Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Мечи с севера

ModernLib.Net / Исторические приключения / Триз Генри / Мечи с севера - Чтение (Весь текст)
Автор: Триз Генри
Жанр: Исторические приключения

 

 


Генри Триз

Мечи с Севера



К ЧИТАТЕЛЮ

Викинги – морские воины из Скандинавии, ушедшие за добычей – держали долгое время в страхе почти всю Европу.

Норвежские воины-наемники добрались даже до самого большого города того времени – Константинополя, где их охотно принимали на службу в варяжскую дружину византийских императоров.

Особенно известен своими подвигами Харальд Суровый, который служил в Византии во времена императрицы Зои, дамы, мягко говоря, легкомысленной, бывшей три раза замужем и отравившей всех своих мужей. Харальд с варягами принимал участие в походах на Сицилию и в Болгарию.

Неистовые викинги пронеслись по всему миру подобно страшному смерчу. Но они вошли в историю не только благодаря своим грабежам и разбоям.

Хотя нет документальных источников, подтверждающих это, считается, что гренландец Лейв Эрикссон открыл Америку задолго до Колумба. Датировать это событие точно немыслимо, можно лишь допустить, что произошло оно около 1000 года.

Локализация Винланда, «Виноградной страны», которую открыл Лейв Счастливый – предмет поисков и гипотез на протяжении столетий. Нет недостатка и в самых фантастических определениях местонахождения Винланда, который помещают на Кубе, в Мексике, Парагвае, Полинезии и на Аляске.

Поэтому неудивительно, что открытие Северной Америки викингами стало материалом для многочисленных романов.

В очередном томе нашей серии рассказывается о подвигах викингов за пределами родной Скандинавии, о неожиданностях и опасностях, с которыми им приходилось сталкиваться на морских просторах, и о законах чести и доблести, по которым жили эти северные разбойники.

Генри Триз по праву считается «королем викингского романа», а Карл С. Клэнси известен во всем мире своими историческими романами. Мы познакомим вас со службой варягов в Византии, с невероятными приключениями и сражениями неукротимого исмелого конунга Харальда.


Счастливого плавания на викингских драккарах!


КАМЕРАРИЙ

Оба исландца посторонились, чтобы позволить Харальду первым взойти по двадцати ступеням серого камня, ведущим от причала на набережную.

Прежде чем сойти на берег он потратил много времени и сил на то, чтобы причесать свои светлые волосы и колючую бороду, и теперь толпившиеся возле перил зеваки не могли сдержать возгласов восхищения.

Темнокожая девушка с корзиной зеленых дынь на плече воскликнула:

– Вот их король! Они, должно быть, богаты, эти северяне. Вы только гляньте, какие у него золотые обручья!

В толпе послышались вздохи и смех, но Харальд сделал вид, что ничего не замечает. На самом деле, он зорко следил за толпой светло-голубыми глазами, отмечая про себя каждую мелочь.

Шедший позади него Ульв насмешливо шепнул:

– Давай, Харальд, действуй, пусть они запомнят этот день. Им, черт побери, нечасто удается поглядеть, как викинги сходят на берег.

Халльдор рассмеялся, хлопнув ладонью по ярко горевшему на солнце широкому лезвию своего боевого топора:

– Ну, это-то ладно.

Харальд уже почти достиг вершины лестницы, и толпа начала расступаться, давая ему дорогу.

Легкий бриз играл его золотистыми волосами, видневшимися из-под окованного медной полоской черного кожаного шлема, раздувал длинный, тяжелый плащ темно-красной шерсти, схваченный на груди серебряной пряжкой, так что был виден двуручный с рукоятью из слоновой кости меч в ножнах из недубленой телячьей кожи.

Девушка-сириянка, что продавала дыни, поставила корзину на землю, молитвенно сложила свои тонкие смуглые руки и сказала со вздохом, воздев глаза к небу:

– Вот бы мне такого возлюбленного!

Но стоявшие в толпе мужчины не слышали ее слов. Они с завистью смотрели на харальдов бахтерец, кожаную рубаху сплошь облитую неблестящими железными пластинами, на серебряный пояс, подчеркивающий стройность его стана, да на крученые оленьей кожи ремни, крест-накрест перевивающие его ноги поверх синих льняных штанов.

Какой-то старик с посохом проговорил, указывая на норвежца своей трясущей рукой:

– Да, друзья мои, такой шрам, от виска до подбородка, не получишь, сидя дома у комелька.

Харальд хотел было сказать старику, что шрам он получил, напоровшись на сук яблони, когда скакал верхом поздно ночью в окрестностях Трондхейма, а вовсе не в смертельной схватке с врагом, но тут послышался рев серебряных труб, и на улице показались крытые носилки в сопровождении полуэскадрона всадников. Балдахин носилок был из золотой парчи; сверху его венчала искусно сделанная пальма со стволом из черного дерева и чеканными золотыми листьями.

– Императрица едет! – крикнул какой-то мальчишка. – Смотрите, сама старушка Зоя объявилась поприветствовать белых волков!

Трое викингов заметили, что столпившийся на набережной народ вдруг совершенно перестал обращать на них внимание. Все, как один, повернулись посмотреть на приближающуюся кавалькаду.

Только девушка-сириянка вздыхала, закрыв глаза и сжав ладони, вся во власти своей мечты.

Харальд сказал Ульву:

– Ну что, брат, теперь ты понял, почем в Миклагарде[1] ценятся викинги?

Лицо Харальда, который до того хранил молчание, посуровело.

– Они научатся ценить нас, братья, – промолвил он. – Вот увидите, цена очень скоро пойдет вверх.

Звук его голоса был похож на рокот, с каким айсберг раскалывается, натолкнувшись на скалистый берег.

Как оказалось, к пристани приехала вовсе не императрица. Когда рабы опустили парчовые носилки на землю, из них вышел сгорбленный старик с худым лицом и посохом черного дерева в руках.

– Одна серебряная нить, которой расшита его одежда, стоит столько, что в Исландии на эти деньги можно целый год прокормить семью из пяти человек, – вздохнул Ульв.

– Может, и так, – хлопнув его по спине, отозвался Харальд. – Но если ты попробуешь отобрать у него эту мантию, в тебя натыкают такое множество дротиков, что народ подумает, будто мы привезли с собой ежа.

Больше им не удалось сказать ни слова, так как старик уже направлялся к ним. Его большие темные глаза испытывающе смотрели на викингов. Он остановился в трех шагах от друзей и громко возгласил:

– Кто из вас Харальд, сводный брат Олава Святого?

Харальд выступил вперед и сказал, оглаживая свою светлую бороду:

– Это я. Ты что, уже хочешь взыскать с меня налоги? Мы только что вступили в ваш славный город. Приходи вечером на наш драккар «Жеребец». Может быть, нам повезет, и к этому времени мы кое-что выиграем на бегах у вас на ипподроме.

Это, конечно, была шутка. Но старик не улыбнулся. Вместо этого он уставился на Харальда и таращился на него так долго, что викинг в конце концов пожалел, что произнес эти слова. Переминаясь с ноги на ногу, он неуклюже добавил:

– Шутка. Теперь я вижу, что ты не сборщик налогов.

Это тоже было что-то вроде шутки, но старик никак не прореагировал, а продолжал внимательно рассматривать Харальда. Наконец, его тонкие губы скривились в подобие улыбки, и он сказал как-то бесцветно:

– Я знаком с норвежцами и их шутками, сын Сигурда. Уже десять поколений византийцев имели счастье внимать этим шуткам. Помнится, твой родич Олав позволил себе несколько раз пошутить в бытность свою начальником императорской гвардии. Но я не для того прибыл сюда, чтобы говорить с тобой о шутках. Я – камерарий Двора, и мне поручено немедленно доставить тебя к Ее Величеству императрице Зое.

Ульв надул свои румяные щеки и сказал:

– Ух-ты! Нас приглашают во дворец в первый же день по приезде! Харальд, нам ужасно повезло.

Но камерарий и тут не рассмеялся. Чуть отступив назад и наклонив голову, он указал своим черным посохом на носилки.

– Усаживайтесь, будьте так любезны. Императрицу никто и никогда еще не заставлял ждать, и вряд ли она пожелает изменить свои привычки ради какого-то драккара норманнов, прибывших в поисках легкого заработка в Варяжской гвардии.

У Харальда и на это был готов ответ, но в последний момент он передумал и промолчал. Он залез в носилки (что при его огромном росте было непросто) и раскинулся на алых подушках рядом со своими друзьями. Камерарий вошел последним и задернул тяжелые занавеси.

Халльдор весело сказал:

– Нет уж, камерарий. Мы приехали издалека, чтобы посмотреть Миклагард. Раздвинь занавески, мой друг.

Старик с минуту помолчал, стиснув зубы, потом произнес голосом, от которого у многих мурашки пошли бы по коже:

– Это императорские носилки, мореплаватель. Занавески на них всегда закрыты. Мы, византийцы, блюдем обычаи предков. Если Ее Величество согласилась принять вас, это не значит, что ради вас она изменит правила относительно занавесей своих носилок. Может быть, ты думаешь, что мы, византийцы, поступаем неправильно? Может, ты хочешь сказать, что императрице не следует закрывать занавеси?

Трое викингов уставились на него. Прежде им не доводилось встречать таких людей, хоть они и бывали в королевских и великокняжеских палатах на Севере. Им всем разом подумалось, что это змея, а не человек. Поэтому они промолчали все то время, пока рабы, слегка покачивая, несли паланкин по улицам и переулкам города. Наконец, носилки были опущены на землю, а занавеси раздвинуты. Оказалось, что их доставили в просторный внутренний дворик, вымощенный красными, золотыми и голубыми изразцами. Рядом был серебряный фонтан в виде семи львов с глазами из крупных рубинов, из пасти которых извергались струи воды.

Харальд шепнул Ульву:

– Не вздумай проболтаться, о чем ты подумал, а то нас сегодня же упрячут в темницу. Погляди-ка лучше на птиц и держи свои воровские мысли при себе.

На птиц действительно стоило посмотреть. Пернатые самых разных цветов и оттенков порхали и щебетали под золоченым куполом. Улететь им не давала огромная сеть, натянутая над двориком. Снизу ее поддерживали столбы черного дерева.

Ульв тихо проговорил с дрожью в голосе:

– Слушай, Харальд, я дал бы сбрить себе бороду, только бы оказаться сейчас на «Жеребце». И чтобы он шел вверх по Днепру, пусть даже при встречном ветре.

На это Харальд сказал только:

– Спокойствие, исландская твоя душа. Неужели мы испугаемся какого-то старика с черной палкой да щебечущих птичек?

Они пошли вслед за камерарием, который провел викингов темными переходами в зал, где их должна была принять императрица Зоя.

ИМПЕРАТРИЦА И ИМПЕРАТОР

В огромной тускло освещенной палате было душно, в воздухе стоял сильный запах благовоний. Викинги даже чуть было не расчихались. Вначале они смогли разглядеть только высокий трон из какого-то темного дерева с резной спинкой в виде раскрытого павлиньего хвоста и боковинами в виде пальм.

Камерарий шепнул им самым категоричным тоном:

– Пройдите вперед и преклоните колена.

Но Харальд громко сказал:

– Это что, церковь? Я что-то не вижу алтаря.

Старик раздраженно ударил своим посохом по покрытому глазурованными изразцами полу, но тут женский голос произнес:

– Оставь их, Примикирий. Ты же знаешь этих северян. Они молятся стоя, так же, как наши праотцы молились Зевсу.

Харальд сказал:

– Сейчас мы вовсе не молились, госпожа. Мы просто осматриваемся. Вдруг да увидим что-нибудь, что нам захочется взять с собой в Киев.

При этих его словах даже у Ульва и Халльдора занялось дыхание, но когда женский голос ответил, в нем звучали веселые нотки:

– Сразу видно, что ты северянин, юноша. Но позволь мне сказать тебе, что вещицы, украшающие дворец, неприкосновенны, кроме дня, когда умрет император. И даже в этот день их могут брать только приведенные к присяге воины императорской варяжской гвардии,

Харальд весело ответил:

– Так приведи нас к присяге сейчас же, госпожа, и мы пойдем.

Примикирий аж задохнулся от злости и даже начал было замахиваться своим посохом, чтобы ударить викинга. Но императрица, дотоле скрытая от глаз в темноте под балдахином трона, вышла на свет и удержала его.

Зоя была средних лет и не могла сравниться красотой с иными женщинами, которых викингам доводилось встречать в своих странствиях, но что-то в ее облике завораживало – то ли просторные струящиеся одежды из голубого и алого шелка, то ли высокая прическа, в которую были убраны каштановые волосы. Зоркие глаза Харальда сразу же углядели краску на ее веках и длинных ресницах. Не ускользнули от его внимания и звенящие при каждом движении императрицы золотые браслеты, покрывавшие ее руки от запястья до локтя. Но особо он отметил про себя настороженное бледное лицо с жестокой складкой у губ.

Аромат ее духов напоминал запах мускуса, и Харальду сразу пришло на ум, что она чем-то похожа на хищного зверя, например, пантеру.

Зоя взглянула ему прямо в лицо, и ноздри ее при этом затрепетали.

– В дальнейшем, обращаясь ко мне, ты должен говорить мне «Ваше Величество». Ты понял, викинг?

Харальд утер ладонью пот, выступивший от духоты на его румяном лице, и сказал:

– Ну что, братья? Сделаем, как она говорит, или будем звать ее просто «госпожа», как зовем своих королев?

Прежде чем исландцы успели ответить ему, императрица Зоя вдруг громко и резко воскликнула:

– Примикирий, раздвинь занавески. Здесь слишком темно. Потом оставь нас. Если ты мне понадобишься, я посвищу в серебряный свисток.

Когда ее приказания были исполнены и камерарий удалился, пятясь задом до самой двери и беспрестанно кланяясь, императрица легонько ударила Харальда по щеке небольшой лопаточкой из слоновой кости, которую держала в правой руке. Борода смягчила удар, и викинг почти не ощутил его. Это было как прикосновение бабочки. Но ему это все равно не понравилось.

Она сказала с улыбкой:

– Ну, не смотри на меня волком, сын Сигурда. Десять тысяч мужчин в Византии почтут за величайшую честь получить от меня удар.

Харальд сурово заметил:

– За всю мою жизнь не было случая, чтобы я не ответил ударом на удар.

Императрица Зоя вновь уселась на свой трон, по-прежнему улыбаясь.

– Так ударь меня, викинг. Я не хочу, чтобы из-за меня нарушилось предначертанное тебе судьбой.

Но Харальд лишь дотронулся рукой до того места, куда пришелся удар лопатки, и медленно проговорил:

– Не могу, госпожа. Когда я отвечаю ударом на удар, драке приходит конец. Добавлять еще ни разу не пришлось.

Она рассмеялась, да так резко, что занавеси в разных местах огромной палаты зашевелились. Похоже, прятавшиеся за ними люди никак не могли решить, стоит ли им выскочить прямо сейчас или еще повременить.

Ульв легонько подтолкнул Халльдора локтем и шепнул ему:

– Будь наготове. Поверни пояс, чтобы удобней было выхватить меч. Надо попробовать отбиться.

Но императрица тихо сказала, покачав головой:

– Ох уж эти мне норманны! Вечно вы подозреваете нас, византийцев, в желании устроить вам засаду. Вы большие дети, друзья мои. Да, большие дети!

На это Харальд сурово возразил:

– Госпожа, у нас, северян, мальчики становятся мужчинами куда раньше, чем в других странах. Если ты нас не понимаешь, тем хуже для тебя. Мы пришли сюда наняться на какое-то время в гвардию и только. Отслужив тебе оговоренный срок, мы вернемся в Норвегию и заживем там по обычаям предков. Я привел сюда тридцать викингов. Все они отличные вояки, выстоявшие под стрелами в двенадцати сражениях. Ты хочешь нанять их? Если ты скажешь «нет», мы сегодня же отплывем с отливом и найдем себе другого хозяина – на Сицилии или в Африке, или где-нибудь еще. Нам все равно, кому служить, лишь бы хорошо платили. Но, приняв присягу, мы не нарушим данного слова. Свое жалование мы отрабатываем сторицей.

Императрица немного помолчала, посасывая кончик своей лопаточки из слоновой кости, а потом важно изрекла:

– Я уверена, что так оно и есть, северянин. Да, я уверена в этом. Но, как ты видишь, я всего лишь слабая женщина и мне не по силам заключать сделки с вами, отчаянными рубаками. Дайте мне время до вечера. Мне надо обсудить это дело с моим контоставлом. А пока присаживайтесь вот на эти подушки. Расскажите мне о Севере. Мы, правители Юга, редко куда выбираемся. Нам очень хочется знать, что происходит в мире, но наши соглядатаи не всегда сообщают правдивые сведения.

Харальд сказал:

– Тех, кто не отрабатывает свой хлеб, надо бить кнутом.

Императрица отвела взгляд.

– Мы, порой, применяем и наказания посуровей. Но, лишившись глаз, они отнюдь не становятся лучшими соглядатаями.

Она улыбнулась и вновь обратила свой взор на викингов.

– Расскажите мне о себе. Расскажите, как вы познакомились. Ведь сразу видно, что вы не настоящие братья, рожденные одной матерью, а, так сказать, братья по оружию.

Харальд поведал ей, как вместе со своим сводным братом Олавом[2] сражался против вторгшихся в страну данов при Стиклестаде[3], как Олав погиб, как он сам, в то время пятнадцатилетний подросток, выбрался с поля битвы с помощью ярла Регнвальда и добрался до Хольмгарда[4], где получил приют у князя Ярослава, который к тому же обещал отдать ему в жены свою юную дочь Елизавету.

Императрице это, похоже, показалось забавным.

– И что же, эта девица хороша собой? – поинтересовалась она.

Харальд пожал своими могучими плечами:

– Недурна. Я не очень-то в этом разбираюсь. Когда придет время, из нее выйдет отличная жена. Думаю, она научится держать свой язычок на привязи, как войдет в возраст.

Императрица кивнула, цокнув языком.

– А что, если ты не вернешься за ней в Новгород?

– Тому нет никаких причин, – ответил Харальд. – За ней дают хорошее приданое. К тому же, когда норвежский престол опустеет, настанет мой черед стать королем. Королю нужна королева, а Елизавета будет хорошей королевой, ведь отец позаботился о том, чтобы дать ей образование. Так что я приеду за ней.

Императрица Зоя помолчала, обмахиваясь веером из павлиньих перьев, потом сказала с улыбкой:

– Ну что же, посмотрим. Славный юноша вроде тебя может найти себе и жену, и трон здесь, на Юге. Для вас, викингов, это была бы неплохая сделка, не так ли?

– Меня вполне устраивает Север, – ответил Харальд. – Сюда я приехал поднакопить золотишка да провести годик-другой, пока не освободится норвежский трон. А теперь позволь мне закончить рассказ.

Он рассказал ей, как они подружились с Ульвом сыном Оспака и Халльдором сыном Снорре, приехавшими из Исландии в поисках золота и приключений.

– А на них можно положиться? – поинтересовалась Зоя. – Знавала я непосед-исландцев, которые нигде не могли продержаться больше месяца.

– Ну, этим двоим я готов доверить даже свой шлем «Боевой кабан», меч «Жерноворуб», бахтерец «Эмма» и драккар «Жеребец» в придачу. Что до охоты к перемене мест, так ведь лишь старикам к лицу сидеть у комелька, молодым же по нраву дальний путь да лихая схватка.

Он рассказал императрице, как они собирали дань для Ярослава, а когда им наскучило жечь деревни, чтобы заставить селян платить, сели на корабль и отправились в Византию, миновав Большой Волок и пороги, спустившись по Днепру до устья и выйдя в Черное море.

– Наверное, дело не обошлось без приключений? – перебила его императрица. – В тех местах полно кочевников-пацинаков[5]. Еще ни один корабль не прошел по Днепру без того, чтобы они не попытались его захватить.

– Мы с ними встречались, и не раз, но они почему-то не хотели остаться поболтать с нами, когда мы сходили на берег и шли на них, – ответил Харальд. – Мои тридцать товарищей сожалели об этом, ведь от них можно было бы узнать много интересного. Больше всего беспокойства нам доставили булгары. Они живут на восточном побережье Черного моря.

Зоя улыбнулась.

– Я знаю, где живут булгары, викинг. Здесь у нас, в Византии, имеется булгарский полк. Ты скоро познакомишься с этим воинством, если останешься с нами.

– К чему нанимать булгар, если в варяжской гвардии есть полк германцев? – спросил Харальд.

Она потупила свои подведенные глаза:

– Булгары следят за викингами, викинги за булгарами. Мы, правители империи, не можем позволить какой-либо одной группе воинов единолично контролировать нашу столицу.

– А кто держит в узде оба полка? Ты? – надулся Харальд.

Она улыбнулась. Ее длинные тонкие пальцы барабанили по подлокотникам трона.

– Мы с мужем, базилевсом Романом, заняты более важными делами. Для этого у нас имеется военачальник, стратиг Георгий Маниак. Он отважный воин и отлично умеет управляться с такими, как вы.

Харальд улыбнулся.

– Буду рад познакомиться с ним. Люблю отважных людей.

Императрица зевнула, на сей раз не прикрыв рот своей унизанной драгоценностями рукой и намекая викингам, что аудиенция близится к завершению.

– Ты с ним познакомишься. Он вас вызовет и произведет вам смотр, если базилевс решит, что вас стоит нанять в гвардию.

– Надеюсь, этот Маниак не думает, что мы прибежим к нему со всех ног по первому свистку, – заметил Харальд. – Мы не собаки, а воины. Где этот ваш император? Нам надо на него посмотреть, прежде чем мы решим, будем мы служить ему или нет.

Императрица хотела было ответить, но не успела – занавеси, украшавшие одну из стен, тихонько раздвинулись, и в зал, прихрамывая и тяжело опираясь на длинный серебряный посох, вступил узкоплечий старец в одеянии из тяжелого пурпурного шелка. На его понуро склоненной голове красовалась огромная корона чеканного золота, напоминавшая по форме купол церкви. В левой руке он держал свиток пергамента с большой печатью красного воска.

Незнакомец был невысок, Харальду по грудь, но взгляд его черных глаз был настолько пронзителен, что викинг едва сумел выдержать его. Старик в красном сухо проговорил:

– Я базилевс Роман. Теперь я перед вами, и вы можете решить стоит ли служить мне.

Он остановился, как-то неопределенно улыбаясь. Голова его то и дело опускалась под тяжестью высоченной короны, и ему приходилось рывком вскидывать ее.

Харальд ответил, пожав плечами:

– Лично я против тебя ничего не имею. Лишь бы жалование было достойным.

Император улыбнулся.

– Жалование будет самое что ни на есть достойное. Больше вам не заплатят нигде в мире. Я рад, что ты ничего против меня не имеешь. Похоже, здесь это можно сказать далеко не о каждом.

Сказав это, он обернулся и посмотрел на императрицу, которая разглядывала свои длинные накрашенные ногти, видимо, потеряв всякий интерес к присутствующим. Не дождавшись ее ответного взгляда, базилевс изрек:

– Ну что же, молодцы, если желаете вступить в мою императорскую гвардию, преклоните колена и поклянитесь от имени команды вашего корабля верно служить мне во всем, что я вам прикажу, до того времени, пока я сам не отпущу вас. Нет возражений?

Викинги переглянулись. Потом Ульв прямодушно заявил:

– Что-то мне не хочется вставать на колени, Харальд. У нас в Исландии это не принято.

Но Харальд сказал с усмешкой:

–Это не страшно, брат. Не можем же мы давать клятву, глядя на императора сверху вниз. Придется встать на колени, раз он такого маленького роста. У меня нет никаких возражений. Ну же, берите пример с меня.

И он встал на колени, как был, в шлеме и куртке из медвежьего меха, с рассыпавшимися по плечам длинными светлыми волосами. Оба исландца, ворча, последовали его примеру. Они повторили за императором слова клятвы, и тот дотронулся до шеи каждого из них своим серебряным посохом. Потом он сказал:

– Теперь вы можете встать, варяги. Отныне, если я или моя жена или наш военачальник прикажем вам добраться вплавь до Сардинии или полететь на Луну, вы обязаны беспрекословно подчиниться.

– Наверное, эта палка у тебя волшебная, раз ты думаешь, что такое можно исполнить, – заметил Харальд.

Императрица язвительно рассмеялась, но базилевс Роман только кивнул и сказал:

– Да, исландец, этот посох способен творить поразительные чудеса. С годами ты сам в этом убедишься.

– С годами? – переспросил Харальд. – Мы же приехали всего на несколько месяцев!

– О месяцах речь не шла, варяг, – сказала с трона императрица Зоя. – Нанимая воинов, мы сами решаем, как долго им оставаться у нас на службе. А теперь отправляйтесь в казарму и примерьте свои новые доспехи. Стратиг Маниак придает большое значение внешнему виду воинов.

Викинги повернулись и пошли было к украшенной занавесью двери, но не успели они сделать и трех шагов, как императрица Зоя хлопнула в ладони, да так резко, что Харальд обернулся и спросил:

– Чем мы заслужили твои аплодисменты, госпожа? Неужели мы так хорошо идем?

– Как раз наоборот, – сузив глаза, ответила императрица. – Идете вы так плохо, что не знай я о невежестве северян, я почла бы своим долгом подвергнуть вас завтра публичной порке на Ипподроме.

Император захихикал и принялся усиленно кивать головой, так что корона у него съехала на лоб и чуть было совсем не слетела.

– Меня в жизни никогда не пороли, и я не намерен менять эту традицию, – заметил Харальд.

Он двинулся было назад, к трону, но Ульв и Халльдор удержали его, заметив, как заколыхались скрывающие альковы занавеси.

– Видать, псы оказались умнее хозяина, – сказала Зоя. – Они-то, наверное, могут уразуметь, что все слуги, любого ранга, от логофетов[6] до куропалата[7], должны удаляться после аудиенции у базилевса или его супруги, пятясь назад с поклонами. А теперь давайте посмотрим, усвоили ли вы свой первый урок.

С красными от ярости физиономиями трое викингов принялись пятиться к двери. Оказавшись за занавесью, они услыхали язвительный смех Зои и блеющее хихиканье императора.

– Гром и молния! – сказал Харальд Суровый. – До чего же хочется вернуться и как следует проучить этих размалеванных кукол!

Вдруг позади них раздался тоненький голосок:

– Они только того и ждут. Если ты это сделаешь, тебя убьют, прежде чем я успею за тебя помолиться.

МАРИЯ И ФЕОДОРА

Трое викингов обернулись и увидели совсем рядом, в тускло освещенном, увешанном занавесями, коридоре худенькую бледную девочку лет двенадцати в темной дерюжной одежде. Она обеими руками прижимала к груди большое серебряное распятие.

Глаза у нее были такие большие и грустные, что Ульв сказал:

– Ну, малышка, не плачь. Пока еще никто не умер. Лучше скажи-ка, как тебя зовут и почему тебя так волнует судьба трех неотесанных чужеземцев?

Потупив взор, она ответила:

– Меня зовут Мария Анастасия Аргира, варяг.

Харальд с улыбкой протянул девочке руку.

– Ну-ка, Мария Анастасия Аргира, держи мою пятерню. Я посажу тебя к себе на плечи и от души покатаю по здешним коридорам.

Но она вдруг шарахнулась от его протянутой руки и затрясла головой:

– Пожалуйста, не дотрагивайтесь до меня. Я племянница императрицы Зои, царевна. К царевне нельзя прикасаться.

Развеселившись, Харальд погладил свою светлую бороду:

– По мне так ты просто девчонка. К тому же, на родине многие считают меня королем. Так почему бы королю не поиграть с царевной?

Мария снова покачала головой и сурово сказала:

– Здесь все по-другому. Мы в центре мира, в священнейшей из империй. Хоть ты силен и красив, ты всего лишь варвар-северянин, называющий себя королем. Ступайте за мной и не пытайтесь снова дотронуться до меня. Тут, во дворце, повсюду глаза и уши.

