Первые Романовы

      Только в 1672 году в Берлине и Дрездене, в Вене и в Риме московская дипломатия приняла другой облик, благодаря появлению на сцене первого представителя блестящей плеяды, среди которой должны были позже прославиться Нессельроде и Капо Д'Истрия. Для того чтобы поднять эту службу до европейского уровня, великая северная империя должна была прибегнуть к тому же способу, каким рекрутировалось ее войско. Человек высокой культуры и изящных манер, говорящий бегло по-латыни и по-французски, одетый по последней моде, т. е. по-французски, шотландец Павел Менциес де Питфодельс придал наконец поручениям, которые были ему доверены, достойный тон и корректный стиль.
      Между тем, по крайнем мере, для сношений с Польшей и Швецией, Алексею удалось найти среди окружавших его соотечественников человека, способного померяться и не без успеха с противниками, придать больше гибкости и размаха самому органу, так плохо до сих пор обслуживавшему внешние интересы своей страны. Этот орган было необходимо пересоздать во всех отношениях. Афанасию Леонтьевичу Ордын-Нащокину принадлежит честь указания по крайней мере плана этой реорганизации и доставления ему первых ее элементов.

II. «Первый русский канцлер»

      Как и все приказы, посольский представлял собой также бесформенный механизм, в котором отсутствовали совершенно единство и связь. Функции выполнялись беспорядочно по многочисленным бюро, наполненным бесчисленным количеством чиновников, работой которых никто не руководил. До Ордын-Нащокина не существовал пост главного директора. Он первый стал выполнять эту роль и только к концу своей службы, приняв также титул «хранителя большой печати», чем становился – и притом он первым – на практике канцлером. До тех пор эта обширная служба, казалось, носила коллегиальный характер, к которому чувствовал потом пристрастие даже сам Петр Великий. Но созданию этого поста предшествовало такое положение вещей, когда благодаря лишь одной интеллигентности и огромной энергии Афанасий Леонтьевич сумел взять в свои руки или по крайней мере подчинить своему контролю большую часть дел, доказав этим полезность и возможность централизующего и координирующего аппарата, в то время еще отсутствовавшего.
      Этот энергичный человек не был знатного происхождения. Его семью считали позже выходцами из Италии, и некоторые люди объясняли этим его дипломатическую ловкость, доходившую до виртуозности, что не раз доказывал на деле этот творец Андрусовского перемирия. Но эта генеалогия не достоверна. Многим русским в эту эпоху нравилось искать заграницей своих проблематических предков и заходить даже в седую древность самых отдаленных стран. Фамилия Афанасия Леонтьевича во всяком случае занимала очень скромное положение. Имя состояло из двух частей, с честью, но скорее довольно темным образом приобретенных на полях битв, где один из предков псевдо-канцлера начальствовал вспомогательным отрядом татар (ордой), а другой получил шрам на щеке (нащока).
      Простой псковский дворянин, будущий начальник департамента внешних дел принимал в 1650 году участие в событиях, волновавших этот город, причем ему удалось выдвинуться в них с выгодной стороны. Уполномоченный князем Хованским для переговоров с возмутившимися крестьянами, потом назначенный в 1676 г. воеводой Кокенгаузена, в соседней Ливонии, все время борясь с отчаянным мужеством на этом боевом посту против беды, он победил ее, утвердил управление этой спорной области и в то же время начертал для своей страны план реформ, который должен был позже осуществить Петр Великий: полную реорганизацию армии и замену милиции правильными отрядами пехоты и кавалерии, для получения необходимых средств на этот предмета развитие продуктивных сил страны, земледелия, торговли, промышленности, а как условие их прогресса – самую широкую автономию для производителей...
