Перуновы дети

Прекрасные бетонные дороги, знаменитые американские небоскрёбы – всё как будто сошло с экранов и превратилось в явь. Богатая, сказочная Америка, особенно яркая и беспечная в сравнении с залечивающей послевоенные раны озабоченной старушкой Европой, раскрывала перед Юрием Петровичем свои объятия. И он приехал сюда не простым эмигрантом, а литератором, исследователем славянских древностей, автором копий, равных которым не сыскать нигде и никому! Теперь будет иметь и свою газету.

Его имя, подобно эху колокольного звона, раскатится по всему миру!

Но быть редактором оказалось непростым делом. Ответственность, в первую очередь перед теми, кто финансирует издание, постоянные отношения с людьми: споры, нервы, срывы. Знал, что работать с людьми трудно, но что настолько – не мог даже предположить. В общем, газета просуществовала недолго. Её никто не закрывал, просто перестали давать деньги.

В «Жар-птице», где печатались тексты «дощечек», как-то само собой сложилось, что главным должен стать Юрий Петрович, как хозяин уникальных материалов. Куренков уступил ему пост редактора. Однако с почти боготворимым вначале Куром в процессе совместной работы сразу начались недоразумения и споры по поводу разбивки, чтения и перевода древнего текста. Каждый настаивал на своём, и вскоре дошло до того, что личные встречи стали невозможны. Едва сойдясь, они начинали скандалить, упрекать друг друга и, мрачнее тучи, разбегались по разным комнатам.

С другой стороны начал давить ещё один человек, заинтересовавшийся «дощьками Изенбека», – некий Сергей Лесной-Парамонов, бывший заведующий историческим музеем в Киеве, который ушёл вместе с немцами, а после войны поселился в Австралии. На основе «дощек» он начал писать книгу «История русов в неизвращённом виде». Лесной настаивал на фотокопиях текстов и скорейшей их пересылке. В это время начались серьёзные проблемы со здоровьем. Юрий Петрович, раздражённый всеми этими обстоятельствами, написал Лесному ответ.

«Двадцать шестого января пятьдесятъ седьмого года, шестьсотъ Станiан стрит, Сан-Франциско, Калиф. САСШ.

Многоуважаемый докторъ! Вы все-таки торопитесь! Съ такими вещами, какъ тексты „Дощекъ Изенбека“, я торопиться не им?ю права! Я ихъ должен св?рить съ записями, имеющимися у меня и сд?ланными въ свое время съ текста оригинальныхъ „Дощек Изенбека“. Въ тексты, переписанные на машинк?, вкрались ошибки. Ихъ нельзя сфотографировать, какъ он? есть, ибо тогда вм?сто „Я“ будутъ, наприм?ръ, читать „И“ и наоборотъ. Эти ошибки неизбежны при переписке, Темъ более важна проверка самим писавшимъ.

Сделать фотокопiю легко, но результатъ будетъ сквернымъ! Кроме того, Куръ разбилъ тексты на нумерованныя строки, что еще больше затрудняетъ переписку мной этих текстовъ. Между темъ нумерацiя нужна, ибо ее все равно долженъ кто либо сд?лать. О томъ, „фальшивка“ это или не „фальшивка“, я уже кажется Вамъ писалъ, что Изенбекъ плохо говорилъ по русски, являясь по отцу туркменомъ, на что указывает самое его имя. Я хоть и учился славянскому языку въ свое время, но так давно (полв?ка тому назадъ!), что уже ничего не помню. Языкъ же „Дощекъ Изенбека“ – архаическiй. Въ этомъ языке есть глаголы, значенiе которыхъ утеряно, слова, которыхъ мы больше не знаемъ, а главное, синтаксисъ и этимологiя этого языка отличаются отъ церковно-славянскаго (старо-болгарского) и русскаго языковъ. Не будучи филологомъ, я бы все же причислилъ языкъ „Дощекъ Изенбека“ къ недифференцiированному языку до раздел?нiя Западно-Славянскихъ языковъ отъ Восточно-Славянскихъ. Во всякомъ случа?, въ немъ им?ются общiе съ Западно-Славянскими языками слова и глаголы.

