Дурак умер, да здравствует дурак!

Он положил ордер на конторку и указал куда-то поверх моего плеча.

— Боюсь, вам придется заверить этот ордер. Вон сидит мистер Кекклмэн, он наверняка поможет вам.

— Это мои деньги, — напомнил я вновь прибывшему. — А вы только храните их, потому что я вам это разрешаю.

— Да, сэр, конечно. Мистер Кекклмэн обо всем позаботится.

Я отправился к огороженному перилами столу, за которым восседал мистер Кекклмэн. Он поднял голову и взглянул на меня с лучистой улыбкой человека, готового хоть сейчас дать вам заем под надежное обеспечение. Я сказал:

— Надо, чтобы вы заверили этот ордер.

Он взял ордер, осмотрел его и изменился в лице. Прежде чем мистер Кекклмэн успел открыть рот, я добавил:

— Крупная сумма.

— Да, — ответил он. — Не угодно ли присесть?

Я сел в кресло сбоку и, когда Кекклмэн взялся за телефонную трубку, сообщил ему:

— Тот человек вон там уже проверил счет.

Кекклмэн рассеянно и тупо улыбнулся мне, после чего проверил мой счет.

На сей раз проверка затянулась. Я непринужденно произнес:

— Подумываю забрать из вашего дурацкого банка все свои деньги.

Он улыбнулся мне все той же пластмассовой улыбкой, положил трубку и сказал:

— Да, сэр. Да, мистер Фитч. Не угодно ли оставить образец подписи?

Я расхохотался. Улыбка Кекклмэна сделалась болезненной и изумленной.

— Сэр?

— Ничего, просто я подумал о тех образцах, с которыми иногда прихожу к врачу, — ответил я. — Ну, вы знаете. Берете пузырек и идете в мужской туалет. А еще я, помнится, читал о пьяницах, которые таким образом выводили свои росчерки на снегу. Вот и получается образец подписи, понятно?

Кекклмэн не услышал в моей речи ничего забавного и улыбнулся, давая мне понять, что, мол, это не смешно. Затем протянул ручку и книжечку, в которую я и вписал свое имя традиционным способом. Он сравнил росчерк с подписью на ордере и, похоже, удовлетворился итогом. Уж и не знаю, что его так обрадовало: ведь я подписал ордер не далее как пять минут назад, в этой же комнате. Неужели росчерки жуликов меняются каждые пять минут?

Во всяком случае, я так и не стал виновником переполоха в этом почтенном учреждении. Кекклмэн перевернул ордер, нацарапал на нем какие-то руны, и я занял очередь к кассе, став за женщиной с буклетом Рождественского клуба, после чего получил десять сотенных бумажек в маленьком буром конвертике, потратив на эту операцию лишь немногим больше времени, чем на повествование о ней.

Свободен, наконец-то свободен.

Глава 21

Кабинет доктора Осбертсона на Парк-авеню был именно таким, каким и должен быть кабинет врача, практикующего на Парк-авеню, а ледяная красота медсестры вполне соответствовала холодному великолепию убранства.

Я немного посидел в приемной в обществе трех матрон. Потом малость посидел в обществе двух. Потом недолго — с одной. На последнем этапе я какое-то время сидел наедине с собой. Наконец пришла медсестра, распахнула дверь, взглянула на меня и спросила:

— Мистер Нытик?

Услышав это имя, я испугался, что покраснею, если его будут повторять слишком часто.

— Да, да, иду, — промямлил я и положил номер «Форбс», который листал (надо сказать, в немалом изумлении), после чего зашагал вместе с медсестрой по лоснящемуся коридору в сверкающую смотровую, где белая эмаль соседствовала с нержавеющей сталью.

— Доктор будет через минуту, — сообщила медсестра и положила на стол папку, а затем вышла, прикрыв за собой дверь. В папке ничего не было, но на ярлычке красовалось старательно выведенное чернилами имя: Нытик, Ф.