      То была прекрасная мечта, и Ордын-Нащокин мог только отчасти, в качестве псковского воеводы, осуществить ее на деле. Главным полем его действий была дипломатия. Достигнув звания боярина и прикомандированный к князю Ивану Прозоровскому для переговоров со шведами, он овладевает всем делом, сносится непосредственно с царем и получает от него тайные инструкции, которые выполняет единолично. Он одновременно дает отпор своим противникам и своим начальникам. Последние обращаются с ним свысока и оспаривают все его действия. Не желая уступить, он просит и получает отставку, но его карьера уже сделана. Он не мог помешать гибельному исходу дипломатической кампании, в которой, из-за ненависти к нему, Прозоровский завел игру со шведами, занявшими к тому же более сильную военную позицию, но зато приобрел себе доверие государя и сумел сохранить его надолго.
      Уполномоченный выполнять другие поручения и находясь очень часто далеко от Москвы, где его многочисленные враги пользовались его отсутствием, чтобы поколебать его положение, он однако мало-помалу сумел приобрести такое доверие, что оказался вне соперничества, а затем подчинил себе свое номинальное начальство. Это был горячо преданный и убежденный человек, что является хорошим средством и непременным условием для достижения авторитета. Он был также человек авторитарный. В своей переписке с Алексеем, он преувеличивал унизительность выражений, называл себя уменьшительным народным именем «Афанаськи», подчеркивая по примеру большего числа соотечественников, занимавших даже более высокое положение, низость своего происхождения, он показывает вид, будто может действовать, даже думать только по указанию государя; говорит, что он является лишь послушным выразителем его высокой воли, или верным истолкователем его неизреченной мудрости, но под покровом этой притворной лести он неуклонно и упорно преследовал торжество своих идей и осуществление чисто личных планов.
      Выставляя себя твердым и горячим защитником самодержавного принципа, Нащокин старается, – и ему часто удается это, – поставить самодержца в зависимое положение. Он заменяет его собою, стараясь при этом показать вид, что желает стушеваться. Причем каждый раз дает жестоко почувствовать своим противникам то бесспорное влияние, которым он обязан подобному маневру. В борьбе с ними он пользуется всяким орудием и умеет при этом даже использовать неизвестность своего происхождения. Сделав из него то, чем он стал, государь не мог ведь не защищать дело своих рук.
      Ему везло таким образом до Андрусовского договора (1667 г.), покрывшего его славою, но поведшего однако к падению его карьеры. Когда положение стало трудным, благодаря новой удаче польской армии ему удалось добиться того, что в ключе к спорным пунктам Украины, в Киеве, хотя и уступленном полякам, оставался в течение двух лет московский гарнизон. Нащокин предвидел, что по истечении этого срока обстоятельства позволят не считаться с подписанным договором. Этот план был выполнен; но так как отсюда вытекали некоторые затруднения с Польшею, противники Нащокина удвоили интриги. Чувствуя, что из его рук ускользает нить переговоров, он просит в 1671 году отставки и годом позже мы видим его замещенным в департаменте внешних дел новым любимцем царя, Артамоном Матвеевым.
      И это больше, чем немилость. Афанасий Леонтьевич не из тех людей, которые мирятся, с падением своего положения. Свергнутый с высоты, которой он достиг, он старается стушеваться. Проходит еще несколько месяцев, и мы его видим снова в Пскове в черной одежде монаха. Конец довольно неожиданный для дипломата семнадцатого века, даже в Москве. Но передовой в политическом отношении, по крайней мере, в своих замыслах и желаниях, – в нравственном отношении этот предшественник Петра Великого принадлежал прошедшему. Он сохранил еще его живую веру и его обычаи.
      Внешние влияния также были, кажется, не чужды этому преждевременному концу. Ордын-Нащокин был приверженцем англичан против голландцев, которых преданный друг Матвеева, Богдан Хитрово, поддерживал своим довольно прочным положением в интимном кругу друзей Алексея. Эго соперничество, правда, скорее торговое, чем политическое, тем не менее играло немалую роль в истории изучаемой нами эпохи.