Текста „Дощекъ Изенбека“ интегрально я самъ не понимаю! Я разбилъ его, какъ мн? казалось лучше, вотъ и все. Весь шумъ, поднятый вокруг этого документа мн? в высшей степени непрiятенъ, такъ какъ онъ меня заставляетъ отвечать на тысячи вопросов по этому поводу. Я бы предпочелъ, чтобы Куръ в свое время не опубликовывалъ его. Тогда можно было бы работать, не торопясь, надъ текстомъ и опубликовать действительно безукоризненный текстъ. Согласитесь, что если бы прошло и пять л?тъ, а не два года съ начала нашей переписки, то и тогда бы не было поздно опубликовывать полный и точный текстъ. Если же я должен буду торопиться, то выйдут прор?хи, ошибки, на которые и набросятся неблагожелательные критики.

Въ этом деле я обязанъ сохранить не только свое лицо, но лицо Кура и даже Ваше, хотя бы Вы этого и не хот?ли! Тутъ я буду твердъ и непреклоненъ. Хоть Вы и докторъ зоологiи, а я докторъ химiи, мы оба далеко от филологiи находимся, а занимаемся ею, как любители. Одинъ Куръ – настоящiй „этимологист“ (говоря по местному) и знатокъ языковъ, какъ древнихъ (Сумеро-Вавилонская группа языковъ), такъ и „новыхъ“ (латинский, греческий и т. д.). Что касается англiйскаго, немецкаго, французскаго, русскаго и другихъ, мы ими здесь владеемъ, полагается, въ достаточной степени.

Бол?знь моя подходить къ концу. Уже могу немного заниматься текстомъ „Дощекъ Изенбека“, и сд?лалъ св?рку и копировку Дощъки № IX и X, какъ он? попали въ руки, ибо первыя „Дощъки“ не столь интересны исторически. Обнаружилось „разночтенiе“ мое съ Куромъ: я читаю „А ДО НЕ“, то есть „И ДО НЕГО“, или „И ДО НИХЪ“, а Куръ читаетъ: „АДОНИ – ИМЯ БОГИНИ?“ Видите, какiя трудности?… Почему и прошу подождать, чтобъ им?ть возможность закончить свою работу по переписк?.

Понимаю Ваше нетерп?нiе, но не понимаю, какъ Вы, научный челов?къ, не можете понять, что я долженъ передать работу въ безукоризненномъ вид??

Иногда я думаю, что лучше было-бы, чтобъ о „Дощъкахъ“ никто не зналъ, такъ надоедаетъ думать о нихъ, бороться с Куромъ, а теперь и съ Вами.

Въ статьи Кура я не вношу никакихъ поправокъ. Онъ самъ отв?чает за нихъ. Съ его „Русской теорiей“ я согласенъ, но не вижу, какъ и Вы, почему не может быть Русь Славянской?

Если Куру желательно осрамиться передъ научнымъ миромъ, это его д?ло, такъ же, какъ и Ваше, если Вы сами того пожелаете. Однако, я не хочу склокъ на страницахъ моего журнала, гд? я – хозяинъ. Тамъ я этого допускать не могу. Ну вотъ, всего хорошаго! Вашъ искренно Юр. Миролюбовъ.

P. S. Считайтесь все же с темъ, что я былъ тяжело боленъ. Хотя это и не смертельно, но весьма тяжело. Я сейчас сильно ослабел, здоровье восстанавливается, но нужно всё же время, чтобы встать на ноги» [8].

Миролюбов в письме намеренно назвал себя «доктором химии», зная, что в его прошлом никто копаться не будет: позади две войны, покрывшие мраком многие тайны. Теперь он на равных и с Лесным, и с Куренковым, и тем более – с Изенбеком. Кто таков, этот Изенбек? Кокаинист, пьяница. Дощечки так и валялись бы в мешках. Теперь вовсе пропали бесследно, пусть скажут спасибо, что хотя бы копии снял. А теперь и их приходится отдавать, уступая давлению. Хорошо, что отдал только часть, причём самую труднопереводимую – пусть Лесной с Куром помучаются!

