Дурак умер, да здравствует дурак!

Я прочел все письма и почувствовал, что соскальзываю с завоеванной высоты вниз по склону. Несмотря на все доводы всех разумов мира, мне хотелось верить, что эти люди любят меня, стремятся наладить связь со мной.

А коль скоро я хотел проникнуться такой верой, то едва не проникся. Во всяком случае, был опасно близок к этому.

Дабы укрепить свой слабый от природы дух, я прочел последнюю саморекламную листовку своих родственников и громко сказал:

— Ба! Ну и вранье.

После чего взял все семь писем и пустил их на растопку камина, а сам уселся возле него, чтобы погреться и просмотреть третью стопку — «разное».

Вероятно, это был первый случай в истории, когда слово «разное» столь точно и емко выражало суть соответствующего понятия. В этой стопе было зазывальное письмо от фирмы, торгующей брюками; она сулила мне скидку, если я пришлю свой размер и сообщу, какого цвета должны быть штаны. Тут же лежало послание из Калифорнии, от какой-то шайки монахов, которые предупреждали меня о своем намерении в течение ста лет ежедневно служить обедни в мою честь и предлагали оценить их благочестивое рвение, воспользовавшись вложенным в письмо конвертом с обратным адресом и маркой. С вышеупомянутым посланием соседствовало письмо от сиротского приюта Келп-Чатл, что в Огасте, Джорджия. Означенное учреждение было на грани разорения и просило помощи. Из той же стопы я выкопал плохо отпечатанную записку от какого-то парня из Балтимора; он сообщал, что сочиняет музыку, и спрашивал, не желаю ли я с ним объединиться, если, конечно, наделен даром поэта-песенника. Тут же отыскалось послание от общественной организации Граждане против преступности (почетный председатель — сенатор Эрл Данбар). Не у них ли мой дядя Мэтт подрабатывал «советником»? В письме говорилось, что, если я хочу помочь извести всех вымогателей и гангстеров, достаточно отправить в ГПП чек, который очень пригодится для обеспечения дальнейшей самоотверженной работы этой организации. А еще тут было письмо от страхового агента, который утверждал, что, если я сообщу ему свой возраст, он тотчас подскажет, сколько денег я смогу сберечь на взносах по страхованию жизни, и предлагал воспользоваться приложенным конвертом. Было тут с полдюжины разных, хотя по сути одинаковых, просьб о денежной помощи. И уведомление, что я выиграл бесплатный абонемент на занятия бальными танцами. И еще — корзину флоридских апельсинов. Какой-то законник сообщал мне, что его клиентка, мисс Линда Лу Макбеггл, намерена подать на меня в суд за уклонение от исполнения отцовских обязанностей, если я тотчас не начну их исполнять и не возмещу добром причиненное ей зло. Тут же было надушенное письмо от мисс Кристел Сен-Сир, предлагавшей массаж на дому. И предупреждение об огромной опасности, грозящей мне, если я не пожертвую все свои деньги Мировому вселенскому собору торжествующих святых, ибо легче верблюду пролезть сквозь игольное ушко, чем толстосуму — попасть на небеса. Как бы в подтверждение дурных пророчеств в самом низу стопки я обнаружил открытку из библиотеки, напоминавшую мне о необходимости срочно вернуть книгу.

Знаете, что я вам скажу? Кабы все эти послания поступили ко мне не скопом, а по отдельности, я наверняка купился бы на них (особенно в том случае, если бы мой разум не был занят решением других головоломок). Но вот так, грудой, они лишь раскрыли мне глаза, ибо я впервые в жизни увидел, насколько все это нелепо. Ну, вы меня понимаете: одна обнаженная женщина это прекрасно, а вот сборище нудистов — сущий дурдом.

О! Как же ревел огонь в моем камине!