У медсестры было весьма самобытное представление о том, что такое минута. Когда она оставила меня в смотровой, пробило половина третьего, а доктор Осбертсон появился — наконец-то! — без десяти три (это значит, в два пятьдесят, а то некоторые путаются). Доктор вошел быстрым шагом, потирая пухлые чистые руки, и прямо с порога спросил:

— Ну-с, на что сегодня жалуемся?

В настоящей жизни люди не так уж часто бывают похожи на книжные образы, призванные олицетворять их, но доктор Осбертсон являл собой исключение из этого правила. Ему перевалило за пятьдесят, он выглядел изысканно, был упитан, самодоволен и явно зажиточен. Доктор улыбался, как испорченный мальчишка, и я мог поклясться, что его глаза уже пробуравили мой бумажник, хотя не заметили бурого конвертика с сотенными бумажками.

Я сказал:

— Доктор, меня зовут Фитч, и я...

— Что такое? Сестра принесла не ту папку. — Осбертсон схватил папку и устремился к двери.

— Ту, ту, — поспешно сказал я. — Просто я назвался Нидиком. Не хотел, чтобы вы раньше времени узнали, кто я такой.

Он остановился, сжимая одной рукой дверную ручку, другой — пустую папку, и глядя на меня с озадаченной миной, как ребенок, который силится уразуметь, почему тикают часы. Наконец Осбертсон проговорил:

— По-моему, вам нужен врач другого профиля. Умственные расстройства не моя...

— Мэтью Грирсон был моим дядькой, — пояснил я.

Осбертсон немного похлопал глазами, потом сказал:

— Ага, понятно, — он выпустил дверную ручку, положил на стол папку и лживо улыбнулся мне. — Что ж, весьма рад. Хотя, откровенно говоря, не понимаю... — Доктор указал на папку.

— В мире то и дело творятся странные вещи, — сказал я. — Но это неважно. Важно другое: я хочу поговорить с вами о моем дядюшке.

— Ну, конечно. Он умер не от естественных причин, верно? Нет, право...

Честно говоря, я думаю, что вам следует обратиться в полицию, — он едва заметно дернулся к висевшему на стене у двери телефону. — Хотите, я туда позвоню?

— В полицию я обращался уже дважды и теперь хотел бы поговорить с вами.

— Да, конечно, — его улыбка сделалась нервной. Осбертсон весьма неохотно отвернулся от телефона. Не знаю, то ли ему было, что скрывать, то ли он просто думал, что имеет дело с человеком, по которому, возможно, плачет дурдом.

— Насколько я понимаю, у дядьки был рак, — сказал я.

— Да, был. Именно. Как раз это у него и было. Рак, — многословие Осбертсона объяснялось волнением. Он озирался по сторонам с видом человека, потерявшего нужную вещь и не способного вспомнить, какую именно.

Но я твердо решил не дать ему увести меня в сторону. В надежде, что спокойная беседа и разумно поставленные вопросы окажут на Осбертсона благотворное воздействие, и рано или поздно он угомонится, я сказал:

— Полагаю, он болел несколько лет?

— Да, совершенно верно. Шесть лет, кажется. Шесть с хвостиком, доктор подошел к приставному столику и принялся рассеянно и суетливо перебирать лежавшие на нем вещи: пузырек, лопаточку для прижимания языка, коробку с резиновыми перчатками.

— Как я понимаю, поначалу никто не думал, что он протянет так долго, — сказал я.

— О, да, это верно, — твердым голосом ответил доктор и даже повернулся ко мне лицом. — Очень даже правильно, — серьезно добавил он. Первоначальный прогноз гласил, что он не проживет и года. И года не проживет. Конечно, диагноз ставили бразильцы, но я и сам вскоре полетел в Бразилию, чтобы осмотреть этого больного, и безоговорочно согласился с тамошними врачами. С тех пор мистера Грирсона смотрели несколько других врачей, и все они подтвердили диагноз. Разумеется, в таких случаях трудно сказать что-либо наверняка: литература полна примерами, когда больные жили значительно дольше или умирали гораздо раньше, чем предсказывали врачи.

