Перуновы дети

– Что, жарко, Юрий Петрович? Ой, мне тоже, натопили сегодня от души! – Маша расстегнула блузу и помахала перед своим лицом рукой. А он не мог отвести глаз от смуглой матовой кожи и ямки меж девичьих грудей, туго обтянутых белой тканью. Она не замечала его взгляда или делала вид, что не замечает. Ему же было всё равно, что-то сильное и до боли приятное продолжало овладевать им. Подчиняясь этой неведомой силе, он подался вперёд. Дивный овальный подбородок и алые губы девушки приближались к его губам, он прикрыл глаза и… встретился с пустотой. Довольный смех Маши, ловко уклонившейся от поцелуя, нисколько не ослабил необычного ощущения, пожалуй, наоборот, оно ещё сильнее завертело его и быстрее понесло куда-то. Он облизал вмиг пересохшие губы.

– Холодной водички из сеней зараз принесу, – будто уловив его желание, певуче сказала казачка, вставая так красиво и грациозно, что Юра тоже невольно поднялся и последовал за ней в тёмные сени. Маша зачерпнула полный ковш холодной с льдинками воды из кадки и подала ковш гостю. Юрий отпил несколько крупных жадных глотков и почувствовал, как стало ломить зубы. – А вот я сейчас все мысли ваши узнаю, – лукаво произнесла казачка, вслед за ним отпивая из ковша. А потом спросила каким-то изменившимся голосом: – А хотите, Юрий Петрович, я вам погадаю? – и, не дожидаясь ответа, повлекла его на улицу.

Там было морозно и звёздно, холод приятно освежал разгорячённые тела. Маша отпустила руку юноши и, взяв ковш с водой двумя руками, воздела его к небу, будто хотела наполнить его звёздным и лунным сиянием. Губы её зашептали что-то, а лицо девушки в лунном свете показалось Юре чужим. Он с трудом разобрал только несколько обрывков фраз: «Матерь Пречистая, звёзды ясные, покажите судьбу, вами сплетённую, что ждёт его… Покажите, не откажите…» Девушка опустила ковш и стала вглядываться в него, как глядят в затуманенное окно, желая узреть что-то на улице.

– Жизнь твоя будет долгой, умрёшь своей смертью, но не на земле… На чужбине жить придётся, женат дважды будешь, а ещё… – отрывисто произнесла она и, не договорив, вдруг выплеснула воду из ковша на снег. Голос её при этом был странным, казалось, что говорит не Маша, а некто чужой. Когда возвращались с мороза в тепло, Юра с суеверным страхом вспомнил, что церковные бабки как-то говорили о прапрадеде Седёлкиных, который был сожжён за колдовство. «А что, если всё это чары, наваждение? Нет, чушь собачья, суеверие тёмного неграмотного народа, нет никакого колдовства, ты же взрослый просвещенный человек, стыдно!» – корил сам себя Юра. И всё-таки не мог отделаться ни от вползающего в подсознание страха, ни от силы, что неотвратимо влекла его к смеющейся, черноглазой, волшебной и желанной… Войдя в хату, он в некотором замешательстве остановился у стола.

– Что, Юрий Петрович, ещё чего покушать желаете или выпить, – она сделала выразительную паузу, – для храбрости, а? – И снова так полыхнула на него своим черно-огненным взглядом, что Юра даже покачнулся. Ещё один такой взгляд – и он, обезумев, бросится к ней и заключит в крепкое объятие чудное гибкое тело, коснётся наконец своими горячими губами этих насмешливых уст и… С трудом справляясь с собою, будто в горячечном тумане, он произнёс хриплым незнакомым голосом:

– Пожалуй, выпью. – И, наполнив до краев рюмку казёнкой, тут же, как заправский казак, одним духом осушил её.

– Ой, Юрий Петрович, – расхохоталась призывно-лукавым смехом черноглазая колдунья, – закусывайте скорей, а то, не ровён час, опьянеете!