В итоге Кур опубликовал-таки «Дощъки», как хотел и дал свой перевод. Лесной написал на этом материале ряд книг и даже подготовил выступление на Международном съезде славистов. А он, Миролюбов, опять остался за бортом! Обида была жестокой. Тогда порвал со всеми и, как в Европе, полностью ушёл в литературную работу, итог которой – два объёмистых чемодана, набитые рукописями, которые везёт сейчас с собой. Статьи, критические заметки, полемика с «норманистами» на предмет происхождения славяно-русов, их древних корней, – и всё это подкрепляется как известными историческими фактами, так и сведениями из «народных сказаний». Великий, титанический труд проделан за это время!

С годами, увлёкшись созданием «сказов», Юрий Петрович постепенно сам стал верить, что выдуманные им персонажи действительно существовали и в самом деле рассказывали свои удивительные сюжеты. Его же, Миролюбова, заслуга как раз в том и состоит, что он, в отличие от других, сумел услышать, запомнить и даже записать древние обычаи пращуров. «Случается так, – объяснял он позднее факт собственной уникальности, – что человек сызмалу отбирает то, что ему будет нужно впоследствии. Объяснения этому факту мы не знаем. Вероятно, в нём уже в это время зарождается его тема. Может, даже человек и рождается в мир со своей темой, как дерево, заранее знающее, какую форму оно примет впоследствии…»

Вторую часть рукописей составляли воспоминания о дореволюционной детско-юношеской поре, исполненной беззаботного и тихого домашнего счастья, когда не надо было думать о куске хлеба или нести ответственность за чьи-то судьбы. Там, в детстве, всегда было солнечно, тепло и сытно, там его просто любили, ни за что не упрекая и ничего не требуя.

И чем дальше отстояла благословенная пора детства, тем привлекательней и краше она казалась. Юрий Петрович с удовольствием записывал эти радужные воспоминания. Получались простые, но особо дорогие и близкие сердцу рассказы, которые можно было время от времени перечитывать и окунаться в блаженство прошлого.

Юрий Петрович твёрдо верил в исключительность миссии, назначенной Провидением. Разве не сама Судьба вручила ему ключи от тайной двери, определив быть хозяином древних текстов? Он не сомневался, что труды прославят и с триумфом вернут его имя на Родину. Конечно, гениев признают, как правило, лишь после смерти, но так мучительно хотелось хоть краешком коснуться славы ещё при жизни…

Из всей массы написанного, за небольшим исключением газетных публикаций, ничего не издано…

Юрий Петрович заворочался, застонал. Чуткая жена сразу спохватилась, захлопотала над лекарствами. Лишь на рассвете он вновь забылся тяжёлым сном.

Плавание проходило спокойно, погода установилась великолепная: ни штормов, ни даже значительных волнений. По мере продвижения на юг становилось всё жарче. Когда вошли в тропики, команда облачилась в шорты и лёгкие блузы с короткими рукавами. Во всех помещениях работали вентиляторы, но всё равно было душно. Состояние здоровья Юрия Петровича стало быстро ухудшаться. Прогулки по палубе пришлось прекратить, потому что к вечеру у него начала подниматься температура, сопровождаемая периодами забытья и бреда.

Так же быстро таяла надежда, что в Европе болезнь отступит. Тем более до Европы было ещё так далеко!

Приступы с полукошмарными видениями и острыми болями в костях и неестественно вывернутых суставах сменялись периодами относительного покоя и ясности сознания. Тогда Миролюбов плакал, как ребёнок: мысль о приближающемся конце страшила его. Мадам Жанна терпеливо успокаивала супруга, стараясь не выдать собственных эмоций и переживаний.

Пройдя через Панамский канал, пересекли Карибское море, некогда бывшее вотчиной разного рода морских разбойников, именовавшихся пиратами, корсарами и флибустьерами. Погода стала меняться, упало давление, посвежел ветер. Но это никак не отразилось на состоянии больного. Он уже почти не вставал с постели, потерял аппетит, всё чаще метался в бреду и терял сознание.