Глава 18

Я завел будильник на девять часов, но телефон разбудил меня в двадцать минут девятого. Я ничего не соображал и едва не ответил на звонок. На нетвердых ногах я вошел в гостиную и спохватился, лишь когда мои пальцы уже коснулись трубки. Я отдернул руку, словно телефон был раскален докрасна, задрожал и стоял, как вкопанный, пока один из промежутков между звонками не начал делаться все длиннее и длиннее и не превратился в тишину, которую больше не нарушали никакие телефонные звонки.

В этот миг, во вторник 23 мая, меня посетила первая связная мысль:

«Теперь, когда у меня есть триста тысяч долларов, я могу позволить себе параллельный телефон». Мысль показалась мне приятной, и я улыбнулся, а потом, чтобы улыбка не пропала зря, пошел в ванную и почистил зубы перед зеркалом.

Мне с трудом верилось, что время близится к девяти утра: шторы по-прежнему закрывали все окна, так что в квартире было только-только за полночь. Собирая себе завтрак, я не мог избавиться от ощущения, что на самом деле готовлю поздний ужин. А когда без пяти десять я спустился по лестнице и очутился в залитом ярким солнцем мире, его сияние показалось мне неуместным, все равно как после дневного киносеанса — выходишь, а на улице еще светло.

И это неправильно, но деваться некуда: день еще не кончился.

Ощущение смещенности во времени сопровождалось еще одним, гораздо более противным. Это был зуд между лопаток. Я не заметил перед домом поджидавшего меня лимузина, а на тротуарах мне бросилось в глаза отсутствие бросающихся в глаза праздных личностей, но тем не менее я испытал неприятное и странное чувство, когда вышел на солнцепек и разом превратился в самую большую живую мишень на свете. Спускаясь по ступенькам крыльца, я размышлял исключительно о мощных винтовках на крышах домов напротив, об автоматах, торчащих из окон машин, о прохожих, которые вдруг резко разворачиваются и выхватывают пистолеты. Поэтому, когда я добрался до тротуара, а ничего плохого так и не случилось, наступила разрядка, и силы почти оставили меня. А разрядка — она хоть и приятна, но все же это разрядка.

Я поспешил в банк, где выяснилось, что Добрьяк, как я его и просил, перевел деньги на мой счет. Я обналичил чек и получил сто долларов, потом вволю поозирался по сторонам, поскольку боялся, что Добрьяк наблюдает за банком и поджидает меня. Не высмотрев никакого Добрьяка, я заметил, что довольно много подозрительных личностей избегают встречаться со мной взглядами, но для Нью-Йорка это обычное явление, так что едва ли кто-то из них следил за мной и имел ко мне какое-либо отношение.

Выйдя из банка, я направился к телефонной будке на углу. Мне надо было позвонить, а домашний телефон могли прослушивать в надежде обнаружить меня.

Почем мне было знать? Я похвалил себя за предусмотрительность, настроение поднялось, и я едва ли не в прекрасном расположении духа набрал номер коммутатора и попросил соединить меня с полицейским управлением.

Но спустя три с половиной минуты благодушия у меня изрядно поубавилось.

В Нью-Йорке разного рода беды и несчастья должны обрушиваться на вас очень медленно, только при этом условии от звонка в полицию будет какой-то прок.

Сначала телефонистка дала мне насладиться долгим безмолвием, изредка нарушаемым тихими отдаленными щелчками, а потом вдруг раздался щелчок совсем близкий и такой громкий, что у меня едва не лопнула барабанная перепонка.

Щелчок этот оказался предвестником длинной череды гудков. Их было всего четыре, но с большими промежутками (я уже успел вспотеть в этой будке), затем послышался похожий на хруст щебня мужской голос с бруклинским выговором. Этот голос интересовало только мое местонахождение. Я попытался произнести с десяток разных фраз, но довел каждую из них только до середины и наконец был вынужден сообщить голосу, на каком перекрестке я стою, после чего голос тотчас исчез, и меня угостили новой щедрой порцией тишины. Я привалился к стеклу будки и принялся следить за проезжавшими момо такси.

Потом вдруг снова грянул голос:

— Соркпфящщясстк!

— Ой! — воскликнул я. — Я хочу сообщить...