III. Англо-голландское соперничество

      Революция 1648 года и особенно смерть Карла I не могли не внести некоторое охлаждение в отношениях Москвы с Англией. Этим охлаждением сумела очень искусно воспользоваться Голландия. Посланный в 1745 году в Лондон с вестью о вступлении на престол нового царя, курьер Герасим Дохтуров был немало удивлен, узнав, что короля нет в столице и что «не известно, где он». По его возвращении было решено отнять у этих мало осведомленных островитян свободу торговли, которой они пользовались, и благодаря этому произошел форменный перерыв сношений на несколько лет. Москва вступала в сношения лишь с Карлом II и даже оказала ему некоторую денежную помощь.
      Прибыв в 1654 году, чтобы объявить от имени Кромвеля о захвате им власти и просить о возобновлении прежних привилегий, дарованных его соотечественникам, Вильям Придо встретил самый нелюбезный прием, причем ему заявили, что польская война не дает возможности царю заниматься коммерческими делами. Посланец между тем узнал, что голландцы в это время от нее вовсе не страдали, а тем более Хитрово, прекрасно умевший ценить голландские экю.
      Начиная с 1660 года, Москва имела в Нидерландах даже постоянного посла, причем первым на этом посту был англичанин Джон Гебдон, ревностный сторонник Карла II. Обычай постоянного представительства стал общим в это время в сношениях московского правительства со странами запада. Обмен агентами подобного рода с Польшею состоялся лишь в 1673 году, но уже с 1655 года Павел Алепский указывает на присутствие в Москве консулов Англии, Нидерландов и Швеции.
      Посредничество Монка, как это показалось вначале, должно было распространить до отдаленного севера новое влияние в пользу английских интересов. Москва поспешно послала поздравление новому королю, причем ее представитель, князь Петр Прозоровский, был принят в Лондоне с большими почестями и вернул даже без труда все авансы, выданные Карлу II в период революционного кризиса. Но он потребовал большего, не менее «десяти тысяч пудов экю», причем обязался возвратить их московскими товарами. Карл извинился временной скудостью своей казны, обещал позже разделить с царем все, «что он будет иметь» и взамен потребовал со своей стороны того, чего не мог добиться Придо.
      Сделка не состоялась, а попытка Прозоровского начать переговоры с английскими купцами о крупном займе не имела большего успеха. Поэтому в 1664 году граф Карлейль был уполномочен завязать с Москвою прерванное «полюбовное соглашение». Он сильно потратился, взяв с собою жену и детей с целью произвести лучшее впечатление на жителей московского государства, и сделал это довольно героически ввиду трудностей, даже опасностей, встречаемых еще западными путешественниками на пути из Архангельска в столицу царей.
      Но голландцы, поддержанные Хитрово, были настороже. Продавая те же товары дешевле англичан, уплачивая в кассу государя пошлину в 15 % со всех ввозимых и вывозимых товаров, особенно же щедро вознаграждая влиятельных лиц при дворе, с тем, чтобы они работали им на руку, они сумели отлично устроиться. Карлейлю поставили на вид, что Английская компания, пользовавшаяся привилегиями, замешана была в революции, жертвою которой был Карл I; что через некоего Луку Найтингеля король сам выразил желание, чтобы ее лишили ее привилегий и что отказать людям в том, чего они просят, не есть лучшее средство заставить их сочувствовать себе.
      Найтингель был, по-видимому, авантюристом и обманщиком и Карлейлю нетрудно было убедиться, что в нем сомневались даже в Кремле. «Десять тысяч пудов экю» была такая сумма, которую нельзя было и думать получить от какого-либо из европейских дворов, и благородный лорд легко убедился, что эти шаткие аргументы служат лишь для замаскирования настоящих мотивов встретившихся ему затруднений. Препятствия были не таковы, чтобы он не мог их победить, но, как большинство его соотечественников, этот мужественный человек не отличался никакой гибкостью; он дал это заметить, ответив на некоторые нелюбезные поступки еще менее любезными, и уехал, не скрывая своего раздражения.
      За ним послали стольника Дашкова с объяснениями, но ими не удовлетворились. В 1666 году Англия вела войну с Нидерландами. В это время было сообщено в Лондон, что голландцам запрещается вывозить из Архангельска военный провиант. Начиная тогда в Москве свою блестящую карьеру, шотландец Гордон оказался очень пригодным для этого поручения и, снова вступив на государственную службу, Джон Гебдон, в 1667 году принялся сглаживать дурное впечатление, оставленное Карлейлем. Наконец официальное назначение Нащокина на пост управляющего Посольским Приказом положило конец голландской гегемонии и влиянию Хитрово.
      Но Афанасий Леонтьевич относился враждебно даже к самому принципу всякой коммерческой монополии для иностранцев, кто бы они ни были. Как в политическом, так и в экономическом отношении, он мечтал для своей страны об общей системе дипломатических комбинаций, которая позволила бы ей войти на равных правах в концерт европейских держав.
      Под предлогом мирного трактата, подписанного с Польшею, и ряда извещений по поводу его более или менее заинтересованных в окончании конфликта дворов, он мечтал вырваться из этого заколдованного круга англо-голландских отношений, и 25 августа 1647 года стольник Петр Потемкин вместе с дьяком Румянцевым отплыли из Архангельска. На зафрахтованном по этому случаю судне был груз икры для портов Италии, но посольство должно было посетить Испанию и Францию и заключить с этими странами коммерческие договоры.