Без стука и разрешения к нему, то группами, то поодиночке, приходили давние знакомые, друзья и враги. Одни являлись на миг, смотрели молча и быстро таяли, как утренний туман. Другие, напротив, вели долгие, порой нудные разговоры. Третьи маячили полупрозрачными и зыбкими тенями. Когда явилась Маша Седёлкина в белой расстёгнутой блузке с огненно-чёрными глазами колдуньи, то все, кто толпился подле, сразу исчезли, будто сметённые ветром, а она наклонилась, погладила волосы и небритые щёки, потом поцеловала в лоб.

– Вот видишь: правду я тебе нагадала и про две жены, и про жизнь на чужбине, и про смерть не на земле… – Глаза её впервые не смеялись лукаво, а холодная рука нежно касалась пылающего чела. Юрий Петрович вдруг вспомнил, что славяне в дохристианские времена представляли Смерть не в образе костлявой старухи, а красивой и печальной черноволосой девушки – Мары. Страх, холодный и липкий, пронзил больное тело и жалом вошёл в сердце. Больной дёрнулся, потом закричал:

– Ведьма! Проклятая ведьма, зачем ты мне нагадала такую жизнь?! Зачем смерть в океане, я не хочу умирать! Неужели из-за того… Из-за этого ты преследовала меня всю жизнь своим упрёком? Уйди, проклятая, оставь меня! – Он зарыдал так, как плакал только в детстве, громко и безутешно.

– Глупенький, – снова погладила его ледяной рукой Маша-Мара, – я же любила тебя и берегла. Ты должен был погибнуть много раз: и на войне, и от болезни в Индии. Много раз я спасала тебя, хотя ты боялся каждого моего прихода. И сейчас… Прощай, любимый! – Девушка, строгая и торжественная, глядя на Миролюбова со скорбью и любовью, стала медленно удаляться, становясь всё меньше и меньше, пока не исчезла совсем.

В наступивший вслед за этим короткий миг просветления, когда боли чуть отпустили, Юрий Петрович схватил худенькую ручку супруги и стал говорить, отрывисто, тяжело дыша:

– Галичка, моя милая… маленькая Галичка! Только ты одна можешь помочь… опубликовать мои труды… Дай слово, что закончишь моё дело… издашь книги… Только в Россию их передашь… когда там не станет большевиков…

– Что ты говоришь, Юра? Разве могут пасть большевики? Они сейчас сильны, как никогда!

– Поклянись, Галичка, что сделаешь так… как я прошу! – Голос его дрожал от волнения и физического напряжения, глаза горели. Он чуть приподнял непослушное тело, опираясь на локоть, нездоровые пухлые пальцы крепче сжали руку жены. Слёзы одна за другой покатились по щекам.

– Успокойся, Юра! Я всё сделаю, клянусь тебе, всё, что будет в моих силах…

Мадам Жанна не выдержала и заплакала вместе с мужем. Потом взяла себя в руки, осторожно уложила Юрия Петровича, поправила подушку. Миролюбов устало опустил веки, пальцы расслабились, и он погрузился в сон.

К вечеру температура опять подскочила, начался бред. В такие моменты не управляемые и не контролируемые мозгом чувства выползали из тёмных закоулков подсознания и заполоняли мозг новыми химерными видениями.

Недвижимо стоят молчаливые люди-тени. Это – древние воины. И он, Юрий Петрович, среди них. Тяжела облекающая тело копытная броня, и шлем сдавливает виски. Жарко, душно, но надо терпеть, не показывать виду. Вдруг какой-то шум, крики – и на дороге показывается конный отряд. А впереди него, подгоняемые сзади копьями и плётками, бегут измождённые люди с крестами на груди. Это христиане, изгнанные язычниками из русской дружины. Юрий Петрович угадывает среди всадников князя Святослава на белом коне. Это по его слову нынче будут казнены за измену самые ревностные приверженцы «греческой веры». Приговорённые уже близко, видны их вытаращенные глаза и перекошенные страхом лица. Христиан гонят, как стадо обречённых овнов, сквозь молчаливую и грозную шеренгу воинов с Перуновыми знаками на блистающих щитах и кольчугах. Но доспехи давят так сильно, что становится невмоготу. Юрий Петрович не выдержал, пошевелился, рванул ворот, чтобы стало легче дышать. И в этот самый миг кто-то вытолкнул его вперёд с возгласом:

– Попович! Сей тож не нашенский!

