Белое танго

— С площадью в городе напряженка. Вы бы, гражданочка, радовались, что на гражданина Жолнеровича отдельный ордерок выбить удалось.

Докторишка усатый получал сходную комнатушку где-то у черта на Пороховых.

Новые соседи оказались, естественно, не лучше прежних, разве что числом поменее. Парикмахерша Зойка — сплетница, развратница и алкоголичка. Тупая бабка с дебильной внучкой, не сливающей за собой в сортире. В город выбираться переполненным автобусом, за сорок мучительных минут доползавшим до «Электросилы»

— либо через тот самый пустырь на электричку до Московского. Днем еще ничего, а вот ночью…

Пожив с недельку на новом месте, Марина Валерьяновна купила в канцелярском шило и с тех пор носила в портфеле. Часто укалывалась до крови, рвала книги, бумаги, но выбросить не решалась.

Как ни странно, оружием самообороны не пришлось воспользоваться ни разу. Ни грабители, ни насильники не проявляли к ней ни малейшего интереса. Даже несколько обидно.

Природа жестоко насмеялась над Мариной Валерьяновной, вложив трепетную, ранимую и возвышенную душу в несуразное тело, словно составленное из частей, предназначавшихся разным людям. Круглое, как блин, курносое лицо с узенькими глазами и широкими, густыми бровями. Короткая бычья шея, мясистые плечи и руки.

Квадратный рубленый торс без намека на талию. И длинные, стройные, изящные ноги, при такой фигуре вызывающие ассоциации не с красавицей-балериной, а с самкой паука. «Ну и пусть, — говорила себе Марина Валерьяновна, наспех подкрашиваясь перед зеркалом. — Внешность не должна отвлекать от насыщенной духовной жизни».

И вынуждала себя читать модные книги, бегать на модные выставки и кинофильмы. Мучилась, маялась с тоски, зевала, ничего не понимая, зато потом могла, закатив глаза, со страстью рассуждать о высоком. Как правило, сама с собой — слушатели находились редко…

Марина Валерьяновна спустилась с тускло освещенной платформы и, ориентируясь на огни далеких кварталов, отправилась в путь между сухими прутьями прошлогодней травы, пластами жирной грязи, кучами мусора, вылезшими из-под стаявшего снега. Хорошо еще, что на самой дорожке сухо — апрель выдался теплым, погожим. Пересекла полосу отчуждения и вышла на пустырь, по которому проходила незримая граница между Невским и Фрунзенским районами. Разделительная полоса пролегала по площадке между пивными ларьками. У ларьков с утра до вечера толклись ханыги из обоих районов, что, конечно, не способствовало улучшению криминогенной обстановки на пустыре. Но в этот поздний час ларьки, естественно, не работали, а лишь отбрасывали зловещие тени вдоль ярко освещенного пятачка основательно утоптанной и заплеванной площадки. И, конечно же, никакой милиции!

Днем-то они паслись здесь регулярно, выцепляя из пьяной толпы кого-нибудь поприличнее: не тащить же в вытрезвитель местную рвань, с которой не то что штраф, а и пятнадцатисуточного бесплатного труда не поимеешь — себе дороже выйдет.

Миновав пространство между ларьками, Марина Мурина вышла непосредственно на пустырь, темный и страшный. Сердце гулко застучало, отдаваясь в висках, рука судорожно сжала портфель. Наступив на камень, подвернула ногу на высоком каблуке. Дурной знак! Выбранив себя, что не надела, как накануне собиралась, практичные китайские кеды Марина решила снять туфли, но передумала, пожалев колготки.

Дорожка шла по пустынному и ровному ландшафту с бугорками стихийных микросвалок, потом нырнула вниз. До шоссе оставалось метров сто, но эти метры тянулись по зарослям осокоря, золотарника и каких-то безымянных кустов, поднимавшихся выше человеческого роста. Именно здесь чаще всего…

— Т-с-с! — произнес выросший из ниоткуда громадный черный силуэт. — Вякнешь — прирежу!

Марина замерла. Сил осталось лишь на то, чтобы затравленно обернуться.