Она повернулась и быстро пошла прочь по коридору. Викинги пожали плечами и потопали следом. Тут и там в переходах, где сходились вместе несколько коридоров, им встречались дворцовые слуги в темных одеждах и с темными посохами, которые, все как один, приветствовали девочку легким поклоном, хоть она и не обращала на них никакого внимания.

Харальд сказал ей:

– Ну вот, теперь я вижу, что ты царевна. И куда же Ваше Высочество ведет нас? В казарму?

Мария, не оборачиваясь, ответила:

– Не называй меня Вашим Высочеством. Я в опале и меня лишили титула до тех пор, пока я не покорюсь. Моя другая тетя, Феодора, к которой я вас как раз веду, хочет, чтобы я ушла в монастырь. Я впала в немилость, потому что отказалась сделать это. Пойдемте немного быстрее, а то меня накажут еще и за то, что я так долго не возвращалась.

Викинги послушались, и вскоре она провела их низким сводчатым коридором в походившую на темницу комнату с голыми стенами. Там, посреди вымощенного каменными плитами пола, стояла на коленях седовласая старуха в одеянии из коричневой мешковины с куском толстой, завязанной узлами веревки на шее. Когда они вошли, она подняла на них потухшие глаза и проговорила неожиданно сильным и резким голосом:

– У меня обычай знакомиться со всеми поступающими на службу. Встаньте на колени тут, передо мной, и подождите, пока я закончу молитву. И ты, девочка, тоже становись на колени и обратись мыслями к своему религиозному долгу. Поспеши.

Закончила молитву Феодора, прямо скажем, нескоро. Она молилась на непонятном северянам языке. Не раз им казалось, что дело идет к концу, но старуха, сделав паузу, снова принималась что-то бормотать. А викинги все ждали и ждали, пока у них не начало ломить колени.

Наконец, Феодора замолчала и с трудом поднялась. Трое друзей тоже поднялись и встали перед простым деревянным стулом, на который она уселась. Оглядев их с ног до головы, она сказала:

– Вы явились в Византию в поисках легкой наживы, как все северяне. Но очень скоро вы убедитесь, что угодили в сети. В прошлом месяце четырем англичанам вырвали языки за то, что они забыли, как надо приветствовать логофета тайной канцелярии.

– Ох уж эти англичане! – воскликнул Харальд. – Они собственную голову где-нибудь забыли бы, если бы она снималась.

– Некоторые из них так и сделали, чужестранец, – сухо ответила Феодора. – Но чаще всего забывают глаза. Мы нация старая и потому гуманная. Но нам приходится обращаться с варварами по-варварски, когда нас к тому вынуждают их дикие выходки. Усвоить это – значит достичь мудрости. Вам следует также усвоить, что моя племянница, Мария Анастасия Аргира – дитя неразумное, и ее глупостям не следует потакать. Она скоро примет постриг в одном из здешних монастырей, каком я еще не решила, для ее же, своенравной, пользы. Поэтому я запрещаю вам кружить ей голову богопротивными рассказами о Севере. Я, мать народа, запрещаю вам это. Вы все поняли?

Харальд, обернулся ко все еще стоявшей на коленях малышке Марии и подмигнул ей. Она быстро отвернулась, точь-в-точь испуганная птичка.

Тогда он сказал Феодоре:

– Ты говоришь с человеком, сводный брат которого причислен к лику святых. Почему ты думаешь, что мои рассказы будут богопротивны?

Он был ужасно доволен своей находчивостью, ведь ему удалось ничего не обещать этой злющей старой карге. Но она проговорила с тонкогубой улыбкой, глядя на него снизу вверх:

– Ты такой же хитрец, как другие северяне. Смотри, как бы твоя гордость не стоила тебе слишком дорого.

Она вдруг наклонилась и позвонила в стоявший у ее ног серебряный колокольчик. Панель стены позади нее скользнула в сторону, и из проема в комнату шагнул человек.

Незнакомец был чернобров и черноволос, много ниже Харальда ростом, но так же широк в плечах. На его бледном лице лежала печать мрачного раздумья. Поверх чеканного золоченого панциря был накинут алый плащ с пурпурной каймою, подмышкой – серебряный шлем, украшенный по гребню конским хвостом. Вооружен он был по-древнеримски двумя мечами: коротким гладиусом, предназначенным для нанесения колотых ран, и мечом подлиннее, называемым спата. Синие ножны мечей крепились к перекрещенным у него на груди ремням.

Феодора произнесла тонким голосом:

– Вот человек, который отныне будет вашим хозяином, чужестранцы. Это ваш командир, мой родич Георгий Маниак. Вы обязаны во всем повиноваться ему, подобно рабам.

Харальд устремил на стратега холодный взгляд, надеясь заставить его отвести глаза. Но тот ответил ему столь пристальным взором, что викинг на какое-то мгновенье даже усомнился, что сможет выдержать его.

Маниак вдруг спросил зычным басом:

– В скольких сражениях вам доводилось биться?

Харальд постарался подсчитать, но не смог. Уж больно много раз они рубились с данами, с восставшими крестьянами, с вендами… Всего не упомнишь. Часто это были даже не битвы, а просто стычки.

Наконец, он сказал:

– Думаю, в двенадцати, плюс-минус одна-две. Воины ведут счет битвам не так усердно, как своему жалованию.

Георгий Маниак злобно ухмыльнулся:

– Жалование вы будете считать через месяц, не раньше. Сначала нам надо узнать, чего вы стоите. А теперь скажите, сколько раз вы бежали с поля боя в этих двенадцати великих битвах?

Харальд заскрежетал зубами, так что Ульв начал было опасаться, что он их себе переломает.

– Если ты, ромей, хочешь насмехаться надо мной, пойдем выйдем куда-нибудь, где можно развернуться.

Маниак как будто и не слышал этих слов. Он холодно спросил:

– Сколько человек вы убили?

На сей раз ему ответил Халльдор:

– У меня на родине считают, что воину не к лицу хвалиться своей удачей. Это тут, в Миклагарде, молодые петушки горланят на чем свет стоит. В Исландии орел молча делает свое дело.

Стратиг обернулся к Феодоре и сказал:

– Всемилостивейшая, я думаю эти трое нам подойдут. Они во многом похожи на тех, что уже показали себя отличными воинами. Суровый климат чудесным образом закаляет дух и тело северян.

Он поклонился и вышел через ту же потайную дверь, через которую вошел. Феодора улыбнулась Харальду и сказала:

– Ступайте. Да не забудьте начистить до блеска свое оружие. Командир не всегда будет с вами так же милостив, как сегодня.

Когда они вышли в коридор, Ульв заметил:

– Может быть я ошибаюсь, братья, но по-моему этот Маниак доставит нам немало хлопот.

– Эх, оказаться бы сейчас на Днепре! И чтобы доски палубы под ногами да свежий ветер в лицо, – отозвался Халльдор.

Харальд рассмеялся, положив руки на плечи своим названным братьям:

– Ну вот, не хватает нам еще пугаться этого душного старого дворца и какого-то там коротышки в золотом панцире. Пойдемте-ка лучше повеселимся.

И они двинулись в обратный путь по темным переходам, приводя одетых в черное дворцовых прислужников в немалое изумление своим жизнерадостным смехом.

ВАРЯГИ

Харальд и его дружина разместились в имперской казарме с максимальными удобствами, хотя для этого им сначала пришлось убедить остальных пять сотен варягов, что с ними шутки плохи. В первый вечер им пришел на помощь оркнеец Эйстейн сын Баарда и команда его драккара «Боевой Ястреб». В свое время Эйстейн позаимствовал у Олава, сводного брата Харальда, плащ и пару башмаков, Да так и не успел вернуть: Олав погиб в битве при Стиклестаде. Так что, помогая Харальду, он как бы возвращал долг покойному другу. Эйстейн добился, чтобы вновь прибывшие получили широкие ложа поближе к окнам и место за столом в пяти шагах от двери на кухню. По его словам, большего он сделать не мог.

Эйстейн рассказал Харальду, что варяги из англичан – народ в общем-то спокойный, если только не напьются по случаю какого-нибудь своего праздника, а вот данам и нормандцам[8] совершенно нельзя доверять. На это Харальд ответил:

– Мне уже доводилось встречать и тех, и других. Люди как люди. С ними можно поладить, если сам ведешь себя по-людски. У меня есть друзья даже среди желтолицых пацинаков, хоть я и не знаю их языка. Но я рад, что ты такого мнения об англичанах. Однажды, когда войду в силу, я отправлюсь к ним посмотреть, не придется ли мне впору английская корона.

Эйстейн сын Баарда, рассмеялся:

– Дай мне знать, когда поплывешь в Англию. Мне всегда хотелось стать там графом.

Харальд кивнул:

– Даю тебе слово, что сделаю тебя графом, как воссяду на английский престол. И своих названных братьев, Халльдора сына Снорре и Ульва сына Оспака, тоже. Эта страна дряхлеет на глазах, вливание свежей крови пойдет ей на пользу.

Стоило ему произнести эти слова, как могучего сложения одноглазый варяг, вдруг встал из-за стола и, подойдя к Харальду, толкнул его в грудь раскрытой ладонью так, что тот едва удержался на скамье.

– Меня зовут Гирик, я из Личфилда, что в Мерсии, – сказал он. – Ты, небось, слыхом не слыхивал, что есть такое селение, Личфилд?

Глянув на здоровенную красную ручищу нового знакомца, Харальд проговорил:

– А я было подумал, что это Тор спустился к нам из Валхаллы[9]. Не часто мне доводилось встречать богатырей вроде тебя, Гирик из Личфилда. Так что же ты хочешь мне сказать?

– Я англичанин, – ответил тот, – и, поверь мне, что ты раньше вырастешь семи футов росту, чем займешь английский престол.

– Я быстро расту, – миролюбиво заметил Харальд. – Но я послушаю твоего совета и подожду, пока буду нужного роста.

И он повернулся к столу, вместе с Эйстейном сыном Баарда, поскольку слуги как раз внесли в залу подносы с горячими колбасками и ячменным хлебом. Но англичанин вдруг ухватил его за плечо и рывком повернул к себе.

– Вот этой самой рукой я сразил графа Годвина, – проговорил он. – А раз справился с ним, и с тобой справлюсь. До приезда сюда я был кузнецом. Много боевых коней подковал я, и ни один из них не шелохнулся, пока я не закончил работу.

Ульв и Халльдор придвинулись поближе, но Харальд знаком приказал им не вмешиваться.

– Послушай, Гирик из Личфилда, я почувствовал тяжесть твоей руки, сразу видно, что ты был кузнецом, – мягко сказал он. – Но сейчас будь паинькой, возвращайся к своей трапезе. А то еще вляпаешься в такое, о чем, стоя за наковальней, и слыхом не слыхивал.

Произнося эти слова, он по-дружески улыбался Гирику, а его руки так и оставались заложенными за поясной ремень. Гирик из Личфилда вдруг ударил его кулаком. Харальд чуть отклонился в сторону, так что удар пришелся ему вскользь по плечу, и сам дважды рубанул англичанина ребром ладони по шее. И тут же отступил назад, чтобы тот мог беспрепятственно упасть.

Когда Гирик пришел в себя настолько, что мог сидеть, и принялся трясти головой, чтобы в ней прояснилось, Харальд промолвил, склонившись над ним:

– Мы называем такой удар «Поцелуй Тора». Он может прийтись очень кстати, когда под рукой нет боевого топора. Когда-нибудь, когда у тебя будет время, я научу тебя этому приему. Мне кажется, что такому как ты, он может очень и очень пригодиться.

Трое варягов подняли Гирика, но он не мог стоять без посторонней помощи, так что его усадили на скамью поближе к подносам с колбасками, чтобы он смог поесть.

Он сказал Харальду:

– Граф Годвин был ничто в сравнении с тобой, норвежец. И когда ты отправишься завоевывать английскую корону, я буду сражаться на твоей стороне, если, конечно, ты примешь меня.

Харальд утихомирил его, засунув в рот кусок кровяной колбасы.

– Приму, Гирик из Личфилда. Боюсь, однако, что я уже наобещал довольно графств. Тебе придется довольствоваться кузней в Личфилде.

С этой минуты не было у Харальда в Миклагарде друга преданней Гирика, которого знали и побаивались повсюду в городских тавернах и игорных домах. Видя, что Гирик подружился с Харальдом, прочие варяги из англичан тоже поклялись во всем поддерживать норвежца. Харальд и сам еще не догадывался об этом, но те два удара ребром ладони дали ему в полное распоряжение целую армию.

ТОПОРНАЯ ЗАБАВА

Однако, отнюдь не всегда стычки заканчивались столь благополучно. Каждое утро варяги должны были сопровождать базилевса в храм Святой Софии, проходя торжественным маршем мимо акведуков, цистерн и обширных беломраморных колоннад. Там правитель Византии произносил проповедь или зачитывал отрывок из какого-нибудь теологического трактата, а перед отбытием передавал патриарху в залог за возвращаемую ему высокую императорскую корону мешочек золота.

После обеда, когда на улице немилосердно пекло, базилевс обычно восседал на своем огромном троне, украшенном золотыми платанами и гранатовыми деревьями с золотыми же птицами, снабженными механизмом наподобие часового и потому «умевшими» петь, на ветвях. Все это великолепие предназначалось в первую очередь для того, чтобы пускать пыль в глаза иноземным послам, прибывавших к византийскому двору из Германии, Персии и даже самой Индии. К тому же, по незаметному для постороннего глаза знаку императора, трон вдруг взмывал ввысь и как бы парил в воздухе над головами коленопреклоненных послов, неизменно выказывавших тем немалое изумление, искреннее или притворное. (Происходило это под напором воды в потаенных водоводах.)

Это глупое представление весьма скоро наскучило варягам-новобранцам, и они пристрастились проводить свободное время между утренним и полуденными дежурствами на площадке за Ипподромом, где в землю было врыто около сотни толстенных ясеневых столбов (перед крупными представлениями на Ипподроме к этим столбам привязывали диких зверей). Варяги-северяне изобрели новую забаву, позволявшую одним выказывать мастерское владение боевым топором, а другим – весело провести время, заключая пари насчет того, кто одержит победу в состязании. Правила были просты: один из воинов, послюнив палец, делал отметку на столбе, а другой, посмотрев на нее, должен был с закрытыми глазами перерубить столб точно на этом уровне своим двуручным топором (ими были вооружены все варяги). Если же ему не удавалось перерубить столб до конца или удар приходился мимо отметки, он считался проигравшим.

И вот однажды жарким полуднем, когда базилевс парил на своем троне над послом из Багдада, а Харальд веселился от души, сидя в пыли в загоне за Ипподромом и наблюдая, как его товарищи состязались во владении топором, на землю рядом с ним вдруг легла черная тень, и кто-то громко произнес:

– Встать, скоты! Я вас научу приветствовать командира!

Харальд обернулся и увидел стратига Маниака. Тот стоял в пяти шагах позади него с перекошенным от ярости лицом, в шлеме и раздуваемом ветром алом плаще.

Варяги все как один обратили свои взоры к Харальду. Он же спокойно ответил стратигу:

– Мы делаем то, за что нам платят, командир, упражняемся во владении оружием, чтобы лучше защищать императора.

Темные глаза Маниака метали молнии:

– Вам платят за то, чтобы вы были при базилевсе, а не за то, чтобы вы развлекались, сидя в пыли, тогда как Его Величество в любой момент может пасть от кинжала убийцы.

Харальд зевнул, как будто разнежась на солнышке, и сказал:

– Если такое случится, что люди скажут об императорском главнокомандующем, оставившим свой пост у волшебного стула, вместо того, чтобы честно смотреть, как тот ездит вверх-вниз?

Варяги-новобранцы засмеялись было, но товарищи поопытней их тут же утихомирили. Услышав смех, Георгий Маниак весь как-то передернулся в своем золоченом панцире. На лице у него вдруг выступил пот, просто-таки градом полил, стекая прямо на напомаженную бороду. Казалось, его вот-вот хватит удар.

Внезапно его тень стрелой рванулась к Харальду, и северяне с ужасом увидели, что в обеих руках у него по мечу. Раздался хриплый крик ярости.

Харальд не стал пытаться подняться или обнажить меч. Вместо этого, он отклонился вправо, нанеся при этом стратигу удар левой ногой. Мечи Маниака глубоко ушли в столб, привалившись к которому варяг только что сидел. Сам же военачальник покатился по земле, потеряв свой шлем и запутавшись в плаще.

Над Ипподромом повисло тяжелое молчание. Северяне застыли на месте, как будто ожидая, что боги вот-вот поразят их громом.

Маниак встал и поднял с земли свой шлем с вываленным в грязи плюмажем. По лицу у него текли слезы, и он не произнес ни звука, явно опасаясь, что голос его может сорваться. Вместо этого он поднял правую руку, видно давая кому-то знак. Откуда-то выскочили десятка два булгар с копьями наперевес. Они окружили Харальда, как будто он был каким-то опасным зверем, направив копья прямо ему в лицо.

– Ох, и осторожный же вы, булгары, народ! Даже на зайца, небось, в одиночку не ходите? —усмехнулся викинг.

Они отобрали у него меч и топор, потом заставили встать. Ульв и Халльдор двинулись было ему на помощь, но Гирик и Эйстейн их удержали.

Булгары повели Харальда прочь, подталкивая его копьями. Набежали еще булгары, стали теснить северян. Один из булгарских начальников крикнул:

– Попробуете помочь этому кабану – выколем ему глаза. Слепым будет. Поняли?

– Это с ним так и так сделают за то, что сбил спесь с Маниака, – мрачно шепнул Эйстейн.

Булгары отвели Харальда в переулок возле Форума Константина, где стояли в ряд каменные хлева для предназначенных на убой свирепых быков. Хлева эти были без окон, с толстыми крепкими дверьми. В одну из этих построек, самую низкую и темную, Харальда и затолкали, немилосердно тыкая копьями. Прежде чем за ним закрыли дверь, он повернулся и громко сказал:

– А где же наш малыш Маниак? Скажите ему, чтобы почистил свой плащ, прежде чем отправиться завтра на парад. Негоже военачальнику показывать прилюдно, до чего ему жаль самого себя.

Один из булгар ткнул Харальда древком копья в шею. Он упал лицом вниз, и кромешная тьма накрыла его.

ХАРАЛЬДОВА ПЕСНЬ

Это была далеко не лучшая ночь в жизни Харальда. Его темница оказалась душной и вонючей, где-то в темноте все время жужжала муха. Но больше всего он страдал от тесноты: там было недостаточно места, чтобы великан мог вытянуться в полный рост, и ему приходилось лежать скрючившись.

Потирая ушибленную шею, Харальд пожалел, что не успел разглядеть лицо ударившего его булгара. Потом вдруг подумал, что ему, наверное, вообще больше никого не придется увидеть. За недели, проведенные в Миклагарде, он много слышал о том, как в Византии ослепляют людей. Обычно это делалось на Ипподроме при большом стечении народа. Кусок раскаленного железа подносили близко-близко к глазам, но не дотрагивались до них: ромеи считали, что нельзя лишать человека какой-либо части тела, так как в Судный день он должен целым восстать из мертвых.

Харальд принялся размышлять о том, что за странный народ эти византийцы. Живя в своем маленьком затхлом мирке, они почему-то исполнены чувства собственной значимости и убеждены в том, что их подход ко всему на свете единственно верный.

«Интересно, сколько их, ромеев? – подумал он. – Не может быть, чтобы очень много, а то им не пришлось бы нанимать в свою армию воинов из Италии, Франции, Англии, Дании, Норвегии, Швеции и даже из турецких земель».

Ему вспомнилось многое из виденного в странствиях. Вот князь Ярослав и златовласая, совсем еще юная Елизавета с доверчиво сидящей у нее на руке говорящей птичкой. Вот Ульв и Халльдор, вот его новые друзья, Эйстейн и Гирик. Потом он вернулся мыслями к своему сводному брату Олаву, великому человеку, который так нежно заботился о нем до самой гибели в битве при Стиклестаде. Ему вдруг показалось, что Олав здесь, с ним, в душной темнице, и от того она наполнилась ярким светом.

«Что это ты приуныл, братишка? – спросил Олав. – Раньше, когда мы были вместе, ты никогда не унывал. Не робей, Харальд, все не так безнадежно, как кажется. Ты отлично слагаешь песни. Теперь самое время этим заняться. Тогда ожидание не покажется тебе таким тягостным».

Олав исчез, и свет в темнице померк.

Харальд потер свои глаза и проговорил:

– Да, брат, я так и сделаю. Спасибо, что напомнил.

И принялся слагать песнь. Она вышла не самой удачной, но занятие это действительно отвлекло его от мрачных мыслей.

Песнь была такая:


В застенке византийском темном

Жду неминучей смерти злой.

А в Новгороде торг веселый,

Шумит и Киев золотой.


Играет море лунным светом,

Здесь, в Миклагарде, звездная ночь.

Мне б волю, я б отплыл с рассветом

Из Золотого Рога прочь.


Легко в Босфоре мореходу,

А в Черном море просто рай.

Но я б в любую непогоду

Пошел к верховьям Днепра.


Когда бы мне домой добраться!

Я б не просил иных наград.

Лишь никогда б не возвращаться

В клятый Константинов град.


Несколько раз повторив эти вирши, он решил, что рифмы могли бы быть и получше. Когда-то ему помогал с рифмами один скальд по имени Стув, живший недалеко от Бергена. За рог имбирного пива любую рифму подберет. Но Берген далеко, да и жив ли еще старый Стув? Харальд с грустью подумал о том, что и скальды смертны. Воин рано или поздно должен погибнуть, такое уж у него ремесло. Но поэтам и сказителям следовало бы жить вечно. А разве не грустно, когда падет добрый конь или сломается славный меч? Но всего печальней, когда в безлюдных местах, где-нибудь в отдаленном фьорде или возле одинокого рифа к западу от Оркнеев затонет добрый корабль и некому оплакать его гибель, кроме чаек, и безвестно лежит он на дне, пока не покроется водорослями. Хуже всего, если он затонет на пути в Гренландию. Там совсем уж безлюдно.

При мысли о затонувших кораблях Харальд почувствовал, что слезы наворачиваются ему на глаза, и постарался выбросить это из головы. Он занялся сочинением мелодии для своей песни. Но это давалось ему еще труднее, чем слова. Ему хотелось, чтобы мелодия была веселой, а выходило как-то тоскливо, вроде ночного крика тюленей или стенаний взлетающего со скалы голодного баклана.

«Никудышный из меня скальд, даже для короля», – подумал Харальд. Вдруг дверь темницы распахнулась и кто-то крикнул:

– Выходи, Харальд Суровый! Выходи!

«По крайней мере, не придется больше корпеть над стихами и мотивом», – подумал он.

Потом повернулся и пополз к выходу из застенка, зажмурясь от слепящего солнечного света. И оказался у ног множества обступивших темницу людей.

Ему пришло в голову, что негоже воину умереть вот так, на четвереньках, и решил подняться.

Так он и сделал. И увидел смеющихся Ульва с Халльдором, а с ними Эйстейна и Гирика. Весь переулок до самого Форума Константина был запружен вооруженными топорами варягами, которые приветствовали его смехом и криками. Среди них были и англичане, и даны, и франки, и даже итальянцы.

Ульв сказал с гордостью:

– Видишь, брат, мы пришли за тобой.

Харальд кивнул.

– Могли бы прийти и пораньше. У меня все ноги свело, пока вы там возились.

Он изо всех сил старался казаться мрачным.

– Ноги у него затекли! Велика беда! – ответил Ульв. – Тут пятьсот человек, готовых нести тебя на руках.

Четверо ближайших соратников Харальда подняли его себе на плечи и понесли в Форум, а варяги с радостными криками теснились вокруг, прямо как на празднике. Постепенно к ним присоединились толпы дворцовой прислуги, зазвучали византийские песни. Некоторые, в основном девушки, стали кидать Харальду алые цветы, но варяги сказали им, чтобы шли к себе на кухню и не путались в дела мужчин.

Когда они достигли главных ворот дворца, булгарские стражники, опустив копья, пропустили их.

– Вот нежданная перемена, – заметил Харальд. – Маниаку это не понравится.

– Что за дело! – ответил Ульв. – Он впал в немилость за то, что обидел тебя. Говорят, Зоя даже грозилась подвергнуть его публичной порке. А тут это, похоже, дело нешуточное.

– Не дело так поступать с воином, – сказал Харальд. – Он всего лишь исполнил свой долг. К тому же, я его тоже обидел. Я не держу на него сердца.

– Так и скажи Зое. Она как раз прислала за тобой, – встрял в разговор Халльдор. – Дай-ка мы умоем и причешем тебя, прежде чем пойдешь к ней.

– Нет уж, – заявил Харальд, – или я пойду к ней как есть, или не пойду вовсе.

И отправился в палату императрицы как был, весь в пыли, со спутанными волосами и всклокоченной бородой.

НОВЫЙ ИМПЕРАТОР

Он остановился в дверях, сквозь которые в полутемную залу проникал янтарный солнечный свет. Взлохмаченный, опоясанный огромным мечом, в эту минуту он был похож на северного бога. Из полумрака ему навстречу с простертыми вперед руками выступила императрица Зоя. Он заметил, что на сей раз она надела на три браслета больше, чем прежде, и что они массивные, из неполированного золота. Ему подумалось, что на вырученные за них деньги можно было бы купить в Хедебю драккар, а в Дублине даже два, ведь там цена на рабочую силу ниже.

– Прекрасное сегодня утро, Зоя, – проговорил он.

– Я посылала за тобой, варяг, – ответила она. В голосе ее сквозило напряжение.

Он прошел мимо нее в палату и уселся на трон. Помолчал немного и сказал:

– Я бы так и так пришел. Когда будущего короля кидают в темницу как какого-нибудь карманного воришку, он вправе попросить объяснений, пусть даже у женщины.

От императрицы потребовалось немало усилий, чтобы не дать своему гневу выплеснуться наружу. В конце концов, она спокойно проговорила:

– Ты сидишь на моем троне, варяг.

Харальд взглянул вниз, как будто сам это только что заметил и улыбнулся:

– Стул у тебя, надо сказать, крайне неудобный. Резьба на нем красивая, спору нет, но сидеть жестко до ужаса. У нас, на севере, даже у пастухов стулья удобней.

Он встал с трона и пнул его ногой, чтобы показать, что он думает и о троне, и о Миклагарде[10] вообще.

Она уселась и долго пристально смотрела на него широко раскрытыми глазами. Потом сказала:

– Ты мужчина. Ты, конечно, дурак, но в первую очередь ты мужчина. В мире не так уж много настоящих мужчин. Поэтому я и приказала освободить тебя из застенка.

Харальд вдруг устремился к ближайшему алькову и резко отдернул скрывавшую его занавесь. В алькове никого не было.

Он улыбнулся:

– Теперь все не так, как в прошлый раз, женщина.

Она ответила, наклонив голову:

– Да, теперь все иначе, варяг. Теперь я тебе доверяю. В сущности, у меня нет другого выбора, ведь из-за тебя я оскорбила военачальника Маниака.

Он рассмеялся:

– Да, ладно тебе! Маниак и Харальд сын Сигурда – не единственные мужчины в Византии. У тебя же есть еще этот император, Роман, коротышка с башней из золота на голове. Вот ему и доверяй.

Она медленно поднялась с трона.

– Харальд, Роман умер.

Харальд изумленно уставился на нее:

– Да я же только вчера сопровождал его в собор Святой Софии. Он был весел, всю дорогу смеялся над тем, как ему удалось подшутить над камерарием.

– Когда я его видела в последний раз, вскоре после полуночи, он не смеялся, – заметила Зоя.

– А что же он делал? – жестко спросил Харальд, шагнув к ней.

Она опустила глаза.

– То, командир, что делает любой, кто принял яд. Кричал, молился, издавал всякие жуткие звуки.

– Я почти ничего не знаю о том, как умирают от яда, – проговорил Харальд. – Должно быть, ему здорово надоело жить, раз он пошел на такое. Скажи-ка, женщина, а почему ты называешь меня командиром?