Юрий Петрович увидел, что носимый им тайно нательный крестик выбился наружу, и все заметили это.

– Крещённый греками? Возьмите! – рыкнул князь с каменным выражением лица.

И тут же схватили, поволокли. Юрий Петрович закричал с мольбой и отчаянием:

– Я хотел как лучше! Отпустите! – взывал он, потный от духоты и страха.

Что им надо? Куда тащат? Неужели в огонь?! Нет! Нет!

Пламя дышит прямо в лицо, тело горит, будто внутрь насыпали раскалённых углей. Жаркая пасть огня приближается – да ведь это открытый проём печи, в котором ярко-малиновым светом пылают догорающие дощечки. Только чёрные знаки-буквы отчего-то остались прежними, даже проступили чётче и выразительней, будто огонь отделил их от дерева и они теперь существовали отдельно, сами по себе.

Юрий Петрович попытался увернуться от квадратного зева печи, но он оказывался то справа, то слева, то сзади, а несгоревшие буквы стали похожи на чёрных огромных муравьёв, которые начали выползать из очага и впиваться во все суставы железными раскалёнными клещами. «Зачем, зачем они это делают? Я же не сжёг дощечки, я хотел, да! Но не сжёг, они пропали раньше, не надо меня в печь, я их не сжигал! А-а-а!»

– Али! Помоги мне! – изо всех сил крикнул Юрий Петрович.

Но рот открывался с неимоверным усилием, и из него не исходило ни звука, губы двигались, как у молчаливой рыбы. А ноги, будто чугунные столбы, намертво пригвоздились к полу, не давая возможности убежать или скрыться. Тень Изенбека была совсем рядом, у шкафа, но не слышала призывов о помощи и продолжала стоять задумчиво и неподвижно. Потом так же, молча, протянула жестяную коробочку из-под индийского чая. Крышка была открыта, и внутри белел порошок…

Юрий Петрович заметался в постели и пробудился оттого, что услышал собственный крик. Сознание медленно и неохотно возвратилось к нему. Он ощутил что-то мокро-прохладное на груди, острый запах уксуса и обеспокоенно-участливый голос жены:

– Юра, тебе лучше? Ты так нервничал, что-то кричал по-русски… Ну вот, хорошо, пришёл в себя. Поешь что-нибудь?

Миролюбов отрицательно качнул головой.

«Дело действительно очень плохо», – в отчаянии подумала мадам Жанна. Юра всегда любил покушать, и равнодушие к пище теперь пугало её.

– О чём я кричал? – слабо спросил Миролюбов.

– Я ничего не поняла. Хотя, кажется, ты назвал имя… Изенбека… – Мадам Жанна помедлила, прежде чем сказать. Это имя почти не произносилось в семье, хотя незримо присутствовало всегда. Тонким женским чутьём она ощущала, что Юра старается избегать даже упоминания об Изенбеке. Может, Юре было неприятно, что в трудные моменты они были вынуждены продавать картины художника. Хотя Юра работал дома, писал, но то, что покойный Изенбек всякий раз выручал их из очередного безвыходного положения, наверное, больно ранило мужское самолюбие…

– Да… помню… Конец… мне конец… – обречённо прошептал Миролюбов. Даже на слёзы у него уже не было сил.

Судовая команда заботливо осведомлялась о состоянии Юрия Петровича, заходили капитан и старпом, официант приносил пищу в каюту, но мадам Жанна почти ничего не ела и ни на минуту не отходила от мужа. Он впал в бессознательное состояние и уже больше не приходил в себя.

Спустя несколько дней «Виза» полным ходом шла по Атлантическому океану. На палубе матросы заканчивали сколачивать гроб для скончавшегося по пути в Европу пассажира. А в одной из кают маленькая женщина безутешно плакала над телом русского мужа. Последнего свидетеля и хранителя удивительных тайн загадочных «дощек Изенбека».