Сзади появился второй. Подошел вплотную, рванул из рук портфель.

— Пальтишко сымай! — сипло скомандовал он. Но Марину парализовало. От ужаса она не могла и шевельнуться. Откуда-то вынырнул третий, пыхтя, дыша перегаром, стал срывать пальто. Брызнули в темноту пуговицы. Матернувшись дружно и коротко, как по команде, двое вытряхнули Марину из пальто, уронив ее на четвереньки, а первый, громадный, подошел к ней, поднял за подбородок белое застывшее лицо и резко, неожиданно оттолкнул. Марина отлетела в кусты. И тут же громадный навалился на нее, больно ударив головой, царапнул щеку щетиной, задрал юбку. В ноздри ударил запах гнилой помойки. Марина закатила глаза. Мир поплыл. Как сквозь толстый слой ваты она услышала надсадный кряк прямо в ухо, почувствовала, как резко полегчало телу, как по груди проехала чужая рука и исчезла. Вскрик, хлесткие звуки ударов, топот…

— Эй, живая? — Из тумана совсем рядом выплыло лицо. Во внезапно пролившемся свете луны проступили четкие, яркие губы, большие глаза. Мелькнув, лицо отдалилось, но на безвольные Маринины руки легли другие руки — теплые, крепкие.

— Вставай-ка, подруга. Ну, раз-два…

Плавно и сильно руки дернули вверх, Марина почувствовала, как ее ноги уперлись во что-то незыблемое — и в то же мгновение оказалась на ногах. Она стояла на дорожке и ошалело глядела на рослую деваху в кожаной куртке и белой спортивной шапочке. Та протягивала пальто, но увидев, что Марина не шевелится, обошла вокруг и накинула пальто ей на плечи.

— Прикройся. Портфельчик вот бери. Идти можешь?

Марина одной рукой вцепилась в портфель, а другой — в рукав кожаной куртки.

— Я ря… я ря… Улица Белы Ку… — пролепетала она.

— Э, да ты, мать, в шоке, — сказала деваха, поглядев Марине в глаза. — Ну-ка взялись!

Она водрузила Маринину руку себе на плечо, забрала у нее портфель, а свободной рукой обхватила Марину за талию.

— Пойдем, моя хорошая. Не торопись. Шажок, еще шажок…

Резкая водка обожгла горло, пищевод. Навернувшиеся слезы смыли пелену с глаз. Марина моргнула и подняла голову.

— На, запей.

Марина жадно заглотила зеленый холодный лимонад, стуча зубами.

Она сидела на табуретке в маленькой, опрятной кухоньке, в чужом красном халате поверх застиранного бельишка. Напротив нее сидела ее спасительница — молодая девчонка, лет от силы двадцати трех, кареглазая, загорелая, с правильным, красивым и волевым лицом и короткой белокурой стрижкой.

— Я… я просто не знаю, как вас благодарить… — начала Марина и остановилась.

— А не знаешь, так и не благодари, — дружелюбно проговорила блондинка.

Голос у нее был низкий бархатный, с хрипотцой. — Лучше вон Боженьке спасибо скажи, что я рядом случилась. Иду, понимаешь, домой, а тут прямо на дороге стриптиз бесплатный.

Марина вздрогнула, как будто вновь переживая этот «стриптиз».

— Но… но как же вы?.. Их же трое мужиков.

— Мужиков? — Блондинка усмехнулась. — Разве это мужики? Пьянь, козлы помоечные. Враз шуганулись, что твои зайцы. Даже жалко, что не успела с ними политико-воспитательную работу провести… Да ладно, проехали. Ты поди голодная?

Блондинка поднялась, и Марина невольно засмотрелась на ее высокую, ладную и гибкую фигуру.

— Нет, спасибо, что вы. Я и так вам стольким обязана. Да и домой пора.

Блондинка обернулась и выразительно посмотрела на Марину.

— Про домой, подруга, до завтра заткнись. Пальтишко твое я почистила, а вот юбку и жакетик замочить пришлось. Потом простирну и подштопаю — эти бакланы тебе их подрали маленько. И самой тебе сполоснуться надо, я считаю. Изгваздали они тебя капитально. Хорошо еще болта поганого вставить не успели.