— Фаммация или заява? — спросил голос.

— Прошу прощения?

Голос вполголоса вздохнул.

— Вы хотите подать заяву или вы хотите передать фаммацию?

— Ах! — врубившись, проговорил я. — Вы имеете в виду информацию?

— Фаммация? Ладно.

Щелк.

— Нет! — вскричал я. — Не фаммация! Заява! Заява!

Но было уже поздно. Опять молчание, потом — новый голос:

— Сержант Сриз, фаммация.

— Мне не нужна фаммация, — сказал я. — Я хочу сделать заявление.

— Вы ошиблись номером, — сообщил он мне. — Не кладите трубку.

И принялся громко щелкать. Я отодвинул трубку подальше от уха, послушал отдаленные щелчки, а затем — и далекие голоса: подключился мужчина-телефонист, и мой приятель из фаммации велел ему соединить меня с отделом жалоб. Я с опаской прижал трубку к уху и после очередного короткого молчания услышал еще один новый мужской голос, который произнес:

— Сержант Сриз, дежурный.

— Я хочу сделать заявление, — сказал я.

— Преступление или правонарушение?

— Что?

— Вы хотите заявить о преступлении или вы хотите заявить о правонарушении?

— О похищении, — ответил я. — Полагаю, это преступление.

— Вам надо угол в розах, — сообщил он. — Не вешайте трубку. — И защелкал, давая понять, что говорить с ним дальше бессмысленно. Но я все-таки заговорил.

— Вы там все спятили, — сказал я тишине. — При желании можно похитить весь Нью-Йорк и запродать его Чикаго, а вы узнаете об этом только через неделю.

— Сриз, угол в розах слева.

— Что это такое?

— Угол в розах слева.

— Повторите еще раз, — попросил я, напрягая слух.

— Языка не знаете? — спросил меня очередной Сриз. — Вам позвать испаноязычного слева?

— Ах, уголовный розыск! — осенило меня. — Следователи?

— Не кладите трубку, — сказал он, и раздался щелчок.

— Подождите! — заорал я. Проходившая мимо молодая парочка шарахнулась от будки. Я видел, как они спешат прочь, всячески притворяясь, будто никуда не торопятся. Они так ни разу и не оглянулись.

— Мендес, уголь в срезах слива.

— Слушайте, — сказал я, но последующие десять секунд был вынужден слушать сам и выслушал общим счетом около миллиона испанских слов. Когда Мендес иссяк, я почувствовал легкое головокружение, но решил предпринять еще одну попытку. — Я не говорю по-испански. Есть там у вас человек, который знает английский?

— Я есть та-кой че-ло-век и знаю па-англейске, — с дивной четкостью произнес Мендес.

— Да благословит вас бог, — сказал я. — Я хочу сообщить о похищении.

— Ког-да сие есть за-имело мес-то?

— Вчера пополудни.

— По-чем?

— Вчера днем некая Гертруда Дивайн была похищена из своей квартиры.

— Ва-ше имья, сеньор?

— Это анонимный звонок.

— Мы есть обязьяны запи-сывать ваше имья, сэр, сеньор.

— Нет-нет. На то он и анонимный. Я не скажу, как меня зовут, обезьяны вы или не обезьяны. Адрес мисс Дивайн — Западная сто двенадцатая, семьсот двадцать семь, квартира...

— Не наш учь-ясток.

— Прошу прощения?

— По-че-му вы зво-ните в наш учьясток, сеньор, сэр? Это событие за-имело мес-то на даль-нем се-ве-ре го-ро-да. Па-га-дите, я сое-диню вас к нуж-но-му учья-стку.

— Нет, не надо, — ответил я. — О похищении я сообщил и теперь кладу трубку.

— Сень...