IV. Первые посольства во Франции

      Эта миссия достигла Кадикса только в первых числах декабря и испытала ряд разочарований. В Мадриде Потемкину удалось лишь добиться обещания обмена послами, которым не суждено было никогда получить назначение. Прибыв в 1668 г. в июне на французскую границу, московские посланники взволновали население и привели в смущение местные власти: ими не было получено ровно никаких инструкций по поводу этих посетителей, которые претендовали на полное содержание. В Байонне, заказав обед в девять блюд, согласно приведенным нами выше обычаями во вкусе Пантагрюеля, Потемкин пришел в негодование, когда ему подали счет в 50 экю.
      Его удивление и гнев еще более увеличились, когда ему сообщили, что он обязан заплатить за право провоза находившихся в его багаже товаров. Тогда еще не был изобретен дипломатически саквояж, и – заявили ему – так же обходятся с самим королем, когда он проезжает Байонну.
      Посланник позже получил обратно все деньги, которые ему пришлось уплатить. Но, находя жизнь в гостинице очень дорогою, он решил жить на открытом поле, и его палатка из затканного шелка, по персидской моде, возбуждала всеобщее любопытство. Потом были получены инструкции от французского правительства, и в Бордо, Пуатье, Блуа и Орлеане его приняли уже с почестями, соответствовавшими его рангу. Но переводчики, сопровождавшие его, не знали ни слова по-французски, и пришлось прибегнуть к помощи одного поляка, Урбановского, встретившегося с ними очень кстати в Париже и имевшего раньше случай познакомиться с Потемкиным в Польше.
      В Париже посольство было помещено в доме, предназначенном для чрезвычайных миссий и 25 августа 1668 г. оно получило торжественную аудиенцию у короля в Сен-Жермене.
      Прием со стороны Его Величества превзошел всякие ожидания москвитян, и королева, присутствуя инкогнито при приеме с большой свитой дам, возбудила их удивление тем, что показывалась иностранцам и совсем не пряталась от их взглядов. Поднеся Людовику XIV дорогую саблю и груз соболей и горностаев, все время пользуясь услугами неизбежного Урбановского, Потемкин виделся с Вильруа, Лионном и Кольбером, но не имел достаточно полномочий отвечать на все сделанные ему предложения.
      Франция была склонна заключить договор на основании полной взаимной свободы торговли с оплатой обычных сборов; но, позволяя москвитянам свободно исповедывать свою веру и даже уступая им привилегию автономной юрисдикции, она требовала доступа на персидские рынки чрез московскую территорию и половинного обложения пошлинами, как это было раньше с англичанами. Так как инструкции, данные Нащокиным посланцам царя, не предвидели ничего подобного, то, как и из Испании, посольство должно было отправиться обратно в Москву, куда не спешили приехать и послы французского короля.
      Совершив, по примеру своих товарищей, несколько неприличных выходок, Потемкин сам способствовал вероятно этой задержке. К его личности был прикомандирован один дворянин, по имени Кате, который красноречиво свидетельствует об этом в дополнении к дневнику посольства. Мы читаем у него следующее: «Вечером того же дня ужинали лишь наполовину, так как посланник разгневался на одного из своих дворян, ужинавших с ним и, чувствуя необходимость расправиться с ним на свободе ударами палки, поднялся со стола, пригласил всех выйти из комнаты и удовлетворил свое желание».
      Потемкину пришлось однако вернуться во Францию. В 1681 году он опять увидел блеск двора великого короля, без сомнения показавшийся ему чрезвычайным, так как на этот раз до отправления в Сен-Жермен, в сопровождении маршала д'Эстрэ, он позвал своего духовника и стал молиться. У порога дворца он почувствовал опять необходимость призвать к себе на помощь небесные силы, повторяя громким голосом «Отче наш» и читая псалмы. Людовик ХIV выказал во всем блеске свою вежливость, но Его Величество решило ограничить для нескольких лиц честь поцеловать ему руку, а посланник требовал это преимущество для всех москвитян, находившихся в его многочисленной свите. Дорогие соболи фигурировали, как и раньше, в обязательном обмене подарками, а щедрость Людовика XIV высказалась в поднесении своего портрета, уложенного в ящик, украшенного алмазами, вместе с двумя кусками златотканной материи и тремя коврами. Но отправление посольства в Москву все еще было отсрочено и инструкции, данная Кольбером де Круаси одному подчиненному агенту, долженствовавшему заменить его, передавала довольно точно, хотя и плохим языком, тайную мысль его правительства, которое не было склонно установить дружественные сношения между двумя странами.
      «Нравы и традиции французов, говорилось в ней, настолько отличны от нравов и обычаев этой нации, что невозможно рассчитывать на продолжительность сношений между этими двумя народами и потому означенный торговый договор неизбежно исчез бы сам собою».
      С этой стороны соотечественники Потемкина были осуждены, на довольно долгое время, на неблагодарную роль тех, кто стучится и кому не открывается дверь. В других местах, впрочем, они встретили в это время гораздо менее нелюбезный прием. Предприимчивый и авантюристский дух великих итальянцев пятнадцатого и шестнадцатого веков, унаследованный и потомками, доставил подданным Алексея на берегах Средиземного и Адриатического морей более благоприятный прием, и в частности Венеция в своей борьбе с турками должна была искать на отдаленном северо-востоке большего, чем простой возможности прибыльной торговли.