Грирсон оказался одним из таких больных, вот и все. Он мог умереть в любую минуту, но скажу вам со всей твердостью: еще полгода ему было не протянуть.

Общая диагностика в таких случаях и не требует от врача точной оценки предполагаемой продолжительности жизни больного, поэтому нельзя винить врача, если клиническая картина отличается от той, которая принимается за норму.

Я улыбнулся.

— Едва ли дядя Мэтт стал бы пенять на вас за то, что вы поддерживали в нем жизнь.

— А? — Доктор так увлекся своей речью, что не сразу вспомнил, с кем и о ком он говорит. — О, да, конечно. Ваш дядя. Поразительный случай.

Поразительный.

Вместе с памятью к Осбертсону вернулась и рассеянность; он снова отвернулся от меня и принялся перебирать медицинские инструменты.

— Вы начали наблюдать дядю довольно давно, так? — спросил я. — Еще до его отъезда в Бразилию?

— Что? — Осбертсон коснулся шприца, потом термометра и, наконец, стетоскопа. — О, нет, нет, отнюдь. Я впервые осмотрел его в Бразилии. А прежде не знал. Нет, не знал.

— Не понимаю, почему он вызвал в Бразилию именно вас, если вы его даже не знали, — сказал я.

Похоже, Осбертсон испугался. Он натянул резиновую перчатку, снял ее и выбросил.

— Наверное, у нас был общий знакомый, — пробормотал он, глотая слова.

— Какой-нибудь другой больной.

— Кто именно?

— Не могу сказать. Не припомню. Надо будет посмотреть записи, — он взял шприц, нажал на поршень и снова положил шприц на место. — А может, и в записях ничего такого нет.

— Видите ли, — сказал я, — мне хотелось бы поговорить с людьми, которые знали дядю Мэтта. Если это не очень хлопотно, загляните, пожалуйста, в свои записи.

— Ну, разумеется, — промямлил Осбертсон. — Хотя это — истории болезней, они не подлежат разглашению, и я не должен... — Он взял пузырек с надписью «спирт» и поставил его на место. — Говорить о них с посторонними.

— Я не хочу читать истории болезней, — сказал я. — Если бы вы могли просто сообщить мне имя человека, который прислал к вам моего дядьку...

Осбертсон взял коробочку с ватными тампонами, вытащил один, поставил коробочку на место и положил тампон на крышку коробочки.

— Конечно, — невнятно произнес он, уткнувшись подбородком в грудь. Это наверняка в старых записях. Вероятно, их не так-то просто разыскать...

— Пожалуйста, попробуйте, — попросил я.

— Не знаю, смогу ли... — он умолк и повернулся ко мне спиной.

Осбертсон взял со стола пузырек, потом шприц, и проколол иголкой резиновую затычку. Затем пробормотал что-то невразумительное, хотя общее направление его бормотания было совершенно ясно.

Что он задумал? Ввести мне какое-то зелье?Отключить меня? Может быть, даже умертвить? Я попятился от Осбертсона, огляделся по сторонам и заметил на топчане резиновый молоточек, какими врачи постукивают пациентов по коленкам. Я принялся бочком подбираться к нему.

Доктор тем временем снова заговорил в полный голос.

— Все это, разумеется, довольно необычно, — сказал он. — Вы, конечно, понимаете, что врач должен быть очень осторожен. Как знать, с кем можно, а с кем нельзя делиться сведениями? Врач имеет определенные обязательства перед своими больными.

Говоря, он набрал в шприц жидкости из пузырька, выдернул иголку из затычки, положил наполненный шприц на стол и выбросил пузырек. Очевидно, он стремился проделать все это так, чтобы я ничего не заметил. Осбертсон стоял ко мне спиной и притворялся рассеянным.

Я был уже совсем рядом с молоточком. Если Осбертсон нападет на меня со своим шприцем, я доберусь до топчана одним прыжком, схвачу молоточек и, даст бог, выбью шприц из руки доктора и скручу его, прежде чем он осуществит задуманное. Меня записали на прием последним. При нужде я продержу Осбертсона в заточении всю ночь, вытяну из него необходимые сведения и добьюсь объяснений столь странного поведения.