Я повесил трубку. После этого испытания мне надо было немного отдохнуть и привести в порядок нервы, поэтому я прогулялся, миновал квартал и вошел в другую телефонную будку, откуда позвонил доктору Луцию Осбертсону, врачу дядюшки Мэтта, тому самому, который давал интервью «Дейли-ньюс». Дабы чувствовать себя в большей безопасности, я не хотел загодя оповещать его о своем приходе, поэтому, когда секретарша, или медсестра, или уж не знаю, кто, сняла трубку, я просто спросил, есть ли сегодня прием.

— С двенадцати до двух, — был ответ. — Имя, пожалуйста.

Я впал в панику, потому что не заготовил имя заранее. В отчаянии выглянув из будки, я увидел окружавшие меня со всех сторон магазины, открыл рот и произнес:

— Фред Нидик.

Фред Нидик? Ну и имечко. Я ждал, что моя собеседница вот-вот скажет:

«да бросьте вы» или: «ха-ха, очень смешно», или: «еще один пьянчужка». Но вместо этого она спросила:

— Вы уже были на приеме, мистер Нытик?

А вот к этому вопросу я подготовился и сразу ответил:

— Нет. Меня направил доктор Уилрайт.

Я действительно знал доктора Уилрайта, который каждый год в феврале вкалывал мне пенициллин, независимо от того, какой вирус меня поражал. Я чувствовал, что ни один врач не завернет без осмотра больного, направленного к нему другим врачом, даже если врач А сроду не слыхал о враче Б. (Как, по-вашему, в этом есть смысл?) Во всяком случае, медсестра сказала:

— Минутку, мистер Нытик, — и оставила меня страдать под гнетом присвоенного мною дурацкого имени, которое так легко исказить в пользу истины и в ущерб мне. Я испытывал ощущение неловкости и чувствовал себя не в своей тарелке до тех пор, пока медсестра не вернулась и не сообщила: Доктор может принять вас последним, в час сорок пять, если вам удобно.

— Час сорок пять. Да, спасибо.

— Час сорок пять наступит без четверти два.

— Да, я знаю, — ответил я.

— Некоторые путаются, — сказала медсестра и положила трубку.

Глава 19

Майнетта-лейн — это Г-образная улица длиной всего в один квартал, расположенная в самом сердце Гринвич-Виллидж. Улица очень красивая, над ней и поныне витает дух старого маленького Нью-Йорка, и, по сути дела, только здесь Гринвич-Виллидж еще похож на Гринвич-Виллидж. Остальные его кварталы куда больше смахивают на Кони-Айленд (за исключением Западной восьмой улицы, которая напоминает Фар-Рокэвей).

Я держал путь на Майнетта-лейн, потому что именно там проживал Гас Рикович.

Вы помните Гаса Риковича? Если верить «Дейли-ньюс», в тот вечер, когда убили дядюшку Мэтта, Герти ходила с Риковичем в кино. В газете не сообщалось, кто он такой, не говорилось, был ли он в квартире вместе с Герти, когда она обнаружила труп. Не упоминалось о нем и в последующих статьях. Но я хотел разузнать о Гасе Риковиче побольше, поэтому рано поутру заглянул в телефонный справочник (кого только там не найдешь) и выяснил, что этот человек проживает на Майнетта-лейн.

Он обретался в почерневшем от старости кирпичном доме, в квартире 5-В.

Я позвонил, подождал и, когда уже решил, что дома никого нет, послышался зуд. Я подскочил к двери и едва успел открыть ее.

Когда я поднялся на пятый этаж, дверь нужной мне квартиры уже была распахнута, и я увидел за ней квадратную гостиную, обставленную жалкой мебелью в стиле Армии спасения. Людей в поле зрения не было. Я робко остановился на пороге, выждал секунду-другую и постучал по открытой двери.

— Заходите! — крикнул чей-то голос.

Я вошел.

— Закройте ее, ладно? — продолжал голос.

Я закрыл.

— Садитесь! — гостеприимно предложил все тот же голос.