Блондинка хохотнула и подмигнула Марине. Та опустила глаза в стакан, чувствуя, как краснеют скулы.

— Ну все, хорош менжеваться. В ванну шагом марш! — скомандовала хозяйка. — Полотенце я тебе там вывесила, найдешь. А я пока насчет хавки пошустрю.

Через десять минут намытая, распаренная Марина со смаком уплетала яичницу с беконом, а блондинка ловко метала на стол все новые закуски — копченую колбасу, селедочку, салат с грибами, разлила по стаканам водку. Потом уселась, чокнулась с Мариной, в один выхлеб лихо ополовинила стакан, зажевала подцепленной на вилку капустой. Марина невольно повторила ее движение, закашлялась, запыхтела и потянулась за лимонадом.

— Бывает, — снисходительно заметила блондинка. — Тебя как звать-то?

— Марина. Марина Валерьяновна. А вас?

— Меня? — Блондинка расправила плечи. — Ладой кличут. Лада Чарусова. Вот, считай, и познакомились. Держи краба, Марина Валерьяновна!

Она протянула через стол крепкую ладошку. Марина с чувством вцепилась в протянутую руку и тут же, невольно поморщившись, выпустила — рукопожатие у Лады оказалось стальным.

После второй Марине стало тепло, спокойно. Глядя на Ладу, она тоже положила себе на тарелку селедки, колбасы, с удовольствием поела и потом вновь посмотрела на хозяйку. Та, привалившись спиной к стене, курила, пуская в потолок аккуратные струйки дыма. Даже это нехитрое действие получалось у нее как-то грациозно, складно. Ладно.

"Как ей идет это имя! — думала Марина. — Бесстрашная, сильная, гибкая…

Интересно, кто она? Речь и повадка грубоватая, мужская, но при этом изысканная, яркая внешность… Обстановка скромная, но экспортная водка на столе, дефициты, сигареты буржуйские…"

— Лада, я прямо не знаю, что бы я без вас…

— Завязывай, а? — расслабленно протянула Лада. — И с благодарностями своими, и с «вы» этим Дурацким. Курить будешь?

— Я… Я вообще-то в учебном заведении работаю. Историю преподаю, — вдруг ляпнула Марина и выжидательно посмотрела на Ладу.

Та сладко потянулась, обозначив под ковбойкой высокую, тугую грудь.

— Значит, почти коллеги, — лениво заметила она. — Я тоже в учебном заведении. Инструктором в спортшколе.

— По… по самбо? — замирая от любопытства спросила Марина.

— Не-а. Альпинизм и горный туризм… Ну что если еще кирнуть не тянет, может, по чаю и на боковую?

Марина ответить не успела — позвонили в дверь. Лада чертыхнулась, рывком поднялась с табуретки и вышла в прихожую.

— Здоров, товарищ прапорщик! — рявкнул в прихожей густой мужской баритон. — Гостей принимаешь?

— А еще громче орать не слабо? Серега, ты б хоть предупредил, блин!

— А че, не вовремя? Я-то думал — пятница, посидим вдвоем…

— Втроем… Да ты морду куриной попой не скручивай. Марина у меня.

— Что еще за Марина такая? — Вопрос прозвучал не без интереса.

— Пойдем познакомлю. Сапоги только разуй…

…Некоторые из этих песен Марина припоминала-в студенческие времена их пели у костра на картошке, на тех немногочисленных вечеринках, куда ее приглашали. Кое-что слышала потом на стареньком магнитофоне, который в качестве приданого притащил из родительского дома ее бывший Жолнерович. Другие песни были ей незнакомы — тревожные, с надрывным подтекстом, с не вполне понятными реалиями, географическими и военными. Горы, песок, кровь… Захмелевшая и завороженная, Марина слушала с каким-то неясным томлением, в глазах ее появился блеск.

Играл Серега Павлов бесхитростно, на трех аккордах, и не всегда попадал голосом в мелодию, но это не имело ровным счетом никакого значения. И дело было не только в опьянении, хотя Ладина бутылка давно уже опустела, да и в принесенной Серегой литровке оставалась едва ли половина. Было в этом не по годам взрослом мужике что-то необъяснимо притягательное и одновременно пугающее.