Императрица Зоя горделиво выпрямилась:

– Потому, что ты, викинг, теперь командир и есть. Ночью варяги на своей сходке избрали тебя командиром. А потом стали грозить мне, что если ты не будешь освобожден и назначен командиром варяжской гвардии, то они спалят императорский дворец.

Харальд рассмеялся:

– Северяне такие шутники! Не стоит принимать их всерьез. Ради красного словца они еще и не такое скажут.

Зоя нахмурилась:

– Ничего себе шутки! Они вошли с горящими факелами прямо в тронный зал. И к тому же опрокинули пять мраморных фонтанов и выковыряли кинжалами рубиновые глаза у украшавших их фигур львов.

Харальд кивнул:

– Да, я знаю. Иногда они слишком увлекаются. Но должен признаться, что я сам зарился на эти рубины.

– Увлекаются они, видите ли, – сказала она. – Да если бы я не собиралась выйти за тебя замуж, я бы приказала перевешать их как мятежников, а тебя ослепить за подстрекательство к мятежу.

Теперь пришла очередь насупиться Харальду.

– Что-то я плохо стал слышать, особенно по утрам. Наверное, это от удара по голове, полученного при сборе дани в окрестностях Киева.

Зоя шагнула вперед и проговорила напряженным голосом:

– Раз ты не расслышал, я готова повторить. Византия потеряла своего императора. Византия, центр мира, центр христианства, срочно нуждается в сильном человеке, который, заняв трон, смог бы охранять ее. Нет никого, кто подходил бы на эту роль лучше Харальда Сурового, великого военачальника, в жилах которого к тому же течет королевская кровь. Я снова спрашиваю: желаешь ли ты жениться на мне и стать первым человеком в мире?

Харальд вдруг уселся на мозаичный пол и расхохотался, да так громко, что Ульв и Халльдор, заподозрив недоброе, влетели в палату с обнаженными мечами в руках. Увидев их, он сказал, указывая на императрицу:

– Знаете, что она мне предложила?

И снова расхохотался, не в силах продолжать свою речь.

– Он, похоже, заболел, – заявил Ульв. – С каждым может случиться после ночи в застенке. Вставай, брат, мы там тебе поесть припасли.

Халльдор обернулся, чтобы попросить у императрицы разрешения вынести командира варягов тайным переходом, ведущим в казарму, но ее уже не было в палате. Уязвленная харальдовым смехом, она удалилась чуть ли не бегом.

На следующий день, на рассвете, по городу прошли сорок глашатаев, повсюду провозглашавших, что Ее Величество императрица Зоя согласилась выйти замуж за Михаила Каталакта из Пафлагонии и возвести его в сан императора.

Двумя днями позже те же самые глашатаи объявили, что по велению нового базилевса его войско под командованием Георгия Маниака и Харальда сына Сигурда отправится в поход по Эгейским островам, чтобы показать всему миру вновь обретенную мощь Византии.

Харальд услышал эту весть, когда направлялся в казначейство за жалованием для своих людей. Он тут же остановился и улыбнулся глашатаю. А обернувшись, увидел в просвете между занавесями знакомую фигурку в темном и устремленные на него большие черные глаза. Он быстро отдернул занавеску. За ней стояла царевна Мария Анастасия Аргира.

– Ну, малышка, слыхала новости? – радостно воскликнул он. – Мы выходим в море, а может быть, и с врагом сразимся! До чего же надоело без толку топтаться по этому вонючему городу!

Царевна Мария расплакалась и стала бормотать что-то о бесчеловечности войны и о том, что воевать не по-христиански.

Харальд наклонился и утер ей глаза алым рукавом своего нового командирского мундира. И вдруг сказал:

– Неотесанному чужестранцу нельзя было дотрагиваться до царевны. А как насчет военачальника, стоящего наравне с самим великим Георгием Маниаком? Как насчет единственного и неповторимого командира варяжской гвардии?

Она улыбнулась. Он посадил ее себе на плечи и принялся с громким ржанием носиться по темным коридорам. Царевна радостно смеялась. Никогда еще ей не было так весело.

Обо всем этом, конечно, тут же донесли Феодоре, которая проговорила, поджав губы:

– Все как я и думала. Этот викинг хочет сделать девчонку еще глупей, чем она есть. Сейчас с этим ничего не поделаешь, но когда войско отправится в поход, будет совсем другое дело. Я заставлю эту дурочку пожалеть о том, что она опустилась до разговора с каким-то норвежцем.

Придворные дамы усиленно закивали, а камерарии с черными жезлами покачали головами, как будто Харальд действительно принес в их вечный город дьявольское искушение и навлек на горожан гнев Божий.

ПАЛАТА СОВЕТА

Новый император Михаил Каталакт был во многих отношениях прямой противоположностью Романа. Его семья происходила с южного берега Черного моря, и он, смуглый, жилистый и крепкий, больше походил на жителя сирийских пустынь, чем на ромея. Базилевс был в расцвете сил, но виски его уже посеребрила седина.

Глубокие складки у носа и тонких губ придавали его лицу мрачное, даже жестокое выражение. По-гречески он говорил с сильным армянским акцентом, так что иные во Дворце совета неодобрительно качали головами, в душе считая императора варваром, которого не следовало допускать в их среду. Каталакт первым делом распорядился переплавить императорскую корону, которую носил покойный Роман, и сделать другую, ему по размеру. Рисунок новой короны выполнил странствующий художник из Тифлиса. Она была украшена фигуркой орла, сидящего с опущенными крыльями на теле мертвого льва.

Ни художник, ни император не могли объяснить, что значит это изображение, но Михаил Каталакт являл собой великолепное зрелище, когда двумя днями позже отправился в новой короне с крыльями по бокам, хищным клювом спереди и львиным хвостом сзади венчаться со стареющей императрицей.

Это была последняя церемония, в которой харальдовы варяги принимали участие, прежде чем отправиться в поход на отдаленные острова, поэтому они изо всех сил старались оставить о себе добрую память и даже продержались трезвыми до самого захода солнца. Это далось им с трудом, так как гвардейцы-булгары начали праздновать императорскую свадьбу с самого утра.

В полдень Эйстейн подошел к Харальду в трапезной зале и сказал:

– Если мы хотим свести счеты с чернорожими булгарскими обезьянами, сейчас самое время этим заняться. Они валяются по всем улицам и закоулкам, не в силах пальцем пошевелить, не то что поднять копье.

Харальд сурово взглянул на него:

– Эйстейн, друг мой, я отлично понимаю твою мысль. Спасибо, что сказал, но если я решу, что пора посчитаться с булгарами, я позабочусь о том, чтобы они были трезвые и числом втрое превосходили северян. Я свожу счеты только так и никак иначе.

Эйстейн сын Баарда упал на колени и проговорил, прижавшись лбом к башмаку своего командира:

– Харальд, мне стыдно. Если я еще раз скажу подобное, можешь поучить меня уму-разуму тем же способом, каким учил Гирика из Личфилда.

Харальд поднял его и весело сказал:

– Эйстейн, старина, мы многое повидали вместе. Одного нам никогда не увидеть – конца нашей великой дружбы. Пойди, скажи варягам из третьей роты, чтобы сегодня надели шлемы как положено. Они датчане и, чтобы хоть чем-то отличаться от англичан, сдвигают шлемы чуть ли не на затылок. Сам я побаиваюсь идти к ним, как бы они меня чем не шарахнули за такие указания. Так я рассчитываю на тебя?

Эйстейн ответил, посуровев:

– Если какой из данов посмеет не выполнить твой приказ, одним даном на земле будет меньше, уж я об этом позабочусь.

Он направился было к выходу, но Харальд окликнул его:

– Будь с ними помягче. Они неплохие ребята, хоть и бывают не в меру упрямы.

Вечером, когда уже затихал городской шум, за Харальдом послал Михаил Каталакт. Новый император принял его в небольшой внутренней комнате без окон.

Парадные одежды базилевс уже снял и сидел за роскошным столом из серебра с инкрустацией из яшмы и аметистов в одной тонкой полотняной рубахе. Даже свою новую корону он отложил в сторону.

Когда командир варягов прибыл, император, оторвавшись от бумаг, улыбнулся ему и сказал:

– Не кланяйся, не надо, Харальд. А я, с твоего позволения, не буду приветствовать тебя стоя. Сегодняшние церемонии совершенно измучили меня. Если мне удастся пробыть императором достаточно долго, я непременно сокращу церемониал. Он ужасно нудный и делает Византию посмешищем в глазах других народов. Что скажешь?

Харальд хотел было честно сказать, что думает по этому поводу, как вдруг заметил в глазах у императора странный янтарный блеск. Ему почему-то сразу вспомнился лежащий в засаде возле овчарни волк, которого он видел в Курляндии. Поэтому он промолвил лишь:

– Каждый народ имеет право блюсти свой обычай. Я лучше разбираюсь в боевых топорах, чем в церемониале. Как мне советовать тебе в таком деле?

Михаил Каталакт улыбнулся как-то криво и своей рукой налил Харальду вина. Но норвежец покачал головой и сказал:

– Государь, я умру от стыда, если пригублю чашу прежде тебя. Не позорь меня, пей первый.

И он протянул чашу императору, который ошарашено на нее уставился. Потом, через минуту, не раньше, базилевс произнес, качая головой:

– Ты умен, Харальд. К чему нам пить, да еще такое плохо выдержанное вино, нам, которые поклялись друг другу в вечной дружбе. Смотри, я выплескиваю это паршивое вино.

Харальд незаметно отступил чуть в сторону, чтобы вино не попало ему на ноги.

Глаза Михаила вдруг снова приняли волчье выражение.

– Харальд Суровый, скажи мне как мужчина мужчине, что ты подумаешь обо мне, если вдруг услышишь сплетни о том, что это я отравил старика Романа?

Харальд ответил, глядя ему прямо в глаза:

– Думаю, я доверял бы тебе ничуть не меньше, чем раньше. Такие сплетни не могут изменить моего мнения о государе.

Михаил Каталакт поднялся из-за стола.

– Это все, что я хотел знать. Я вижу, что у моих варягов во всех отношениях достойный командир. Покойной ночи. Хорошенько выспись перед дальним походом.

Выходя с поклонами из комнаты, Харальд заметил, что лежавший на полу пергамент, на который попало вино, потемнел и скрючился.

– Покойной ночи, государь, – проговорил он. – Желаю тебе спать так же крепко, как я.

Провожаемый все тем же волчьим взглядом базилевса, он затворил дверь и тут же резко обернулся, как раз во время, чтобы уклониться от удара кривым мечом стражника-булгара. Меч просвистел у него над головой. Харальд тут же ухватил булгара за ворот кольчуги и с силой шарахнул его о каменную стену. Тот без чувств повалился на пол, а Харальд поднял булгарский меч, согнул его об колено и надел стражнику на шею, наподобие ошейника. То-то булгар удивится, когда придет в себя. (А это будет очень и очень нескоро.)

Полюбовавшись делом своих рук, Харальд отправился в казарму.

ЗОЛОТАЯ ЦЕПЬ

Ульв и Халльдор не спали. Оба сидели на ложах, нервно поглядывая на свое развешенное на стене оружие. Завидев Харальда, они вскочили.

– Как хорошо, что ты вернулся живой и невредимый! – сказал Ульв. – Тебе не следует доверять этому типу, императору.

Харальд стянул кольчугу и со смехом улегся в постель.

– Что вы все кудахчете надо мной, как наседки над цыпленком? Что до императора, то он, вроде, не особенно вредный. Нельзя, братцы, всегда думать о людях плохо.

Он повернулся лицом к стене и тут же уснул.

На следующее утро, когда варяги готовились отправиться в порт Контоскалий для погрузки на галеры, в казарму явился старший камерарий в сопровождении протостатора[11] с ларцом черного дерева в руках. Оба поклонились Харальду. Он как раз возился со шнуровкой поножи, так что не обратил на них особого внимания, только дружелюбно кивнул.

Старший камерарий с важностью изрек:

– Нас послал к тебе император мира. Он сожалеет, что тебе вчера была устроена засада. Негодяй-булгар уже получил по заслугам.

Харальд на минутку отвлекся от шнуровки.

– Обидно, что бедняга дважды понес наказание за одну и ту же ошибку. Ни от кого, даже от булгар, нельзя требовать уплаты долга в двойном размере. Надеюсь, он хорошо себя чувствует.

Исполненный сознания важности своей роли как посланца императора, протостатор сухо сказал:

– Для человека, понесшего такое наказание, он чувствует себя совсем не плохо. С Божьей помощью, через несколько недель он снова встанет на ноги.

Потом добавил, еще более официальным тоном:

– Я прислан Его Величеством передать тебе этот ларец, в котором ты найдешь знак его уважения.

Ульв выступил вперед и молвил:

– Не открывай его, брат. Может, там ядовитая змея.

Но Харальд, улыбнувшись ему, открыл крышку ларца. Внутри, на алом шелку, лежала широкая золотая цепь, каждое звено которой было украшено синими, красными и зелеными драгоценными камнями. К концу цепи был прикреплен массивный медальон с портретом Михаила Каталакта в новой короне.

Харальд чуть кивнул.

– Видел я вещи и похуже, – заметил он и бросил цепь Эйстейну. Тот взглянул на нее и кинул дальше, чтобы и другие варяги могли посмотреть. Так ее и перебрасывали из рук в руки.

Протостатор в ужасе воззрился на них.

– Десять ювелиров работали всю ночь, чтобы сделать для тебя эту вещь. Это новый Орден Каталакта, созданный в твою честь. Ты будешь первым, кто наденет его.

Харальд опять занялся шнуровкой.

– Не надену я его, и не мечтай. Я положу его в сундук вместе с другими ценными вещицами, а когда настанет время вернуться в Норвегию, продам и куплю на эти деньги пару-тройку драккаров. Скажи хозяину, чтобы и Георгию Маниаку дал такой же, прежде чем мы отплывем. В противном случае тот решит, что меня ставят выше его, а это никуда не годится.

Кусая от злости губы, старший камерарий все же сказал:

– Мы передадим Его Величеству твою благодарность и твой мудрый совет.

Харальд пожал плечами.

– От моей благодарности никому не горячо и не холодно. А вот совет мой важен. Не забудь его передать.

Когда придворные в раздражении удалились, дивясь полнейшему отсутствию у норвежца всякого понятия о хороших манерах, Харальд сказал Ульву:

– Ну что, брат, говорил я тебе: учись видеть в людях хорошее. Да, император этот славный коротыш. Смотри, как он хочет нам угодить!


ОТПЛЫТИЕ

В тот же день императорские галеры отплыли из гавани, взяв курс на Геллеспонт. Особым распоряжением императора Харальду было дозволено идти на своем драккаре «Жеребец», а Эйстейну сыну Баарда на своем «Боевом ястребе», которые по этому случаю были выкрашены в любимый византийцами пурпурный цвет. (Последнее обстоятельство вызвало бурю негодования со стороны северян, считавших, что драккар должен быть черным, и только черным.)

Золоченая, с высокой кормой галера Маниака шла первой, за ней в трех кабельтовых следовал харальдов драккар. Прочие ромейские и варяжские корабли шли двумя колоннами, параллельно друг другу, чтобы никому не было обидно.

Над залитой солнцем гаванью пели серебряные трубы.

Высыпавшиеся на городские стены византийцы никогда еще не видали такого множества знамен, флагов и вымпелов. Казалось, морская лазурь расцвечена разноцветными драгоценными каменьями. Все вдруг ощутили гордость за свою страну.

Когда флот вышел из гавани на морской простор, вновь зазвучали трубы, кормчие налегли на рули, и корабли перестроились в две шеренги, каждая позади своего флагмана. Увидев это, какой-то старик, стоявший на Мраморной башне, что возле внутренней стены, воскликнул:

– Вот это да! Они очистят моря от всякой нечисти. Наконец-то варвары узнают силу ромеев!

Один из булгар, оставленных охранять город, злобно оттолкнул его древком копья от парапета и прорычал:

– Козел ты старый! Ты что, не понимаешь, что Каталакт затеял все это для того чтобы сбагрить отсюда этих пустоголовых вояк, чтобы ему не мешали тут кое-что поменять? Это надо было сделать еще тысячу лет назад.

Старик подумал:

«Если он поменяет в Граде Константиновом слишком многое, долго ему не прожить».

Но вслух свою мысль не высказал: он же не знал на чьей стороне этот свирепый булгар.

Но был среди провожающих человек, не считавший варягов пустоголовыми вояками. Мария Анастасия Аргира с раннего утра стояла на балконе и молила Бога, чтобы ей хоть на мгновение удалось увидеть Харальда Сурового. Вот и он идет к причалу между Халльдором и Ульвом, а за ними – Эйстейн и Гирик, все со здоровенными топорами; их светлые волосы шевелит морской бриз.

Девочка опустилась на колени и стала горячо молиться о том, чтобы они вернулись живыми и невредимыми. И даже дала обет, что не будет ни есть, ни пить целых три дня, если они возвратятся. Бедняжка не знала, что по приказу Феодоры ее и так три дня продержат без еды и питья.

Харальд, конечно, тоже не знал об этом. Вообще, будучи прирожденным мореходом, он так заскучал в Константинополе, что все его мысли были заняты только предстоящим походом.

Викинг видел радостные толпы народа на стенах, но не испытывал по этому поводу особых чувств, так как знал, что, впади он в немилость, те же самые горожане будут так же радоваться, когда за него на Ипподроме примутся палачи.

В последний раз окинув город орлиным взором, Харальд заметил на каком-то балконе фигурку коленопреклоненной, похоже, молящейся, девочки в темных одеждах, но не обратил на нее внимания: в Византии полно одетых в темное молящихся людей.

Норвежец повернулся и стал опускаться с набережной к причалу. Ничто не омрачало его радости по поводу предстоящего отплытия.

КОРСАРЫ

Примерно через неделю после отплытия северянам начало казаться, что время вдруг замедлило свой бег, а то и вовсе остановилось. Плавание было на редкость однообразным, и в свободное от гребли и установки парусов время людям не оставалось ничего другого, кроме как до боли в глазах вглядываться в пыльные берега, видневшиеся по обеим сторонам за полосой сверкающей на солнце воды. Всем хотелось, чтобы, наконец, хоть что-то произошло. От скуки они то и дело принимались дразнить ромеев, шедших на ближайших к ним галерах, в надежде завязать драку. Узнав об этом, Харальд решил, что настало время взяться за кожаный рупор и посоветовал всем варягам беречь силы для битвы с врагом вместо того, чтобы вызывать на драку своих союзников.

Время от времени он бывал на галере Георгия Маниака, и от его внимания не ускользнуло, что тот постоянно носит поверх своей золоченой кирасы Орден Каталакта. Когда же Маниак спросил его, где его собственный орден, Харальд ответил:

– Спрятан в надежном месте. У нас не принято надевать драгоценности, когда идешь в бой.

На том разговор и закончился. После этого ромей перестал надевать орден.

Наконец, пройдя Геллеспонт, византийский флот вышел на просторы Эгейского моря.

Однажды, рано утром, они повстречали небольшое рыбачье суденышко и окружили его прежде, чем оно успело улизнуть. Втянув темнолицего рыбака на одну из галер, варяги стали расспрашивать его о том, что происходит в тех местах. Но бедняга был так напуган, что поначалу не мог вымолвить ни слова. Халльдор дал ему чашу вина и кусок ячменного хлеба, и тогда рыбак вдруг затараторил на непонятном варягам языке. Маниак прислал на «Жеребец» одного из своих заместителей-ромеев узнать, в чем дело. Тот послушал бормотанье рыбака и сказал:

– Этот пройдоха хочет нас надуть. Нарочно говорит на старолемпосском диалекте. Так еще старик Язон изъяснялся. На самом деле, этот мерзавец – ромей. И поверьте, стоит мне подрезать ему язык, как он заговорит так же правильно, как Михаил Каталакт.

Он достал из ножен кинжал и поднес его ко рту насмерть перепуганного рыбака. Тот немедленно заговорил, как самый что ни на есть чистокровный византиец. Варягов это ужасно развеселило.

– Умоляю, пощади меня, сиятельный! – заныл рыбак. – Я боялся говорить не потому, что я враг тебе, а потому, что знаю: захватившие наш остров корсары убьют меня, если я скажу тебе, где их логово.

На это византиец ответил:

– Презренный трус, ты уже сказал нам все, что нужно. А поскольку ты оскорбил своим бормотанием нашего стратига Георгия Маниака, сейчас я все-таки отрежу тебе язык.

Бедняга пал на колени и воззвал к Богородице о спасении. Тут Харальд выступил вперед и сказал:

– Стоит ли обращаться сразу на самый верх, когда твое прошение может быть удовлетворено нами? Сейчас же замолкни. Противно слушать твои завывания.

Он повернулся к византийцу:

– Убери свой кинжал, воин. Мы узнали все, что нам нужно.

Тот подчинился, однако с большой неохотой. И тут же отправился к Маниаку и передал ему слова Харальда. Тот пришел в неописуемую ярость и принялся метаться по палубе, как раненый лев. Потом приказал прокричать в рупор, чтобы рыбачья лодка была потоплена. Харальд прокричал в ответ:

– Если она пойдет ко дну, я отправлю вслед за ней три галеры.

Галера Маниака тут же удалилась от «Жеребца» на предельной скорости, а варяги дали рыбаку пару золотых монет, угостили его еще чашей вина, а потом спустили в лодку. Вначале он их благодарил, а когда отплыл подальше, стрелой не достать, принялся честить на чем свет стоит, обзывая свиньями, собаками, волосатыми обезьянами и белоглазыми волками.

Харальд улыбнулся:

– Пусть его. Хорошо, что он сказал нам, кто мы есть. А то мне казалось, что за время, проведенное в городе, мы превратились в деревянных болванов.

В тот же день императорский флот подходил к южному берегу Лемпоса. Там оказалось пять низко сидящих галер, явно пиратских, захватив их, войско в несколько этапов высадилось на берег и взяло в плен около двух дюжин зверского вида вооруженных личностей. В схватке погибли два ромейских воина и один варяг. Маниак учинил суд захваченным морским разбойникам и вынес суровый приговор: повесить по четыре корсара за каждого убитого ромея и двух за варяга. Харальду это решение не понравилось, но он знал, что на стороне Маниака византийский закон, а оспаривать справедливость закона равносильно мятежу. За мятеж же все до единого варяги могли быть казнены сразу по прибытии в порт, поэтому он позволил казни свершиться, предварительно убедившись, что ни один из его людей не принимает в этом участия. Маниак также позаботился о том, чтобы оставшиеся в живых пираты были той же ночью освобождены и имели возможность скрыться. В разговоре с Эйстейном сыном Баарда он заметил:

– Не могу не сочувствовать этим парням. По-моему, я понимаю их. Одно время я сам был вроде корсара.

Эйстейн кивнул:

– Меня самого чуть было не вздернули в Клонтарфе за такие дела. Кормил бы я ворон, если бы не оркнейский корабль, который вошел в гавань в самый тот момент, когда на меня накидывали петлю.

– Вот это была бы потеря для всего мира! – хихикнул Ульв.

УЛЬВОВ РОДИЧ

В последовавшие за тем месяцы византийский флот прошелся по Эгейскому морю подобно громадной разноцветной метле.

Это больше походило на рыбную ловлю, чем на военную операцию; ведь они задались целью уловить в свои сети все обнаруженные там суда, за исключением самых мелких. Часто, обычно перед закатом, варяги видели черные корсарские корабли, удиравшие на юг, на Родос или Крит, чтобы избежать пленения.

К концу лета ромейские галеры были до предела загружены собранной данью и отнятыми у морских разбойников сокровищами. Варяги же по закону не имели права относить добычу на свои корабли, чтобы им не пришло в голову в последний момент изменить присяге и отправиться со всем добром домой, на Север.

Вообще, считалось, что в походе северяне должны сражаться, а не набивать себе карманы золотом, а так как сражаться почти совсем не приходилось, у них было много свободного времени.

На рассвете ромейские суда уходили по своим делам и присоединялись к варяжским только тогда, когда возникали какие-нибудь затруднения. В этом случае они подавали северянам сигнал при помощи горящих стрел. Стрелы обрабатывались составом из селитры и других веществ, известным как «греческий огонь» (рецепт византийцы позаимствовали у арабов).

Если же тревоги не было, на закате варяги собирали все свои корабли в одно место и сходились поговорить о том, о сем.

На харальдовом драккаре собирались только бывалые воины, поэтому разговор часто заходил о битвах и смерти.

Однажды вечером, когда темно-синее небо расцветилось мириадами звезд, несколько варягов собрались у огня, который Харальд по своему обыкновению разложил в жаровне на палубе своего корабля.

– Человек мужает от страданий, – сказал вдруг Эйстейн.

Рассуждения на эту тему всегда вызывали споры между норвежцами и исландцами. Что до данов и свеев, то те, как правило, только фыркали в ответ на попытки других завести об этом речь, или же хмурились и тут же переводили разговор на другое, например, на всякие тонкости свиноводства или цены на готландском рынке. Но в тот вечер один верзила-свей почему-то ответил:

– Тебе ли рассуждать об этом? Что ты можешь знать, просидев всю жизнь на каких-то паршивых островках, сплошь загаженных овечьим навозом да чаечьим пометом?

В разговор вступил Халльдор.

– Только Харальд Суровый вправе решать, что можно говорить, а что нет. А раз он не запрещал Эйстейну говорить, тот может рассуждать о чем посчитает нужным. Я приехал из Исландии. Даже ты, вероятно, слыхал, что есть такой остров – так вот, у нас овец и чаек никак не меньше, чем на Оркнеях. Я вижу, ты втихаря тянешься к топору, но это меня не беспокоит. Прямо у тебя за спиной стоят двое моих друзей. Стоит тебе поднять топор, и для тебя все будет кончено, раз и навсегда.

Мило улыбнувшись, свей обернулся. Позади него стояли, держась за топоры, Ульв и Гирик.

– Я по натуре любознателен, Халльдор сын Снорре, и к топору я потянулся лишь потому, что разговор этот мне ужасно интересен. Но я считаю тебя вруном и дураком и готов доказать, что я прав, если только твои приятели не будут вмешиваться.

– Отлично! – ответил Халльдор. – Назови время и место.

– Как это человек может расти от страданий, если, будучи ранен (а что это как не страдание?), частенько становится куда ниже ростом. Взять, например, моего дядю Глюма. Ростом он был с вашего капитана Харальда, если не выше. Старик был легок на подъем и жуть как любил разжиться на дармовщину, так что отправился он в Исландию и устроился там управляющим в одну усадьбу. Не припомню, как это место называлось…

– Это было в Тенистой долине, – мрачно проговорил у него за спиной Ульв. – Хозяина усадьбы звали Торхалл.

Свей с улыбкой обернулся к нему и кивнул:

– Ты прав, исландец. Да и тебе ли не знать эту историю. Дело-то было у тебя на родине, к тому же совсем недавно, лет пятнадцать назад.

Халльдор не менее решительно улыбнулся ему в ответ:

– Я тоже из Исландии. И историю эту тоже слышал. Но все равно рассказывай, раз начал.

Свей, успевший основательно приложиться к походному бочонку с пивом, утер свой длинный красный нос и принялся рассказывать дальше:

– Этот мой родич, Глюм, был не робкого десятка. И хотя на родине у него не выходило ничего путного, в Исландии, где кругом одни олухи, Глюм начал процветать. Он выскакивал по ночам из-за сараев и пугал их богатеев-вождей, а иногда залезал, опять же ночью, на крыши домов бондов[12] и принимался там топтаться, так что хозяева удирали, не помня себя от страха. За несколько месяцев дядя скопил больше золота, чем многие исландцы за всю жизнь. И все благодаря знаменитой шведской смекалке.

Эйстейн вдруг сказал:

– Я, кажется, догадываюсь, каков у этой истории будет конец. Надеюсь, что те, чьих родичей она не затрагивает, отойдут от огня и не станут подходить обратно, когда рассказ будет закончен.