Я сел, и голос стих. Справа от меня, за сводчатой аркой, располагалось длинное помещение, погруженное в полумрак. Откуда-то оттуда донесся плеск воды и оживленное шуршание зубной щетки. Засим последовала бесконечная эпоха, ознаменованная звуками «гр-гл-гл-гр» весьма тошнотворного тембра, а потом — такая же долгая эра плеска и журчания, словно где-то рядом в море зарождалась жизнь. Наконец послышались какие-то повторяющиеся хлопки: то ли появились первые пернатые, то ли кто-то вытряхивал полотенце.

Но вот наступила тишина. Я прислушался. Похоже, в мире больше не происходило никаких событий.

У меня пересохло во рту. Зачем я сюда приперся? Разве я умел опрашивать людей, расследовать убийства или раскрывать коварные заговоры? Нет, не умел.

И это еще мягко сказано. Я даже не знал, как применить на деле то немногое, что почерпнул из книжек.

Я пришел, чтобы задать несколько вопросов человеку по имени Гас Рикович. Каких вопросов? И что проку мне в его ответах? Если я прямо спрошу Риковича, состоит ли он в шайке, которая убила дядю Мэтта, похитила Герти и стреляла в меня, он, естественно, ответит «нет». И что я докажу?

Силясь разрешить эту загадку, я поднял голову и увидел в темном коридоре какую-то приближающуюся ко мне фигуру. Сначала я подумал, что это маленький мальчик, и удивился, увидев у него в зубах сигару, но потом понял, что передо мной взрослый человек, только совсем коротышка.

На босоногом коротышке не было ничего, кроме белого махрового халата, но все равно мне сразу же пришло на ум слово «франт» и никакое другое.

Маленький франт с аккуратными узкими стопами, аккуратной узкой головой, аккуратной мокрой черной шевелюрой, аккуратными усиками и аккуратными движениями. Правую руку он держал в кармане халата, будто английский лорд на ипподроме, а левой вытащил изо рта длинную тонкую сигару, после чего молвил:

— Даже не верится, что у меня такая радость.

— Фред Фитч, — представился я, поднимаясь на ноги. — А вы — Гас Рикович?

— Иначе я не жил бы здесь, — ответил он, сделав круговое движение своей сигарой, будто Роджер Бернс. — Коль скоро это — обитель Гаса Риковича, стало быть, Гас Рикович и есть ее обитатель. А что такое Фред Фитч?

— Я приятель Герти и племянник Мэтта Грирсона, — ответил я.

— А, маленький мальчик с большой мошной, — он ухмыльнулся, будто гробовая гадюка. — Гас Рикович всегда дружит с теми, кто дружен с деньгами.

Вы уже завтракали?

— Да.

— Тогда идите сюда и полюбуйтесь моим пиршеством.

Я последовал за ним в темный коридор, а затем — в еще более темную кухню. Рикович стукнул по выключателю, но свет не загорелся. Хозяин сказал:

— Присаживайтесь, приятель. Поговорим, пока я буду насыщаться.

Я не видел ни зги. Неужели он думает, что здесь светло? Стоя в дверях, я размышлял, что мне сказать и (или) сделать, и тут вокруг внезапно засияли бешеные вспышки; белоснежная кухня то появлялась, то исчезала снова.

Казалось, за окном бушует полуночная гроза и сверкают молнии.

Но оказалось, что это — всего-навсего встроенная в потолок лампа дневного света, только довольно ленивая. Она хлопала и зудела в вышине, и этот концерт сопровождался неистовым мерцанием. Наконец раздалось «пззоппп!», и свет засиял ровно.

Гас Рикович (полагаю, это и впрямь был он) уже рылся в шкафу, доставая оттуда коробку с какой-то дрянью, которая называлась «Завтрак в мгновение ока».

— Фантастическое изобретение, — заметил он и извлек из коробки бумажный мешочек.

Похоже, Рикович ожидал от меня какого-то ответа. Думая, что он говорит о своей люминесцентной лампе, я взял хромированный стульчик, подсел к пластмассовому столу и сказал:

— Да, конечно.