Конец первой части

Часть вторая

Перуновы дети

Глава первая

Великий Триглав

Лето 6496 (988). Киевщина

Дедушка, ты сказывал мне о Малых Триглавах, что каждым деревом, травинкой, букашкой малой, зверем, рыбой и птицей ведают. А что есть Триглав Великий?

Светозар

Зелёные языки листьев лопотали о чём-то между собой на самых верхушках деревьев. В старом дубовом лесу было тихо и торжественно.

Золотые кони Солнца-Сурьи восходили на небо, а Семаргл-Огне-бог разжигал огненные стрелы, которые лёгкими блистающими лучами летели к земле, касаясь деревьев, трав и всего сущего, равно как и покосившейся ограды старой воинской слободы, и большой Перуновой поляны, где некогда оттачивалось ратное мастерство молодых витязей.

Теперь же лишь безмолвные и строгие фигуры древних идолов стерегли поляну. Вырезанные из прочной дубовой древесины, их грубые черты потемнели от времени и непогод, лики были изборождены многочисленными трещинами, будто морщинами, и от этого казались ещё суровее.

На почётном месте – небольшом холме – возвышался Великий Триглав. Мощный древесный столб разделялся вверху на три головы, изображавшие Сварога – Небесного бога, бога Рода и всей Вселенной, Перуна – бога-Громовержца и Даждьбога – солнечного подателя всех благ. Ниже лика Перуна было вырезано изображение коня. Под Даждьбогом был обозначен солярный знак в движении, как символ тепла, света и благополучия. Под Сварогом можно было рассмотреть коло с точкой посредине, ибо Сварог – извечный родник и начальник Рода божеского и всех прочих родов. Головы богов защищали вырезанные из той же древесины широкополые «шляпы».

У подножия кумира лежали заржавевшие доспехи и мечи, белели черепа и кости животных. На жертвенном камне виднелись обгоревшие зёрна злаков и осколки разбитых жертвенных сосудов.

Однако на заброшенной и почти заросшей разнотравьем поляне тишина нарушалась резкими отчётливыми возгласами худощавого старика в холщовых штанах и рубахе, перехваченной старым воинским поясом. На голове его была только седая прядь волос, лицо также гладко выбрито, за исключением длинных свисающих усов. В левом ухе поблёскивала серьга.

– Рази! Боронись! Рази! Ускользай! – подавал команды старик, строго следя за правильностью движений шустрого отрока, почти мальчика, осваивавшего воинские премудрости. – Не отбегай, а ускользай, как вода вокруг камня, – строго одёргивал ученика старик.

Пот струился по разгорячённому лику и обнажённому торсу мальчонки, но он старался.

– Теперь обрушь меня оземь, Светозар!

Увидев, что ученик заколебался, строже повторил приказание.

После броска он легко вскочил на ноги и попутно отвесил отроку увесистый подзатыльник. Следующий бросок был более резок, однако старик опять остался недоволен. Схватив ученика, бросил его в четверть силы, но тот всё равно не сразу обрёл способность дышать, а встав, затряс головой, чтобы прийти в себя.

Меняются броски, характер заломов, захватов, рычагов. Старик, несмотря на свой высокий рост, падает на землю мягко, будто стелется по ней. Вконец раздосадованный Светозар никак не может «хватить» его оземь как следует.

Потом почти без передышки они сражаются на длинных и коротких жердях, а затем берутся за настоящие мечи. Светозар прикрывается круглым облегчённым щитом, старик, парируя удары, обходится одним мечом.

Ринувшись на Светозара, он наступает с таким грозным видом и угрожающим рыком, что оказавшийся вблизи невольный свидетель подумал бы, что злобный старик вознамерился порешить мальца, который только благодаря своим увёрткам и прыжкам остаётся пока невредим. Но вот старик выбивает из его руки меч и, не останавливаясь ни на мгновение, продолжает надвигаться на безоружного отрока. Тому приходится отчаянно вертеться, уклоняться и подпрыгивать перед неумолимо приближающимся стальным клинком. В какой-то момент этой дикой пляски смерти отрок зажался, дрогнул и, не успев уклониться, присел, съёжившись от страха, накрывшись спасительным щитом, как черепаха панцирем. Но меч, несущийся прямо на него, в последний миг, словно наскочив на невидимую препону, даже не чиркнув по щиту, уходит вверх, сверкнув своим длинным лезвием.