Пока же я делал вид, будто не замечаю его приготовлений.

— Надеюсь, вы понимаете мое любопытство. В конце концов, гибель дядюшки сделала меня богатым, очень богатым, и я чувствую себя обязанным ближе узнать его, хотя бы и посмертно, — сказал я.

— Конечно, конечно, это вполне понятно, вполне.

Продолжая болтать в том же духе, доктор Осбертсон закатал свой левый рукав. Может, хотел развеять мои подозрения, усыпить бдительность? Заставить меня думать, будто он — диабетик и готовится впрыснуть себе очередную дозу инсулина?

Он и впрямь далеко зашел в своем притворстве. Открыл флакон со спиртом, смочил ватный тампон, протер кожу над левым локтем. И все это время доктор вещал:

— Это — самое естественное чувство на свете. Человеку свойственно ощущение родства. Близости к тем, кто, умирая, оставляет ему деньги.

Особенно, если денег много. Да, особенно, если много.

Осбертсон взял шприц. Я придвинулся еще ближе к резиновому молоточку.

Доктор вонзил иглу себе в руку и надавил на поршень.

Челюсть моя отвалилась, будто люк в днище самолета. Я смотрел, как Осбертсон кладет шприц, прижимает к месту укола тампон, сгибает руку в локте и, наконец-то, отворачивается от столика.

— Ваш приход ко мне вполне понятен, — сказал он, подходя к покрытой бумагой серой кожаной больничной каталке и ложась на нее. — Извините, что не смог оказать вам существенной помощи, — сонно добавил Осбертсон.

— Что вы делаете? — воскликнул я гораздо громче, чем следовало.

— Сто, — ответил он. — Девяносто девять. Девяносто восемь. Девяносто семь.

Я ринулся к доктору. Глаза его были закрыты, черты смягчились. Со сложенными на груди руками он выглядел на удивление умиротворенным.

— Проснитесь! — заорал я. — Вам придется ответить на мои вопросы!

Просыпайтесь!

— Девяносто шесть, — продолжал Осбертсон. — Девяносто пя...

Девяносто че... Девввв...хрррр.....

Я принялся трясти его и шлепать по щекам. Я орал ему в ухо. Я почти сел на него верхом, прижав ногой, чтобы покрепче ухватить за плечи и встряхнуть посильнее.

В этот миг открылась дверь, и вошла медсестра.

Для начала она вскрикнула. Потом истошно завизжала:

— Убииииииийство!

И, развернувшись, ринулась прочь по коридору с воплем:

— Он убил доктора!

Осбертсон мирно почивал, чуть улыбаясь во сне. Ну, а я бросился спасаться бегством.

Глава 22

Мое возвращение домой изрядно смахивало на отступление Наполеона из России. Утром я выходил на улицу с головой, полной наполеоновских планов и четких стратегических целей, а обратно брел, растеряв все свое войско.

Теперь-то я и подавно не надеялся, что моя вечерняя встреча с Гасом Риковичем принесет какие-то плоды.

Я приближался к нашему кварталу с опаской, но и на этот раз не заметил никаких признаков присутствия моих убийц. Быстро оглянувшись по сторонам, я шмыгнул в подъезд. Почтовый ящик опять ломился. Я опустошил его, рассовал письма по карманам и поднялся наверх.

В кои-то веки никто не караулил меня под дверью, даже Уилкинс. Я вошел в квартиру, вывалил письма на столик в прихожей и отправился на кухню, чтобы едва ли не впервые в жизни выпить до захода солнца.

Если когда-то я и думал, что, возможно, сумею стать сыщиком, то теперь этим мыслям пришел конец. Я расспросил всего двух человек, и один из них предпочел усыпить себя, лишь бы не отвечать мне. Даже бесчувственный, он ухитрился разбить меня наголову. Разумеется, этот конфуз тоже можно было рассматривать как своего рода шаг вперед. В конце концов, доктор Осбертсон не стал бы отключать себя, кабы не хотел что-то скрыть, правильно?