Юноша и в самом деле почувствовал, как всё вокруг всколыхнулось и поплыло. Он схватился за край стола, чтобы удержаться. Водки прежде не пил никогда и теперь с некоторым изумлением отметил, что появившаяся в теле необыкновенная лёгкость совершенно не соответствует повиновению тела. Какое-то время он стоял покачиваясь, а все предметы вокруг кружились, как в хороводе. Сейчас он упадёт! Уже не разбирая слов юной казачки, он почувствовал, как округлое её плечо оказалось сбоку, а крепкая, привыкшая к сельскому труду рука девушки обвила его стан и почти перетащила отяжелевшее тело горе-ухажёра на чистую половину и уложила на постель с воздушной периной. Маша расстегнула его косоворотку и стала нежно гладить и целовать шею, грудь, лицо и глаза. Юра блаженно улыбался и что-то бормотал, но сознание предательски покидало его, и последнее, что услышал, была эта фраза: «Эх, не казак вы, Юрий Петрович!»

Миролюбов затянулся так глубоко, что закашлялся.

– Юра, почему ты не ложишься? Поздно уже, – сонным голосом спросила по-французски из спальни жена.

– Спи, Галичка, я скоро… – отозвался Миролюбов.

Поднявшись, он заварил себе ещё чашечку кофе.

На сердце чуть потеплело. Всё-таки через много лет и испытаний на далёкой чужбине, после первого неудачного брака нашлась женщина, которая смогла оценить его по достоинству. Маленькая Галичка! – так он по-русски называл Жанну.

Сколько пришлось натерпеться унижений и оскорблений… И вновь невольные слёзы жалости и сострадания к себе выступили в уголках глаз. Всё, довольно! Юрий Петрович утёр лицо. Отныне он обладатель богатой коллекции картин и уникальной библиотеки Изенбека и сам теперь будет решать, узнают ли люди вообще о существовании дощечек или нет. Это чувство окрыляло. Кем был Юрий Петрович Миролюбов до этого? Химик без образования? Поэт-любитель? А теперь в его руках бесценные свидетельства о прошлом древних русов, да разве только их? Переворачивается представление об истории многих европейских и азиатских государств. С чем можно сравнить то, чем он сейчас обладает? С «Историей» Геродота? С Библией? С Махабхаратой? Дощечки Изенбека теперь будут его по праву! Почти десять лет он корпел над их переписыванием! Пришлось также изрядно потрудиться, чтобы укрепить их. По всем правилам он сначала пропитал дощечки скипидаром, затем, когда высохли, смазал десятипроцентным раствором ацетата алюминия, а потом – жидким стеклом, которое впрыскивал внутрь трухлявой древесины. От этого дощечки стали тяжелее, но держались прочно.

Большую часть удалось скопировать, но не все. Часть дощечек осталась нетронутой, до них очередь не дошла. Он женился, появились семейные заботы, да и Изенбек стал невыносим: нервный, резкий. Последние годы они почти совсем не работали. Теперь он сможет заняться дощечками не спеша и основательно. Миролюбов снова закурил и остановился в задумчивости у окна, пуская струи дыма в темноту. Мысли продолжали вертеться вокруг наследства и дощечек.

Что же он станет делать? Пригласит кого-то в помощники, чтобы вместе работать дальше? Не очень хочется. Да и тайна откроется. Они с Изенбеком уговорились железно молчать, пока не будет закончена вся дешифровка, и лишь затем представить дощечки пред очи общественности. Нет, в этом деле никому доверять нельзя! Придётся продолжать работу самому. «Пусть я не имею исторического и филологического образования, но ведь Изенбек тоже не являлся профессионалом. За годы упорных трудов мы многому научились, занялись самообразованием. К тому же я не пью, не рисую, большую часть времени нахожусь дома, ничто отвлекать не будет. Придёт время, и я сам явлю миру тексты, переведённые мною, а не каким-то университетским сухарём».