Старик останавливается, переводя дыхание, и, опёршись на рукоять, наблюдает, как Светозар, подобрав своё оружие, ловко рубит ветки сухого кустарника, переходя от тонких к более толстым.

Вконец обессиленный юнец падает на шелковистую траву и, учащённо дыша, произносит:

– Ну и страшен ты, дедушка Мечислав… Думал, взаправду меня порубить хошь, как те веточки… И знаю, что это не так, а всё одно боюсь…

– А кабы не верил, так и толку от учения не жди, одна пустая забава, – задумчиво ответил старик, опускаясь подле на землю и прислушиваясь то ли к одному ему ведомому разговору леса с ветром, то ли к пересвисту весёлых птиц.

Он лежал на спине, свободно раскинувшись. Некогда голубые, а сейчас будто выгоревшие за многие лета, глаза были закрыты. Большие кисти жилистых рук, знавших и соху, и кузнечный молот, и рукоять меча, полураскрылись навстречу теплу и свету, подобно лепесткам усыхающего цветка. Постепенно дыхание замедлилось и стало таким слабым, что можно было подумать, будто старик умер. Но отрок знал, что так его учитель отправляется на совет к пращурам и ему нельзя мешать.

Светозар сел, обхватив колени руками. Круглый выпуклый щит лежал подле, тускло поблёскивая на солнце, и отрок стал вдумчиво разглядывать предмет своего ратного снаряжения. Прочный деревянный каркас из морёного дуба был окован тонкой, но чрезвычайно упругой и прочной сталью. Почерневшие от времени заклёпки по крайнему полю щита перемежались с истёртой позолотой рисунка, где тонконогие кони неслись сквозь причудливые переплетения растительного узорочья. В центре, размером с небольшую перевёрнутую чашу, выдавался умбон – самая выпуклая часть щита. От него к окаймляющему полю расходились, серповидно изгибаясь, потоки-лучи, похожие на закручивающийся смерч.

Такая форма щита была не просто данью красоте, изгиб поверхности делал его прочнее. При умелом обращении, выбросив щит вверх, можно было остановить атакующий меч, встретив клинок в самом начале удара и не дав ему набрать губительной мощи. Либо, едва уловимым движением согнутой руки, слегка изменить наклон и пустить клинок рикошетом, изменив его путь скольжения. Меч, звеня, менял направление удара и оставлял нападавшего на какое-то время незащищённым. В схватке с обученным этому приёму ратником подобный короткий миг мог стоить атакующему жизни.

Злато-червонный щит от времени и работы потерял яркость окраски, на его поверхности были следы рубяще-колющих ударов, царапины и вмятины, однако он по-прежнему сохранял прочность и был пригоден для надёжной защиты.

Стальная пружинящая пластина внутри, обшитая мягкой кожей с прокладкой из конского волоса, исправно смягчала мощные удары, а мальчишеская рука ложилась в неё легко и удобно. «Занятно, – думал Светозар, – для кого неведомый мастер сработал сей щит и столь же надёжный меч. Судя по красоте и искусной выделке, он был предназначен не для сына простого дружинника, паче всего – для юного княжича, вон их сколько прошло через науку Мечиславову. Ещё чуток – и Светозар тоже примерится к тяжёлому вооружению взрослого воина. Когда это будет, может, нынешней осенью?»