Этот теплый, подсасывающий страшок вселяло в Марину не грубоватое открытое лицо с удлиненным подбородком, увенчанное жесткой щеткой африканских кудряшек, которые так хотелось погладить, а взгляд, иногда проступающий на этом лице — какой-то колючий, безжалостный, волчий…

Лада тихо подпевала, но больше молчала, курила одну за другой, отвернув лицо к окну.

— В бой идут сегодня дембеля… — допел Серега, как-то странно всхрапнул и, решительно отставив гитару к стене, налил себе полстакана.

— Я сейчас, — чужим голосом произнесла Лада и вышла.

— Что это она? — недоуменно спросила Марина.

— Так, — коротко бросил Серега и замолчал. Преодолевая робость, Марина задала давно одолевавший ее вопрос:

— А почему ты, когда вошел, ее «товарищ прапорщик» назвал?

— Она и есть прапорщик, — тихо ответил Серега. — Контрактница.

— А мне сказала, что тренером в спортшколе работает.

— Верно. Скоро год.

— А раньше?

— А раньше Афган, — помолчав, сказал Серега. — Команда «пятьсот». Слыхала про такую?

— Нет.

— И правильно. Про нас особенно не распространяются… А, хрен с ним, я-то подписки не давал… В общем, есть такие команды при разведотделах. «Пятьсот» называются, потому что пятьсот километров за линией фронта. Ну, это условно. В общем, в глубоких тылах противника.

— Что, и она?..

— Да. Меня-то к «горным тиграм» уже годком прикомандировали, сержантом.

Ладка тогда уже не первый год там работала, я так понимаю, еще до Афгана.

Никарагуа, Ангола. Где полыхнет — там и «тигры». Ну, скажу тебе, асы! Любого бугая голыми руками…

— Неужели и Лада?..

— А то? Думаешь, ее по горячим точкам загорать возили под пальмами? Ты вон удивлялась, как это она одна против троих сегодня поперла, а меня больше удивляет, что эти твари вообще живые ушли. Видела бы ты, что от того кишлака осталось, где Славку положили.

— Славку?

— Мужа. Майора Чарусова. Глупо — как все на войне. Шли на двух бэтээрах через поселение, якобы мирное. Так по первой машине из окошка фаустпатроном самодельным жахнули. В секунду полыхнуло. А Ладка все это из второй видела. Тут же трех уцелевших ореликов подняла — и показали класс… Была деревня — и нет ее. Командование, ети его, долго потом репу чесало — то ли к награде, то ли под трибунал пускать. Сошлись на среднем, комиссовали на хер, от греха… А у бабы просто крыша съехала, еще бы, когда любимого на твоих глазах… Знаешь, а давай посмотрим…

Серега взял Марину за руку, стянул с табуретки, повел в комнату. Лада лежала на диване, заложив руки за голову и устремив взгляд в потолок.

— Лад, — с неожиданной робостью проговорил Серега. — Можно мы с Маришей альбом посмотрим? Ну тот, где Славка?..

— Смотрите, коль охота, — безучастно отозвалась Лада. — А я пойду еще вмажу. Захотите — присоединяйтесь.

Она пружинисто поднялась и в дверях бросила через плечо:

— Хули ты, сержант, языком метешь, что по-мелом.

Серега вздрогнул, и это не укрылось от внимания Марины.

— И что я там забыла, у дяди твоего? — с усмешкой спросила Лада.

Они сидели на той же чистенькой кухне спустя ровно неделю после столь бурного знакомства и пили кофе.

— Ой, давай сходим, а? Тебе интересно будет, уверяю. Ты такого еще не видела.

— Знаешь, Маринка, мало найдется такого, чего бы я не видела. — Лада вздохнула.

Марина набрала в легкие воздуха, намереваясь, видимо, сказать что-то для себя важное, но так и не решилась, повторила:

— Такого точно не видела. Считай, что со мной в музей сходила. Или в кино… Лада прищурилась.

— Что-то ты больно активно просишь. Колись давай.