Большинство варягов тут же миролюбиво отошли, свей подождал, пока все желающие удалились, потом продолжал вкрадчивым голосом:

– И вот, когда мой дядя совсем уже было разбогател и начал подумывать о том, чтобы вернуться в Швецию, самому стать хозяином и обзавестись семьей, объявляется некий не в меру ретивый юнец с коротким мечом и жгучим желанием избавить родину от этой напасти.

– И откуда же явился этот юнец? – спросил Ульв.

Свей и глазом не моргнул, а просто ответил:

– Из Бьярга. Ты еще что-нибудь хочешь услышать?

Ульв покачал головой, потом вдруг рванулся вперед, в освещенный костром круг, с мечом в правой руке. На левую руку у него был намотан плащ.

– Нет, спасибо, – проговорил он. – Можешь не продолжать. Того парня звали Греттир, он брат моей матери. А твоего родича он, помнится, порядком укоротил, на целую голову.

Свей тоже встал, улыбнулся белозубо и занес топор:

– О том-то и речь, исландец.

Все прочие расступились. Но тут на палубе драккара появился Харальд и немедленно спихнул жаровню за борт. Палуба погрузилась в темноту.

Никто как следует не разглядел, что случилось. Когда Гирик зажег лампы, Ульв со свеем лежали рядышком, оба с расквашенными носами и в синяках, издавая звуки, похожие на храп. Их оружие, меч и топор, лежало поодаль.

На следующее утро Харальд приказал причалить все варяжские корабли друг к другу и провел большой военный совет. Случилось это у берегов Наксоса. Выступая на совете, Харальд заявил:

– Все мы, норвежцы, свей, исландцы, даны, нормандцы и даже англичане, одной крови. И я не позволю проливать эту кровь в чужие нам воды, да еще бесплатно. Если я еще раз увижу, что кто-нибудь из вас, пусть даже это будет мой лучший друг, поднимет хоть кулак: чтобы ударить своего брата-северянина, самое меньшее, что его будет ждать – это плаха.

Прокричав это в свой кожаный рупор, он приказал расцепить корабли и спустился в трюм, где отлеживался Ульв. Тот стонал и ощупывал рот, стараясь определить сколько у него выбито зубов.

– Как ты думаешь, Ульв сын Оспака, люблю я свою правую руку? – спросил Харальд сурово, но не без дружеской теплоты в голосе.

Ульв промямлил, что Харальд любит свою правую руку.

– А что я сделаю, если меня ужалит в руку ядовитая змея и яд распространится по руке?

Ульв молчал. Но под тяжелым взглядом Харальда он в конце концов не мог не ответить.

– Ты отрубишь себе руку.

Харальд кивнул. В эту минуту он был чем-то похож на дракона.

– А зачем я ее отрублю, брат?

Ульв сглотнул, потом ответил:

– Чтобы яд не заразил все тело, командир.

А Харальд сказал:

– Так вот, Ульв, за этот флот я так же в ответе, как за собственное тело. И у меня не дрогнет рука отсечь любую его часть, от которой исходит зараза, могущая погубить все остальное.

Ульв решил, что настал его смертный час. Он не стал оправдываться, а замер, раскинув руки и подставив командиру горло. Не открывая глаз, он проговорил:

– Знаешь, Харальд, я часто думал о том, каково быть мертвецом. Болтают разное, что правда, что вранье, не разберешь. Поэтому я, в общем-то, ни о чем не жалею. Мне раньше других доведется узнать, как это бывает на самом деле.

Ответом ему было тягостное молчание. Оно длилось долго, очень долго. Ульв ждал, ждал, да так и уснул. А когда открыл глаза, Харальда в трюме уже не было. Так что Ульву в тот раз не довелось изведать, какова она, смерть. Он и потом все старался узнать, что испытывает человек, когда умирает. Между тем, плавание продолжалось.

БЕЗУМНАЯ СТАРУХА. ССОРА

Они высадились на Наксосе. Там оказался достаточно просторный песчаный пляж, так что им удалось вытащить все свои галеры на берег, чтобы очистить их днища от морских ракушек и водорослей. По настоянию Маниака было решено задержаться на острове на несколько дней.

Мореходы-северяне справились с работой по очистке днищ кораблей скорее ромеев и стали томиться бездельем. Один из ромейских командиров, который прежде был ученым, посоветовал им подняться на ледник на вершине горы.

– Оттуда открывается прекрасный вид на север. В свое время, там проплывал Тесей на обратном пути с Крита, – сказал он.

Харальд ответил:

– Этот Тесей не только был прекрасным мореходом, но и победил знаменитого марафонского быка. Я всегда рад отправиться туда, где ступала нога героев минувших дней.

Вместе со своими тремя друзьями он направился вверх по освещенному вечерним солнцем склону горы. Когда они зашли в лес, то увидели покосившуюся, крытую сосновыми лапами хижину. На пороге сидела одетая в черное старуха, видать, присматривала за четырьмя пасшимися тут же гусями.

Увидев варягов, которые по случаю жары были одеты в одни туники белого полотна, она крикнула Харальду:

– Наконец-то ты явился за мной! Столько лет прошло! Народ в долине болтал, что ты никогда не вернешься, но я молилась матери Дие, и даже Афине Палладе, покровительнице твоего города. И ты приехал!

Харальд вежливо поклонился ей и сказал:

– Мне нравится венок из плюща, что украшает твою голову, госпожа.

Старуха рассмеялась:

– Я сохранила бутыль пурпурного вина, того самого, что мы, менады, пили в день, когда ты отплыл прочь, оставив меня среди безумных женщин. Хочешь отведать его, о победитель быка?

Харальд заглянул в грязную хижину, посмотрел на старуху, чья одежда, лицо и руки тоже были не особенно чисты, и сказал с поклоном:

–Я не пил его тогда, не стану пить и сейчас. Ты уж не обессудь, госпожа.

Она рассмеялась.

– К чему такие церемонии? Раньше ты звал меня просто Ариадна.

Харальд не обратил внимание на эти ее слова, поскольку думал лишь о том, как отвязаться от наводящей тоску одинокой старухи. Поэтому он брякнул первое, что пришло на ум:

– Ариадна, а как поживают твои родные?

У северян этот вопрос задают из вежливости даже совершенно незнакомым людям.

Но стоило ему проговорить эти слова, как старуха вдруг пришла в бешенство, принялась яростно рвать на себе одежду, а потом воскликнула:

– Ты прекрасно знаешь, что сталось с моими родными! Отец мой умер от горя, когда твои головорезы разграбили его город. Моя сестра повесилась: ее рассудок помутился от любви к тебе. Не спрашивай, как поживают мои родные, лукавый афинянин. Никого из них нет в живых.

Ульв положил возле нее кошель монет, после чего все четверо варягов быстро, чуть не бегом, ретировались в направлении лагеря. Старуха бросила монеты им вслед; было слышно, как те зазвенели, ударяясь о стволы деревьев.

Халльдор считал, что надо вернуться и подобрать монеты, но Харальд сказа:

– Оставь их. Если вернемся, от старухи нам уже не отвязаться. Вернувшись к кораблям, они первым делом высказали молодому командиру-ромею, пославшему их на гору, все, что они о нем думают, он же только посмеялся над ними и потом пересказал эту историю другим.

Вскоре к Харальду подошел Георгий Маниак.

– Отведи меня к той старухе, – сказал он. – Ей нужен присмотр. Я отправлю ее в местный застенок, чтобы деревенские жители могли позаботиться о ней.

На это Харальд ответил:

– Ей совсем не плохо там, где она живет сейчас. Не вмешивайся, Маниак.

Византиец принялся в раздражении теребить свою бороду, ведь слова эти были сказаны прилюдно. Вышло так, что это небольшое происшествие привело в тот же день к серьезной ссоре между ним и Харальдом.

Случилось вот что: когда завечерело, было решено разбить шатры и переночевать на Наксосе, а отплыть утром. Командиры выбрали место для лагеря: участок возле соснового бора на склоне горы (деревья должны были защитить шатры от сильного ветра, обычного для этого времени года). Воины двинулись вверх по склону. Северяне, которые вообще куда расторопнее ромеев, добрались туда первыми, и тут же принялись разбивать шатры на высоком месте, у самых сосен. Едва они успели врыть центральные столбы, как явился Георгий Маниак и сказал:

– Вы, северяне, ведете себя просто вызывающе. Вот и сейчас вы захватили себе сухой участок, а мои соотечественникам оставили сырой луг. Я приказываю вам немедленно уйти отсюда. Здесь разместимся мы, византийцы.

– Думаю, кое в чем ты ошибаешься, Маниак, – выступив вперед, решительно возразил Харальд. – Во-первых, мы, варяги, служим императору и императрице не хуже вашего и имеем равные с вами права. Во-вторых, мои люди подчиняются только моим приказам, таков уговор. В-третьих, с самого начала плавания те, кто добирались до места первыми, первыми же выбирали себе место для ночлега. Ничего особенного я не прошу. Так поступают во всех армиях мира. Наконец, позволь напомнить тебе, что мы ни разу не требовали, чтобы ромеи уступили нам место для ночлега после того, как столбы для шатров уже врыты, даже если облюбованный ими участок был лучше нашего. Знаешь, Маниак, хороший воин должен уметь позаботиться о себе. Тот кто этого не умеет, плохо знает свое ремесло. Никто не виноват, что твои ромеи так тяжелы на подъем. Мои люди не станут переносить столбы. От вас мы этого тоже не собираемся требовать.

Он отвернулся было, но Маниак, побелев от злости, при всем народе схватил его и рывком повернул к себе, вопя при этом:

– Ах ты, свинопас норвежский! Ты недостоин жить!

Маниак был не робкого десятка, хоть и дурак. Он схватился за меч. Харальд только пожал плечами и положил правую руку на маниакову, не давая тому достать клинок из ножен.

Увидев это, варяги, скрипнув зубами, обнажили мечи, на случай, если их командиру понадобится помощь, в чем они, впрочем, сильно сомневались. Ромеи, народ южный и, понятно, горячий, заорали, что это-де их земля и что они раньше умрут, чем позволят всяким неотесанным чужестранцам здесь распоряжаться. И тут же вытащили мечи из ножен и бросились бегом вверх по склону.

Харальд первым осознал, что эдак можно потерять множество отличных воинов, он проглотил свою гордость и не стал настаивать на справедливом решении вопроса.

– Ладно, – сказал он Маниаку. – Давай придумаем для таких случаев новое правило, раз ты не хочешь держаться старых. Сделаем из древесной коры два жребия, пометим их, каждый по-своему, положим в шлем и пусть кто-нибудь из твоих ромеев вынет один из них. Если он вытянет кусок коры с твоим знаком, значит, верхний участок займут твои воины, мы не будем возражать. Но если он вынет мой жребий, на месте останутся мои варяги. Это тебя устраивает?

К тому времени ярость византийца немного поутихла и, чтобы не показаться ребячески упрямым, он кивнул в знак согласия.

Харальд нарисовал на кусочке коры свой герб – ворона с распростертыми крыльями, Маниак же начертил на своем крест.

Оба жребия положили в шлем, потом, завязав глаза одному командиру-ромею, сказали ему вытянуть один из них. Когда тот достал один из кусков коры, Харальд вдруг со смехом выхватил жребий у него из руки, подбросил вверх и тот, подхваченный ветром, улетел в море.

Маниак в сердцах топнул ногой, но Харальд спокойно сказал ему:

– Зачем ты все время показываешь себя с худшей стороны? В шлеме остался еще один кусочек коры. Вынь его и скажи нам, чей он. Это жребий тех, кто будет ночевать ниже по склону. Разве не так?

Стратигу ничего не оставалось, как сунуть руку в шлем. Вытянув жребий, он посмотрел на него, но ничего не сказал.

– Говори, – лукаво усмехнулся Харальд. – Все войско ждет твоего слова.

И Маниаку пришлось громко крикнуть:

– Оставшийся жребий помечен крестом!

– Что это означает? – ласково спросил Харальд.

Стратиг мрачно ответил:

– Вы все знаете, что это означает: что лагерь ромеев будет ниже по склону.

– Ну что же, значит, вопрос снят, – проговорил Харальд совсем уже медовым голосом. Потом повернулся к варягам и крикнул:

– За работу! Мы остаемся на месте. Командующий не возражает.

Лицо Маниака вдруг снова исказилось от ярости.

Обращаясь к Харальду, он едва слышно произнес:

– Ну, что же, торжествуй, норвежец, на сей раз победа осталась за тобой. Но берегись: я не прощаю обиды. И очень скоро подрежу тебе крылья.

Маниак пошел вниз по склону к своим воинам, Харальд, подняв руку, удержал варягов от смеха и шуточек: он не имел привычки унижать человека больше, чем нужно.

ТАКТИКА И СТРАТЕГИЯ

Византийское войско перезимовало на известном своим мягким климатом Кипре. Двое командующих то и дело ссорились, то по тому, то по другому поводу, но до драки дело ни разу не дошло. Харальд всегда выходил победителем из таких ссор, но сам он, казалось, не придавал этому особого значения.

Когда пришла весна и корабли были осмолены, Маниак сказал Харальду:

– Ловить корсаров в Греческом море – дело нехитрое. Теперь я хочу отвести наших воинов туда, где у них будет возможность показать себя в деле.

– Северяне не имеют привычки отступать, – кивнув, ответил Харальд. – Куда ромеи, туда и варяги. Так где же мы теперь попытаем счастья?

– В землях, захваченных турками, – скрипнув зубами, проговорил Маниак. – Мы высадимся в Антиохии и пойдем в Алеппо, а дальше вверх по долине Евфрата. Там войско не будет испытывать затруднений с водой. Хороший командир в первую очередь заботится о своих воинах.

Харальд улыбнулся:

– Я давно командую людьми и равно усвоил этот урок, Маниак. Скажи-ка, а Багдад мы захватим? Это как раз по дороге.

Византиец прошелся по шатру, потом сказал:

– Ты что, обезумел? У императора договор с калифом. Нам Багдад и пальцем нельзя тронуть.

На это Харальд ответил:

– Мой вопрос самый невинный. Я воин, не политик. Мне ли знать о том, какие договоры император заключил, а какие расторг.

Маниак в бешенстве повернулся к нему:

– Его Величество никогда не расторгает договоров. Предполагать иное – предательство. Если бы ты сказал мне такое в Византии и при свидетелях, ты был бы наказан.

Харальд кивнул:

– Ты, малыш, наверное приказал бы своим булгарам запереть меня в хлеву, а потом, конечно, пожалел бы об этом.

После этой встречи они расстались не в самых лучших отношениях.

А на закате Маниак призвал к себе военачальников-ромеев и сказал им:

– Эти варяги мне что бельмо на глазу. Не могу больше терпеть их наглость. Предстоит опаснейшая кампания, и многие из тех, кто сейчас жив и весел, падут и станут добычей стервятников. По-моему, пусть лучше грифам достанутся варяги, чем ромеи. Поэтому я считаю, что мой долг перед императором во время битв направлять их на самые опасные участки. Это следует учитывать уже при разработке планов сражений. Понятно?

Его подчиненные молча кивнули. Если хочешь получить повышение, начальству лучше не перечить.

Так случилось, что как раз в тот момент, когда Маниак излагал этот свой план, мимо его шатра проходил Гирик из Личфилда, который тугоухостью не отличался, хоть и был крив на один глаз. Так что он услышал все, что нужно, а, услышав, сразу же пошел и рассказал Харальду. Тот с улыбкой хлопнул его по плечу:

– Кто предостережен, тот вооружен, дружище. Нам надо смотреть в оба, чтобы лукавые ромеи не скормили нас стервятникам. Мне, например, жуть как хочется снова увидеть Трондхейм. Мне недавно пришла мысль построить там церковь. Сейчас у трондхеймцев там только старенькая покосившаяся деревянная церквушка. С тех пор, как увидел византийские церкви, только и думаю о том, что хорошо бы у нас, на Севере, устроить такую красоту.

– Я до церквей не охоч, – ответил Гирик. – Это твое дело, Харальд. Меня больше занимают битвы.

Харальд рассмеялся:

– По правде сказать, меня тоже. Предоставь это дело мне. Я позабочусь о том, чтобы ромеи не подставили нас туркам. Надо показать Маниаку, что северяне воюют по-своему, и никому не позволено указывать им, где и как биться. Благодаря твоему предупреждению ясно, что нам надо делать: честно отрабатывая жалование, которое нам платит византийский император, мы должны выходить из битв без потерь. А если убьют кого из ромеев, тем хуже для них.

Гирик улыбнулся:

– Я сам не смог бы сказать лучше.

На это Харальд ответил:

– Не обманывай себя, англичанин. Ты не смог бы сказать и вполовину так же хорошо.

Они рассмеялись и обнялись. В силу богатырского сложения, со стороны они были похожи на облапивших друг друга медведей.

ТУРКОПОЛЫ

На третий день после выступления из Алеппо войско, пополнившееся реквизированными конями и взятыми под залог кораблей повозками, вступило в небольшую зеленую долину, ведшую к Евфрату. Там устроили привал. Накормили и напоили уставших лошадей, и принялись готовить еду себе. Воины двух составлявших войско полков расположились отдельно друг от друга.

Не успели они пообедать, как вдруг на холме, прямо над ними, появился, поднимая клубы пыли, конный отряд, примерно сотня копейщиков в белых бурнусах и тюрбанах, и тут же двинулся вниз по склону прямо на них.

Было так жарко, что большинство варягов и все до единого ромеи сняли доспехи. Харальд крикнул своим воинам:

– Только шлемы! Только шлемы надевайте! На другое нет времени. Построиться в три ряда! Лучших топорников в первый ряд. Остальные смотрите, куда опускаете меч, под него может попасть ваш же товарищ. Рубите только темнолицых.

Он огляделся по сторонам и широко улыбнулся:

– Среди нас есть арабы?

Светловолосые варяги только рассмеялись в ответ и побежали строиться в боевой порядок, а один, долговязый шотландец, чьи волосы были белы, как снег, хотя ему только-только сравнялось девятнадцать лет, крикнул:

– Эй, командир, я – араб. Ты что, не знал?

Харальд прокричал ему в ответ:

– После дела зайди ко мне в шатер. Тебе полагается двойное жалование за то, что ты воюешь в одном полку с плутами-скандинавами.

Всадники остановились, едва видные в тучах поднятой ими пыли. Их предводитель спешился и, смеясь, пошел вниз по склону. За его спиной развевался широкий плащ.

– Матерь Божья, мы приняли вас за египтян, – сказал он. – Кто еще так беспечно усядется обедать в этом гиблом месте?

Харальд подошел к нему первым, оставив Маниака далеко позади.

– Господи Иисус! А вы-то кто?

Араб отвечал с улыбкой:

– Мы – люди императора, англичанин. Пытаемся разжиться в этих местах чем Бог послал, хотя нам полагается держаться возле порта; мы должны его охранять. Но кто поставит воину в вину желание не надолго свернуть с дороги и добыть что-нибудь для себя?

– Только не я, – сказал Харальд. – Виноват ты разве что тем, что назвал меня англичанином. Я ничего не имею против англичан, но вообще-то я норвежец.

– Для нас вы все на одно лицо, – белозубо улыбнулся араб. – Да и речь ваша схожа. Но если ты не хочешь называться англичанином, это твое право.

Харальд согласился с этим рассуждением и спросил араба, регулярно ли поступает из Византии жалование его воинам.

Тот покачал головой.

– Мы уже три месяца не видели ни одного византийца. Если старушка Зоя знает свое дело, она без промедления должна прислать нам что-нибудь, а то воины помоложе вспомнят Магомета, пойдут на север и присоединятся к туркам.

– При первой же возможности пошлю весть об этом в Константинополь, – сказал Харальд. – А пока заходи в моей шатер, выпьем пива. Ты ведь тоже христианин?

Тут к ним подошел Маниак.

– Он недостоин того, чтобы предлагать ему гостеприимство, – задыхаясь от ярости, прорычал он. – Он не ромей, а всего лишь наемник Его Величества. Скажи ему, чтобы отвел своих вшивых всадников к Алеппо, где им положено быть, и впредь честно отрабатывал свое жалование, как пристало воину.

Араб, поджав губы, отступил назад, посмотрел на Маниака, потом на Харальда, поклонился преувеличенно вежливо и сказал:

– Как скажешь, ромей. Но, да будет тебе известно, мы – не наемники, мы – туркополы, и по своему положению мы ничуть не ниже ромеев. Мы веруем в Христа не меньше вашего, если не больше. Да будет тебе также известно, что мы больше трех месяцев рыщем по пустыне, как шакалы, перебиваясь чем Бог пошлет, потому что за это время не получили из Константинополя ни единой монеты на пропитание.

– Это не мое дело, – заорал Маниак. – А теперь возвращайся туда, где тебе положено нести службу.

Туркопол небрежно, чуть ли не издевательски, салютовал копьем, потом вернулся к поджидавшим его конникам и вскочил в седло.

– Я послушаю твоего совета, ромей, – крикнул он, обернувшись к византийскому лагерю. – Раз вы, византийцы, так стремитесь приблизить свой конец, я обращусь куда следует. Только не будь в претензии, если я направлю свои стопы в Мекку, а не в любезный твоему сердцу Град Константинов, зеленорожий ты осел!

Варяги по достоинству оценили наблюдательность араба, и его последнее замечание было встречено громким хохотом и приветственными криками. Он с серьезным видом поклонился им, сидя в седле, потом повернул коня и, пустив его легким галопом, присоединился к своим спутникам, которые выглядели весьма и весьма рассерженными.

– Ты без нужды нажил себе врага, Маниак, – заметил Харальд.

– А тебя кто спрашивает? – вскинулся тот. – Отправляйся к своим воинам. Ты ничуть не лучше его.

Харальд постоял немного, размышляя о том, стоит или не стоит бить Маниака тут же, между лагерями двух полков. Потом пожал плечами:

– Георгий, коротыш, те, что поставили тебя командовать воинами в походе, поступили неразумно. Им бы оставить тебя во дворце, дать черный жезл, и водил бы ты себе посетителей к старушке Феодоре. По крайней мере, тебе известна дорога в келью этой вороны.

Он повернулся к Маниаку спиной и спокойно пошел к своим воинам. Маниак схватился было за мечи, да передумал. Утер выступивший на лице пот и отправился к своим, проклиная тот день, когда согласился отправиться в поход вместе с варягами.

ХАРАЛЬД ЗАКЛЮЧАЕТ ДОГОВОР

Той же ночью, едва зашла луна, послышался топот копыт, звон литавр и пение тетив: византийский лагерь был окружен неприятелем и оказался в ужасном положении.

Ульв выскочил из шатра и тут же свалился в заросли дикой лаванды с короткой стрелой в ноге. Он попытался выдернуть стрелу, но широкая сторона наконечника при этом так рвала его плоть, что он чуть не потерял сознание от боли. Тогда он потихоньку позвал на помощь Халльдора, говоря, чтобы тот на четвереньках выполз из шатра. Халльдор послушался, и тут же получил стрелу в левое плечо. Он опустился на жесткую как камень землю и процедил сквозь зубы:

– Только дурак-исландец мог в такой момент вызвать друга из шатра!

Харальд слышал все это сквозь сон. Он проснулся и отправился на выручку друзьям, благоразумно прикрываясь щитом. Прежде чем ему удалось до них добраться, в его щит со звоном ударили три стрелы. Харальд посмотрел на Ульва с Халльдором и усмехнулся:

– Если бы Бог хотел сделать человека ползучей тварью, он не дал бы ему ног. Подымайтесь, исландские ваши души, и пойдем отсюда.

Он оттащил стонущих исландцев обратно в шатер, уложил их на ложа и добавил:

– Плохо наше дело, и виноват в этом Маниак, осел зеленорожий.

Он позвал лекаря-византийца перевязать раны Ульва и Халльдора, а сам ужом прополз в шатер Георгия Маниака. Тот крепко спал. Харальд отвесил византийцу затрещину, и тут же зажал ему рот другой рукой. Стратиг проснулся, сел на ложе, попытался было закричать, а когда не вышло, забился, силясь освободиться.

– Не стоит так волноваться, – сказал Харальд. – На нас всего лишь напали турки. Это ничто для человека, отведавшего жала византийских ос.

Когда он почувствовал, что ромей вполне успокоился, то убрал руку, которой зажимал ему рот и проговорил:

– Двое моих лучших воинов ранены. Дело дрянь. Большинство наших людей еще не проснулось, мы окружены врагом. В будущем я сам буду выбирать место для привала. Глупо разбивать лагерь в долине, где неприятель может вот так расстреливать нас с холмов.

Маниак встал со своего ложа.

– Каждый может ошибиться. Разведчики доносили, что ближайшее турецкое войско на расстоянии пятидесяти миль.

– Этих разведчиков надо выпороть, – заметил Харальд. – Им следовало также сообщить тебе, что турки готовы провести в седле всю ночь, лишь бы добыча не ускользнула от них.

– Давай закончим этот разговор, – сказал Маниак, потянувшись к своему шлему и мечам. – Надо построить воинов в боевой порядок, чтобы встретить врага.

Харальд перехватил его мечи и крепко сжал их своей могучей ручищей.

– Сегодня они тебе не пригодятся, Маниак, – сказал он. – Если мы попытаемся биться, каков бы ни был наш боевой порядок, сельджуки пустят вверх горящие стрелы и при их свете перестреляют нас, пока мы будем карабкаться вверх по склонам.

Маниаку было невыносимо видеть свои мечи в руках другого, особенно если этот другой – Харальд. Его просто затрясло от злости. Наконец, он проговорил:

– Вот ты и показал свое истинное лицо, лицо труса, не желающего биться, чтобы отработать свое жалование.

Харальд забросил его мечи в дальний угол шатра.

– Слушай, ромей, мое истинное лицо – это лицо ловкого малого, не склонного к глупым поступкам. Я не стану биться с сельджуками ночью, даже если ваш император предложит мне за это все сокровища Византии. Мне хочется дожить до старости, лет до сорока, а если я сейчас ввяжусь в драку, так точно не доживу.

Георгий Маниак бросил на него злобный взор и спросил с насмешкой:

– И что же нам делать, о мудрый норвежец?

– Ложись-ка ты спать, будь умницей, – ответил Харальд. – А я отправлюсь на переговоры с турками, в одной рубахе, без доспехов. В одном могу тебя уверить: я не позволю, чтобы из-за твоей дурацкой гордости подстрелили еще кого-нибудь из моих людей.

С этими словами викинг вышел на улицу и помчался к себе, стараясь укрываться от неприятеля за шатрами, в которых и засели пущенные по нему турками стрелы. Добравшись до своего шатра, он привязал к посоху кусок белой материи, прихватил рог и вышел наружу, громко трубя и размахивая белым флагом, как рыночный торговец, зазывающий покупателей к своему лотку. Мимо него, совсем близко, просвистели три стрелы. Потом на вершине холма раздалась какая-то команда, и стрелять перестали. Турки зажгли факел, явно чтобы указать дорогу, и Харальд пошел на свет.

Добравшись до вершины холма, он увидел множество всадников в мощных кольчугах, белых плащах и с отменными мечами, какие на севере увидишь нечасто. Среди них виднелся один, судя по всему, предводитель, высокий воин в черно-белых одеждах на спокойном коне, чьи уздечка и седло были богато украшены серебром. Харальд подошел к нему и сказал:

– Я – Харальд сын Сигурда по прозвищу Суровый.

Тот кивнул и проговорил на довольно хорошем греческом:

– Мы это знаем. Иначе, не позволили тебе приблизиться к нам. Мое имя – Абу Фируз, а простой народ прозвал меня Бич Алеппо. Долина окружена тремя сотнями моих всадников.

– Я думал их больше. Такой шум подняли! Но что об этом говорить? Если ты спустишься в долину и сразишься с моими варягами, ты так или иначе потеряешь многих своих воинов. С моей стороны тоже было бы непростительной глупостью позволить своим храбрецам-северянам сцепиться с твоим воинством. Правда, наше войско в худшем положении, чем твое, ведь мы в окружении.