Отрок повернулся и увидел, что Мечислав открыл глаза. Вначале безмятежно-отрешённые, они затем потемнели, возвращаясь из неведомых далей, в которых бродила душа, к телесному естеству. Светозару почудилось, будто в глубинах выцветших глаз старого учителя отражаются лики тех, кто некогда был на этой поляне, кто приносил жертвы богам и справлял тризны, славя погибших с честию братьев-воинов. Тут звенели мечи и боевые топоры, слышались грозные кличи. Здесь из отроков рождались мужи и становились настоящими витязями, достойными славных пращуров. Таких, как Буй-Тур-Русы, которые, достигнув состояния яри, могли вовсе снять рубахи и двинуться на врага с обнажённой грудью, не чувствуя ударов и ран. Мечислав рассказывал: была в них такая сила, что превосходящие числом ромейские легионеры, закованные в железо, либо готы, облачённые в шкуры, с воловьими рогами на головах, разбегались в страхе перед русами-«рыкарями». Светозар мечтал быть таким же, жаждал поскорее вырасти, стать настоящим воином.

Будто прочитав его мысли, Мечислав сел рядом и промолвил:

– Боги дали нам закон Прави, которая способна одолевать тёмные силы. Наша Правь – это Правда, Истина, и тот, кто за неё сражается, всегда одерживает победу.

Отрок нахмурил брови:

– А ежели я ошибусь, кто подскажет мне, на чьей стороне правда?

– Великий Триглав подскажет, ибо он и в душе твоей. Ежели на душе спокойно и ясно, значит, по конам Свароговым живёшь. А коли совесть начинает мучить, знать, отступился где-то от Прави. Или другой кто на твоих очах непотребное действо творит, ты должен восстановить Истину.

– Дедушка, ты сказывал мне о Малых Триглавах, что каждым деревом, травинкой, букашкой малой, зверем, рыбой и птицей ведают. А что есть Триглав Великий?

– Отрадно, что ты сие вопрошаешь, – одобрил Мечислав. – Я доселе мало о Великом Триглаве сказывал оттого, что уразуметь оное непросто. А ежели ты сам про него ведать возжелал, знать, пришла пора. Теперь слушай, что скажу.

Великий Триглав – три наипервейшие силы, кои есть боги наши – Сварог, Даждьбог и Перун. Они ведают Навью, Явью и Правью, из которых весь мир составлен.

Сварог наш – Дед всех богов, старший бог Рода божьего и всяческих иных Родов животворящий источник. Он сотворил Явь из Нави по закону Прави. Он наш Праотец небесный, поскольку Сварга, сынок – это и есть небо. На Сварожьи луга райские мы отправляемся после смерти. Там течёт великая Pa-река, которая отделяет Сваргу от Яви, там живут боги и души Пращуров. Мы называем Сварога: Род, Дид, Прародитель.

Даждьбог есть Покровитель и Защитник наш от Коляды до Коляды. Он владыка той жизненной силы, что даёт созревать плодам на полях и плодиться скоту всяческому, и приумножаться зёрнам жита, и сотворяться медовым сотам, из которых мы делаем сурицу, чтоб прославлять ею наших богов. Даждьбог сотворил Землю нашу, и Солнце, и Звёзды, и удерживает их в Бездне. В земном воплощении Даждьбога являет Сноп, который мы первым связываем в Даждьбожий день, украшаем цветными лентами и ставим рядом с Перуновым Огнищем. Даждьбог – наш Родитель, Отец. От него и матери Славы через небесную корову Земун произошли мы, славяне.

Огнекудрый Перун-Громовержец, бог-Кузнец и владетель Молний, во все дни ведёт нас стезёю Прави к битвам и тризнам великим по всем павшим, что обретают вечную жизнь в войске Перуновом. Он покровитель воинов и воплощение могучей силы, что вращает Сварожьи колёса Яви, колёса Жизни. Быть Перуновым сыном – значит стоять на страже Поконов божьих, а если надобно, то сражаться за правое дело, живота не жалеючи.

– А Даждьбог, дедушка?

– Даждьбог даёт нам для этого силу Земли и Солнца, ярью нас оделяет.

– Значит, Сварог самый главный?

– В том и суть великой тайны триединства, Светозарка, что одно неотделимо от другого. Сварог есть в то же время и Перун, и Даждьбог, и прочие Триглавы Великие и Малые. Вот, к примеру, скажи: что есть сей дуб? – указал старик на ближайшее дерево.

– Что есть дуб? – задумчиво повторил отрок, погружаясь в размышления. – Это… ствол, корни… и крона? – проговорил он, вопросительно глядя на учителя.