— Я… ну, в общем, дядя — человек пожилой, нездоровый. Мне там очень тяжело… Не знаю, как объяснить. Увидишь, сама все поймешь. А я обязана заходить туда каждый день…

— Что значит «обязана»?

Марина замялась, невпопад отхлебнула кофе, закашлялась. Лада выжидательно смотрела на нее.

— Да я… Кроме меня родственников нет. Нужно приходить, уколы делать, готовить, убирать… А по субботам еще и стол готовить, гостей обслуживать. Это у него журфикс называется. Коллекционеры приходят, продавцы, покупатели.

— Ну и пусть себе приходят. Ты-то при чем?

— Понимаешь, он… ну со странностями, что ли. Еще когда тетя была жива…

А теперь совсем того… Везде грабители мерещатся, убийцы. Даже врач из поликлиники, техники жэковские — только в моем присутствии. Приходится подгадывать, с работы отпрашиваться. А уж на журфиксы… Есть такой Панов, профессор искусствоведения, и еще Секретаренко, он произведениями искусства торгует. Дядя обоих знает лет тридцать. Так вот, они к нему людей приводят, больше он никому не доверяет… Только он и им не доверяет, поэтому эти журфиксы без меня не проводят. Я когда зимой в гриппе валялась, так дядя меня по телефону чуть не съел.

— М-да, светлая личность-Послала бы его на хер, и всех делов.

— Дядя все-таки…

— Ага. Единственный, старый, больной и богатый. — Поймав на себе косой, настороженный взгляд Марины, добавила:

— Да не тушуйся, подруга, дело-то житейское. «Мой дядя самых честных правил» и далее по тексту. — Настороженный взгляд Марины сменился удивленным. Лада хмыкнула. — Я ведь два курса Воронежского университета закончила, пока романтика в жопе не заиграла… Еще бы прописал тебя дядюшка любезный, прежде чем ласты склеить, так цены бы старому не было.

— Ты что, он скорее удавится! — с неожиданной силой отрезала Марина.

— У-гу. Я так понимаю, что тебе исключительно для моральной поддержки понадобилась?

Марина опустила глаза, изучая узор кофейных опивок в пустой чашке.

— Ну ладно, выручу. Все равно на завтра дел никаких.

Остановились перед массивной дверью. Под дубовой фанеровкой безошибочно угадывалось железо. Марина позвонила дважды, выдержала паузу, потом нажала кнопку еще три раза. За дверью трижды прокуковала кукушка.

— Кукушечка, кукушечка, скажи, сколько мне жить осталось, — вполголоса произнесла Лада.

Ждать пришлось довольно долго. Потом послышались шаркающие, какие-то неравномерные шаги, лязг задвижки, сиплое дыхание. В глазке, расположенном в центре двери, мелькнул и исчез свет.

— Кто? — спросил надтреснутый, еле слышный голос.

Зачем тогда в глазок смотрел, спрашивается?

— Это я, дядя Родя, Марина.

— Одна?

И опять-таки, неужели не увидел, что не одна?

— С Ладой. С той самой. Я же предупреждала. И опять мелькнул свет в глазке.

Дядя Родя определенно разглядывал, что это за Лада такая, и соответствует ли она описанию, данному Мариной по телефону.

— Генеральный смотр, — шепнула Лада, красуясь перед глазком.

Упал железный крюк, стукнула щеколда, стрекотнул один замок, булькнул другой, громыхнул третий, лязгнула цепочка. Смотр, товарищ главком, прошел без происшествий.

Некоторых старость красит, добавляя в облик степенности, благообразия, сглаживая резкие черты и освещая светом мудрости. Ничего подобного во внешности отворившего наконец дверь дяди Роди и в помине не было. Перед Ладой стоял, опираясь на палку, лысый, сморщенный, пятнистый и скукоженный урод со слезящимися гноем глазками.

— Значит, Лада? — прошелестел он, придирчиво ее разглядывая и загородив жалким телом проход в квартиру.

— Да Лада это, дядя Родя, точно Лада, — извиняющимся тоном проговорила Марина, исподволь втираясь между ними.

