замызганным бархатом, бумажными фонариками и гирляндами, маскирующими закопченный потолок; встретил в тот самый день, когда заглянул туда, чтобы наскоро поужинать, — у нее на глазах, у нее в глазах, в ней самой; встретил за столом в рубиновых отблесках вина, в платье, имитирующем змеиную кожу, и — с ядом. Ядом, который он выпил в бокале шампанского. Кто из людей знает, когда он, в сущности, видит ее впервые, — так много у нее лиц и такими повинными кажутся ее страшные преображения.

Самое главное сейчас не думать и спокойно ждать. Но это страшное ожидание раздирало его нервы, омрачало долгие солнечные дни. Все утро Урумов провел в каком-то грустном забытьи. Он не хотел думать о завтрашнем дне, хотя с радостью вспоминал о вчерашнем. Почему? Он прекрасно знал — то, что связывает человека с прошлым, ничем не отличается от того, что связывает его с будущим. Обе эти связи одинаково крепки и надежны и — самое главное — одинаково реальны. Одни лишь слепцы верят в то, что только сегодняшний день — настоящий. Надо успокоиться и расслабиться. И Урумов действительно расслабился, его вновь охватила сонливая нежность, которая не покидала его все последние дни; ощущение прикоснувшихся к лицу кончиков пальцев, бессонные рассветы, когда восходит зеленоватая звезда. Нет, не белая, рожденная из морской пены, а его собственная — на бледно-алом фоне неба.

Когда часы пробили половину восьмого, Урумов сел за стол. Но напрасно он листал бюллетени, тоненькие брошюрки на рисовой бумаге, известия. Он попросту ничего не видел — ни слов, ни даже букв. Наступали самые трудные минуты, они тащились медленно и ползком, совсем как сороконожки, несмотря на многочисленные, изо всех сил работающие лапки. Она должна была прийти в половине восьмого, причем обычно опаздывала всего на несколько минут, не больше. Сейчас прошло уже десять, а ее все не было. Внезапно его охватила безумная мальчишеская паника — а если с пей что-нибудь случилось? Вдруг кто-нибудь сообщил ей о Кристе, и она вне себя помчалась в Карлово? Но, подумав, он понял, что это вряд ли возможно. Женщина с таким воспитанием не могла уехать, не поставив его в известность. Мария уважала его гораздо больше, чем ему бы хотелось, — ведь уважение прежде всего означает некую дистанцию.

Мария пришла без четверти восемь. И сразу же кабинет словно озарился, все стало необыкновенно простым и легким. Одета она была очень хорошо, но показалась ему немного задумчивой и печальной. Впрочем, что ж тут такого, к настоящей радости человек всегда идет с некоторой печалью. Если не почему другому, то хотя бы из страха, что может ее потерять. Она села в кресло, стоявшее подальше, и улыбнулась.

— Знаете, мы вчера так мало ходили, а я чувствую себя совсем разбитой.

— Неужели? — удивился он. — А я ничего!

— Вот видите! — обрадовалась Мария, словно хотела услышать именно это.

— А у вас это, конечно, не от ходьбы, а потому что вы полчаса простояли в очереди.

Она засмеялась, на этот раз совсем непринужденно.

— Да, но зато котлеты были такие вкусные. Я и сегодня о них вспоминала. И до сих пор чувствую себя сытой, честное слово.

— Надеюсь, вы не ужинали? — подозрительно спросил он.

— Как можно, вы же меня пригласили на ужин.

— А вдруг вы забыли.

Она взглянула на него как-то особенно.

— Я никогда ничего не забываю. Может быть, это самая плохая моя черта.

Да, именно так она и должна была ответить, поделом ему. Лучше, пожалуй, переменить тему.

— А где вы вообще питаетесь? В столовой?

— Что вы! Я ведь должна готовить и для Христины.

— Ну, например, сегодня что вы готовили? На обед?

Мария улыбнулась.

— Запеченный картофель.

Может быть, вернее было бы сказать — постный картофель. И добавить, что и тот пришлось нести в соседнюю пекарню, так как электрической печки с духовкой у нее нет.

— Надеюсь, ваша картошка уже как следует переварилась, — впервые за весь вечер улыбнулся академик.

— Почему? Куда вы собираетесь меня вести?

— В один неплохой кабачок. Это не очень далеко, почти в Софии.

Лицо у нее внезапно помрачнело, мелкие морщинки избороздили лоб, который до сих пор он всегда видел гладким.

— Не стоит, — сказала она. — Это уж чересчур.

— Почему?

— Сами понимаете.

— Но там вы действительно меньше всего рискуете! — убежденно проговорил он. — Туда ездят главным образом разные директора со своими секретаршами, ну и парочкой иностранцев для камуфляжа.

— Тем хуже! — сказала она. — Я предпочла бы какое-нибудь другое место. Куда ходят люди поскромнее.

— Но я уже заказал столик!

Мария на секунду задумалась.

— А, к черту! — сказала она каким-то новым, чужим и неожиданным голосом. — Поехали.

И тут же встала, легкая и подвижная в своем чуть расклешенном жестком синем платье. Машина, конечно, их дожидалась. За пыльным стеклом Трифон, тихонько бормоча, все еще изучал свои объявления. Сейчас он как раз раздумывал над неким ручным феном — к чему бы его применить, учитывая, что на собственной его плоской, как дно сковородки, профессорской голове оставалось всего два-три волоса. Когда они подошли поближе, Трифон весьма нахально оглядел приглашенную академиком даму и, судя по всему, одобрил. Они сели сзади, Урумов сказал, куда ехать.

К кабачку они подъехали еще засветло. Урумов отпустил шофера до одиннадцати часов и ввел свою даму в это знаменитое убежище грешников. Внутри было темнее, чем снаружи, хотя уже горели лампы, в большинстве своем цветные или затененные. Академику, как и положено, оставили удобный, довольно-таки уединенный столик. Все заведение было оборудовано в так называемом народном стиле, громадные свечи в железных подсвечниках обливались мутными стеариновыми слезами. Немедленно появился официант и предложил им свежего морского луфаря, запеченного на черепице. Урумов недоверчиво взглянул на него.

— Настоящий свежий луфарь?

— Господин профессор, у нас нет точных сведений о том, когда он скончался, — довольно удачно пошутил официант. — Но вы же знаете, луфарь — это царь-рыба… Мы подаем его не всегда и не всем.

— А вино в таком же роде у вас найдется?.. Которое не всегда и не всем?

Официант нерешительно взглянул на него, он явно боялся пообещать.

— Должно быть кое-что… Белый станимакский мавруд. Но не могу поручиться.

Когда он ушел, Мария сказала:

— Имейте в виду, я не пью вина.

— Я тоже не пью, — улыбнулся академик. — Но белый мавруд встречается реже белой вороны. Почти как белая ласточка.