Воображение услужливо представляло картины будущего триумфа, одну лучше другой. Может быть, увенчают званием доктора наук и выдадут престижную премию…

Радужные видения разом оборвались неожиданной догадкой, вмиг свергнув Юрия Петровича с мысленно воздвигнутого пьедестала. «Дощьки» придётся отдать, рано или поздно! Как только узнают об их существовании, начнут давить, требовать: нашёл-то реликвии и привёз Изенбек, скажут, – историческое достояние. Даже если не отнимут сразу, всё равно «специалисты» ополчатся на него, станут тыкать в неточности перевода, обвинять в дилетантстве, уж это они умеют! Какой-нибудь профессор филологии так распишет…

Неприятная мысль продолжала внутри своё холодное поползновение. Тогда кем окажется он, Юрий Петрович Миролюбов? Человеком, который где-то в чём-то помогал Изенбеку? Где, в каком ряду будет стоять его имя в истории, к которой он прикоснулся так близко? Никто и никогда не оценит его трудов, потраченных дней и ночей – буква за буквой, слово за словом, которое ещё надо вычленить из сплошного текста, ведь одна буква порой меняет весь смысл! А его просто ототрут в сторону, и все лавры достанутся какому-нибудь буквоеду со степенями.

В сердце с новой силой всколыхнулась глубоко затаённая обида на университетских преподавателей, считавших его далеко не блестящим и не в меру самолюбивым студентом. «Нет уж, увольте, господа учёные, никому я „дощек“ не отдам!»

Как же в таком случае поступить? Миролюбов присел к столу, обхватив голову руками, тупо уставился в мерцающее редкими звёздами ночное окно. Лучше бы их вовсе не было, этих раритетов!.. А копии… Гм! Копии никто отнять не посмеет, поскольку они его личные, собственноручно переписанные. Исследования Изенбека тоже можно переписать своей рукой и стать их полным хозяином, в отличие от «дощек»…

Мысль завертелась на одном месте, как собака, пытающаяся ухватить свой собственный хвост. Миролюбов потёр наполовину облысевший череп, стараясь додумать и развить то, что мелькнуло в глубине сознания.

Так, дощечки… их содержание можно использовать по собственному усмотрению. Например, для литературных сочинений: стихов, поэм или научной полемики… Да, так вышло бы лучше! Ведь на основе имеющегося материала можно написать уйму книг, и ни один научный червь не посмеет ткнуть в неточность перевода.

Открывшаяся новая перспектива всё больше нравилась Юрию Петровичу. Литературное переосмысление – вот самое лучшее использование «дощек»! Здесь можно не придерживаться точности каждой буквы, не гадать о значении непонятных слов, а дать собственную трактовку, развить, добавить недостающее… С их помощью он может превратиться в человека, равного, например, Афанасьеву, ведь многое можно подать как фольклор! Тогда его имя прочно войдёт в историю. И что скажут завистники, закрывающие сейчас перед ним двери своих редакций?

Миролюбов возбуждённо заходил по комнате, роняя пепел на пол.

Жена давно спала. Она теперь работала медсестрой в военном госпитале и очень уставала.

– Ничего, Галичка, теперь всё изменится! – сказал он в темноту. Погасил сигарету и, тихонько пройдя в спальню, начал раздеваться.

* * *

Рано утром следующего дня долгим звонком в дверь Миролюбов разбудил хозяина дома, в котором Изенбек снимал квартиру.

– Простите за ранний визит, мсье Ренье, я хотел бы получить ключ от квартиры покойного мсье Изенбека. Вот, взгляните, документы от нотариуса, я наследую всё имущество умершего.

Ренье внимательно прочёл документы, затем так же внимательно посмотрел на Миролюбова.

– Мсье Изенбек был прекрасным квартиросъёмщиком, всегда платил аккуратно в назначенный день. Я, конечно, не разбираюсь в живописи, но говорят, он был хорошим художником. Очень жаль, что такой человек рано ушёл из жизни. Возьмите, пожалуйста, ключ и распишитесь в книге, вы же понимаете: порядок прежде всего. Да, да, вот здесь, и поставьте число. А вы, значит, были ему самым близким другом, раз он именно вам оставил наследство, – не то спрашивая, не то утверждая, произнёс словоохотливый старик.