— Единственная пища, которую можно принимать с утра, приятель, заявил он, швыряя пакетик на тумбу рядом с мойкой. Стало быть, речь шла не о лампе. Рикович достал из холодильника картонку с молоком и спросил: Кстати, приятель, какая у вас во мне надобность?

— Вы были с Герти в тот вечер, когда убили моего дядьку, — ответил я.

— Скверно, приятель, — пробормотал он, доставая из шкафа стакан. Кругом кровь, мгла, сталь и легавые. — Рикович содрогнулся и поставил стакан на тумбу.

— Вы были в квартире?

— Шеренга синих человечков от стены до стены, — продолжал он. — Как на демонстрации борцов за гражданские права. — Рикович подошел к другому шкафу и достал бутылку коньяка «хеннесси».

— Вы познакомились с Герти через дядю Мэтта? — спросил я, потому что мне вдруг показалось важным узнать, в каких кругах обычно вращается этот странный маленький человечек. Я понятия не имел, почему это важно, но так мне казалось. Вот я и спросил.

Неся коньяк к тумбе, Рикович ответил:

— Нет, приятель, наоборот.

— Сначала вы познакомились с Герти?

Рикович вскрыл пакетик.

— Ее-то я знаю много лет, — он передернул плечами. — Через приятеля приятеля приятеля.

— Не согласились бы вы рассказать, как произошло знакомство?

Рикович высыпал в стакан желтый порошок из пакетика.

— Клуб в Бруклине. Мы оба там работали.

— Работали?

— Бонго, друг мой, — поставив пакет, он выбил на тумбе лихую дробь.

— Стриптизерка без бонго — что исполнитель народных песен без гитары.

— Значит, вы не имеете отношения к моему дядьке?

Рикович пожал плечами и влил в стакан молоко.

— Шапочное знакомство. Поигрывал с ним в картишки, пока Герти наводила марафет, — он засучил руками, будто сдавал карты. — Старый плутоватый шулер, этот ваш дядька.

— Он шельмовал?

— Не так, чтобы этого нельзя было заметить. Старик утратил ловкость рук, — Рикович поднес ладони к лицу и принялся изучать их, будто какое-то новое приобретение. — Когда-нибудь и эти руки забудут бонго. — Сказал он.

— Трудно представить, но так и будет.

— Что он говорил, когда вы ловили его на этом?

Рикович передернул плечами, опустил руки и влил в стакан коньяк.

— Несколько долларов, и старик был счастлив, — сказал он. — Да и Герти это шло на пользу.

— Вы хотите сказать, что делали вид, будто не замечаете?

Рикович достал из ящика ложку и принялся перемешивать содержимое стакана.

— Так хотела Герти, — он положил ложку и повернулся ко мне. — Вопрос в том, чего хотите вы.

— Сведений, — ответил я.

— Сведений, — он тускло ухмыльнулся, взял свой стакан и сказал: Следуйте за мной.

Мы вернулись в гостиную, где Рикович указал мне на кресло, в котором я не так давно сидел, а сам уселся на диван.

— Сведений, — повторил он, с наслаждением смакуя это слово. — Месть — дело святое, так, кажется, говорят.

— Я хочу узнать, кто убил дядьку, — сказал я. — У меня на то свои причины.

— Свои причины. Теперь вы толстосум.

— При чем тут это?

— Когда богатым мальчикам нужны сведения, — он улыбнулся мне и приветственно поднял бокал, — им только и надо, что помахать стопкой денег.

Ваше здоровье.

И проглотил содержимое единым духом.

— Вы хотите сказать, что, возможно, располагаете какими-то сведениями?

— осторожно спросил я.

— Я знаю цену доллару, — ответил он, поставил стакан на кофейный столик и вытер губы рукавом халата.

Неужели он серьезно? Или просто хочет сбагрить мне какую-нибудь выдумку?

— Разумеется, я выплачу вознаграждение за сведения, которые приведут...

— Да, да, да, — он махнул рукой. — Приведут к поимке и осуждению убийцы вашего дядьки. Я тоже читал эти плакаты.

— Ну, и?