Абу Фируз вежливо выслушал его, время от времени кивая в знак согласия, потом спросил:

– Так что же нам делать, Харальд сын Сигурда?

Харальд улыбнулся, опершись на свой посох:

– Я не из тех, кто бежит от битвы, в которой можно добыть славу. Но если мы сразимся сегодня, о Бич Алеппо, это не принесет славы ни тебе, ни мне. Нам надо прийти к соглашению, разумные люди не позволяют гневу затуманить свой разум. Факел дает много света, и, думаю, ты видишь, что я не гневаюсь. Твоя улыбка показывает, что ты тоже не сердишься.

Абу Фируз сошел с коня. Горбоносый южанин едва доставал Харальду до плеча, но по его повадкам было ясно, что он – отличный воин.

– Пожалуй в мой шатер, – сказал он, – нам надо все обговорить.

Никогда еще Харальду не приходилось видеть шатра богаче: там были и драпировки венецианской парчи, и роскошные ковры, и подушки, на которых Харальд с Абу Фирузом и расположились. Выпив предложенную ему чашу шербета со льдом, Харальд заметил со смехом:

– От этого вина не опьянеешь, но раз попробовав его, ничего другого теплой южной ночью пить не захочешь.

Турок покачал головой:

– Это не вино, сын Сигурда. Мы не пьем вина. Так на чем же мы с тобой порешим?

Харальд почесал в затылке:

– Выкупа я тебе предложить не могу, потому что у меня нет никакой добычи. Маниак, который имеет равные со мной права в войске, послал все до копейки императору. Мы, варяги, имеем при себе только то, что необходимо для ведения войны.

Абу Фируз задумчиво потер подбородок:

– Так ты хочешь перейти на нашу сторону вместе со всеми варягами? В этом будет заключаться наше соглашение.

– Нам это было бы больше по душе, чем воевать на стороне ромеев, – ответил Харальд. – Но, к несчастью, я дал клятву на верность императору ромеев и не могу ее нарушить.

Сельджук кивнул:

– Я рад, что ты такого мнения. Если бы ты пожелал перейти на нашу сторону, предав тем самым своего господина, мне пришлось бы убить тебя, ведь для воина нет более тяжкого греха, чем вероломство. Так что же мы будем делать?

– Вот что мне пришло на ум, – сказал Харальд. – Я могу дать тебе слово, что отныне мы не станем никого обижать, не станем грабить города и проливать кровь в твоих землях.

Абу подумал немного и ответил:

– А как насчет твоих союзников-ромеев? Согласится ли на это их предводитель?

Харальд печально улыбнулся:

– Ты отлично знаешь, что Маниак – известный полководец и вряд ли послушает совета какого-то командира варягов. Уверен, что он попробует разгуляться вовсю, но если мы, северяне, не поддержим его, ему это не удастся. Пусть бесится: под его командой недостаточно воинов, чтобы причинить твоему народу сколь-нибудь серьезное беспокойство. Договорились?

Абу Фируз внимательно посмотрел на него.

– А ты не считаешь это нарушением присяги?

Харальд рассмеялся.

– Нет. Ведь как только мы пройдем твои земли, мои воины снова будут сражаться плечом к плечу со своими товарищами-ромеями.

Абу Фируз кивнул.

– Я не до конца понимаю логику твоих рассуждений, Харальд, но я согласен отвести назад свое войско при двух условиях. Во-первых, ты подробно объяснишь Маниаку, о чем мы с тобой договорились, во-вторых, оставишь для нас в долине повозку с продовольствием. Мы не берем с собой особых припасов, и сейчас у нас не хватает еды. Ты меня очень обяжешь, если согласишься на это условие.

Харальд встал и протянул турку руку, но Абу Фируз сказал:

– У нас не принято скреплять договор рукопожатием. Не обижайся, прошу тебя. Сейчас придет писец и запишет, о чем мы говорили, причем в двух экземплярах, один получишь ты, другой – я. Ты умеешь подписываться?

Харальд пожал плечами:

– Обычно это делает за меня кто-нибудь другой, а я рисую рядом ворона. Это мой герб.

– Ну что же, так мы поступим и на этот раз, – проговорил Абу Фируз. – У нас есть писец – франк, он проследит за тем, чтобы договор был оформлен правильно.

Так византийское войско покинуло долину целым и невредимым и направилось к Мосулу. Георгий Маниак же пришел в такое бешенство, что заболел, и его пришлось целых три дня нести на носилках.

Раны Ульва и Халльдора быстро зажили: оба они были сильны и выносливы, к тому же, прежде чем христианскому воинству выступить из долины, Абу Фируз прислал им своего лекаря с целебными травами и мазями.

Маниак не скрывал раздражения по поводу харальдова договора с сарацинами и при первой возможности послал к Михаилу Каталакту гонца с вестью о «предательстве», совершенном командиром варягов.

СТЕНА МОСУЛА

Путь через пустыню в Мосул оказался трудным. Старик-эмир, правивший в тех местах, был прикован к постели, страдая от малярии и дизентерии, так что истинным правителем города был его старший сын, буйного нрава юноша по имени Камил, люто ненавидевший христиан, особенно ромеев. К нему пришли обиженные туркополы, и он пообещал возместить им недополученное от ромеев жалование, если они ослабят византийское войско на пути в Мосул.

Маниакову воинству приходилось день за днем страдать от налетов былых союзников. Невидимые до последней минуты в тучах пыли, туркополы внезапно появлялись вблизи войска, осыпали его градом стрел и так же стремительно исчезали. Даже в самые жаркие дни нельзя было снять ни кольчугу, ни пододетую под нее стеганную рубаху. Припасы все вышли, некоторые византийские воины забили своих лошадей на мясо. Так что приходилось им брести пешком в тяжелых доспехах, в которых у многих застряло столько коротких турецких стрел, что они больше походили на ежей, чем на людей.

Вдобавок, по приказу Камила были отравлены все колодцы на их пути: в иные были брошены яды, в иные – краска, в иные – трупы овец.

Ко всем бедам на полпути к Мосулу византийское войско набрело на огромное кочевье бедуинов, которые заявили, что они новообращенные христиане и потребовали от византийцев защиты.

Маниак попробовал было отвязаться от них, но бедуины настояли на том, чтобы последовать за его войском, вместе со всеми своими женщинами, детьми, собаками, козами и верблюдами, требуя для себя часть воды и пищи, которую удавалось добыть.

Харальд сказал Маниаку:

– Моя бы воля, я пригрозил бы поджечь их шатры и съесть их верблюдов (хотя не думаю, что они были особенно вкусны), если они от нас не отстанут.

Ромей ответил:

– Наш император будет недоволен, если мы поступим подобным образом с его поддаными-христианами, варяг. Да и тот, кто высказал подобную мысль, вряд ли может рассчитывать на одобрение базилевса.

Харальд не стал больше вмешиваться, но все же поручил Эйстейну сходить к предводителю бедуинов и намекнуть ему, чтобы придумал какой-нибудь другой способ прокормить народ, поскольку варягам надоело довольствоваться половиной пайка.

Бедуин вежливо ответил, что, мол, когда они с Харальдом встретятся на небесах, тот может изложить свои жалобы непосредственно Господу Богу.

Услышав это, Харальд пришел в настоящее неистовство (такое с ним, к сожалению, случалось) и заявил:

– Если я предстану перед тем же самым Богом, что этот мерзкий вор, этот сморчок, то тут же приму другую веру. Отныне, если я услышу, что кто-нибудь из варягов делился едой и питьем с этими немытыми бродягами, он у меня получит сорок ударов ремнем. Как я сказал, так и будет.

Из этого Ульв и Халльдор заключили, что их названный брат не в себе, ведь обычно он отличался спокойным и рассудительным нравом.

В конце концов, войско добралось до Мосула. Увидев его ветхие стены, варяги засомневались, что стоило проделать такой долгий путь ради разграбления столь жалкого городишки.

Когда же они приблизились к городским воротам, со стены на них обрушился настоящий шквал стрел. Пришлось отступить, оставив перед стеной восемь человек убитых. Харальд был так зол, что повернулся к Маниаку, стоявшему в окружении своих заместителей-лохагов на вершине холма, далеко за пределами досягаемости для мосульских стрел, и сказал:

– Как я погляжу, ты не торопишься добыть в бою славу. Отлично. Восемь моих друзей убиты и теперь взятие города стало моим личным делом. Ты обидишь меня, если пошлешь туда своих ромеев. Пойдут только варяги или не пойдет никто.

На это Маниак злобно ответил:

– Существуют правила насчет того, как следует вести осаду, а ты ими пренебрегаешь. Но раз уж ты решил потерять как можно больше воинов, это твое дело. Мы отойдем на полмили и посмотрим, что вы будете делать. Даже у самых глупых животных можно поучиться чему-то дельному.

Под командой Харальда служил некто Мориартак, который утверждал, что он – родня королю Коннаута[13]. Воин этот был невысок ростом, рыжеволос и славился среди варягов необычайной ловкостью. Впервые он обрел известность, в набеге на Кэйтнесс, когда сумел спастись из запертого и подожженного сарая, перепрыгнув через стену с помощью ручки от метлы. Пятеро его товарищей, хоть и были гораздо выше ростом, но не отличались находчивостью, так и погибли в огне. После этого случая ловкача звали не иначе как Мориартак Метельщик, и не было на севере человека, который не знал бы, откуда взялось это прозвище.

От Исландии до Голуэя любой ярл[14] и хевдинг[15] почитал за счастье пригласить Мориартака разделить с ним трапезу, лишь бы тот самолично поведал о своем чудесном спасении из горящего сарая.

Так вот, этот Мориартак и говорит Харальду:

– Командир, я внимательно разглядел эту стену и думаю, что если бы мне достать достаточно длинный и крепкий шест, я бы мог прямо под стрелами добежать до ворот, перепрыгнуть через стену и открыть их вам. Будет потом о чем рассказать сотрапезникам.

– Маниак сбесится, узнав, что мы ведем осаду как какая-нибудь деревенщина, – ответил Харальд.

– Плевать мне на Маниака, – сказал Мориартак. – Ты позволишь мне исполнить задуманное? Видишь ли, прежде чем отправиться на юг, я пообещал матери и сестрам, что прославлю имя нашей семьи настоящим подвигом. Сам понимаешь, прыжок из какого-то коровника – это не то.

– Я только что потерял восемь воинов и больше не хочу пожертвовать ни одним, – проговорил Харальд. – Надо дождаться темноты и атаковать всем сразу. Тогда дело обойдется без потерь, ведь сарацины не могут стрелять в темноте. Нет, Мориартак, придется мне отказать тебе. Но все равно, спасибо за предложение.

Мориартак вдруг шагнул к нему и проговорил каким-то странным голосом:

– Я должен признаться тебе кое в чем, командир. Не хотелось открывать тебе свою тайну, да, видно, без этого не обойтись. Дело в том, что я – берсерк[16], как и мои покойные отец и трое братьев.

– Когда ты узнал об этом, малыш? – спросил Харальд, отведя его в сторону.

– В пятнадцать лет, когда в порыве какого-то неистовства убил двух сборщиков податей. Они, стервецы, решили покуражиться над матерью, пользуясь тем, что взрослых мужиков нет дома.

– Ну что же, берсерк так берсерк, – сказал Харальд. – Ты говорил об этом священнику?

Мориартак кивнул.

– Подростком мать водила меня к десяти священникам, включая епископа, те вылили на меня целое озеро святой воды, но потом все как один признали, что дар у меня от Бога, и в Библии нет такого заклинания, чтобы его устранить.

Харальд похлопал его по спине:

– Ну, чему быть, того не миновать. Подбери себе шест понадежней и попытайся исполнить задуманное. Две сотни варягов будут готовы пойти в атаку в тот момент, когда ворота начнут открываться, но до того им придется оставаться вне досягаемости для вражеских стрел. Удачи тебе, берсерк!

Когда Мориартак рванул к городской стене, среди варягов не было ни одного, кто бы не смотрел ему вслед. Тот бежал петляя из стороны в сторону, чтобы сбить с толку вражеских лучников и оглашая окрестность пронзительными криками. Достигнув стены в том месте, где она была всего ниже, он взмыл вверх на своем шесте и, перелетев через стену, пропал из виду.

– Приготовиться к атаке, – скомандовал Харальд. – Щиты держать над головой.

Но ворота так и не отворились. Прождав целый час, варяги отошли назад и в мрачном молчании уселись возле своих шатров.

Потом, когда уже близились сумерки, они увидели, как за стеной взлетел вверх ковш большой осадной катапульты, и что-то тяжелое со свистом понеслось в их лагерь. Предмет этот упал в один из костров, разбросав уголья.

– Это не камень, – заметил Ульв.

– Похоже на кожаный мешок, – сказал Харальд. – Взрывчатых веществ там нет, это ясно. Пусть принесут багор, надо вынуть его из костра. Вдруг турки придумали что-то новое в военном деле?

В мешке было обугленное и разрубленное на куски тело Мориартака. На лице застыла странная улыбка, а рыжая шевелюра была совершенно уничтожена огнем.

– Он забрался так далеко от Кейтнесса и, надо же, все равно погиб в огне, – скрипнув зубами, проговорил Харальд. – Воистину, пути Господни неисповедимы.

– Да, Мориартак скакнул куда дальше, чем прежде, причем без помощи шеста, – отозвался Эйстейн сын Баарда. – Пойдем, отомстим за него.

Тут явился посыльный стратига Маниака и сказал Харальду:

– Наш господин велит тебе и твоим людям оставаться в лагере. Он намерен показать вам, как правильно выполняется приступ города.

– Иди, скажи своему господину, что мы возьмем этот город без его помощи, – ответил тот. – А если он выдвинет из вашего лагеря хоть полдюжины воинов, варяги зададут вам, ромеям, примерную трепку тут же, на виду у турок.

Посыльный с важностью удалился, и вскоре все до единого ромеи уселись на землю спиной к варягам и к городу, как бы показывая, что не желают иметь с этим ничего общего.

Гирик из Личфилда выступил вперед и проговорил:

– Харальд, они предоставляют нам все сделать самим. Надо устроить первоклассное представление, ведь мы сами на это напросились. Что будем делать?

– Надо выбрать самый ветхий участок стены, – сказал Харальд. – И набрать в пустыне как можно больше хвороста. Как совсем стемнеет, десять воинов подбегут к стене с хворостом и факелами, а еще десять – с молотами, долотами и топорами. Если удастся найти на месте какие-нибудь железяки, которые можно использовать как рычаг, прихватим и их. Добравшись до стены, выломим из нее как можно больше камней, поближе к основанию, напихаем в дыру хвороста и подожжем. Когда сцепляющий камни раствор пересохнет, стена растрескается и рухнет. Остальные наши воины должны быть наготове, чтобы ворваться в город через пролом и пробиваться ко дворцу эмира. Ни на что другое не отвлекаться, простых людей стараться без нужды не убивать. Хорошо бы, чтобы они были не слишком враждебно к нам настроены, когда мы захватим Мосул.

Все прошло как по маслу. Еще до рассвета обрушилось десять ярдов стены, а когда прокричали первые петухи, варяги были уже в городе, потеряв всего двоих убитыми, да еще шесть были ранены.

РОМЕЙСКИЙ СОГЛЯДАТАЙ

Некоторые трудности возникли тогда, когда они стали пробиваться к внутренней крепости: наступать приходилось узкими извилистыми улочками. Однако сарацины испытывали при этом не меньше неудобств, чем варяги. Харальдовым воинам помог счастливый случай: в воротах крепости застряла запряженная мулом повозка, и неприятель не смог их закрыть, так что варягам сразу удалось прорваться внутрь. Угадать, который из домов принадлежит эмиру, было нетрудно: перед ним было установлено огромное знамя с полумесяцем. Варяги с криками ринулись туда.

Внутренний двор был запружен толпами рабов, которые, завидев пришельцев, тут же бросились на колени, громко моля о пощаде. Варяги не тронули их и отправились в дворцовые покои искать эмира. Тот лежал в постели, читал Коран и, казалось, совершенно не интересовался происходящим.

– Извини, что отрываю тебя от молитвы, – сказал ему Харальд, – но мы здесь по срочному делу. Ты согласен сдать мне город?

Эмир ответил:

– Молодой человек, я готов сдать почти все, что угодно, поскольку в моем возрасте особенно отчетливо видна воля Аллаха. Если ты преклонишь колена и дозволишь прийти сюда нескольким моим военачальникам, которые бы засвидетельствовали наш уговор, я передам тебе власть над городом на столько времени, сколько по воле Аллаха тебе суждено ее удержать. Устроит тебя это?

Харальд сказал, что устроит, и стал хозяином Мосула. Через час после его восшествия на трон буйный Камил покончил с собой, сбросившись с платформы осадной машины. Видно, почел, что жить в городе, управляемом варягом – бесчестье, которое хуже смерти. А еще через два часа прибыл посыльный от Маниака. Стратиг требовал, чтобы Харальд вывел варягов из города, а управление Мосулом передал ему самому как представителю императора Византии.

Выслушав посыльного, Харальд проговорил:

– Ступай назад к своему господину и скажи ему, что город был взят варягами, в руках у варягов он и останется. А наш доблестный стратиг пусть поищет для императора другой город. И не забудь спросить его: если бы он вел приступ по правилам, лучше бы вышло, чем у нас, неотесанных северян?

На закате Маниак прислал другого посыльного, которому было поручено сказать Харальду, что если тот не передаст ему город, ромеи силой войдут туда и сразятся с варягами на улицах, и тогда бесполезно будет молить о пощаде.

Харальд, который сидел на подушках без кольчуги и наслаждался в компании эмира холодными фруктовыми соками, сказал посыльному:

– Передай своему господину, что у меня нет намерения сражаться с ромеями. Скажи ему также, что мы отправим половину полученной в Мосуле добычи на повозках с охраной долиной Тигра в Требизонд. Оттуда императорские доверенные могут морем переправить ее в Византию. Но если ромеи нападут на нас сейчас, император не получит этого добра, поскольку мы, варяги, больше не собираемся терпеть подобное обращение.

Посыльный, видимо, добросовестно передал все сказанное стратигу, поскольку часом позже варяги увидели с высокой стены крепости, что Маниаково войско снялось с места и удалилось с развернутыми знаменами в пустыню, двигаясь на юг, как будто собираясь покорить Багдад.

Харальд спросил у эмира:

– Ты старше и опытней меня, ты многое повидал на своем веку. Как ты думаешь, правильно я ответил стратигу Маниаку или нет?

– Ты или очень мудр, или очень глуп, Харальд Суровый, – грустно проговорил старик. – Не мне судить об этом. Человек должен поступать так, как считает правильным в данный момент своей жизни. Лишь позднее он узнает, соответствовало ли его деяние Божьей воле. Одно я знаю наверное: если ты отречешься от своей ложной религии и станешь правоверным, будешь мне сыном, взамен бедного Камила.

– Мой брат Олав был великим христианином, государь, и не пристало мне отрекаться от его веры, – ответствовал Харальд. – К тому же, будь я твоим сыном, как смог бы я разграбить Мосул и послать обещанную добычу базилевсу?

Эмир кивнул:

– Если ты всегда столь непреклонен в своих рассуждениях, ты станешь отличным правителем, когда Аллаху будет угодно возвести тебя на трон.

Так Харальд подружился с эмиром. Уставшие после долгого перехода через пустыню варяги были рады возможности пожить по-человечески, поэтому они простояли в Мосуле целый год. Они остались бы дольше, да следующим летом в городе началась эпидемия чумы, так что было решено покинуть Мосул, чьи узкие улочки и дворики, казалось, дышали смертью. Может быть, со временем горячие ветры пустыни унесут заразу прочь от харальдова войска.

Перед тем, как варягам уйти из города, старик-эмир послал за Харальдом и сказал ему:

– За все время, что вы простояли у нас в городе, не было случая, чтобы ты или твои воины повели себя недостойно. Мы, турки, никогда не забудем варягов. По мнению моего великого визиря, вы ни в чем не уступаете туркам.

Харальд поклонился ему.

– Я многому научился у тебя, государь. Я непременно скажу базилевсу, что среди турок ничуть не меньше прекрасных воинов, чем в других виденных мной краях.

Эмир помолчал немного, а потом промолвил:

– Послушай совета человека, который, можно сказать, одной ногой уже в раю, и держись подальше от этого своего базилевса.

Харальд улыбнулся:

– Ты мудр, государь, и никогда не сказал бы такое без веских на то причин. Что же случилась?

– Я говорил с предводителем туркополов. Ты с ним знаком. Так вот, он узнал от одного ромейского соглядателя, которого его воины поймали в пустыне, что ваш стратиг Маниак вернулся в Византию и обвинил тебя в измене.

– Ничего другого я и не ждал, – заметил Харальд. – Маниак и прежде строил козни, но мне удавалось с ним справиться. Удастся и на этот раз.

Эмир отвел глаза.

– На сей раз все иначе. Михаил Каталакт публично приговорил тебя к смерти.

Харальд кивнул и проговорил с улыбкой:

– Этого можно было ожидать.

Эмир с интересом посмотрел на него.

– Ты отлично держишься. Даже мусульманин не смог бы лучше. Но, мой юный друг, неужели тебе не интересно, какой казни тебя хотят предать?

– Смерть есть смерть, государь. Жаль только, что я послал повозку добычи Каталакту. Боюсь, я был несправедлив к тебе и чрезмерно щедр к нему.

Эмир махнул рукой: это, мол, неважно.

– Послушай лучше, как тебя собираются казнить. Так вот, казнь будет принародная, на Ипподроме. Вначале тебе выколют глаза, потом отрубят кисти обеих рук и, наконец, когда все насладятся зрелищем казни, разорвут на части, привязав к четырем диким коням.

– Они еще называют себя самым цивилизованным народом на свете, – промолвил Харальд. – Мне жаль, что я залез в твою казну, государь. Чтобы хоть как-то поправить дело, я готов отказаться от второй половины добычи, которую хотел взять для варягов. Простишь ли ты мне тогда содеянное?

Он пал на колени перед стариком и низко склонил голову. Эмир долго не мог вымолвить ни слова. Наконец, он положил руки на харальдову голову и сказал:

– От всего сердца, сынок. Может, передумаешь, останешься со мной? Я бы все сделал, чтобы ты был счастлив. Народ наш любит и почитает тебя. Останься, и к тебе придет великая слава.

Харальд поднялся.

– Отец, человека добрее тебя мне не приходилось встречать с тех пор, как погиб брат Олав. Я бы остался, если бы мог, но чувствую, что должен искать славы не здесь, а в иных краях. К тому же, моим воинам не терпится покинуть Мосул. Но я всегда буду с любовью вспоминать о тебе.

Эмир отвернулся, чтобы Харальд не заметил его слез, и принялся шарить в шкафчике: будто бы искал свой Коран.

– Если не можешь остаться в Мосуле, отправляйся в Египет. Ради всего святого, не возвращайся в Византию. Я тебе дам письма к калифу. Мы с ним друзья.

Харальд молча подошел к окну, и выглянул на площадь.

– После того, что ты мне рассказал, отец, – проговорил он наконец, – я не смогу считать себя мужчиной, если не вернусь и не сведу счеты с Маниаком.

ПОПОЛНЕНИЕ

Харальд повел оставшихся в живых варягов назад, в Антиохию. От эмира он получил деньги, чтобы выкупить свои корабли, оставшиеся в антиохийской гавани, и сверх того множество подарков, в том числе осколок Истинного Креста в серебряной оправе с изумрудами, три молитвенных коврика с вытканными на них цитатами из Корана и икону в окладе из позолоченного серебра, которая, как считали, была оставлена в Антиохии после ужасного поражения в битве при Ярмуке войска императора Гераклия. Съестных припасов тоже было предостаточно.

Все это добро везли на повозках, одолженных эмиром, который к тому же послал большой отряд сопровождать варягов во время перехода через пустыню.

Расставание было горестным, но оставаться в Мосуле далее было нельзя. Эмир проводил Харальда до городских ворот, при всем народе обнял его на прощание и промолвил:

– Как исполнишь долг чести, возвращайся, сынок. Помни, здесь твой дом, здесь тебя всегда будут ждать.

Харальд преклонил колена перед стариком, но ничего не ответил.

Переход в Алеппо дался им куда легче, чем прошлогодний поход в обратном направлении: погода стояла прохладная, войско имело достаточно съестных припасов, к тому же теперь идти можно было налегке, без тяжелых лат. Правда, Харальд все равно жаловался, что потерял в этом походе слишком много воинов.

Потом вдруг случилось такое, что немного смягчило даже эту боль: одним прекрасным утром варяги увидели поджидавших их, выстроившихся как на парад, арабов. Их командир сказал Харальду:

– Мы осознали свои ошибки. Веди нас в Византию. Мы вновь примем присягу.

Харальд взял его за руки и проговорил с мрачной улыбкой:

– Хорошо, идите со мной. Думаю, вы мне пригодитесь.

В трех дневных переходах от Алеппо они повстречали отряд в две сотни французов и итальянцев, по большей части рыцарей. Те прибыли в сарацинские земли в погоне за богатством, но нашли в пустынных местах только лишения и смерть. На Харальда они смотрели как на своего спасителя и поклялись выполнять все его приказы, если он примет их в свое войско.

– Надеюсь, вы понимаете, что обещаете, – сказал он сурово. – Там, куда мы отправляемся, прибытка ждать не приходится, скорее нам дадут хорошую трепку. Если не ошибаюсь, после такой «платы» за труды многие из тех, кто сейчас здоров, не смогут ходить без костылей.

В ответ на это новые знакомцы закричали, что без него они все равно, что бродячие псы, заплутавшие в чужой стороне.

– Ну ладно, – согласился Харальд наконец. – Отныне у вас есть хозяин. Но знайте, что если не научитесь слушаться по первому свистку, я могу взяться за плеть.

В Антиохии варягов ждали корабли. Войско сильно пополнилось, и Харальд боялся, что суда будут перегружены. Но ни один из присягнувших ему воинов не пожелал остаться.

– Пусть идут с нами, брат, – сказал Ульв. – Даже если на драккарах будет по колено воды, нам ведь не впервой.

– Не забывай, куда мы отправляемся, – добавил Халльдор. – Чем больше у нас мечей, тем лучше. Не нравится мне, что подлые ромеи удумали насчет твоей казни на Ипподроме. Пора их проучить. Пусть знают, как грозить варягам!

Так что войско в полном составе погрузилось на корабли и отплыло. Теснота была страшная, но все были рады отправиться в путь.

Когда погода испортилась, они зашли в порт Фамагуста, а потом остановились на Родосе: после длительной стоянки в Антиохии некоторые корабли необходимо было заново проконопатить. Командир туркополов просил Харальда сделать заход в Афины, чтобы его воины могли осмотреть город, но тот ответил отказом:

– Мы пойдем прямо на север, то есть настолько прямо, насколько позволят острова. У меня в Византии дело не терпящее отлагательства. Так что придется вам осмотреть этот город как-нибудь в другой раз.

На сей раз плавание по Эгейскому морю прошло на редкость мирно. Весть о приближении харальдова флота быстро распространялась, и корсары спешили убраться с его пути.

– Про Эгейское море ходят жуткие слухи, – заметил один из французов, – мне говорили, что оно просто-таки кишит головорезами.

– Не стоит верить слухам, – решительно заявил Эйстейн.

Их съестные припасы и запас воды истощились за время плавания, и когда вдали, наконец, показались высокие стены Константинополя и величественный силуэт храма Святой Софии в окружении других высоких зданий, варяги разразились радостными криками.

– Что-то они запоют, если Маниак поджидает нас в гавани? – проговорил Ульв.

Но все было спокойно. Харальдово войско прошло по улицам города к императорскому дворцу, не встретив ни одного ромейского воина. Возле форума Константина они увидели большой отряд вооруженных топорами латников.

– Всему хорошему быстро приходит конец, – мрачно заметил Гирик из Личфилда. – Их сотни три. Остановить нас у них силенок не хватит, а вот попортить внешний вид кое-кому из наших ребят пока будем пробиваться они сумеют.