— Тапочки наденьте и руки вымойте, — резюмировал наконец старик. — Марина покажет. Отвернулся и зашаркал по коридору.

— Очаровательно! — вполголоса заметила Лада. Марина предостерегающе поднесла палец к губам, сделала страшное лицо и прошептала:

— Он слышит хорошо…

Прихожая, ванная и кухня в жилище богатого дядюшки особого впечатления на Ладу не произвели. Тускло, пошарпанно, грязновато. А запах!

Спальня дяди Роди, куда они зашли, разгрузив на кухне сумки с продуктами, тоже была не ахти. Внушал, правда, уважение резной, старинный и очень пыльный гардероб, да по стенам висело несколько картин. Тусклые рассветы, некрасивые дамы в оборочках, груда нахохленной битой дичи. Впрочем, времени на разглядывание не было — на кровати нетерпеливо сучил ножками дядюшка, заголив дряблую спину, поросшую редким седым волосом и испещренную пигментными пятнами.

Разложили на высоком трюмо ванночку со шприцами, вату, флакончики. Поглядев, как Марина откупорила ампулу, всунула в нее иглу, в три приема закачала содержимое в шприц и с серьезным лицом направилась к кровати. Лада усмехнулась и перехватила шприц.

— Дай-ка я.

Ни дядюшка, ни племянница не успели и слова сказать — Лада проворно протерла ваткой со спиртом под левой лопаткой, пришлепнула по этому месту рукой, держащей шприц.

— Ну, скоро вы там? — просипел дядюшка.

— А все уже, Родион Кириллович, — весело отозвалась Лада. — Одевайтесь.

Старик недоверчиво хмыкнул, пошевелил плечом, обратил брюзгливую физиономию к Марине.

— Учись, дура. Сколько лет колешь, а все как штыком. Ну, что смотришь, за тряпку берись, пыль в гостиной протрешь, пока Лада на кухне бутербродами займется. Только помельче делай и покрасивее чтобы — укропчиком там присыпать, лучком. И немного. Сегодня только Секретаренко будет с одним московским.

Подмигнув Марине, удивленной дядюшкиным тоном, Лада плавно вытекла в коридор.

Когда она, в полном соответствии с руководящими указаниями, строгала бутерброды, на кухню вылез Родион Кириллович, придирчиво понаблюдал за ее работой, но к чему прикопаться, не нашел. Пошарил на полках, стащил с блюда бутербродик, скушал, громко чавкая плохо пригнанными протезами, и прошуршал Ладе:

— Лимон еще нарежь тоненько, да на блюдечко положи. Печенье в вазочку пересыпь. И шпажки в бутерброды воткни… Ты теперь вместе с Маринкой приходи.

Она прибираться и готовить будет, а ты уколы делать. Я платить буду. По рублю… по полтора.

Лада подумала.

— Вообще можно. Я еще альбуцид вам капать буду, чтоб глаза не слезились. И шприцов одноразовых принесу. Коробка у меня есть, а потом покупать придется.

Старик удовлетворенно хрюкнул и ушел. Гостиная, куда минут через десять Лада внесла блюдо с бутербродами, была обставлена весьма своеобразно. Вся мебель за исключением высокого встроенного стеллажа с закрытыми полками — овальный столик на гнутых ножках, три кресла, высокая конторка, пустой мольберт, две консоли, увенчанные горшочками с каким-то вьющимся растением — была смещена в центр, а все пространство стен, от пола до высокого лепного потолка, было сплошь увешано картинами. Большими, маленькие, в рамах и без, прямоугольными, квадратными, овальными. Половина громадной гостиной была разделена на четыре ниши перегородками, тоже заполненными картинами. В одной нише жужжала пылесосом Марина. Заметив, что Лада рассматривает картины, она выключила пылесос и встала рядом.

— Нравится?

— Не пойму. Много слишком. В глазах рябит.

— Ой, тут столько всего! Боровиковский, Венецианов, Федотов, передвижники… Иностранцев много. Вон здесь, гляди, Лиотар — ну, тот самый у которого «Шоколадница» в Дрезденской галерее. А вот эти маленькие — французы.