Он вернул журнал на место и проводил Юрия Петровича до дверей квартиры, в которой раньше жил Изенбек.

– Видите, мсье Миролюбов, печати в целости и сохранности, ключ у вас в руках, входите!

– Благодарю вас, мсье Ренье! – Говорливость домохозяина почему-то раздражала Миролюбова.

Юрий Петрович открыл опечатанную дверь и, только дождавшись, когда домовладелец уйдёт, переступил порог квартиры.

Всё оставалось на своих местах. Миролюбов взял один из «гостевых» стульев и сел, окидывая комнаты новым взором. Почему-то ясно вспомнилось, как он тогда, семнадцать лет назад, впервые пришёл к Изенбеку.

– Али был… Н-да, был! Что же теперь?

Миролюбов ещё раз осмотрелся, скользя взглядом по многочисленным картинам. Надо будет пригласить экспертов-оценщиков, мелькнула мысль, часть картин можно продать. Али был художником, для него картины – что для верующего иконы. А в нынешние тяжкие времена приходится думать о выживании…

Увидев на верхней полке объёмную папку, Миролюбов стал просматривать содержимое. Это были заметки Изенбека по поводу древних текстов, отрывки из расшифрованных дощечек, цитаты из Ригведы, исландских саг, арабских историков, сопоставления, предположения, выводы.

Миролюбов вспомнил о пергаментах, стал искать их, но не нашёл. Куда же Али их подевал? Пропил, наверное… На нижней полке увидел стопку бумаг, исписанную мелким почерком Изенбека.

Просмотрел их и удивлённо-радостно вздохнул: это была копия рукописи той самой былины или сказания о Святославе. Оказывается, всё это время Изенбек работал! Переписывал сказание, расшифровывал дощечки, даже писал научные комментарии! Где-то в глубине души это неприятно укололо самолюбие Юрия Петровича. Ему хотелось считать Изенбека человеком слабым, невыдержанным, но тот всякий раз доказывал обратное. Даже теперь, после смерти.

«Так, дощечки, что делать с ними? Может, забрать их сначала домой, а там уже решу, что и как?… Да, сложить в чемодан и отнести к себе, это же совсем рядом! Скорее!»

Юрий Петрович извлёк из-под кровати полупустой чемодан Изенбека, вытащил оставшуюся пару белья и распахнул шкаф, чтобы взять дощечки.

Полки были пусты.

Миролюбов сразу даже не понял, что произошло. Не доверяя глазам и отказываясь принимать очевидное, он ощупал полки рукой и даже поводил ладонью над поверхностью, словно надеясь, что дощечки каким-то образом просто скрылись из вида и могут обнаружиться посредством осязания.

«Дощек» не было.

Шкаф смотрел пустым ртом двух нижних полок, на которых вот уже полтора десятка лет лежали древние уники. Они настолько органично связались с этим местом, что теперь их отсутствие казалось просто немыслимым, невообразимым!

Миролюбов нервно вскочил, стал спешно выгребать из шкафа всё, что там было, перебирая каждый листок, будто за ним могла затеряться целая стопка деревянных дощечек.

Заглянул за шкаф. Под него. Стал ползать по полу, заглядывать в другие шкафы и ящики. Руки задрожали, внутри похолодело.

Где-то на улице засигналили. Выглянув в окно, Миролюбов увидел крытый армейский грузовик, который с урчанием подкатил к дому и остановился прямо у подъезда. Дверь кабины отворилась, и на тротуар вышел… Карл Шеффель!

Миролюбов на ватных ногах вернулся и уселся на край стула, потирая виски. Сказать, что он испугался, – значит ничего не сказать. Юрия Петровича буквально парализовало, так что он не мог ни двигаться, ни здраво мыслить. Он просто сидел неподвижно, словно восковая фигура, пока не услышал требовательный стук в дверь. Стук повторился раз и другой, становясь всё требовательней.

Миролюбов встал наконец, прошёл до двери шаркающей, как у старика, походкой и медленно повернул ключ.