V. Сношения с Италией

      К несчастию, принципиально соглашаясь на коммерческий и политический союз, обе стороны не могли столковаться насчет условий. В 1656 году Венеция думала получить против своих страшных противников помощь донских казаков. В ответ на эти просьбы стольнику Чемоданову и дьяку Постникову было поручено просить у дожа ту финансовую помощь, которую государь тщетно искал в Англии. Они чуть не утонули, переплывая океан, в Средиземном море были захвачены турецкими корсарами и вернулись с пустыми руками. Да и война достаточно опустошила сундуки синьории.
      Попытка, возобновленная в 1659 году в Ферраре, не имела большего успеха. Посланник Лихачев хвалился, будто он слыхал, как герцог Фердинанд Медичи называл себя «рабом царя», но не привез никаких звонких доказательств такого лестного для царя настроения.
      Алексей однако не отчаивался. Победив и расчленив Польшу, он хотел играть роль ее протектора, но отказался поддерживать ее собственным войском против мусульманского вторжения, угрожавшего ей. Он решил только доставить ей помощь других христианских держав и обратился к Риму. Ватикан удостоился таким образом увидеть у себя ярого католика Павла Менциеса, явившегося туда в качестве представителя государя-схизматика! В сущности говоря, царь, поступая таким образом, просто лелеял мысль добиться признания своего титула, воображая не без некоторой наивности, что одного его рвения к общим интересам христианства достаточно для доставления ему подобной чести.
      Ловкость Менциеса потерпела двойное крушение. Западные христиане имели другие заботы, кроме защиты Польши против Турции, а что касается вопроса о титуле, то Св. Престол лелеял не менее химерическую надежду сделать его предметом церковно-религиозного договора. Вопросы этикета постоянно еще увеличивали недоразумения. Будучи рьяным католиком, посол Алексея все же должен был подчиняться его инструкциям, запрещавшим ему не только целовать ногу, но и руку папы и терпеть, чтобы тот оставался сидеть во время чтения письма царя. Принятое после острых прений combinazione: коленопреклонение было заменено на практике взаимным рукопожатием. Менциес горько жаловался на это кардиналу Альиери и отказался принять письмо Климента X, который совершенно вопреки мемориалу, изданному по приказанию Его Святейшества и приписываемому аббату Скарлатти, не соглашался дать «герцогу Московии» просимого титула.
      Словом, и в этом направлении московская дипломатия ровно ничего не добилась. После целого ряда драматических удач и неудач ей больше повезло на ее восточном поле действия.