Я наскоро обдумал версию, по которой доктор Осбертсон сам убил дядюшку Мэтта, потому что пришел в ярость, когда дядюшка доказал ошибочность его диагноза. Профессионал вполне может оскорбиться, если больной, который, по его прикидкам, не должен протянуть и года, на самом деле проживет в пять раз дольше. Кабы дядюшку Мэтта не огрели тупым предметом по затылку, он вполне мог бы пережить своего лечащего врача.

Разумеется, это дурацкий мотив. Нет, так не годится. Убийство наверняка связано с деньгами, которые я унаследовал. Иначе все остальные события теряют смысл.

Что же скрывает доктор Осбертсон? Имя пациента, приславшего к нему дядю Мэтта? Но почему его надо скрывать?

Иногда меня пугала, а иногда подавляла мысль о том, сколь высока степень моего неведения. В этом море событий я был слеп как подлодка, отчего порой чувствовал и страх, и подавленность одновременно.

Как мне высянить, что знал и что утаивал от меня доктор Осбертсон? Бог знает, что еще он выкинет, если я отправлюсь к нему снова. Прострелит себе ногу? Удалит голосовые связки? Впрыснет под кожу бациллы краснухи и запрется в карантин?

Первый бокал не помог мне в разрешении головоломки, поэтому я выпил еще один. Потягивая коктейль, я наудачу позвонил Герти, но никто не снял трубку.

Тогда я стал разбираться с потоком сегодняшней почты и, увидев, что это продолжение вчерашней лавины (за одним исключением), выбросил все письма, после чего решил более подробно изучить обнаруженное мною единственное исключение.

Конверт был без имени, адреса и каких-либо иных надписей. Не было и марки: его бросили прямо в мой почтовый ящик, пока я бродил по городу.

Внутри лежал маленький листок с аккуратно отпечатанным текстом, совсем коротеньким: «Позвоните мне. Профессор Килрой. Челси 2-2598».

Профессор Килрой. Где-то я слышал это имя... Герти. Она говорила, что профессор Килрой был партнером дядьки в Бразилии! Может быть, наконец-то я выясню, что происходит.

Я уже почти набрал номер, когда осторожность внезапно вернулась ко мне.

Номер в районе Челси. Совсем рядом. Вроде бы, записка была от профессора Килроя, но так ли это на самом деле? А вдруг кто-то решил пустить в ход уловку, чтобы вынудить меня обнаружить мое присутствие? Может, шайка в квартале отсюда, через три дома, и ждет телефонного звонка?

Нет, надо покинуть район, поехать на север и позвонить оттуда.

Наконец-то я сделаю то, что должен сделать. Я снова накинул пиджак, сунул в карман записку профессора Килроя и вышел из квартиры.

Глава 23

Я прекрасно знал, куда держу путь. В библиотеку. Во всяком случае, газета не захрапит у меня в руках и не станет торговаться со мной из-за сведений. Мне пришло в голову, что кто-либо из тысячного сонмища персонажей этой истории когда-то удостоился внимания отдела новостей. Например, профессор Килрой. Или сам дядюшка Мэтт. Или Гас Рикович. Любые сведения об их прошлой жизни могли пригодиться мне теперь. А могли и не пригодиться.

В любом случае разумнее всего уйти из дома, а библиотека — не худшее место на свете. По крайней мере, лучше многих других. Короче, я вновь покинул свою укромную берлогу и торопливо зашагал к Восьмой авеню, продолжая дивиться отсутствию злодеев в нашем квартале. Похоже, мне как-то удалось перехитрить их, превратиться в своего рода ходячее похищенное письмо, доступное всеобщему обозрению и оттого невидимое.

Я пришел в библиотеку двадцать минут четвертого, а ушел оттуда в пять, действительно кое-что разузнав, но и наткнувшись на частокол удивительных и непонятных обстоятельств. О профессоре Килрое газеты не писали вовсе, как и о самом дядюшке Мэтте, если не считать шумихи из-за его убийства. Благодаря успехам «мошеннической управы» Райли несколько раз упоминался в статьях, но о Карен Смит не было ни слова. Зато однажды мелькнуло имя Уилкинса: он имел какое-то туманное отношение к берлинскому воздушному мосту 1949 года.