Грез, Фрагонар Ватто…

— Ватто-манто! Тряпки размалеванные… Стой а вот эту я знаю. У нас в областном такая же висела.

— У вас копия, наверное… Хотя это же Саврасов, «Грачи прилетели». Он этих «Грачей» штук сто написал.

— На полбанки не хватало? — язвительно спросила Лада.

Она перешла в соседнюю нишу и затихла. Подойдя к ней, Марина увидела, что та пристально разглядывает какой-то азиатский пейзаж. Камни, желтые горы, ослепительно голубое небо, на склоне прилепилась белая мазанка.

— Это, кажется, Верещагин. Был такой художник, до революции еще. С русской армией в походы ходил, там и рисовал…

— Заткнись! — тихо бросила Лада, не спуская глаз с картины.

Из оцепенения ее вывели трель кукушки и стук палки по косяку.

— Заснула, что ли, корова?

Лада резко обернулась. В дверях старик, переодевшийся в черный костюм, Марина с опущенной головой.

— Открывай иди! — продолжал шипеть на нее дядя. — Да только прежде посмотри, точно ли Секретаренко…

Один из пришедших был длинный, тощий, сутулый с воровато бегающими глазками, второй — благообразный низкорослый толстячок с аккуратными усиками.

Одеты оба солидно, в недешевые импортные костюмы. С собой они принесли большой сверток плоский и прямоугольный. Картину, скорей всего.

— Прошу знакомиться, это Арнольд Пахомович Эфендиев, — представил толстячка сутулый. — А это, Арнольд Пахомович, тот самый Родион Кириллович, про которого…

— Наслышан, наслышан, — прервал его Эфендиев, протягивая старику пухлую ладошку.

После непродолжительного обмена любезностями гости и хозяин прошествовали в гостиную, а Марина была отправлена на кухню готовить чай для отказавшихся от коньяка гостей. Секретаренко и Родион Кириллович уселись в кресла, а Эфендиев заходил по комнате, цепким взглядом разглядывая картины и отпуская комментарии.

Секретаренко с готовностью отвечал на его вопросы. Старик молча сосал лимон, присыпанный сахарной пудрой.

Ладе это скоро прискучило, и она отправилась помогать Марине. Возвратившись с чашками и заварным чайником, она увидела, что на мольберте стоит принесенная картина — серые угловатые апельсины на буром фоне, — а вся троица сгрудилась возле нее, оживленно жестикулируя и обмениваясь непонятными фразами:

— Но экспертиза самого Панова…

— Из Щукинской коллекции, что ли? Так ведь в каталоге двадцать девятого года…

— Панов или не Панов, а за Сезанна я это не взял бы..

— Побойтесь Бога, Родион Кириллович! Аутентичность несомненна. Готов за двух Ге и три листа…

Лада возвратилась на кухню, встала у окна, закурила, выпуская дым в раскрытую форточку.

— Ну, что они там?

— Торгуются. Толстый за фрукты плесневелые хочет три листа и Ге. Ну, Ге я еще понимаю — сам тоже ге порядочное втюхивает. Но три листа?.. Тридцать тысяч, что ли?

— Может быть, — на всякий случай отозвалась Марина, не вполне поняв Ладины слова. — Или графики три листа.

— М-да. — Лада замолчала, крепко затянулась и выбросила окурок в форточку. — Надолго это?

— По-разному бывает.

— Я пойду, пожалуй. Тоска тут. Посуду за этими, — она показала в направлении гостиной, — без меня приберешь.

— Останься, а? Ну, я прошу тебя! Если хочешь, прямо отсюда в ресторан закатимся. А? Я угощаю — вчера получку дали.

— Да ну на фиг. Лучше в кулинарии пару табака возьмем. А водочка найдется…

— И как тебе? — Марина выжидательно смотрела на подругу. От водки глаза ее замаслились, щеки пылали. Да пожалуй с двух-то рюмашек оно вроде и не должно бы так.

— Это ты насчет похода к Родиону твоему? Ничего, халтурку вот легкую срубила себе.

— Что? Какую еще халтурку?