VI. Успехи на востоке

      О начала века, подвергаясь набегам со стороны Персии, страдая также от внутренних междоусобий, парализовавших ее силы, разделенная на целый ряд княжеств, готовых вызвать одно против другого внешнее вмешательство, Грузия казалась Москве соблазнительной добычею. Уже в царствование Михаила передался России кахетинский царь Теймураз, а в 1647 году он задумал отдаться со всею своею страною. Взамен он просил вспомогательного войска против персиян, большую сумму денег и руку царевны для своего внука. Великий царь был тогда очень занят внутренними делами своей империи: он заставил его ждать до 1650 г. и разбил его мечты, пожаловав ему лишь несколько соболей и прося для начала послать своего внука в Москву.
      – Чтобы женить его на царевне?
      – Я ничего не знаю об этом, – отвечал ему представитель Алексея, Никифор Толочанов.
      В свою очередь и Теймураз не спешил, но в 1653 году, когда его зять, имеретинский царь Александр, сделал вид, будто хочет опередить его в этом отношении, Теймураз решился и, четыре года спустя, изгнанный персиянами из своего царства, последовал за своим внуком, все еще ожидавшим желанной супруги.
      Алексей устроил несчастному царю пышный прием и, когда тот склонился поцеловать его руку, не допустил его до этого.
      – Так как ты такой же христианин, как я, ты должен целовать меня в уста, – сказал он.
      – Я только ваш смиренный раб!
      – Ты мне подчинился по воле Бога, но так как ты государь и христианин, то я обязан обращаться с тобой, как с братом.
      И Теймураз повиновался этому «с большим страхом», по выражению сообщающего о свидании официального документа.
      Как самый характер Алексея, так и весь дух политики, призванной стяжать однажды в этой сфере отношений самый блестящий успех, просвечивают в этой сцене.
      Иван Хилков, которому было дано поручение сговориться с венценосным изгнанником, выслушал трогательный рассказ о его несчастиях. Взяв в плен мать Теймураза, шах Аббас хотел ее принудить перейти в мусульманство, и после отказа замучил ужасными пытками, приказав отрубить у нее обе груди. Тело несчастной было принесено сыну одним французским торговцем. Плененные шахом, оба сына Теймураза были обращены в евнухов. Отец просил 30 000 человек, чтобы отомстить за такое жестокое поругание и снова завладеть своим наследием. Хилков вместо всего великодушно предложил ему 6 000 рублей. Грузин был поражен.
      – Что же я буду делать с этими деньгами? Я лучше употреблю их тут на обедни!
      Хилков стоял на своем и уверял, что царь напишет шаху, чтобы тот перестал беспокоить своего соседа. Теймураз печально покачал головою.
      – Царь уже писал!
      Он отправился, однако, чтобы предпринять безнадежную борьбу, и был в свою очередь взят в плен Аббасом.
      Весьма желательное для Москвы вмешательство в дела Закавказья затруднялось дружественными отношениями, поддерживаемыми с Персией, которые она желала сохранить. Из этой страны Москва получала различные продукты, особенно селитру, потребляемую в Москве все в большем количестве. Конкуренция между английской и армянской компаниями, оспаривавшими персидские рынки, также давала казне царя значительные доходы. Таким образом разрешение грузинской проблемы было отложено на далекое будущее.
      Дальше на север, в обширных степях, населенных калмыками и башкирами, успехи московского влияния и колонизации встречали гораздо менее препятствий. В начале условия соглашения, и с той и с другой стороны, давали место некоторым спорам. «Покровительства!» – требовали начальники диких племен, понимая под этим, чтобы «белый царь» взял под свою защиту обычаи кочевой жизни и грабежи, от которых они не хотели отказаться. «Подчинения!» – отвечали им на их просьбу посланцы государя. Их встречали плохо, и с трудом им удавалось спасать свою жизнь. Отправляясь вдоль Яика (Урала) и его притоков, расходясь в уездах Уфимской области, доходя до Казани и Самары, эти просители представляли опасность для крайних областей империи, уже приобщенных культуре.
      В 1657 году, однако, четыре калмыцких тайши предложили свои услуги против крымских татар и их союзников, башкир. С ними заключили договор после целого ряда затруднений, вызванных вопросом о жалованьи, и таким образом Москва, поставив их в качестве сторожей по берегу Черного моря против турецко-татарских племен и номадов монгольской расы, добилась временного спокойствия на своих границах.
      Ее новые завоевания в Сибири также находились в опасности. Отступая перед монголами и киргиз-кайсаками, давившими их с двух сторон, калмыки и башкиры искали убежища на верхнем течении Иртыша, Ишима и Тобола, где стала твердою ногою в это время Москва. Покоренное, но переносившее очень нетерпимо иго своих новых господ, местное население принимало этих иммигрантов в качестве освободителей и с 1634 по 1664 год, среди постоянных восстаний, была осаждена Тюмень, Тобольску угрожала осада, в Пустозерске и Мангазее гарнизоны и сборщики ясака (податей) пали жертвами массовых избиений. Гарнизоны были слабы, а в руках осаждающих уже появилось огнестрельное оружие, купленное в Томске.
      Между тем к концу этого периода башкиры и калмыки продолжали истреблять друг друга, и Москва, искусно пользуясь этими внутренними раздорами, достигла определенного прогресса в распространении цивилизации. Но в то же время покорители Сибири не переставали расширять захваченные ими границы.