Мистеру Гранту так и не довелось попасть на страницы «Таймс». Я ожидал, что Добрьяк будет постоянным персонажем, но о нем написали лишь один раз, когда стряпчий по поручению клиента стряс кругленькую сумму в возмещение ущерба с крупной компании, выпускавшей лифты, но потом сам едва не попал под суд, потому что прикарманил более половины этих денег. Ни Герти, ни Гаса Риковича я не нашел, а вот про доктора Луция Осбертсона прочел немало. Семь лет назад он пользовал Уолтера Косгроува, финансиста, который давал показания по делу о биржевом мошенничестве. Доктор Осбертсон тогда заявил под присягой, что Косгроув болен и не может выступать в суде. Я покопался в газетах в поисках Косгроува и обнаружил, что спустя три дня после свидетельства эскулапа тот сбежал в Бразилию, прихватив с собой, по некоторым оценкам, «около двух миллионов долларов наличными и в оборотных ценных бумагах». И хотя я не знал, что значит «около» (больше или меньше двух миллионов?), но общую идею уловил.

Косгроув уехал в Бразилию спустя год после дяди Мэтта и за два года до возвращения последнего. Интересно, может быть, они познакомились там? Может, именно Косгроув вызвал в Бразилию доктора Осбертсона, когда дядя Мэтт заболел? А вдруг привезенные дядькой деньги когда-то полностью или частично принадлежали Уолтеру Косгроуву?

Похоже, нынче днем доктор Осбертсон всеми правдами и неправдами, и сознательно, и несознательно стремился утаить от меня имя Косгроува.

Вероятно, он до сих пор силился вывести это пятно на своем послужном списке, но если дело ограничивалось лишь спасением репутации, Осбертсон явно переборщил. Нет, тут наверняка есть что-то еще, пока недоступное моему пониманию.

Выйдя из библиотеки, я прошагал до автозаправки на углу Десятой авеню и Сорок второй улицы, забился в телефонную будку и позвонил по номеру, указанному в записке профессора Килроя. После третьего гудка трубку сняли, и сухой трескучий голос произнес:

— Да? Что такое?

— Профессора Килроя, пожалуйста, — сказал я. В каком-то смысле имя звучало так же глупо, как Фред Нидик, но, произнося его, я не чувствовал себя круглым дураком, коль скоро не был профессором Килроем.

— Кто это? — спросил трескучий голос.

— Фред Фитч, — ответил я. — Это профессор Килрой?

— Где вы? Дома?

— Неважно, где я. Вы — профессор Килрой?

— Конечно, а вы как думали? Стал бы я давать вам чужой номер. Где вы хотите встретиться, у вас или у меня?

— Не у вас и не у меня, — ответил я, поскольку продумал все загодя и уже решил, где безопаснее всего увидеться с этим человеком, кто бы он ни был. — Встретимся на центральном вокзале, в главном зале ожидания.

— Это еще почему?

— Потому что я не знаю, кто вы такой.

— Послушай, мальчик, я только хочу выручить племянника своего старого приятеля. Вот и весь мой интерес в этом деле.

— А мой интерес — в том, чтобы обезопасить себя. Либо встречаемся на центральном вокзале, либо — в загробном мире.

— А, черт с тобой, ладно. Во сколько?

— Сами решайте, во сколько.

— В восемь устроит? После часа пик?

— Да, устроит, — ответил я. — Как я узнаю вас?

— Не волнуйся, — заверил он меня. — Я сам тебя узнаю.

Щелк.

Глава 24

Так, теперь — квартира дядюшки Мэтта. Я все тянул с походом туда, поскольку был почти уверен, что Добрьяк посвятит хотя бы часть сегодняшнего дня наблюдению за квартирой в надежде схватить меня за ухо, чтобы предпринять последнюю попытку испробовать на мне свой гипнотический дар. Я понятия не имел, какая роль отведена стряпчему во всем этом деле, связан ли он с убийцами и похитителями или строит какие-то козни в одиночку. Но я знал, что при моей доверчивости и его улыбчивой физиономии мне ради собственной безопасности следует держаться подальше от Добрьяка.