— Скажу вам так, приятель. От поимки до осуждения путь неблизкий. Я не рассылаю пакеты наложенным платежом.

— Деньги — вперед?

— Так оно вернее.

— А у вас действительно есть товар на продажу? — спросил я.

Рикович улыбнулся.

— Гас Рикович не торгуется забавы ради, — сказал он.

— Имя убийцы?

— На этой неделе оно — гвоздь прогораммы, друг мой.

— И доказательства? — спросил я.

Рикович передернул плечами.

— Указания, — ответил он. — У меня есть указательный палец, а у вас — глаза.

— Я не хочу платить вам за сведения, которыми не смогу воспользоваться, — сказал я.

— Весьма рачительно, приятель. Может, вам лучше воздержаться от покупки?

Будь он неладен! Рикович прекрасно знал, что торгует дефицитом. Ему было плевать, стану я покупать или нет. Во всяком случае, он мог позволить себе вести себя именно так. Это я пришел к нему как проситель, значит, и решать мне.

— Сколько? — спросил я.

— Тысячу на бочку.

— Сейчас?

— Первый взнос. Еще тысячу, когда полиция возьмет за шиворот того парня, на которого я укажу. И, наконец, тысячу, когда он сядет на скамью подсудимых, независимо от исхода процесса.

— Зачем такие сложности?

— Гас Рикович — человек щепетильный. Если мои сведения не помогут, они обойдутся вам в тысячу. Если они сыграют главную роль, то в три тысячи, — он развел руками. — Все честно.

Я откинулся на спинку и погрузился в размышления, хотя уже знал, что пойду на сделку. Наконец я сказал:

— Ладно, я выпишу вам чек.

— Не выйдет, друг мой. Нарисуйте мне тысячу наличными.

Я вполне понимал его желание, но сказал:

— У меня не наберется тысячи долларов.

— А у кого наберется? Сходите в банк, а к шести часам возвращайтесь сюда.

— Почему к шести?

— Мне нужно время, чтобы перемолвиться с другой стороной.

— С какой еще другой стороной?

— С тем, кто уделал вашего дядьку. Это естественно.

Я не видел тут ничего естественного.

— Вы собираетесь вести с ним переговоры?

— Чтобы все было справедливо. Разумеется, я должен дать ему возможность поторговаться.

— Потор... Но вы... Вы не...

— Извините, дружище, но не могу не сказать вам, что вы заикаетесь.

— Вы чертовски правы! Я заикаюсь! Что это за... Я приду в шесть часов, а вы скажете: нет-нет, цена поднялась, вторая сторона предлагает столько-то и столько-то, стало быть, вам придется заплатить столько-то и столько-то.

— Возможно, — рассудительно сказал он, признавая разумность моего довода. — Вот что мы сделаем: ограничим торг двумя ставками. Вы играете в пинокль?

— В пинокль? — переспросил я.

— Две ставки при торге. Это как в пинокле.

У меня ум зашел за разум.

— Да какое мне дело? — взорвался я. — Пинокль? При чем тут пинокль?

Сначала вы говорите, что имеете сведения на продажу, потом вам надо совещаться с другой стороной. Господи, то две ставки при торге, то какой-то пинокль! Может, вы вовсе ничего не знаете! Как вам такая мысль? Может, у вас пять тузов в колоде! Каково, а? Это как в очко: ни черта у вас нет, и вы просто блефуете, — я вскочил на ноги, подталкиваемый бессильной злостью. Не верю ни единому вашему слову. Вы не получите от меня и тысячи центов.

— Покер, — поправил он меня.

— Что?

— Это термин из покера. Он означает, что вы блефуете, делая вид, будто у вас пять карт одной масти, хотя на самом деле их всего четыре, — Рикович поднялся. — Мне блефовать не надо, у меня — флеш. Жду вас в шесть часов.

— Я знал, — сказал я, наставляя на Гаса Риковича палец. — Я знал, что это из покера. Вот как вы меня расстроили.