– Тебе-то беспокоиться не о чем, – сказал ему Эйстейн. – У тебя и портить нечего.

– Да ты просто завидуешь, недоумок с овечьего острова, – ответил Гирик. – Даже великие королевы находят меня весьма приятным для глаз.

– Небось, это королевы Серкланда, те, что вдевают себе кости в нос, – потерев нос, заявил Эйстейн.

Тут командир вооруженных топорами воинов, поджидавших их, воскликнул:

– Это войско Харальда Сурового? Короля Норвегии?

– Ты угадал, – крикнул ему в ответ Халльдор. – Да другого такого великана, как Харальд, небось, и на свете нет.

Латники вдруг со смехом побежали навстречу харальдову войску, как были, с топорами на плечах.

– Мы – новый отряд варягов, – крикнул их командир. – Пришли по Днепру-батюшке, пока вы были в походе. Слава Богу, что теперь нашим командирам будет северянин!

Харальд внимательно посмотрел на него и сказал:

– Ты – Торгрим Скалаглюм.

– Как ты угадал? – удивился тот. – Мы ведь прежде не встречались.

– Не встречались, – ответил Харальд. – Но я бился рядом с твоим отцом в сражении при Стиклестаде, и он принял на себя множество предназначенных мне ударов. Такое не забывается. Лицом ты вышел в него, даже родинка над губой такая же. Если ты хоть в половину так же хорош в бою, как твой отец, для меня удача получить такого воина, Торгрим Скалаглюм.

– Пока что жалоб не было, – ответил тот, пожимая Харальду руку. – По крайней мере, я не слышал.

Они все вместе отправились во дворец. Ульв шепнул Халльдору:

– Если Маниак не сбежал, узнав, с чем мы прибыли, он самый храбрый военачальник в мире.

Тот ответил тоже шепотом:

– Чем займемся, когда Харальд станет императором минут через десять? Думаю, нам первым делом надо разрушить их поганый Ипподром. У меня все внутри переворачивается, как подумаю, что там делается.

Услышав это, Харальд сказал:

– Вам что, обоим жить надоело? К чему гневить богов подобными предсказаниями? Бросьте болтать, да держите ухо востро. Пора бы знать, что и после ясного утра может разразиться гроза.

НОВЫЙ СТРАТИГ

Но в тот день дело обошлось без грозы. Во дворе дворца никого не было, и варяги без помех прошли, куда хотели. Харальд в сопровождении пятидесяти самых опытных своих воинов отправился в приемную императора. Испуганные камерарии без звука отворили перед ними все двери.

Михаил Каталакт, сильно постаревший и поседевший, ожидал его, облачась в самое роскошное свое одеяние и надев тяжелую императорскую корону. Руки базилевса заметно дрожали, и когда варяги со смехом ввалились в приемную, он поначалу не мог вымолвить ни слова.

– В сарацинских землях ходят слухи, что я приговорен к смерти, – сказал Харальд. – Это правда, Михаил?

Казалось, император не знал, что ответить на это. Наконец, он с трудом проговорил:

– Любезный мой стратиг! – и снова замолчал.

– Ты хочешь сказать, что я буду стратигом, а не мертвецом?

Каталакт тонко засмеялся и кивнул.

– Преклони колена, и я тут же перед твоими людьми провозглашу тебя главнокомандующим всеми византийскими войсками.

– Нет уж, – хрипло бросил Харальд. – Я останусь стоять, а ты давай, говори что положено в таких случаях. Мои люди поймут.

Пришлось императору так и поступить. Когда дело дошло до надевания на Харальда золотой цепи главнокомандующего, Каталакт обнаружил, что сделать это совсем непросто, поскольку норвежец не желал даже наклонить голову. Наконец, все было сделано как положено.

– Здесь два стула, а мне надоело стоять, – заявил Харальд. – Присаживайся, Михаил.

И тут же уселся первым, не дожидаясь перепуганного императора.

– А где некто Маниак, ваш прежний главнокомандующий? – спросил Харальд.

Михаил долго не отвечал. Наконец, он проговорил хриплым голосом:

– Этому Маниаку не следовало так оскорблять тебя. Но пойми, стратиг, я был бессилен что-либо сделать.

Харальд кивнул:

– Трудно быть императором. Так где же Маниак?

– Когда этот трус узнал, что ты направляешься сюда поговорить с ним, он удрал и войско свое увел, – зло ответил Каталакт. – Они направляются на Сицилию.

– После того, как отдохнем и насладимся празднествами, которые ты, без сомнения, организуешь для нас, мы тоже пойдем на Сицилию посмотреть, как там Маниак, – медленно проговорил Харальд.

Император кивнул, и в его глазах зажегся недобрый огонь.

– Изволь. Разыщи его и приведи назад в цепях. Мы будем судить мерзавца. А если хочешь, предай его смерти на месте. Теперь ты властен сделать это, ведь ты верховный главнокомандующий.

Харальд фыркнул:

– Знаешь, Михаил, сам себя я ощущаю тем же, чем и раньше – парнем по имени Харальд сын Сигурда.

Когда варяги ушли, Каталакт призвал к себе одного нобиля, известного бегуна, прославившегося в состязаниях на Ипподроме, и сказал ему:

– Беги сейчас же в дом за Адрианопольскими Воротами, где скрывается стратиг. Передай ему, чтобы немедленно отправлялся на Сицилию. Пусть возьмет с собой несколько верных людей. Город ему необходимо покинуть тайно. Если понадобиться, пусть переоденется купцом. На Сицилии он должен собрать вокруг себя верных, готовых повиноваться ему людей. Пусть не гнушается и сарацинами. Чем больше воинов у него будет, тем лучше. Харальд Суровый отправится туда, чтобы отомстить ему, и тогда стратиг должен сделать все возможное, чтобы с ним покончить. Могу поклясться всеми святыми, если этого не сделать в ближайшее время, проклятый норвежец воссядет на византийский престол. Ступай и передай стратигу мой приказ, слово в слово.

В то время, как молодой нобиль, избегая центральных улиц, бежал исполнять поручение, Харальд и его ближайшие соратники располагались в небольшом, но богатом дворце, предоставленном новому стратигу. Дворец этот находился возле Форума Феодосия, недалеко от Валенского акведука.

Вечером они по обыкновению рассказывали друг другу разные байки и пели песни. И вот среди всего этого веселья явился придворный камерарий и сказал Харальду:

– Господин, тебя желает видеть дама.

– Так проводи ее сюда, – ответил тот. – Не дело заставлять ее ждать на улице. Места за столом ей хватит.

– Госпожа приказала иное, – хитро сощурясь возразил камерарий, – она желает видеть тебя наедине.

– Приказала, значит, – удивленно подняв брови, проговорил Харальд. – Ну что же, в последний раз послушаемся ее приказа, кто бы она ни была.

Он прошел в небольшую комнату без окон, где можно было говорить без боязни быть подслушанным. Туда же привели и одетую в пурпур даму. Это оказалась императрица Зоя. Харальд усадил ее на стул, но преклонять колена не стал. Она внимательно посмотрела на него, потом проговорила с горькой улыбкой:

– Ты все тот же гордый норвежский белый медведь, Харальд?

– Меня, как и прежде, зовут Харальд сын Сигурда, – ответил он. – Чего ты хочешь, госпожа?

– Со времени своего приезда сюда ты многого достиг, Харальд. По моему желанию ты стал варягом, потом командиром варяжской гвардии и, наконец, главнокомандующим войсками Византии.

– Надеюсь, ты не будешь разочарована, госпожа, – угрюмо сказал Харальд. Он ненавидел, когда ему напоминали, что он чем-то кому-то обязан.

Она положила руку ему на плечо.

– Не буду. Особенно если ты, наконец, внемлешь гласу рассудка и примешь корону Византийской империи.

Он помолчал, как будто обдумывая ее предложение, потом медленно промолвил:

– Но ведь у Византии уже имеется один император, госпожа. Согласись я, что будет с ним? Отравится? Уйдет в монастырь?

Топнув в раздражении ногой, Зоя резко ответила:

– С ним будет то, что ты пожелаешь. Но послушай моего совета. Если имеется другой кандидат на престол, безопаснее всего лишить его зрения. Тогда его возможности будут резко ограничены. В Византии стало уже традицией поступать именно таким образом, и не было случая, чтобы этот метод не сработал. Не хмурься. Это можно сделать почти безболезненно.

Харальд в задумчивости уставился на нее холодными серыми глазами, подперев подбородок здоровенной ручищей. Зоя потупилась:

– Для дикого северянина ты необычайно мягкосердечен. Но послушай, Харальд, мы живем в жестоком мире, и чтобы вознестись до высочайших вершин, следует проявить умение и силу.

Харальд заставил себя улыбнуться. Улыбка получилась страшноватая.

– Милостивая госпожа, – промолвил он. – Когда человеку делают подобное предложение, ему необходимо все обдумать, а не бросаться в это предприятие, как в омут головой.

– Темный омут уготован не для тебя, любовь моя, а для Михаила Каталакта, – с улыбкой возразила она.

Что бы ему ни говорили, Харальд готов был вытерпеть почти все. Но нежность, с какой императрица произнесла эти слова, вызвала в нем непреодолимое отвращение.

– Позволь мне подумать до завтра, – проговорил он, как можно вежливее. – Завтра я дам тебе ответ.

Теперь настала очередь нахмуриться Зое. Но все же она согласилась на его предложение, проявив всевозможную доброжелательность, и отбыла из его дворца в своих специальных, предназначенных для визитов инкогнито, носилках.

Удостоверившись, что она уехала, Харальд направился в сопровождении Ульва и Халльдора в пригород, где находились молельные дома для знатных женщин. Как он и предполагал, Мария Анастасия Аргира была в одном из этих домов, и после непродолжительных расспросов им без труда удалось ее разыскать. Вначале привратница не желала впускать его туда, но он разозлился и принялся колотить по чему попало ножнами своего меча, так что она пошла на попятную, опасаясь за статуи и иконы. Ульву и Халльдору пришлось остаться во дворе – сторожить.

Вид Марии Анастасии поразил Харальда. За время, что он провел в сарацинских землях, она превратилась в красивую девушку, почти столь же прекрасную, как его невеста, Елизавета Новгородская. И, хотя ее держали в заточении в молельном доме, одета она была как и положено царевне.

Заметив его смущение, Мария сказала:

– Что это ты переминаешься с ноги на ногу, стратиг? Мы ведь друзья, не так ли? Я молилась за тебя дважды в день, с тех самых пор, как ты отплыл из Византии. Я тебе друг. А ты мне? Ты, похоже, недоволен мной?

– Напротив, госпожа, – ответил Харальд, – просто теперь мне трудно себе представить, что когда-то я катал тебя на плечах.

– Это был счастливейший день в моей жизни, – серьезно проговорила Мария. – На таком коне я готова скакать хоть на край земли.

– Госпожа, я наемный воин, я связан присягой и мне еще долго служить, – сказал Харальд. – Но поверь, если ты несчастлива и хочешь изменить свою жизнь, и если после того, как я управлюсь с делами на Сицилии, ты по-прежнему будешь желать покинуть Византию (что меня не удивит, поскольку сам я ни за что не хотел бы прожить всю жизнь в Константинополе), я возьму тебя с собой, когда отправлюсь на север на своем корабле. При дворе владетелей Киева и Новгорода ты будешь принята с должным почтением, туда я тебя и отвезу. И пусть я выроню в решительный момент битвы боевой топор, если нарушу свое слово.

И он преклонил перед ней колена с почтением, какого никогда не оказывал императрице.

Когда же он ушел, Мария Анастасия запела от радости, как птичка. Зайдя в ее комнату посмотреть, в чем дело, прислужница увидела, что царевна лежит на полу, прижавшись щекой к тому месту, где только что стоял на коленях варяг.

На следующий день, как рассвело, Харальд послал Ульва в императорский дворец с таким посланием:

– Стратиг благодарит императрицу за предложенную ему великую честь. Обдумав ее предложение, он пришел в выводу, что недостоин такой чести. Он рожден для походов и плаваний, а не для жизни во дворце.

Воротясь, Ульв рассказал ему, что императрица в ярости кусала себе губы, швырнула на пол три старинных вазы и оторвала кайму своего одеяния.

– Послушай моего совета, брат, – сказал он Харальду. – Надо нам выбираться из города, пока целы. В жизни не видел, чтобы женщина была в таком бешенстве.

Харальд с улыбкой кивнул.

– Мы сегодня же отплываем на Сицилию. Тут у нас сейчас больше нет никаких дел.

ОКАЯННОЕ ВРЕМЯ

Харальд назначил командиром остающихся охранять дворец варягов Торгрима Скалаглюма, и, наказав ему смотреть в оба за булгарским полком, отплыл с войском на сорока галерах, захватив припасов на полгода.

Время для плавания было не самое подходящее, и сильные западные ветры часто прибивали корабли то к одному, то к другому из великого множества островов, мимо которых лежал их путь. Через три недели плавания две галеры затонули к югу от Лесбоса, а неделю спустя еще одна была выброшена штормом на берег и раскололась.

В этих крушениях погибла целая сотня харальдовых воинов. Эйстейн сказал Харальду:

– Я начинаю думать, что мы не почтили должным образом здешних богов и в этом все дело.

– Что значит «не почтили»? Мы же христиане, – резко ответил Харальд.

В разговор вступил Ульв:

– Хоть мы и христиане, брат, это не означает, что не существует других богов, кроме нашего. Может, Эйстейн прав. Здешним богам, небось, не нравиться, что мы, чужаки в этих краях, не приносим жертв в их святилищах.

Харальд отослал их обоих прочь и задумался над сказанным. В конце концов, он решил, что нет ничего страшного в том, чтобы время от времени принести в жертву барана или, скажем, бронзовый браслет, если, конечно, в это время скрестить пальцы правой руки или помолиться про себя Святому Олаву.

Но, хотя так они и стали поступать, случилось еще одно несчастье: когда Ульв сошел на берег на острове Цитера, чтобы поискать родник для пополнения запасов воды, его ужалила в ногу гадюка. Нога посинела, начался жар, и Ульву целый месяц пришлось провести в постели.

Когда он был совсем плох и метался в бреду, нанятый ими на Тенаруме врач говорил даже, что ужаленную ногу следует отрезать, чтобы яд не распространялся дальше. Но Халльдор наградил его таким взглядом, что лекарь придумал другой способ лечения, причем довольно успешный. И все равно Ульв почти до самых Сиракуз не мог ступить на больную ногу, не застонав от боли.

Однако, как ни велико было обрушившееся на Ульва несчастье, его было не сравнить с тем, что выпало на долю Марии Анастасии.

Через неделю после отплытия харальдова войска госпожа Феодора неожиданно явилась в молельный дом, где держали Марию Анастасию, и тут же, не дожидаясь объявления о своем прибытии, прошла в ее покои.

– Вот что, милая, – заявила она удивленной девушке. – Твой четвероюродный брат Александр Ласкарий просит твоей руки. Человек он солидный, ему уже сорок пять лет. У тебя будет прекрасный дом и множество прислуги, которая будет поддерживать там порядок.

– Я пока не желаю выходить замуж, тетя Феодора, – ответила Мария Анастасия.

Феодора прошлась по комнате, шурша тяжелым шелком своих одежд, потом вдруг обернулась и спросила:

– А если бы тебя позвал замуж тот здоровенный норвежец, пошла бы?

Мария, которую в детстве учили, что нужно всегда говорить правду, проговорила:

– Если бы он позвал, то да, пошла бы. Но он сейчас на Сицилии, и вряд ли такое случится.

Феодора грузно опустилась на стул и принялась обмахиваться веером:

– Скажи, девочка, отчего это ты хочешь замуж за сероглазого северянина?

Мария попыталась представить себе Харальда, но перед ее мысленным взором возник лишь неясный силуэт могучего воина в тунике из медвежьей шкуры и железном шлеме, из-под которого выбивались пряди длинных светлых волос.

– Потому, что он – воин, потому, что он – герой, тетя Феодора.

Феодора долго ничего не отвечала. Глаза ее сузились, нос побелел и как-то заострился,

– Так что же, твой родич Александр Ласкарий – трус? Так-то ты относишься к нему, первейшему богачу, который готов дать тебе все: роскошный дворец, трех белых коней, золоченые носилки, любые одежды и украшения, какие пожелаешь?

– Я не говорила, что он трус, – ответила Мария, отвернувшись прочь от нее. – Я только сказала, что Харальд Норвежец – герой.

Феодора встала и приблизилась к девушке.

– Скажи-ка, а этот норвежец тебе снится? Отвечай как на духу! Если солжешь, я все равно догадаюсь.

– Снится, каждую ночь снится, тетя Феодора, – потупив глаза, проговорила Мария.

Феодора улыбнулась, как будто даже подобрев, и положила руку ей на плечо.

– А другие тебе снятся?

Мария покачала головой.

– Нет, тетя, не снятся.

Феодора с размаху ударила ее по щеке, да так, что там остался белый отпечаток ее ладони.

– Так значит, ты грустишь об этом норвежском медведе, а о своем достойном родиче Александре даже и не помыслишь? А ведь, насколько мне известно, он прислал тебе, по крайней мере, три серебряных креста и янтарные четки.

Мария расплакалась:

– Человек не властен над своими снами, тетя. К тому же, любят не за подарки.

– Ты мне еще будешь объяснять, что такое любовь, – сурово сказала Феодора. – Я уж стара, матушка, а ты – девчонка, которая прежде и дворца-то никогда не покидала. Что за дьявольская гордыня обуревает тебя? Ты что, с ума меня решилась свести?

Мария никак не могла взять в толк, чего добивается тетка.

– Пожалуйста, тетя, не заставляй меня отвечать на все эти вопросы, проговорила она. – Пусть кто-нибудь рассудит, права ли я, желая выйти за человека, которого люблю. Давай спросим хоть у патриарха.

– У патриарха! – фыркнула Феодора. – Да старый осел не знает, где право, где лево. Разве ты не видела, как давеча во время службы в Святой Софии он никак не мог найти чашу со святыми дарами?

Мария в отчаянии упала на колени.

– Давай тогда спросим у императора.

Феодора вскинулась, как ужаленная.

– У императора! У великого Михаила Каталакта! Как, по-твоему, как долго он проживет теперь, когда при нем нет ни Маниака, ни этого головореза-норвежца? Подумай хорошенько, призови на помощь весь свой жизненный опыт, полученный в задних комнатах дворца. О, мудрейшая из мудрых, никто не знает, увидит ли Михаил Каталакт завтрашний рассвет. Уж, конечно, не ему решать вопросы твоего, бестолковая, замужества.

Мария ничего не ответила. Ей вдруг стало невыносимо оставаться в этой комнате. Она повернулась и выбежала вон. А Феодора обернулась к стоящему позади нее стражнику-булгару и проговорила:

– Разыщи эту глупую девчонку и скажи ей, что я все равно научу ее послушанию. Видимо, прежде с ней обходились слишком мягко. Отныне она будет ходить во власянице, кормить ее будут один раз в день овечьим сыром и черным хлебом. Пить она будет только воду, и то не вдоволь. Что же касается ее занятий, то она будет под присмотром стражи мыть полы в церквях, а остальное время работать в каменоломне Святого Ангелия, где добывают камень для строительства новых конюшен на Ипподроме. Пусть дробит там камни с рассвета до полудня, прикованная за правую лодыжку, как все прочие преступники. Да не забудь передать всем, что, если кто осмелится заговорить с ней, ему вырвут язык. Ступай.

ДУРНАЯ ПРИМЕТА

Есть примета: если с утра сломаешь что-нибудь ненароком, в тот же день сломаются еще две твои вещи. Варяги считали, что такую напасть можно отвести, расколов тут же пару каких-нибудь ненужных вещиц: не ждать же, в самом деле, пока лишишься чего-нибудь ценного!

Когда корабли были в миле от новой сиракузской дамбы, Харальд взял было чашу с пивом, которую протягивал ему Гирик, да от усталости выронил на палубу.

Глядя на разбитую чашу, Гирик покачал головой:

– Слушай, командир, разбей-ка ты еще две чаши, прежде чем мы станем входить в гавань, а то с нами сегодня могут случиться два куда худших несчастья. Не хотелось бы, например, чтобы у корабля было пробито днище или свалилась мачта.

– Вот еще! – ответил Харальд. – Разбить еще две чаши! У нас и так их не хватает. Скоро мы будем пить из пригоршни, как собаки.

– Когда ты снова увидишь собаку, пьющую из пригоршни, покажи ее мне, – смеясь отозвался со своего соломенного ложа Ульв. – Это зрелище я запомню на всю жизнь.

– Ты что, не знаешь, Ульв, у них в Норвегии у всех собак есть руки, – сказал Халльдор. – Они совсем не то, что наши жалкие исландские псы, у которых только лапы и больше ничего.

Эйстейн, шедший борт к борту с «Жеребцом» на «Боевом Ястребе», стал прислушиваться к их разговору, силясь понять причину столь буйного веселья. Халльдор крикнул ему:

– Эй, сын Баарда, каковы псы на Оркнеях? Есть у них руки?

– Понятное дело, есть! – прокричал в ответ Эйстейн. – И ноги тоже есть. Как вырастут семи фунтов росту, мы отправляем их в Трондхейм, предварительно отрубив хвост. Многие из них потом становятся королями норвежцев. Наши оркнейские псы страсть какие сообразительные.

– Чего нельзя сказать об их хозяевах, – заметил Ульв.

Они продолжали обмениваться глупыми шутками и смеяться, пока не забыли, с чего все началось. Между тем, все случилось по примете: в тот же день сломались еще две вещи.

Уже был виден восточный берег Сицилии. Справа мрачно вздымался высокий, с заснеженной вершиной вулкан, по обоженным склонам которого бежали вниз, к морю, с дюжину горных речек, издали похожих на тоненькие серебряные ниточки. У подножия горы тут и там поднимались желтоватые дымки: там были небольшие селения. Выше по склону сурово, как часовые, стояли темнохвойные сосны. Берег был суров и неприветлив, он, казалось, предупреждал мореходов, чтобы без оглядки плыли прочь от этих гиблых мест.

– Овцам пришлось бы здесь туго, – сказал Халльдор. – Пригодных под пастбища лугов почти совсем нет, а те, что есть, все выжжены солнцем.

– Мы сюда не затем приплыли, чтобы разводить овец, – заметил Харальд. – Теперь, когда я почти что добрался до Маниака, овцы занимают меня меньше всего.

– В Исландии даже величайшие воины не гнушаются подумать о своих овцах или, скажем, о покосе, – ответил Халльдор.

– Верно, – сказал Харальд, – и ловом рыбы они тоже промышляют. Но я что-то не слышал, чтобы все это занимало их в то время, когда они ищут врага. Например, когда Кари искал тех, кто пожег Ньяла, его не заботили ни овцы, ни сенокос, ни путина. Куда больше занимал его собственный меч, который расплавился, когда загорелся сарай.

– Таких молодцов, как Кари, один на тысячу, – промолвил Ульв. – Видать у Бога форма раскололась после того, как он отлил Кари[17].

Тут им стало не до разговоров: вода меж двумя дамбами при входе в гавань бурлила, как в кипящем котле, и стоило двум головным драккарам приблизиться к этому месту, как их стало опасно мотать из стороны в сторону. Харальд и Эйстейн со всей силы налегли на рули, не давая своим кораблям перевернуться.

Когда же они вошли в узкий проход между дамбами, оставив далеко позади остальные драккары, Эйстейн крикнул:

– Что это там за штуковина такая в гавани, позади рыбачьих лодок? Вроде, дом на ножках.

Харальд был в тот момент слишком занят рулем, чтобы посмотреть, куда указывал Эйстейн. Когда же они успешно миновали опасный проход, пройдя менее чем в кабельтове от одной из дамб, вдруг послышалось громкое жужжание, и в их сторону полетел, описывая широкую дугу, здоровенный камень. Харальд что было сил налег на руль, но «Жеребец» не послушался: слишком сильно было в том месте течение. Камень ударил в мачту. Верхушка ее отломилась и упала за борт, а парус и снасти накрыли палубу.

– Думаю, теперь ты сам видишь, сын Баарда, что твой дом на ножках – всего лишь катапульта, – проговорил Харальд.

Они сделали все возможное, чтобы развернуть драккары и выйти из гавани, но «Жеребец» по-прежнему не слушался руля, хотя они и очистили палубу от снастей. Сдвинуть его с места было невозможно.

Эйстейн развернул было «Боевого Ястреба» и уже крикнул гребцам, чтобы налегли на весла, как второй пущенный из катапульты камень ударил «Ястреба» в пояс обшивки с правого борта, прямо под рядом щитов. От удара гребцы на этой стороне попадали друг на дружку, и получилась куча-мала, хотя никто не пострадал.

– Эй, говорил Гирик, что у нас сегодня сломаются еще две вещи, – мрачно проговорил Харальд. – Нежданными эти напасти не назовешь.

– Пока ты был занят рулем, они перекрыли проход двумя толстенными цепями, – сказал Халльдор. – Нам отсюда не выбраться, а остальные корабли не смогут прийти нам на помощь. Так что худшее, наверное, у нас впереди.

Харальд оставил руль, уселся на палубу, и принялся точить свой меч.

– Чему быть, того не миновать, – сказал он. – Мы угодили как мухи в паутину, но, прежде, чем паук пообедает нами, мы сумеем его хорошенько потрепать.

В эту минуту с разных сторон к ним устремились две длинные, черные, с низкой осадкой галеры, чем-то похожие на угрей. Они ощетинились копьями, и на носу у каждой стоял небольшой огнемет[18]. У толпившихся на галерах людей были белые тюрбаны и белые плащи, накинутые поверх доспехов.

– Одно радует: мы попались не ромеям, – промолвил Харальд. – И на том спасибо.

– Когда нас сожгут до самой ватерлинии, напомни мне сказать спасибо и за это, – сказал Гирик, – а то я что-то не чувствую никакой благодарности.

Харальд рассмеялся:

– Уж больно ты чувствительный. Такое случается то и дело, то тут, то там.

– Знаю, – ответил Гирик, – но по мне все-таки лучше, когда это случается с другими.

Тут передняя галера, бывшая от них уже в пределах полета стрелы, приблизилась еще немного, и стоявший на носу человек в синих одеждах крикнул им:

– Кто вы, ромеи или норманны?

В ответ Харальд прокричал в кожаный рупор:

– Ни то, ни другое. Мы – варяги из Византии. Разыскиваем Маниака. У нас, Харальда сына Сигурда и его дружины, с ним свои личные счеты.

Человек в синем завопил:

– Выйди вперед, чтобы я мог убедиться, что ты действительно Харальд сын Сигурда.

Харальд так и сделал. Он вышел вперед, встал в полный рост и откинул назад свой плащ, чтобы его лучше можно было разглядеть.

Незнакомец в синей одежде помолчал немного, а потом сказал:

–Теперь я вижу, кто ты. Я – эмир Сиракуз, и не числю Маниака среди своих друзей. Выбирайте, что вам больше по душе: быть сейчас же сожженными вместе с кораблями или сойти на берег, где вас примут как друзей.

– А что тебе обычно отвечают на этот вопрос? – поинтересовался Харальд.

Тот рассмеялся прямо в свой рупор и сказал:

– Ладно, сын Сигурда, мы возьмем вас на буксир и отведем в гавань как друзей. После захода солнца, когда мы убедимся, что у вас добрые намерения, я прикажу убрать цепи, чтобы остальные твои корабли также могли войти в гавань.

– Хорошо, что все так вышло, – заметил по-прежнему не встававший со своего ложа Ульв. – Если бы они пошли на абордаж, я со своей хворью не смог бы показать себя в свалке.

– Этот эмир, похоже, вполне разумный человек, – сказал Харальд, – может он согласится сделать особую тачку, чтобы я смог отвезти тебя на поле битвы, когда мы будем считаться с Маниаком.