— Уколы ставить звал. — Марина вздрогнула, и это тоже не ускользнуло от внимания Лады. — По полтора рубля обещал. Это ж в месяц сорок пять выходит. И от работы моей два шага. Я согласилась.

Марина налила по третьей. Рука ее дрожала, и несколько капель пролилось на клеенку.

— Уколы… — с запинкой произнесла она и решительно поднесла рюмку ко рту.

Продышавшись, с остервенением спросила:

— И не противно тебе будет сморчка поганого обслуживать?

— Ты ж обслуживаешь… Хотя у тебя интерес, конечно… — Марина дернула горлом. Лада выдержала паузу и продолжила:

— А мне он таким уж поганым не показался. Дедок как дедок. Ну, с прибабахом, конечно, ну да все такими будем, коли раньше не помрем.

— Дедок как дедок, говоришь?! — взвизгнула Марина. — Да это ж гад, изверг, хуже Гитлера! Еще до войны в НКВД конфискованным имуществом занимался. В блокаду — не знаю, мародерствовал, наверное, квартиры выморочные грабил, казенным мандатом прикрываясь, или еще что, только именно в те годы и начал живопись собирать. И после войны по дешевке скупал добро — трофейное или у бедствующих, голодных. А то и вовсе даром получал. Возьмет якобы на комиссию, а продавца или арестуют очень вовремя, или бандиты зарежут. — Голос ее понемногу крепчал.

Несло, как с горы на санках. — Что-то продавал с выгодой, клиентуру постоянную завел из военных, ученых, артистов — тогда тоже состоятельные люди были. А что приглянется — себе оставлял. Собиратель! Жена его первая в бомбежку погибла, так он на искусствоведше из Русского музея женился, та его уму-разуму учила.

— Тетка твоя, что ли?

— Нет, тетя потом была. А искусствоведша та лет через пять после свадьбы погибла. Очень как-то странно погибла — под машину попала, на пустом проспекте, в три часа ночи. Много знала, наверное…

— Это все он тебе рассказал? — с нехорошей улыбкой спросила Лада.

— Нет, конечно. Тетя в больнице, перед самой смертью. Она ведь знаешь, отчего умерла? Рыбой отравилась. Три дня в судорогах билась без сознания, только в последний денек ненадолго в себя пришла, а тут как раз я у койки дежурила…

Так вот, она точно знала, что это муж ее со свету сжил. Не ладили они в последние годы, она как-то пригрозила, что сообщит обо всех его подвигах куда надо. Ну он тогда ее задобрил подарком дорогим, а через неделю — приступ, «скорая»… После похорон он меня первое время и знать не хотел, а как здоровье сдавать начало, вызвонил, чтобы я, значит, его обихаживала. И намекнул — наследников, мол, кроме тебя, не имеется, но коли недоволен твоей службой буду, государству все отпишу. Тем до сих пор и помыкает сволочь. Сначала раз или два в неделю заходила, а теперь вот каждый день приходится. Пашешь на него, а сама думаешь — сдох бы ты поскорее!

— Давно? — спросила Лада, подливая Марине водочки.

— Что давно?

— Давно мысли такие одолевают?

— Да уж восемь лет как, с самой теткиной смерти. Я его и раньше-то не любила. Ни разу ничем не пособил, даже словом добрым, а ведь как бедствовала иногда — хоть в петлю лезь. А я, ж его родная племянница, не тети Риммина.

Остальная родня наша в Пермской области в колхозе век доживает. Только он в люди выбился, да я вот. — Она горько усмехнулась. — Супружника питерского студенточкой по пьяному делу подцепила, врачишку, блядуна хренова, через то сама ленинградкой стала… — Марина хлебнула водки, закусывать не стала, а вместо этого попросила:

— Дай-ка закурить.

Затянулась неумело, раскашлялась, водички попила и с новой силой продолжила:

— Знаешь, а я ведь давно уже все продумала. Ему стимуляторы сердечные прописаны. Таблетки, а раз в сутки — укол. Кокарбоксилаза и ноль-один процентный атропин… Но если резко дозу увеличить или концентрацию, сердечко-то и зайдется, лопнет. И все, никаких следов.