— Уж простите, приятель, — ответил он. — Когда вернетесь нынче вечером, постараюсь не добавлять вам огорчений.

Глава 20

Очко — это такая игра, в которой вам сдают две карты рубашками кверху, а остальные, если они вам нужны, — наоборот, воткрытую. Цель игры состоит в том, чтобы подобраться как можно ближе к двадцати одному очко («картинки» идут по десять), но ни в коем случае не набрать больше этого числа. Если в конце кона вы оказываетесь ближе к двадцати одному очко, чем банкомет, стало быть, выигрыш ваш.

Покер — это такая игра, в которой вам сдают пять карт. Если среди них попадаются две парные — это хорошо. Четыре — еще лучше, а три карты одной масти — и подавно. А еще есть стриты, флеши, стрит-флеши, аншлаги и четыре в масть.

Я просто хочу сказать, что все это мне известно. Я не знаю, почему говорил, что «блефовать» — это термин из очко. В очко только один термин «очко».

Как бы там ни было, когда я на нетвердых ногах выбрался из квартиры Гаса Риковича, то немедленно взял такси и поехал на север, в банк, чтобы во второй раз на дню снять деньги со счета.

Сидя в медленно пробиравшейся сквозь вечные нью-йоркские заторы машине, я размышлял, не надувают ли меня в миллионный раз. Действительно ли Гас Рикович знает, кто убил дядюшку Мэтта? И, если знает, скажет ли? А если знает и скажет, будет ли мне в этом какой-нибудь прок?

В книжках про частных сыщиков, которых я начитался вдосталь, все герои покупают сведения, и сведения эти непременно оказываются стопроцентно точными. Бог знает, почему никто никогда не сбагривает частным сыщикам туфту. Но я — не частный сыщик, и вполне возможно, что именно сейчас Гас Рикович готовит три большущих короба без крышек, чтобы нагрузить их враками.

И я куплю эти враки. Я знал это не хуже, чем Рикович. Я понятия не имел, каким еще способом смогу что-либо выяснить. И, если уж бросать деньги на ветер, то хотя бы попытавшись сначала установить, откуда он дует.

Однако, чтобы швырнуть деньги в воздушный поток, надо по меньшей мере взять их в руки, а это не всегда так просто, как кажется. И уж совсем непросто, если вы доверили ваши денежки банку.

— Крупная сумма, — с сомнением проговорил кассир, разглядывая мой расходный ордер.

— Мне нужно сотенными купюрами, — сказал я.

— Минутку, — ответил он, снял трубку и проверил мой счет. Похоже, то, что услышал кассир, взволновало его. Он положил трубку и капризно уставился на ордер.

— На счету достаточно, — заметил я.

— Оно, конечно, так, — ответил кассир, изучая ордер, и добавил: Крупная сумма.

— Сотенными, — повторил я. — В конвертике, если у вас найдется.

— Минутку, — повторил он, и мне на миг показалось, что я угодил во временную петлю, и теперь все будет повторяться снова и снова несчетное число раз и так ни к чему и не приведет. Но вместо того, чтобы снова снять трубку и проверить мой счет, кассир куда-то ушел, прихватив ордер с собой.

Я привалился к конторке и стал ждать. Стоявшая за мной женщина с буклетом Рождественского клуба в руке сердито посмотрела на меня и перешла в другую очередь.

Кассир вернулся в сопровождении еще одного человека, который всячески стремился выглядеть не менее щеголевато, чем Гас Рикович, только у него ничего не получалось. Разумеется, вместо белого махрового халата на человеке был серый костюм. Может, в этом и заключалась причина тщеты его усилий.

Человек улыбнулся мне как механический Санта-Клаус в витрине и спросил:

— Чем могу служить?

— Можете выдать мне деньги по ордеру, — буркнул я. — Сотенными купюрами, если они у вас водятся.

Кассир уже передал ордер вновь прибывшему. Вновь прибывший с легкой тревогой взглянул на него и сказал:

— Крупная сумма.

— Не очень, — ответил я. — По сравнению с размерами государственного долга...