Глава восьмая

Клятва

Октябрь – ноябрь 1970. Атлантика

Иногда я думаю, что лучше было бы, чтобъ о «дощькахъ» никто не зналъ.

Юрий Миролюбов

Тень Изенбека была совсем рядом, у шкафа, но не слышала призывов о помощи и продолжала стоять задумчиво и неподвижно. Потом так же, молча, протянула жестяную коробочку из-под индийского чая. Крышка была открыта, и внутри белел порошок…

Вода играла солнечными бликами. Торговое судно «Виза», покачиваясь у причала Сан-Франциско, штат Калифорния, уже закончило погрузку и готовилось к отплытию. Осталось принять на борт нескольких пассажиров: троих мужчин, молодую супружескую пару и пожилую чету. Последние медленно и осторожно ступали по трапу, маленькая худенькая леди поддерживала супруга. Высокий рыжеволосый моряк проводил их в каюту, занёс ручную кладь, остальные вещи ехали багажом, коротко проинформировал, что где находится на судне, когда колокол звонит к завтраку, обеду, ужину, как зовут капитана и старшего помощника, где хранятся спасательные жилеты, осведомился, нет ли каких вопросов, и вежливо удалился.

Юрий Петрович, едва вошёл в каюту, сразу опустился в кресло, тяжело дыша. Путь сюда дался нелегко. Семидесятивосьмилетнее тело, истерзанное обширным полиартритом, совсем отказывалось повиноваться.

Миниатюрная супруга, на шестнадцать лет младше мужа, быстро извлекла из сумки лекарства, отобрала необходимые для приёма. Налила воды в стакан.

– Выпей, Юра, тебе станет легче…

Пока Миролюбов отдыхал после приёма лекарства, его неутомимая спутница всё теми же точно рассчитанными аккуратными движениями приготовила постель, разложила вещи, повесила одежду в шкаф, затем приоткрыла иллюминатор. Солёный воздух океана, смешанный со скупым теплом осеннего солнца, наполнил маленькое помещение.

Супругам предстоял долгий – более восьми тысяч миль – путь из Америки в Европу. Вначале на юг, вдоль калифорнийского побережья, Мексики, через Панамский канал, а затем – на северо-восток, через всю Атлантику.

Путешествие на торговом судне пришлось выбрать по двум причинам. Первая – это состояние здоровья Юры, не позволявшее пересекать Американский континент посуху до Нью-Йорка, а там уже садиться на теплоход. Второй немаловажной причиной стала прозаическая экономия средств. Ей, пенсионерке, приходилось рассчитывать каждый цент, так как в Европе нужно будет снимать жильё. Где остановятся, пока не решили: может, снова в Брюсселе, а возможно, в небольшом немецком городке Ахене, где проживала одна из сестёр мадам Жанны.

Палуба судна мелко завибрировала, и видный в иллюминатор причал с кранами, железнодорожными платформами, разноцветными контейнерами и машинами-погрузчиками медленно поплыл в сторону.

– Отходим, Галичка, – сказал Юрий Петрович, – давай поднимемся на палубу…

– Отдохни, Юра, тебе же трудно ходить, – запротестовала женщина.

– Пустяки, мне уже легче, пойдём!

Они поднялись наверх. Провожавший судно буксир уже отвалил в сторону, послав «Визе» прощальный гудок – пожелание счастливого плавания.

Несмотря на конец октября, погода стояла чудесная. Свежий, но не холодный тихоокеанский ветер летел над волнами навстречу кораблю, за пенным следом которого медленно погружался в океан огромный мегаполис. В невозвратную пучину уходили и семнадцать лет, прожитых на американской земле. Мадам Жанна, стоя рядом с мужем, смахивала набегавшую на глаза слезу. Здесь остались знакомые и друзья, прочно занявшие место в её сердце за эти годы.

В пятьдесят четвёртом так же тяжело было покидать Брюссель и отправляться в неизвестность. Но Юру пригласили в Сан-Франциско на должность редактора русскоязычной газеты, и он не мог отказаться от подобного шанса.