Впрочем, не мог же он вечно следить за квартирой дядюшки Мэтта. Рано или поздно ему придется снять наблюдение и вернуться к исполнению своих прямых обязанностей. Сейчас он наверняка подкупает какого-нибудь присяжного, обирает очередную вдову или вчиняет иск бригаде скорой помощи. С надеждой, что мои предположения верны, я смешался с толпой и в час пик незаметно добрался до той части Западной пятьдесят девятой улицы, которую незнамо почему величают Южной Сентрал-Парк-авеню, где отыскал нужный мне дом и принялся крадучись бродить вокруг него, пока не убедился, что стряпчего Добрьяка нет поблизости. Только тогда я подошел к швейцару, весьма похожему на какого-нибудь списанного на берег адмирала.

Поначалу он повел себя так, словно меня не существовало вовсе (уверен: больше всего на свете ему хотелось именно этого). Наверное, моя наружность слишком отличалась от облика местного населения. Полагаю, швейцар принял меня за туриста, который вот-вот попросит показать ему проходящих мимо знаменитостей. Ведь тут жили Джо Пайро, Барбара Стрейзанд, генерал Херши и еще много разного видного люда.

Когда, наконец, я прибегнул к тактике прямолинейных действий, стал перед швейцаром и принялся мешать ему останавливать такси, он неохотно смирился с моим существованием и раздраженно спросил:

— Ну, в чем дело?

— Ключи от квартиры Грирсона, — потребовал я.

Кабы я думал, что швейцар тотчас примется бить поклоны и расшаркиваться, меня ждало бы большое разочарование. Он все так же сердито и нетерпеливо сунул руку в карман своих адмиральских штанов, выудил оттуда два ключа, привязанных грязной бечевкой к круглому красному брелоку, и, ни слова не говоря, протянул их мне. При этом он даже не посмотрел в мою сторону, а просто обошел меня и яростно дунул в свисток.

В парадном меня остановил еще один офицер военного флота, уже чином пониже. Какой-нибудь капитан-лейтенант швейцарских ВМС. Он с едва скрытой враждебностью осведомился, кого из жильцов дома я хочу повидать и какие у меня основания надеяться на это.

— Никого, — ответил я ему. — И никаких. Я владею квартирой в этом доме. Прежде она принадлежала Мэтью Грирсону.

На сей раз я уловил перемену в поведении собеседника. Оно сделалось панибратским, и я обиделся, когда капитан-лейтенант с матросской прямотой произнес:

— Неужто правда? Так это вы наследник? Из грязи — в князи, из рубища — в шелка, да?

Ну как так получается? Почему людишки вроде этого привратника нутром чуют, что со мной можно обращаться таким вот образом, и это сойдет им с рук?

Деньги — еще далеко не все, и разного рода подонки никогда не упускали случая напомнить мне об этом.

— Не совсем так, — ответил я, понимая, что следвало бы дать ему гораздо более достойный отпор, и зашагал по длинному коридору с низким потолком, в конце которого сказал лифтеру:

— Квартира Грирсона.

Лифтер закрыл дверцы, и мы поехали вверх.

По пути лифтер (в зеленой ливрее: вероятно, отставной капитан из труппы «Веселые ребята») спросил меня:

— Вы и есть племянник?

Неужели опять? С замиранием сердца я ответил:

— Да.

Но лифтер не был очередным хамом. Просто он оказался весьма и весьма словоохотливым человеком, суровым и грубоватым на вид, довольно тощим и немного сутулым.

— Мистер Грирсон много о вас говорил, — сообщил он мне. — Мы с ним, бывало, перекидывались в картишки, когда у меня заканчивалась смена. А иногда он читал мне газетные заметки про вас.

— Неужели?