Ульв кивнул:

– Отличная мысль, брат. Только скажи им, чтобы постелили в нее чего-нибудь мягкого. У меня все болит после лежания на жесткой палубе, как будто меня палками били, честное слово. Надеюсь, в Сиракузах мягкие постели.

ЭМИР И ОТВИЛЬ

Ульву повезло. Постели во дворце эмира были мягчайшие. Да и таких яств и напитков варяги не пробовали с тех пор, как отплыли из Византии.

Эмир Бунд, хоть и был бледен лицом, но в душе оказался весельчак. Прежде чем заняться ратным трудом, он изучал иностранные языки и медицину в университете Кордовы и теперь мог разговаривать и шутить с любым из варягов на его родном языке. Но особенно здорово было то, что у него имелись разные снадобья, и он взялся лечить Ульва, да так успешно, что скоро нога у того была как новая.

Однажды, когда они собрались у жаровни во дворе дворца, Буид сказал Харальду:

– Никак не могу понять, почему это вы, северяне, лучшие в мире воины, совершенно не умеете врачевать раны.

– Врачеванием у нас обычно занимаются женщины, – ответил тот. – Рецепты снадобий передаются из поколения в поколение, от матери к дочери.

– Слыхал я об этих снадобьях, – улыбнулся Бунд. – Когда я был школяром, один молодой лекарь из Парижа рассказывал мне, что ваши женщины используют в качестве лекарства растолченных в порошок печеных жаб и пасту из земляных червей, а также эликсир из мокриц. Он говорил также, что у вас кладут на открытую рану соскобленную с деревьев плесень, а сверху покрывают ее паутиной. От такого лечения раненому может стать только хуже.

– Думай, что хочешь, эмир, – сказал Халльдор, – но вот тебе случай из жизни. Моему дяде отрубили кончик носа в ночной стычке в Кнафе. Он додумался принести отрубленный кусочек носа домой, и моя бабушка приклеила его обратно мазью из земляных червей. Потом дядин нос стал самым знаменитым в Исландии. Он за пять миль чуял врага.

– Уж рассказывать, так все без утайки, – лукаво проговорил Ульв. – У старушки было неважно со зрением, и она присобачила ему нос вверх ногами. Потом народ даже из Дублина приезжал посмотреть.

Эмир рассмеялся.

– Если бы здесь, на Сицилии, всегда были такие, как вы, мне жилось бы веселее всех.

– Что-то я не замечал, чтобы ты особенно горевал, Бунд, – заметил Харальд.

– Харальд, я плачу, но скрываю свои слезы. Я ведь знаком с учением стоиков, мне ли выставлять напоказ свою скорбь?

– Отчего это ты плачешь? – поинтересовался Ульв. – Оттого, что ваш пророк запретил тебе пить вино?

– Нет, не в этом дело, – ответил Бунд. – Наш пророк был суров, но гуманен. Он знал, что законы создаются для того, чтобы их время от времени нарушали. Может, мне послать еще за одним кувшином вина, чтобы показать тебе, как это бывает?

– Сделай милость, – сказал Ульв, – но когда вино подадут, я прослежу за тем, чтобы ты к нему не притронулся. Не дело, чтобы ты из-за нас нарушал заповеди. Я все выпью сам.

– Если я верно понял учение вашего пророка, такое себялюбие не совместимо с христианской добродетелью, – заявил Бунд. – Мы поделим вино по-братски.

Бунд послал за вином. Между тем Харальд спросил его:

– Ты говоришь, что несчастен, брат. Отчего? Уже пять поколений твоего народа живет на этом острове. Вы возделали пустыню и собираете урожай. Теперь здесь растут даже лимоны, из которых можно делать чудесные напитки. А захотел охладить свое питье, вот он, снег, под рукой, на вершине горы, даже летом не тает. Отчего же ты грустишь?

Бунд ответил:

– Прежде мы были великим народом, сын Сигурда, и однажды снова станем таковыми, но сейчас для нас настали трудные времена. Между нами нет согласия. Наши земли от Гадеса до Багдада объяты рознью. И каждый раз, когда вспыхивает рознь, мы призываем наемников-чужеземцев, иноверцев, сражаться за нас и тем самым ослабляем сами себя.

Гирик рассмеялся:

– Нет ничего плохого в том, чтобы тебя призвали сражаться, раз ты наемник по ремеслу. Я согласился бы биться даже за короля Индии, если бы он предложил мне жалования больше, чем король Африки.

Бунд кивнул.

– Я понимаю. Ремесло наемника – ремесло и есть, не хуже любого другого. Но все равно мне бывает как-то не по себе, когда властитель-мусульманин призывает неверных бить его же единоверцев. Например, правитель Туниса, вассалом которого я числюсь, нанимает воров-норманнов, чтобы проучить меня, стоит мне только промедлить с выполнением какого-нибудь его дурацкого приказания.

С наслаждением потягивая вино, Харальд любезно заметил:

– Жизнь – это книга, которую совсем нелегко прочесть, Бунд. На каждой ее странице, в каждом слове скрыт потаенный смысл.

– А мы и не знали, что ты умеешь читать, – сказал Ульв. – Когда ты успел научиться, пока мы плыли сюда из Византии?

– Беда с этими исландцами, – с нарочитой суровостью проговорил Харальд, – как увидят кого, кто выше их, так сразу норовят осмеять его.

Ульв и Халльдор принялись нарочито же озираться по сторонам, будто в поисках человека, который выше их. Харальд погрозил им пальцем:

– Однажды вы оба пожалеете, что потешались надо мной. Как воссяду на норвежском престоле, сразу же снаряжу корабли и пойду в Исландию поучить тамошних жителей хорошим манерам.

Эмир улыбнулся.

– Ох, и любят у вас в семье учить других хорошим манерам! Помню, однажды я познакомился в Сарагосе со стариком-монахом из Эссекса, что в Англии, и он рассказал мне об одном твоем родиче по имени Анлаф, который когда-то явился со множеством кораблей поучить англичан уму-разуму.

Харальд ничего не ответил, только стиснул зубы.

– Ладно тебе, сын Сигурда, – легонько толкнув его локтем, сказал Ульв. – Твой родич Олав ведь победил в первый день битвы при Мэлдоне[19]. И не к чему тебе стыдиться его, хоть он и был тогда язычником. Позднее он осознал то, чего не знал в то время.

Эмир с улыбкой кивнул.

– Монах рассказал мне о той битве, о том, что даны числом превосходили англичан, о том, как англичане под конец запели свою боевую песнь. Он и слова знал:


Духом владейте,

Доблестью укрепитесь,

Сила иссякла —

Сердцем мужайтесь;

Вот он, вождь наш,

Повергнут наземь,

Во прахе лежит добрейший;

Да будет проклят навечно,

Кто из бранной потехи

Утечь задумал[20].


Подобные песни пел мой народ, когда мы покидали Аравию.

– Да уж, – фыркнул Харальд, – люди умнеют лишь с годами.

Эмир налил Харальду еще чащу вина, добавил ложечку меду и ложечку льда.

– Так ли, друг мой? Похоже мы теряем лучшее, что было в нас, стоит нам приобрести знание, навык и сноровку. Ведь мудрее мы при этом не становимся, совсем наоборот.

Харальд собрался было ответить, причем довольно резко, как вдруг где-то за стеной пропела труба, дверь распахнулась, и на пороге появился молодой человек лет двадцати в черных доспехах. На шлеме у него вместо плюмажа красовался лисий хвост. Худое лицо его приобрело красноватый оттенок, видимо от долгого пребывания на солнце, волосы выгорели до белизны. Конец длинного меча доставал до пола.

– Я – младший в роду Отвилей, – глядя куда-то поверх голов собравшихся, проговорил он. – Который из вас Харальд Суровый?

Харальд поднялся.

– Меня зовут Харальд сын Сигурда, молодой человек. Ты хочешь говорить со мной?

Молодой рыцарь покачал головой.

– Нет, Маниак приказал мне передать тебе иное послание.

И со всей силы ударил Харальда по щеке рукой в латной перчатке. Харальд отшатнулся, выронив чашу с вином. Из порезов у него на щеке выступила кровь.

– Дать тебе меч, Харальд? – спросил Ульв. – Или мне самому разобраться с этим делом?

– Нет, – ответил Харальд. – Он ведь герольд, доставивший нам послание. Надо, чтобы все было по правилам, а то Бог знает что о нас будут говорить.

Он шагнул к молодому рыцарю, с улыбкой стоявшему поодаль, и любезно обратился к нему:

– Не согласишься ли ты передать от меня послание Маниаку Византийскому?

Рыцарь Отвиль кивнул.

– С удовольствием, варяг.

Два последовавших за этим удара никто, кроме Гирика из Личфилда, не видел. Гирик же смотрел во все глаза, ведь в свое время он сам получил пару подобных тычков,

Пока слуги эмира суетились, пытаясь привести рыцаря в чувство холодным вином, Харальд пощупал лисий хвост, украшавший его шлем, и сказал:

– В шутку такое еще можно на себя нацепить, но чтобы всерьез считать, что воину это к лицу!

И бросил хвост в огонь.

Потом достал из ножен меч рыцаря, посмотрел на него и добавил:

– Великовата игрушка. Малыш может о нее споткнуться.

Он сломал меч об колено примерно в футе от конца и сунул обломки обратно в ножны.

Когда Отвиль вполне очнулся, Харальд погладил его по щеке и сказал:

– Молод ты еще доставлять подобные послания. Но все равно постарайся передать ромею все в точности. И да сопутствует тебе удача!

Отвиль с трудом поднялся. Ощупав свой шлем и не найдя на нем лисьего хвоста, он, покачиваясь, побрел к двери. Там Отвиль остановился, опираясь на косяк, видно, чтобы прийти в себя, и сказал:

– Я еще молод, Харальд, но придет время и я возмужаю. Тогда и встретимся. Думаю ты почувствуешь разницу.

Викинг поклонился ему:

– Буду с нетерпением ждать встречи. А если у тебя и тогда силенок не будет хватать, приводи с собой своих родичей.

– Приведу, приведу! – ответил Отвиль. – И тогда тебе будет очень одиноко, ведь у меня восемь родных братьев и двадцать двоюродных.

– В таком случае день нашей встречи станет днем скорби для их отцов. Столько народа похоронить! Это ж никаких денег не хватит.

Когда рыцарь ушел, эмир проговорил:

– Не знаю, правильно ли ты поступил, Харальд. Ты поссорился с самым могущественным нормандским семейством. Они держат в страхе даже Папу Римского и заставили считаться с собой самого византийского императора.

– Я не из пугливых, – ответил Харальд, – чтобы меня ухватить, нужно иметь руки в три раза больше тех, что Бог дал человеку.

И снова уселся с чашей вина на подушки у жаровни.

ГИРИКОВ КЛИЧ

Через несколько дней, когда Харальд с эмиром прогуливались в оливковой роще они вдруг увидели, что к ним со всех ног, размахивая руками, бежит Гирик.

– Что случилось? – смеясь, спросил его Харальд. – Пожар на кораблях?

Гирик приблизился к нему, дотронулся до него рукой и сказал:

– Слава Богу!

– С этим спорить не буду, – сказал Харальд, – я сам готов повторять это каждый день, а по воскресеньям даже дважды. Но зачем же при этом носиться среди олив?

Поначалу Гирик в ответ только вертел головой и переминался с ноги на ногу. При его богатырском сложении и несуразности это было ужасно смешно. Наконец, он промолвил:

– Я тебе говорил, что моя бабка по отцовской линии, Торфи Черная, была ведьмой, которая жила в пещере возле Веднесбери, что в Стаффтордшире?

Харальд покачал головой.

– Нет. Но мне всегда интересно узнать о жизни необыкновенных людей, откуда бы они ни были родом.

Эмир же, будучи человеком мягким, лишь улыбнулся Гирику. Тот сказал ему:

– Однажды моя бабушка Торфи Черная махнула клюкой на деревянный шпиль веднесберийской церкви, и он тут же упал на землю. Все дело было в том, что тамошний священник в своих молитвах совсем не уделял внимания Одину.

В Клиобери, что в Шропшире, произошло почти то же самое, но на этот раз клюка у нее была поменьше, и поэтому она не смогла отломить шпиль. Зато он загнулся наподобие штопора, да так и остался по сей день.

– Таланты этой дамы очень пригодились бы в иных походах, в которых мне доводилось участвовать, – заметил эмир. – Похоже, ее клюка была получше осадных машин.

– Послушай, – проговорил Гирик, беря Харальда за рукав. Он запрокинул голову и пронзительно крикнул: – Хор-Хор-Хек-Кек-Кек! Хор-Хор-Хек-Кек-Кек!

Вспугнутые этим криком, птицы с шумом взмыли в небо и закружились у них над головами.

– Здорово! – сказал Харальд. – Но я-то тут причем?

– Я хочу, чтобы и ты научился так кричать, – ответил Гирик.

Харальд поначалу не соглашался, но эмиру это показалось забавным, и он принялся уговаривать норвежца:

– Не упрямься, порадуй Гирика. Давай вместе попробуем.

Они принялись упражняться, подражая крику Гирика, и вскоре научились вспугивать птиц так же хорошо, как и он.

– Ну ладно, Гирик. Пошутили и хватит, – проговорил, наконец, Харальд. – Битый час кричим, а зачем, ты так и не объяснил.

– Это боевой клич большого ястреба, – ответил Гирик. – Так он кричит, когда видит врага и желает с ним сразиться.

– Как много нового я сегодня узнал! – заметил Харальд. – Ты поведал мне, как сбивать шпили с церквей и как кричать ястребом. Чего еще желать? Воистину такое знание дороже золота.

Гирик надулся и долго молчал. Потом повернулся к Харальду:

– Смейся, смейся. Плевать я хотел на твои насмешки. Вымахал здоровенный детина, а умишка не нажил. Видать, все в мышцы пошло. Большего олуха свет не видывал. И если тебе суждено когда-нибудь взойти на английский престол, я расскажу своим соплеменникам-англичанинам, что у них за король.

– Скажи, отчего ты так сердишься, Гирик? – спросил эмир. – Я вряд ли когда стану королем Англии, так что не смотри на меня волком.

Тогда Гирик все рассказал:

– Уснул я у колодца во дворе дворца, и мне приснилось, что Харальд лежит в какой-то высеченной в скале яме весь в крови, одежда вся изорвана, а над ним стоят с дюжину воинов, тычут в него копьями и смеются над его мучениям.

Харальд утер пот с лица (было очень жарко).

– Это просто дурной сон. Воинам часто снятся дурные сны, особенно перед битвой. К тому же, ты слишком много ешь и пьешь. Немудрено, что тебе приснилось такое.

– Немудрено, говоришь? – вскинулся Гирик. – Так вот, послушай, у тех воинов с копьями на шлемах вместо плюмажей были лисьи хвосты. А хуже всего то, что в руках у тебя не было меча. Что ты теперь скажешь?

Харальд побледнел и облокотился о дерево, как будто лишившись сил.

– Хорошо, что ты рассказал мне об этом, брат. Отвили напали на меня безоружного и разделались со мной высеченной в скале яме.

Он обернулся к эмиру:

– Скажи-ка, друг, имеются ли здесь на острове такие ямы?

Бунд кивнул.

– Да, здесь их великое множество, в основном при больших крестьянских усадьбах и замках. В них зимой хранят зерно.

– Значит, мне надо держаться подальше от закромов и все время иметь при себе меч, так, Гирик? – спросил Харальд.

– Я еще не все тебе рассказал, – проговорил тот. – В конце один из них, тот что приезжал во дворец с посланием, бросился на тебя с топором. Что он сделал потом, я тебе не скажу.

Харальд улыбнулся и похлопал его по плечу.

– Спасибо, брат, можешь не говорить. Я и так догадываюсь.

Гирик взял его за руку и заговорил, всем своим видом показывая, что сейчас не до шуток:

– Тут я проснулся и сразу же решил помолиться за тебя. А когда встал на колени возле колодца, мне показалось, что моя бабка Торфи Черная шепчет мне из могилы: «Ты, внучек, должен научить норвежца боевому кличу ястреба. Да смотри, чтобы он научился как следует. Это умение может спасти ему жизнь!» Я пообещал ей все исполнить, как она велела, и со всех ног пустился сюда. И что же я получил в благодарность за свои труды?

– Прости, брат, я от души раскаиваюсь в своих необдуманных словах. Когда я в другой раз проявлю такое же скудоумие и не сумею осознать важности того, что ты говоришь, дай мне затрещину, чтобы в мозгах у меня прояснилось. Обещаешь?

– Мне хотелось бы пообещать тебе это, – ответил Гирик. – Но я полюбил тебя как сына. Я и пальцем не могу тебя тронуть, даже если меня черти потащат в ад.

Эмир обнял их обоих за плечи.

– Завидую я вам, северянам. В былые времена, когда мой народ завоевывал себе место под солнцем, мы были похожи на вас. Военачальник мог вот так же прямо говорить с царем, а простой воин – со своим командиром. Так оно и должно быть. Но с тех пор все изменилось. Теперь люди из вежливости говорят друг с другом загадками, так что зачастую не разберешь, что они хотят сказать. Советую вам никогда не изменять этому своему обычаю. Тогда ваши народы достигнут истинного величия. Ведь прямота – знак силы и чистоты помыслов, и без этих качеств народ не может стать великим.

Но Харальд не слушал его. Он упражнялся в подражании крику ястреба. И всякий раз, как он издавал ястребиный клич, с полей и из арыков поднимались стаи птиц. Шагавший позади него Гирик кивал и улыбался во весь рот, не вспоминая больше об увиденном им страшном сне.

ДОГОВОР С КАЛИФОМ

В тот день, когда Харальд научился подражать крику ястреба, Мария Анастасия Аргира, дробившая, стоя на коленях, камни в каменоломне Святого Ангелия, увидела, что на дно каменоломни прямо перед ней легла темная тень. Подняв голову и откинув с лица тяжелые пряди волос, она увидела, что пришел куропалат, дворцовый чиновник, ведавший удовлетворением личных нужд императора. С отвращением взглянув на царевну, он сказал:

– Твои руки и ноги чрезвычайно грязны, ногти все переломаны, а волосы, как я погляжу, покрыты толстым слоем каменной пыли.

Мария Анастасия ничего не ответила. Она почувствовала, что на глаза ей наворачиваются слезы, а расплакаться перед этим человеком было бы унизительно.

– Это платье не подходит для такой, как ты, – продолжал куропалат. – Похоже, его сшили из грубой мешковины. Не очень-то приятно носить такое. И для кожи вредно. Я уж не говорю про ржавую цепь, которой ты подпоясана. Неужели тебе все это нравится?

Мария стиснула зубы.

– Нет, не нравится. Но я же не говорю, что мне по душе благовония, которыми ты намазался.

Эти ее слова явно задели куропалата. Брови его поползли вверх. Он осторожно принюхался, потом заговорил довольно резким тоном:

– Когда мне приходится посещать подобные заведения, я использую благовония, чтобы защититься от заразы. Ты, должно быть, уже привыкла к зловонным тюрьмам и каменоломням, а я по-прежнему предпочитаю чистоту и благопристойность. И тем горжусь!

Мария положила свой молот и поднялась, преодолевая боль в скованных кандалами ногах.

– Я тоже предпочитаю чистоту и благопристойность, – спокойно проговорила она. – Но если бы мне пришлось выбирать между теми, кого я встретила здесь, в каменоломне, и теми, кто с важным видом толчется с серебряными жезлами во дворце, я выбрала бы своих здешних друзей.

Куропалат, насмешливо улыбаясь, дождался, пока она закончит, а потом сказал:

– Между нами, я считаю, что Византии действительно стоит избавиться от тебя. Не думаю, чтобы твой предок Константин Аргир Македонский одобрил твой образ мыслей. Впрочем, твои грубые привычки и внешность говорят о том, что ты пошла не в него, а в другого своего предка, Василия Булгароктона, Истребителя Булгар. В молодые годы мне доводилось видеть его, и, помнится, руки у него были такие же красные, как у тебя, а внешностью он всегда больше походил на мужика, чем на императора.

– Если тебя прислали лишь затем, чтобы оскорбить меня, считай, что задание выполнено, – ровным голосом произнесла Мария. – Можешь отправляться во дворец и доложить о проделанной работе. Ведь даже столь ничтожный случай, как этот, должен быть подробнейшим образом описан, а выполненные дворцовыми писцами записи переданы в три разных хранилища.

Куропалат с улыбкой кивнул:

– Верно. Это старая добрая традиция. Нам ли менять установленья, по которым живет величайший из городов?

– Иногда мне хочется, чтобы турки вошли в Золотой Рог и смели все эти старые добрые традиции, – гневно воскликнула Мария Анастасия. – Мертвые руки прошлого держат нас, не давая дышать свободно. Это просто отвратительно.

Чиновник снова кивнул:

– Так я и запишу в своем отчете. Вероятно, императору будет полезно узнать твое мнение по этому вопросу.

– Императору совершенно не интересно мое мнение, ни по этому, ни по какому другому вопросу. Напрасно ты грозишь донести на меня. Этим меня не испугать.

Куропалат потер свой длинный нос и улыбнулся.

– При нынешних обстоятельствах император может очень даже прислушаться к твоему мнению. Скажу больше, сейчас император будет милостив к тебе, что бы ты ни сказала.

Мария никак не могла понять, к чему он это говорит. Но вскоре все разъяснилось.

– Жизнь не стоит на месте, госпожа, хотя, работая здесь день за днем в ужасающих условиях, ты вероятно, решила, что время остановило свой бег, – продолжал куропалат. – Позволь мне рассказать тебе кое-что, чего ты не знаешь. Задолго до твоего рождения калиф Каира по имени Хаким сошел с ума и приказал уничтожить Церковь Гроба Господня. Потом он объявил себе Богом, и его поданные благоразумно от него избавились.

– Я много раз слышала эту историю, – заметила Мария. – Не стоило тебе проделать такой долгий путь, да еще по жаре, чтобы снова рассказать ее мне.

Он улыбнулся.

– Потерпите, госпожа. У этой истории есть продолжение, которого даже ты наверняка еще не слышала. Его Величество Михаил Каталакт недавно заключил договор с нынешним калифом Египта, согласно которому он сможет заново отстроить церковь при гробнице Иисуса Христа. Чудесная новость, правда? Разве тебя не радует, что теперь наши паломники снова смогут ходить в Иерусалим, молиться в возрожденной ромеями церкви, пользуясь защитой империи?

– Конечно, радует. Но я вижу по твоему лицу, что ты еще не все рассказал. Так говори же.

Чиновник кивнул.

– Дитя мое, ты ведь не думаешь, что договоры заключаются легко и просто? Ты же знаешь, иногда в них включают всякие дополнительные условия.

Мария почувствовала, что земля уходит у нее из-под ног.

– Эти условия касаются меня?

Куропалат снова кивнул.

– По желанию калифа ты вместе с некоторыми другими византийскими дамами будешь отправлена в Египет.

Мария зарыдала и бросилась на землю.

Чиновник поглядел на нее с некоторой даже жалостью.

– В наше время не каждой девушке выпадает возможность увидеть мир. Император согласен на твою поездку, а калиф обеспечит условия, достойные царевны из императорского дома. Кто знает, дитя, если ты приспособишься к сарацинскому обычаю, может быть, тебе удастся занять высокое положение в том обществе. У калифа множество сыновей, а для Византии было бы весьма выгодно, чтобы на египетском троне снова оказалась македонская царевна. Преуспев в науке, ты, конечно, помнишь, что Клеопатра тоже была гречанкой. Наша слава и наследие восходят к древнейшим временам и оказывают влияние на жизнь многих народов. Когда ты обдумаешь сказанное мною, ты благословишь ту минуту, когда я вошел в каменоломню. А сейчас я тебя покину.

Он удалился, осторожно нащупывая дорогу своим длинным посохом. Мария даже не подняла голову, чтобы посмотреть ему вслед. Она все плакала и плакала, и ее слезы капали на нарубленный ею же строительный камень.

Двое рабов-африканцев, оставив свой дневной урок, в удивлении воззрились на нее.

– Харальд, о Харальд Суровый! – повторяла она. Но африканцы не знали иных языков, кроме своего родного, и поэтому не могли понять Марию. Покачав головой, они вернулись к работе, оставив ее плакать в одиночестве.

НАЧАЛО ОХОТЫ

Бунд получил от одного из своих соглядатаев сообщение о том, что стратиг Маниак засел в крепости Катания, расположенной неподалеку от вулкана, с каждым днем собирая вокруг себя все больше воинов, в том числе странствующих рыцарей-нормандцев.

Услыхав об этом, Харальд сказал:

– Сейчас самое время покончить с ним. Объединив свои силы, мы без труда сумеем сделать это.

Бунд ничего не ответил, только опустил глаза, как будто разглядывая мозаичный узор на полу. Наконец, он проговорил:

– Я мечтал о том, чтобы выступить вместе с тобой, брат. Но мне сообщили, что властитель Туниса желает покончить со мной и сжечь Сиракузы. Сейчас он как раз готовится послать против меня флот. Его гавань лежит всего в ста милях отсюда, и при хорошем ветре он будет здесь прежде, чем падет Катания.

– Не стоит так расстраиваться, – хлопнув его по спине, молвил Харальд. – Такое может случиться с любым полководцем. Оставайся здесь, готовься отразить нашествие тунисцев. Я же со своими варягами сам разделаюсь с Маниаком. В конце концов, это у меня с ним счеты, а не у тебя.

Эти слова, похоже, совсем не утешили Бунда.

– Катания – крепость весьма древняя, – заметил он. – И с годами ее стены достраивались и становились все мощнее. Чтобы их разрушить, потребуется множество больших осадных машин, а я сейчас в таком положении, что не могу дать вам свои катапульты.

Харальд рассмеялся.

– Даже если ты и дал бы их нам, у нас все равно нет людей, умеющих ими пользоваться. Мы, варяги, странствуем и воюем налегке. С инженерной мыслью у нас всегда было туго. Так, что ни о чем не волнуйся. Отражай себе приступ тунисцев, а мы покуда поработаем мечами и вернемся, когда получим желанный трофей, голову Маниака. Хорошо?

Бунд грустно кивнул.

– Лучше, похоже, ничего и не придумаешь.

На следующий день варяги с малым количеством припасов выступили в направлении крепости Катания.

Прибыв на место на второй день, в сумерках, они разбили лагерь на берегу реки Симето, намереваясь пойти на приступ этой же ночью, перед рассветом.

Однако, когда они увидели крепость, Ульв пробормотал:

– Скорее исландский пес научится плясать ирландскую джигу, чем мы проберемся в этот каменный улей.

– Лично я пришел сюда не затем, чтобы посмотреть на сию достопримечательную твердыню и отправиться домой не солоно хлебавши, – сказал Гирик. – Пройдусь-ка я вокруг стен, авось чего и угляжу. Может, смогу научить вас, скандинавов, кое-чему, чего вы не знаете.

– Смотри, осторожней там, кузнец из Личфилда, – со смехом сказал только что подошедший к ним Эйстейн сын Баарда. – У них на стене три сотни лучников, и все только и ждут, чтобы кто-нибудь вроде тебя приблизился на расстояние полета стрелы.

Гирик смерил его холодным взглядом.

– Еще никто никогда не попадал в меня стрелой.

Варяги, глядевшие вслед уходившему англичанину, заметили, что засевшие на стене лучники изготовились к стрельбе. Однако, ни одной стрелы пущено так и не было. Вот Гирик уже скрылся из виду, зайдя с другой стороны крепости, а никто так и не выстрелил. Время от времени, вражеские стрелки кричали ему, чтобы подошел поближе, но тем дело и ограничилось.

Гирика не было весь день. К вечеру иные варяги начали биться об заклад о том, вернется он или нет. Но когда красноватый диск солнца скрылся за горами Хибла, Гирик вернулся усталый, мучимый жаждой, с изодранными в кровь ногами, но с многозначительной улыбкой на лице.

– Вижу, у тебя кольчуга внизу продырявлена в трех местах, – заметил вышедший встретить его Халльдор, – похоже на дырки от стрел.