Под мерные покачивания судна сами собой стали всплывать воспоминания. Перед поездкой в Америку Жанна основательно занялась английским. Ей, говорившей с детства на двух языках – родном немецком дома и французском в школе и на улице, – это было совсем не трудно. Желание и природные способности да плюс к тому целеустремлённость её натуры позволили легко освоить ещё один язык. Жаль только, что эти способности исчезали при попытке выучить русский. Всякий раз, услышав её «коверканье», Юра очень раздражался и выходил из себя.

– Ты глупая! – кричал он. – Никогда не сможешь ни выучить его, ни понять!

Мадам Жанна опасалась столь острой реакции и после нескольких подобных случаев, чтобы не злить Юру, оставила всякие попытки освоить этот невероятно сложный русский язык.

В Америке нашла работу по специальности. До сих пор ясно помнит, как пришла устраиваться медсестрой.

Явившись в точно указанное время, Жанна увидела в просторном холле госпиталя ещё двух женщин. Сидя в креслах у журнального столика, они изучали рекламные проспекты. «Тоже поступают на работу», – догадалась мадам Жанна, внимательно оглядев претенденток. Обе были гораздо моложе, одна мулатка с крепкими округлыми плечами и высокой грудью, вторая – стройная мексиканка со смоляными вьющимися волосами. Жанна заволновалась: а вдруг не возьмут? Всё-таки ей уже сорок шесть лет… Правда, знакомый Куренкова уверял, что вопрос о приёме уже решён, и всё же…

Через холл быстрыми деловыми шагами иногда проходили сотрудники в лёгких голубых костюмах с эмблемой госпиталя над правым нагрудным карманом. Из подъехавшей санитарной машины два дюжих санитара-негра вытащили носилки с пациентом и, ни минуты не мешкая, понесли их к грузовому лифту.

В это время по винтообразно изогнутой лестнице спустилась молодая девушка-секретарь с папкой и ручкой в руках. Она уточнила фамилии и сверила их с анкетными данными, что-то отметив у себя в списке. Появившись вновь через четверть часа, пригласила Жанну следовать на второй этаж.

В светлом кабинете за столом сидел полноватый и лысоватый джентльмен лет пятидесяти. Он просматривал документы новых кандидаток, сверху лежала анкета Жанны и рекомендательное письмо. Мадам Miroluboff, следуя короткому жесту, подошла к столу, протянула удостоверение медсестры и села напротив. Джентльмен задал несколько коротких вопросов.

– Вы приехали из Англии? – поинтересовался он.

– Нет, из Бельгии.

– Но вы англичанка?

– Я бельгийка немецкого происхождения…

– Но ваш английский? – вскинул бровь джентльмен. – Если бы не документы, я мог бы поставить сто долларов против одного, что вы из Англии, а точнее – из Йоркшира.

– Прежде чем приехать в вашу страну, я изучила язык. Очень помогло то, что в госпитале, где я прежде работала, лежали несколько англичан, я общалась с ними.

Джентльмен удовлетворённо кивнул, потом встал, заложил руки за спину и, пройдясь по кабинету, сказал:

– Мы платим своим работникам хорошие деньги, но и требуем от них полной отдачи в работе. – Остановившись на секунду и критически оглядев хрупкую фигурку леди, он продолжил: – Чистота и аккуратность во всём! Скорость и точность исполнения своих обязанностей при неизменной – я подчёркиваю – при неизменной улыбке и доброжелательности. Больной платит за лечение и обслуживание, и не дай бог ему что-то не понравится в вашей работе! Запомните, жалоба больного автоматически обозначает конец вашей карьеры! – Он ещё раз выразительно посмотрел на маленькую женщину. – Желаю удачи!

Все три вновь поступивших медсестры попали в одно отделение и быстро сдружились. Работать действительно было трудно, сразу чувствовалась разница в интенсивности и требованиях по сравнению с Европой. К концу смены не только хрупкая Жанна, но и мулатка Элиз, и выносливая мексиканка Жоан с трудом возвращались в сестринскую комнату. Казалось, не было сил даже на то, чтобы переодеться, не говоря уже о дороге домой. Тогда Элиз доставала припасённый спирт, они выпивали по глотку и таким образом несколько снимали сверхчеловеческое напряжение.