— Да, сэр, — отвечал лифтер. — Он был моим любимым жильцом. Никогда не задирал нос, не то что большинство здешних квартиросъемщиков. И долги отдавал честно. Если проигрывал, тотчас выписывал чек.

— А много ли он проигрывал? — спросил я, гадая, не пощипывал ли этот сморчок моего дядьку. Так, по-мелочи. А вдруг?

Но лифтер ответил:

— Нет, сэр, он почти всегда оставался в выигрыше. Вот уж кому везло так везло.

Неужто в его голосе промелькнули досадливые нотки? Не знаю. Прежде чем я успел сказать еще что-нибудь, лифт остановился, дверцы открылись, и лифтер показал налево.

— Вон туда, сэр. Квартира четырнадцать В. На самом-то деле это тринадцатый этаж, но люди в большинстве своем суеверны. Вот почему его называют четырнадцатым.

— Весьма любопытно, — сказал я, выходя из лифта.

— И тем не менее, он остается тринадцатым, верно? — продолжал лифтер.

— Если выйти на улицу и посчитать окна, сразу видно, что тут тринадцатый этаж, правильно?

— Надо полагать, так и есть, — ответил я.

— Еще бы, — отозвался лифтер и, покачав головой, добавил:

— Богатеи.

После чего закрыл дверцы и уехал.

Чтобы попасть в квартиру дяди Мэтта, надо было открыть два замка, и мне пригодились оба ключа. Внутри стоял тяжелый нежилой дух. По мере того, как я включал светильники, квартира представала передо мной частями, подобно заброшенной съемочной площадке.

Убранство совершенно не вязалось с характером моего дядюшки Мэтта, каким я представлял его себе на основе изустных рассказов и преданий о старике. Владельцы здания наверняка нанимали художника по интерьеру, который и спланировал, и обставил эту квартиру в согласии с собственными вкусом и разумением. Более чем вероятно, что мой дядя Мэтт предпочел взвалить эту заботу на чужие плечи, ибо едва ли его волновало, как выглядит жилище, лишь бы от убранства явственно попахивало деньгами.

Комнаты все не кончались. Гостиная была длинная, широкая, двухуровневая, со множеством длинных узких кушеток вдоль стен и длинных узких абстракционистских полотен на стенах, с громадными окнами в торце, из которых сейчас, когда шторы были раздвинуты, открывался дивный вид на весь Центральный парк Шествуя вдоль изогнутых витых чугунных перил, вы удалялись от всего этого великолепия и попадали в небольшую строгую столовую, убранную темно-багровой тканью и обставленную тяжелой древней мебелью. Маленькая, но оснащенная всем необходимым белая сверкающая кухня примыкала к столовой и была отделена от нее дверью с окошком для подачи блюд.

По другую сторону от столовой располагалась игровая комната с бильярдным столом и столиком для покера, на котором стояли розетки с фишками и стеклянные держатели. Дальше — две вычурные спальни с громадными кроватями под пологами и с окнами на Центральный парк. Каждая спальня была снабжена ванной комнатой в помпейском стиле; в одной из них дядька устроил себе сауну. За второй спальней размещались личные покои, или кабинет, с письменным столом и встроенными стеллажами, набитыми книгами, которых, я уверен, никто никогда не читал. А с другой стороны к кабинету примыкала тесная простенькая спальня с ванной. Наверняка комната прислуги.

Дядя Мэтт неплохо позаботился о себе и прожил последние годы вольготно.

Я бродил по комнатам, толком не зная, что именно мне искать и как расценивать возможные находки. Если я рассчитывал увидеть отпечаток личности дяди Мэтта, ощутить его ауру, едва ли мне это удалось. Господствующей личностью в этой квартире была личность художника по интерьеру.

А еще мне, наверное, хотелось окинуть взором место убийства.

Это была игровая комната. Судя по тексту и фотографии в «Дейли-ньюс», дядю Мэтта нашли лежащим ничком именно здесь, между бильярдным столом и карточным столиком. Шла партия в бильярд, на столе не хватало всего одного шара, и полиция предполагала, что дядю ударили, когда он был поглощен игрой с самим собой.