VII. Покорение Сибири

      При наличности все тех же незначительных сил, горсточками казаков, разбросанных на огромном пространстве, движение вперед не прерывалось здесь, однако, в двух направлениях – на восток и на север. Оно представляет собою одно из чудес истории и обнаруживает в народе, показавшем себя способным к нему, наличность совершенно своеобразных способностей и удивительной доблести. Начиная с конца царствования Михаила, атаман Колесников отправился из Енисейска для рекогносцировки озера Байкала; он выстроил форт на Ангаре, наложил ясак на бурятов и прибрежных тунгусов и узнал от них, что серебряные и золотые рудники, которые он надеялся открыть в этих областях, находятся... в Китае.
      Енисейск был основан лишь в 1619 году. В 1661 году после Якутска (1632 г.) был основан Иркутск и тотчас же отряды русских, идя по берегу Байкала, по течению Витима, Шилки, Селенги и других рек, добрались до Ледовитого Океана на север, до Амура на юг и до Охотска на восток. Собственно основание Охотска относится к 1638 году, а оттуда москвитяне достигли уже Колымы. В 1648 году некий Семен Дежнев, выйдя в море через устье этой реки, был унесен бурею и очутился в Анадырском заливе, т. е. он переплыл до Беринга тот пролив, который носит имя этого исследователя.
      Открытию Анадыра предшествовало открытие Амура. В 1643 году, получив известие, что серебряные рудники находятся в бассейне Шилки, при устье Уры, воевода Якутска, Петр Головин, направил туда отряд в сто тридцать три человека под начальством Василия Пояркова. Это было славное имя среди других имен. Маленький отряд спустился по Лене, поднялся по Алдану, достиг Зеи по суше, прошел через горы, носящие теперь название Станового Хребта (с тех пор уже никто не совершал подобного перехода) и достиг моря, спустившись по реке, думая, что это Шилка, хотя на деле то был Амур.
      Поярков провел зиму около устья Амура. Летом этот неустрашимый путешественник дошел по морю до устья Улы, потом по суше до Маи, притока Алдана, и только в 1646 году, после трех лет отсутствия, явился в Якутск, принеся с собою большую добычу из соболей, но потеряв восемьдесят человек, из которых двадцать пять было убито в сражениях с прибрежными жителями Амура, а остальные – умерли с голоду. Его спутники впрочем жаловались на своего начальника, рассказывая почти невероятные вещи о его жестокости и жадности. По их словам, он даже уничтожил часть провианта с тем, чтобы продавать подороже остаток своему отряду, и постоянно самым варварским образом обращался с туземцами, хотя они и оказывали ему самый радушный прием.
      Это был, вероятно, грубый и жестокий человек, каким и следует быть для предприятий подобного рода и, считаясь с трудностями, с которыми им приходилось бороться, московское правительство тоже не выказывало себя слишком разборчивым в выборе средств для подобных начальников экспедиций. В инструкциях, данных сибирским воеводам, часто рекомендуется привлекать дарами и милостями самых влиятельных туземцев, а потом их уничтожать. И документы эти даже не были секретными.
      Поярков между тем не был совсем дикарем. Грамотный, он оставил после себя описание своего путешествия, написанное на коре или на деревянных дощечках. Сохраняясь до недавнего времени в Якутске, они погибли во время пожара. Его попытка возобновлена в 1648–1650 годах другим смелым путешественником, Ерофеем (Ярко) Хабаровым, шедшим более коротким путем.