У Юры с работой не вышло, и он вновь принялся за литературный труд. Много писал, даже ночами. Мадам Жанна понимала, что судьба послала ей в мужья незаурядного человека, и готова была разбиться, но обеспечить ему возможность творить произведения, которые однажды потрясут мир, поэтому нужно держаться за работу, всегда быть на пределе внимания, улыбаться и наилучшим образом исполнять свои обязанности.

Жизнь в Америке предстала разнообразной: и трудной, и интересной. Она выкраивала время для чтения, умудрялась в меру сил помогать Юре, переводя нужные ему статьи. Возвращаясь вечером после тяжёлого дня, спрашивала: «Юрочка, что ты сегодня написал?» Юра кормил её вкусным ужином и рассказывал, что удалось сочинить из стихотворений или написать о древних временах, людях, традициях. Это было так красиво и возвышенно, что душа отдыхала и возвращались силы. Ни разу не видев России, мадам Жанна полюбила эту загадочную страну так, как любил её Юра и многие замечательные русские люди, которых они встречали в разных странах, и в Америке тоже. После ухода на пенсию появилась возможность много читать, путешествовать, общаться с людьми. Она выписывала кучу журналов, стремилась быть в курсе событий, интересовалась природой различных мест, историей, архитектурой.

Теперь вот приходилось покидать ставшие родными Штаты…

Юрий Петрович, напротив, оставлял Америку без особого сожаления. Может, потому, что надежды, с которыми ехал сюда, не оправдались. А какими радужными представлялись они семнадцать лет назад! Копиями «дощек Изенбека» заинтересовался наконец настоящий учёный, ассиролог и санскритолог Александр Александрович Куренков, который заведовал Русским музеем в Сан-Франциско и издавал журнал «Жар-птица». И этот учёный, между прочим генерал, вёл с ним, Юрием Петровичем, переписку, опубликовал в «Жар-птице» статью, а затем пригласил в Штаты на должность редактора газеты «Русское слово». Открывалась широкая перспектива, воссияла надежда на признание его талантов!

А всё оказалось призрачным миражом…

– Юра, ты не устал? Становится прохладно, вечереет, пойдём в каюту…

– Да, пожалуй, – согласился Миролюбов. – Полежу немного…

Они спустились к себе. Мадам Жанна помогла супругу раздеться и лечь. Вот и началось их путешествие. Женщина тихонько вздохнула. Сердце её вновь сжалось от взгляда на мужа. Полиартрит сделал его тело непропорциональным: укоротившийся позвоночник на несколько сантиметров уменьшил рост, а ноги остались прежней длины. Медик с большим стажем, она понимала, сколь беспочвенны иллюзии мужа о том, что в Европе ему станет лучше. Пыталась отговорить от переезда, но потом, не в силах лишить его последней надежды, больше не возражала. Да и к родным – сёстрам и племянникам – станет теперь ближе…

Она и сама не заметила, как задремала.

Юрий Петрович проснулся около двух ночи. В иллюминатор заглядывали звёзды, ровно гудело корабельное сердце, за пластиковой панелью в трубах журчала вода. В кресле за столиком спала жена. Миролюбов знал, что боль в теле и мысли в голове теперь долго не дадут уснуть. Снова потянулись воспоминания.

После смерти Изенбека Юрий Петрович, используя его наброски и копии, стал работать дальше. Однако ему, сыну и внуку православных священнослужителей, воспитанному в соответствующей религиозной среде, древние тексты поначалу казались слишком еретическими. Было странно и противоестественно, что в письменах нет упоминаний ни о Христе, ни о дьяволе, ни о грядущем Страшном суде и покарании грешников. Рай был, по-славянски он назывался Ирий, а вот ада не было! Не было всех тех канонов, на которых зиждется христианская церковь. Конечно, он понимал, что в дощечках, вырезанных ещё до принятия на Руси Христовой веры, так и должно быть, но смириться с этим не мог. Многое шло вразрез и противоречило учению церкви, поэтому, попав в неокрепшие умы, могло быть неверно истолковано. И тогда Юрий Петрович, вспомнив некоторые рассказы из житий святых угодников, стал сочинять свои, христианские легенды, в которые добавлял некоторую дозу информации из «дощек». Вначале осторожно, а потом всё шире и смелее. Пока однажды не озарила мысль: зачем мучиться и что-то выдумывать, если можно подать всё, о чём говорится в дощечках, но чуть по-другому. Ведь все эти сюжеты гипотетически могли быть рассказаны какими-нибудь старыми людьми на прежней родине! Тогда решалось сразу несколько вопросов: в «сказах» стариков непременно должен упоминаться Христос, древних «воев» могут заменить «казаки», упростить, сгладить язык, убрать лишнее – и тогда никто не узнает в них «дощечек Изенбека». Появятся народные сказания, которые лично он, Юрий Петрович, мог слышать у себя в селе, запомнить и записать. Тогда он становится самостоятельной личностью, независимым от «дощек» хранителем и исследователем древних славянских традиций. Прошло две мировых войны: кто узнает, кто проверит, существовали на самом деле «прабка» Варвара и старуха Захариха, дед Канунник и кобзарь Олекса? Революция смела всё, уничтожила последние остатки «дедовщины» – это беспроигрышный козырь, который можно и нужно использовать!

Работа началась ещё в Бельгии, в результате которой появились первые несколько «сказов» и огромная кипа рукописей по «Святославу». Один из «сказов» напечатали в местной прессе. Однако объём непереведённых материалов оставался значительным. И здесь Юрию Петровичу кто-то, знавший о его увлечении древнерусской тематикой, показал издаваемый в Америке русскоязычный журнал «Жар-птица», в котором было помещено воззвание к читателям о розыске древних дощечек, привезённых в Европу полковником Изенбеком.

Юрий Петрович почувствовал тревогу: а вдруг это дело рук Шеффеля?! Того самого Шеффеля, который, став немецким офицером, наглым образом обокрал его, забрав большую часть завещанных Изенбеком картин. После войны он эмигрировал в США. При воспоминании о Шеффеле внутри пробежал острый холодок. Миролюбов всеми силами пытался забыть последнюю встречу с ним в квартире покойного Изенбека, когда выяснилось, что дощечки пропали.

Человек, принёсший журнал, настойчиво интересовался данным вопросом. Теперь не оставят в покое. Лучший выход – откликнуться самому. И он написал издателю журнала Куренкову, где сообщил о виденных у полковника Изенбека деревянных «дощьках» со славянскими письменами, найденными им на юге России во время отступления Добровольческой армии. А также о том, что после смерти художника его ателье подверглось разграблению, исчезли многие картины, а также деревянные дощечки. Но он, Миролюбов, переписал текст, занимаясь этим более пятнадцати лет, и сделал пять фотокопий дощечек: одну фотографическую и четыре светокопировочных.

Началась переписка с Куренковым, а затем и пересылка копий в Сан-Франциско. В ноябре 1953 года журнал «Жар-птица» опубликовал заметку о «колоссальнейшей исторической сенсации» – находке деревянных дощечек с историческими письменами о Древней Руси. Журнал сообщал, что журналист Юрий Миролюбов прислал из Бельгии фотоснимки и скоро будет публиковаться их перевод.

С 1954 года действительно началась публикация текстов «дощек Изенбека» в «Жар-птице». Юрий Петрович с женой переехал в Америку.

Тогда в порту их встретил сам Куренков с ещё одним сотрудником – весёлым молодым человеком, ловко управлявшим массивным «олдсмобилем», в который все они погрузились со смехом и шутками и быстро помчались в потоке машин, норовивших, как мальчишки, обогнать друг друга. Причём далеко не все водители, как несколько удивлённо отметил Миролюбов, были молодыми, многие из «лихачей» имели седину и солидный, респектабельный вид.