Гирик пожал плечами:

– Ну и что? Три раза я чересчур увлекался думами о том, как половчее взять крепость и не обращал должного внимания на стены. В такую минуту порвать рубаху можно даже о колючки шиповника.

– Довольно похвальбы, Гирик, – крикнул ему Харальд. – Иди сюда и расскажи, что тебе удалось разузнать.

Усевшись у огня, Гирик первым делом опорожнил три чаши пива, а потом проговорил:

– Так вот, я обошел вокруг крепости. Там, с другой стороны, есть небольшой холм, с которого хорошо просматриваются крыши.

– Как интересно! – вставил Ульв. – И что, черепица там красивого цвета?

В разговор вступил Харальд:

– Твоей бабке-ведьме это, наверное, очень помогло бы. Но я – простой воин и не вижу особой разницы.

Гирик отрезал себе говядины, положил ее на толстый ломоть ячменного хлеба и принялся с аппетитом жевать.

– Жуть как проголодался ото всей этой ходьбы, – сказал он, – коня готов съесть.

– Если ты сейчас же нам все толком не объяснишь, мы разыщем коня и заставим тебя его съесть, хоть бы нам пришлось запихнуть его тебе в глотку, – взорвался Ульв.

Гирик рассмеялся.

– Ладно, друзья-викинги, раз уж вы не в состоянии ничего придумать своими ссохшимися мозгами, придется рассказать, что удалось измыслить мне. Пока вы тут нежились на солнышке, хвалясь своими былыми победами, я все смотрел на соломенные крыши крепости и понял, что Катания – не улей, а скорее птичье гнездовье.

Ульв хотел было сказать что-то, но Харальд знаком приказал ему молчать.

– Никогда в жизни мне не приходилось видеть такого скопления птиц, – продолжал Гирик. – Они так и снуют туда-сюда через прорехи в соломенной кровле.

Наступило долгое молчание. Толпившиеся вокруг костра варяги (а послушать рассказ Гирика собралась едва ли не вся харальдова дружина) недоуменно переглянулись.

– Нечего сказать, сообразительные у нас подобрались воины, – обернувшись к ним, заметил Гирик. – Пусть те, кто умеет ловить птиц, поднимут правую руку.

Под громкий хохот остальных пять человек подняли руки. Гирик же молвил:

– Займитесь делом, не мешкая. До наступления ночи надо наловить как можно больше птиц.

Когда эти пятеро ушли, прихватив сети, плащи и все прочее, что потребно для ловли птиц, он обратился к остальным варягам:

– Обследуйте окрестности. Необходимо раздобыть смолистых веток, растительного масла и дегтя.

Потом он вернулся к своей трапезе. Когда же он утолил жажду и голод, Харальд сказал ему:

– Я повидал на своем веку немало битв, но никогда не слышал, чтобы воинов посылали ловить птиц.

Гирик лукаво прищурился:

– Наблюдательному человеку каждый день приносит новое знание, не так ли, Харальд?

Больше он ничего не сказал. Когда же ловцы вернулись с полными сетками испуганно кричащих птиц, а другие посланные – с лапником, он распорядился:

– Теперь кто-нибудь, у кого руки посноровистей, возьмите бечевку, привяжите ветки к лапам и хвостам птиц, подожгите и тут же выпускайте птиц. Пусть себе летят домой.

Покачав головой, Харальд отошел прочь, сел рядом с Эйстейном и сказал:

– Не знаю, кто из нас дурей, Гирик, который выдумал все это, или я, который позволил ему воплотить сию блестящую идею в жизнь. Одно ясно, завтра вся Сицилия будет смеяться при одном упоминании моего имени.

Тут он увидел, что в сторону Катании по небу устремился огненный поток. Вскоре запылала крыша одной из построек, а с крепостных стен послышались громкие крики.

Пока Харальд недоуменно взирал на взметнувшееся к небу пламя, загорелась еще одна крыша, потом еще и еще. Вскоре вся крепость была объята огнем.

– Может, нам и не удастся прорваться в крепость, – заметил подошедший Гирик, – однако, и часа не пройдет как те, кто засел в ней, захотят ее покинуть.

Он оказался прав. Меньше чем через час ворота крепости распахнулись и наружу посыпались ее обитатели. Стоявшие в ожидании с обнаженными мечами варяги видели, что камни, из которых были сложены стены Катании, побелели от жара, а некоторые из них начали с шумом трескаться.

– Ну что же, Харальд, теперь можно идти на приступ, – с улыбкой сказал Гирик.

Они двинулись к крепости, причем каждый старался первым углядеть стратига Маниака. Но когда они были на расстоянии полета стрелы от крепостных стен, из ворот выступил отряд воинов, державших свои мечи за клинок, чтобы показать, что у них мирные намерения. Вел отряд хорошо знакомый варягам лохаг-ромей[21]. Пав на колени перед Харальдом, он проговорил:

– Господин, мы сдаем тебе крепость, точнее, то, что от нее осталось.

Харальд грозно нахмурился.

– Я явился сюда не ради груды обгорелых камней. Мне нужен стратиг Маниак. Скажи ему, чтобы немедля явился сюда.

Лохаг поднялся и сказал, разводя руками:

– Милостивый господин, это невозможно. Увидев, что пожар не потушить, стратиг бежал через подземный ход, переодевшись нищим и взяв самого быстроного коня. Я умоляю тебя проявить милосердие к горожанам, ведь они ничем не провинились перед тобой.

– Прежде я никогда не наказывал горожан за дела воинов, – сурово проговорил Харальд, – но сегодня я изменю этому правилу. Если ты не скажешь мне честно, куда подался Маниак, еще до рассвета жители Катании поплатятся за то, что затворили передо мной ворота.

Лохаг ломал себе руки, не зная, на что решиться. Наконец, он промолвил:

– У меня нет выбора. Хоть я и предаю тем самым своего командира, я должен сказать тебе, где он, ведь я – христианин и не могу взять на свою душу такой грех как пролитие крови невинных горожан.

Ульв вынул из ножен меч и приставил его к горлу лохага.

– Нечего тут читать проповеди, не в Святой Софии, чай. Ты знаешь, что мы желаем знать. Говори!

Вид рассвирепевшего исландца был столь ужасен, что ромей вновь упал на колени, молитвенно сложив руки.

– Пощади, господин, я до конца своих дней буду каждый вечер молиться на тебя!

– Хватит болтать, – рявкнул Ульв. – Скажи-ка лучше, где Маниак?

– Что ж, придется сказать. Он отправился через горы в Ликату. Там собираются тунисцы, которые обещали поддержать его.

– Вот и славно, – заявил Ульв, пинком свалив ромея на землю. – Тогда и мы отправимся в Ликату. Не все же Маниаку веселиться в одиночку.

ПОДЗЕМНЫЙ ХОД В ЛИКАТЕ

Однако переход по горам в Ликату оказался вовсе не таким веселым, как думал Ульв. Частенько им приходилось преодолевать довольно крутые склоны, а карабкаться под палящим солнцем вверх по острым, рвущим обувь и ранящим в кровь ноги, камням, не так уж приятно. К тому же, желая скорее добраться до места, варяги отправились в путь налегке, взяв лишь небольшой запас продовольствия, а на высокогорье и хутора-то попадались редко, а о деревнях и говорить не приходилось, так что разжиться едой было негде. Короче, на третий день пути харальдовы воины уже сомневались, правильно ли поступили, отправившись вдогонку за Маниаком.

Когда же они наконец добрались до вершины хребта, откуда была видна Ликата, варяги больше походили на ватагу измученных жарой оборванцев, чем на войско. Лишь немногие могли идти без стонов, хромали же все поголовно. Если бы Маниак сразился с ними там же, на вершине горы, он бы без труда покончил с варягами.

Тут удача снова им улыбнулась. Погода вдруг переменилась. Над горами нависли тяжелые тучи. Сверкнула молния, раздался раскат грома, и хлынул дождь, да такой, что, казалось, конца ему не будет. Варяги не пытались укрыться от дождя. Не замечая, как тяжелеет промокшая насквозь одежда, они подставляли лица струям воды, иные даже пытались пить струящуюся по их губам влагу. А иные принялись по-медвежьи приплясывать, вознося хвалу Тору за то, что он послал им свою молнию. Правда, Харальд это тут же пресек, напомнив соратникам, что теперь они христиане, а не какие-то там язычники.

Когда гроза кончилась, воины, передохнув, двинулись горным склоном вниз, к Ликате. Викингам снова повезло: во встретившемся им на пути сосновом бору они набрели на кормившееся там стадо диких кабанов. К вечеру в лесу стоял запах жареной свинины.

На следующее утро, перед рассветом, варяги дошли до притока реки Сальсо и двинулись вниз по нему в направлении побережья. Речка выточила в скалах такое глубокое ущелье, что целое войско могло пройти незамеченным. Халльдора это ужасно радовало.

– Нутром чую, что на сей раз нам повезет, – крикнул он Харальду. – Готов с кем угодно побиться об заклад на свои передние зубы, что на этот раз нас ждет большая радость. А ты что скажешь, Гирик?

Гирик, прибывавший в скверном расположении духа ответил:

– Кому нужны твои передние зубы? У нас есть свои собственные. Так что оставь свои зубы при себе, а то нечем будет жевать мясо. И пора бы тебе уже уразуметь, что негоже воину радоваться прежде, чем его враги будут поверженные лежать у его ног. Больше я ничего не скажу.

– И не надо, – сказал Ульв. – Накаркаешь еще.

Дальше варяги шли молча. Через некоторое время Харальд вскарабкался вверх по склону ущелья, чтобы оглядеться. Посмотрев в сторону моря, он крикнул оставшимся внизу варягам:

– Тунисцы уже здесь. Их галеры стоят на якоре неподалеку от берега, целая флотилия. Хорошо, что Бунд остался в Сиракузах со своими знаменитыми осадными машинами. Военачальник он, надо сказать, отличный.

Эйстейн фыркнул.

– Надеюсь, когда возьмем Ликату, сможем сказать то же о тебе.

Но когда варяги увидели крепость, они засомневались, найдется ли в целом свете полководец, который смог бы взять ее приступом без помощи осадных машин. Крепостные стены были высоки и имели наверху выступающую вперед платформу, с которой на нападающих можно было лить горящий битум и деготь. На расстоянии трех полетов стрелы от укреплений не имелось ни единого естественного укрытия, так что открыто приблизиться к стенам было невозможно. А так как у варягов к тому же не было при себе ни осадных башен, ни иных защитных машин, по крайней мере, половина из них были бы перебиты при попытке взять крепость приступом.

Гирик выглянул из ущелья.

– Крыши черепичные, так что фокус с птицами тут не пройдет.

В весьма мрачном расположении духа варяги устроили привал на дне ущелья. Один лишь Халльдор оставался в приподнятом настроении. Он отправился на разведку и, воротясь, сказал Харальду:

– Там речка в одном месте делает излучину, приближаясь к угловой башне крепости на расстояние пятидесяти шагов.

– Что у тебя на уме? – спросил тот. – Или ты тоже знаешь новый метод ведения войны?

Халльдор хлопнул его по плечу:

– Слушай, брат, не надо быть большим ученым, чтобы догадаться, что тут требуется подкоп.

– Ты хочешь, чтобы мы, как кроты, прорыли подземный ход и вывели его наружу внутри крепости?

Халльдор кивнул.

– Земля здесь мягкая, я проверял. Правда, лопат, кирок и прочего у нас нет, но можно копать мечами и копьями. А нарытую землю ссыпать на плащи и передавать по цепочке к реке, куда последний в цепочке и будет ее вываливать.

Тут вернулся Ульв, ходивший за едой и объявил:

– Хочу вас обрадовать: Бог уже проделал за нас половину работы. В речку впадает небольшой подземный ручей. По-моему, если расширить проделанный им туннель, он выведет нас к расположенному внутри крепости колодцу.

– Вы правы, – сказал Харальд, – простите меня за грубость. Я просто сразу не понял, в чем дело. Со мной это бывает, вы же знаете. Теперь вот что: раз удача нам улыбнулась, постараемся ее не спугнуть. Огня не разжигать, не разговаривать даже шепотом, не есть, не пить, пока не проникнем в крепость. Понятно?

Варяги кивнули в знак того, что приказ командира им понятен, и отправились к тому месту, где в бегущую по дну ущелью речки впадал ручей. Не теряя времени, они принялись копать, двигаясь тихо, как призраки.

Хотя они и выстроились в цепочку, работа все равно была не из легких. Их утешало только то, что придуман надежный путь проникнуть в крепость, да еще то что наконечники у варяжских копий были широкие, а не узкие, как у копий булгарской гвардии.

День клонился к вечеру, и яркий солнечный свет вовне туннели сменился тусклым сумеречным. Варяги постепенно приближались к своей цели, крепостному колодцу. Наконец, после двенадцати часов работы, Харальд шепнул Халльдору:

– Тут по колено холодной воды, а у меня над головой начинается круговая каменная кладка. Далеко вверху мерцает свет, видно, колодец закрыт крышкой, а возле него горят факелы. Что теперь будем делать, брат?

– У нас нет с собой лестниц, – тихонько прошептал ему в ответ Халльдор, – но, похоже, в ширину колодец не больше двух локтей. Наверх можно взобраться, упираясь в его стенки спиной и ногами.

– Не нравится мне это, – сказал Харальд. – Если тот, кто будет карабкаться первым, упадет, а это весьма вероятно, камни-то скользкие, он увлечет за собой всех остальных. А устроив кучу-малу на дне колодца, мы будем легкой добычей для неприятеля.

Ульв протиснулся к ним и прошептал:

– Хватит болтать, как бергенские прачки у реки. Я знаю, что надо делать. Ты, Харальд, первейший в мире великан. Так что встань здесь, на дне колодца, сцепи руки и помоги Халльдору взобраться тебе на плечи. Потом я взберусь с топором на плечи Халльдору. Оттуда я смогу достать до крышки колодца, разобью ее тремя ударами топора, выберусь из колодца и втяну за собой Халльдора. Вдвоем мы будем сдерживать натиск тунисцев, пока все остальные не выберутся наружу.

– А я буду стоять тут, в воде, пока все войско не взберется по мне наверх как по лестнице? – мрачно спросил Харальд. – Ничего себе работа для командира!

– А не надо было вырастать таким здоровенным, – ответил Ульв.

– Я войду в крепость первым и только первым, – заявил вдруг Халльдор. – Сегодня мой день, я это чувствую. И если я не войду туда первым, то вообще не войду. А когда мы вернемся в Исландию, тебе придется объяснить нашим, почему ты не дал своему лучшему другу совершить величайший подвиг в его жизни.

– Да ты чуть не плачешь, малыш, – серьезно проговорил Ульв. – Так и быть, иди первым. Но если с нами что случится из-за твоих детских капризов, я буду лупить тебя всю дорогу до Рейкьявика.

Халльдор радостно заулыбался. Он подтолкнул Харальда к стене, чтобы у того был упор. Ульв взобрался на плечи командира. Потом настал черед Халльдора.

Он был так рад идти впереди всех своих товарищей, что ему хотелось петь дроздом. Карабкаясь вверх с помощью друзей, зажав в зубах меч, он думал о том, что, потренировавшись, смог бы научиться взбираться даже по отвесной стене крепости.

– Как же здорово быть варягом! Найдется ли в целом свете другое столь же замечательное ремесло!

Вот его голова ударилась о деревянную крышку колодца. Упираясь в скользкую каменную кладку одной рукой, другой он достал изо рта меч и изо всех сил ударил по ней снизу вверх. Расчет был правильный. Крышка треснула пополам, а Халльдора ослепил на какое-то мгновение яркий свет факела.

Это-то мгновение и оказалось для него роковым. У самого колодца, находившегося, как оказалось, в какой-то палате, стоял страж-тунисец, вооруженный боевым топором в виде полумесяца, и когда викинг выскочил из колодца, на него обрушился удар такой силы, что он рухнул на пол с раскроенной головой.

Услыхав его пронзительный крик, Ульв прыгнул вверх, в палату, прямо с харальдовых плеч, подобно рыси. Увидев что случилось с его товарищем, он зарычал от ярости и ударил сарацина в незащищенное горло. Тот полетел назад, зацепив при этом факел, который тут же погас, погрузив залу в темноту.

Оставшиеся внизу варяги закричали, почувствовав неукротимую жажду битвы, не стараясь более соблюдать тишину, хлынули в темную палату. Один из них додумался высечь огонь и вновь зажечь факел.

И тут они увидели, что очутились вовсе не в пиршественном зале, как думали, а в кладовой, где хранились съестные припасы. Мощная внутренняя дверь кладовой была заложена на пять железных засовов.

Четверо варягов, связав свои пояса, вытянули наверх Харальда.

Он проник в Ликату последним, и никто из варягов не убивался так от того, что случилось с Халльдором.

Увидев залитого кровью друга, Харальд заплакал, как девица, не стыдясь своих слез.

– Он, бедняга, сегодня предлагал нам побиться об заклад на свои зубы, и вот теперь у него вовсе не осталось зубов. Проклятый Маниак поплатится за это. Он у меня будет до конца своих дней есть одну манную кашу.

Раздался громкий стук в дверь, и кто-то прокричал:

– Я – эмир царя Туниса! А вы кто?

– Я – Харальд Норвежец, Северный Медведь, – в ярости крикнул в ответ Харальд. – Я пришел за ромеем Маниаком, а когда захвачу его, расправлюсь со всеми, кто попадется под руку.

При этих словах у него на губах выступила пена, да так обильно, что Эйстейн с Гириком начали было опасаться за его рассудок. Но тунисский эмир спокойно ответил из-за двери:

– Маниак нам не друг. Его здесь нет, поверь мне. А если бы он был здесь, я с удовольствием дал бы тебе поквитаться с ним.

Толпившиеся в полутемной кладовой варяги загомонили:

– Где Маниак? Где Маниак?

При этом они лупили по чему попало своими мечами и топорами, так что шум стоял невообразимый.

– Где же ему быть, как не в Палермо, – ответил эмир. – Не туда ли слетаются, подобно стервятникам, его союзники-нормандцы? Что бы вам не отправиться туда и не предоставить нам самим разбираться со своими делами? У нас на Сицилии и без вас довольно забот.

Пришедший в сознание Халльдор, застонал от страшной боли. Харальд, сидевший на полу, держа на коленях изувеченную голову друга, принялся раскачиваться взад-вперед вне себя от горя.

– Послушай, сарацин, – помолчав, проговорил он, – после того, что сегодня случилось с моим другом, я весь мир готов разрушить.

– Чего же вы ждали? – спокойно спросил тунисец. – Вы ведь напали на охраняемую вооруженным гарнизоном крепость. Неужто, сын Сигурда, ты еще не понял, что война не всегда приносит одну лишь радость победы? Неужто тебе прежде не случалось видеть, как твои друзья падают, поверженные недругом? Если так, значит, тебе не случалось быть в настоящих битвах.

Поняв, что такого рода переговоры ни к чему не приведут, Гирик крикнул через дверь:

– Слушай, тунисец! Все ваши съестные припасы у нас в руках. И трех дней не пройдет, как голод вынудит вас оставить Ликату.

– Очень может быть, – ответил эмир, – но тогда и вам не воспользоваться захваченным. Мы подожжем крепость, и, выйдя за стены, с удовольствием послушаем как вы вопите, поджариваясь живьем.

В конце концов, сохранивший хладнокровие Эйстейн договорился с сарацинами о том, чтобы они позволили варягам беспрепятственно выйти из крепости и прислали личного лекаря эмира пользовать Халльдора.

Лекарь оказался тихого нрава бербером с огненно-рыжими, как у франка, волосами. Он мало чем мог помочь раненому, несмотря на все свое искусство. Осмотрев Халльдора, он с жалостью сказал:

– Грех вам, люди! Разве можно творить такое с божьими созданиями? Вы, викинги, опустошаете землю, как степной пожар, грабите, разрушаете, наносите и получаете ужасные раны, и все ради наживы. Мы, врачи, всю свою жизнь отдаем на то, чтобы поправить нанесенный вами вред. Но как только нам это удается, вы снова принимаетесь за дело, как будто нарочно, чтобы прибавить нам работы.

Эйстейну и Гирику стало стыдно от этих его слов, Харальд же как будто и не слышал их: не выпуская из рук похолодевшую руку Халльдора, он продолжал предаваться своим невеселым думам.

Сарацину помогали ходить за Халльдором две девицы, обучавшиеся искусству врачевания в Басре. Положив на его раны мази и целебные травы и перевязав их, они сделали из оленьей кожи маску, которая, по их мнению, могла помочь зарасти ране на его изуродованном лице. Отверстия для глаз в маске прорезать не стали, поскольку лекарь-бербер полагал, что Халльдор навсегда лишился зрения.

Так варяги проникли в поисках Маниака в Ликату через прорытый ими подземный ход. Лишь два месяца спустя Халльдор смог покинуть крепость, и то его пришлось нести на носилках, как древнего старика.

Но дух его не был сломлен. Когда Ульв спросил его, хочет ли он отправиться с войском в Палермо, где обретался Маниак, Халльдор закивал так яростно, что лекарь запретил друзьям снова заговаривать с ним в тот день.

БРАТЬЯ ОТВИЛИ

Когда викинги вступили в прилегающую к Палермо плодородную долину, называемую Золотая Раковина, Харальд пребывал в столь мрачном расположении духа, что немногие решались с ним заговаривать. Еще прежде, чем они покинули Ликату, предусмотрительный Эйстейн тайно послал к Бунду Сиракузскому гонца с известием о тунисском гарнизоне на побережье. А поскольку Харальд, похоже, совершенно не думал о том, что они будут делать, когда изловят Маниака, он также отправил ночью в Сиракузы отряд варягов, которым было поручено привести корабли к Палермо. Харальд не заметил отсутствия этих воинов. В войске говорили, что ранение Халльдора так удручило командира, что, потеряй он левую руку, он и этого не заметил бы.

Другое дело правая рука. Ей он часами держал за руку Халльдора, а остальное время крушил все, что попадалось на пути, восклицая при каждом ударе:

– Маниак! Маниак!

При этом Харальд так жутко скрежетал зубами, что друзья опасались, как бы он не стесал их до основания.

Ульв тоже впал в совершенное отчаяние. Он часами простаивал подле Халльдора, молча глядя на него, потом убегал в лес, где принимался плакать и крушить своим боевым топором деревья, как будто это были ромеи.

Что до самого Халльдора, то он долгое время был без сознания, как будто не желал возвращаться к жизни. Главная трудность заключалась в том, что у него были разрублены челюсти, и он не мог ни есть, ни пить. После некоторых колебаний лекарь-бербер сделал небольшой надрез под его челюстной костью и вставил туда тонким концом полый воловий рог, через который друзья могли вливать ему в рот подслащенное медом диких пчел молоко, а иногда густое красное вино и приправленный травами мясной бульон, поддерживая таким образом жизнь раненого.

Однажды, когда войско достигло перевала, с которого открывался вид на Палермо, Халльдор вдруг приподнялся на ложе и потянулся к своему мечу. Дежуривший возле него Гирик начал было опасаться, что исландец, не в силах больше терпеть мучения, решил покончить с собой, бросившись на меч, как это делали древние римляне. Но Халльдор знаками успокоил его. Потом взял меч и взвесил его на руке, как будто прежде никогда не держал оружие.

Потом вдруг поднялся и, откинув назад голову, рубанул мечом по центральному столбу шатра. Клинок вошел в дерево, как нож входит в сыр, разрубленный пополам столб рухнул, и Халльдора с Гириком накрыло парусиной шатра.

Прибежавшие на шум варяги страшно обрадовались, когда Гирик рассказал им, в чем дело. Они с радостными криками и смехом обступили Халльдора. Когда же тот знаками показал им, чтобы они срезали с его лица маску из оленьей кожи, тут же отыскался небольшой острый нож, и его желание было выполнено.

Открывшиеся им лицо не было прежним лицом Халльдора, зато глаза его были открыты и явно зрячи. Радости викингов не было предела. Халльдор же вдруг указал рукой себе на губы, и они увидели, что он хочет что-то сказать. Едва шевеля непослушными еще губами, он прошептал:

– Еще не выкован тот топор, которым меня зарубят.

Не в силах более сдерживать обуревавшие его чувства, Ульв бросился на землю и заплакал. Эйстейн же сбегал за непочатым бочонком пива и вышиб из него пробку, да так неловко, что залил пивом все вокруг. Гирик на радостях разорвал в клочья свою новую полотняную рубаху, а потом поспешил в шатер к Харальду, который еще ничего не знал.

Услышав добрую весть, Харальд долго смотрел в одну точку остановившимся взором, как будто внезапно лишился рассудка. Потом он встал, взял Гирика за обе руки и сжал их так сильно, что тот вскрикнул сразу и от радости, и от боли.

Харальд не мог сдержать слез. Ему вдруг захотелось побыть одному. Прихватив меч, который нес на плече, придерживая за лезвие, он потихоньку выбрался из лагеря и неверным шагом побрел в лес.

Харальд шел и шел, пока не набрел на небольшую, окруженную соснами полянку, посреди которой бежал ручеек. Опустившись на колени на зеленый мох, он, как умел, возблагодарил Бога за исцеление Халльдора.

Но охватившее его чувства нельзя было выразить словами. Харальд вскочил на ноги и закричал по-звериному, запрокинув голову, потом с силой швырнул вверх свой меч, который, перевернувшись в воздухе, отвесно вонзился в небольшой бугорок на другом берегу ручья.

Тут Харальд вдруг понял, что ужасно проголодался и хочет пить, и вспомнил, что уже три дня ничего не ел и не пил, проводя почти все время у ложа раненого друга. Он шагнул к ручью и, встав на четвереньки, принялся лакать из него, как пес.

Вдруг викинг заметил в воде какой-то странный отблеск, какую-то мелькнувшую с быстротой молнии тень. В то же мгновение что-то просвистело в воздухе позади него. Он инстинктивно отпрянул в сторону, а туда, где мгновение назад была его голова, ударило копье, по виду булгарское.

Харальд обернулся, не поднимаясь с колен. Прямо перед ним, ухмыляясь, стоял Отвиль, юнец, которому он надавал затрещин в Сиракузах, а за его спиной из кустов показались еще восемь рыцарей с мечами в руках. У всех у них шлемы были украшены лисьими хвостами.

– Вижу, ты привел-таки своих братьев, Отвиль, – проговорил Харальд.

– Нечасто лисятам удается затравить гончего пса, – ответил тот. – Чисто сработано, правда?

– Как ты, наверное, заметил, Отвиль, у меня нет при себе меча, – сказал Харальд.

– Тем веселей потеха, – заявил нормандец и принялся доставать из ножен длинный кинжал.

Увидев это, Харальд страшно разозлился.

– Видал я мясников и получше, – заметил он как можно спокойнее, глядя прямо в глаза Отвилю. И вдруг, еще не договорив, схватил пригоршню грязи и швырнул ее нормандцу в лицо. Тот все равно ударил кинжалом, но Харальд увернулся и рубанул врага сверху вниз правой рукой. С криком ярости нормандец рухнул на землю лицом вниз, а Харальд, взревев по-бычьи, наступил ему на голову сапогом.

Прочие Отвили ринулись на него подобно фуриям. Каждый хотел ударить первым, они отталкивали друг друга, а иные даже скрестили мечи. Тут Харальд увидел у себя над головой сосновый сук, подпрыгнул что было сил, ухватился за него руками и быстро. При этом меч одного из Отвилей распорол низ его туники, другой царапнул по ноге, но не поранил.

Усевшись на суку, где враги не могли достать его мечом, викинг, не успев еще отдышаться, принялся смеяться над ними:

– Если вы будете так любезны, что дадите мне меч, я вам еще кое-что покажу.

Нормандцы злобно уставились на него. В них было что-то волчье: физиономии скуластые, серые глаза горят, зубы хищно ощерены. Больше всех бесновался, конечно же, младший. Он как раз поднялся из лужи по уши в грязи.

– Не забудь умыться прежде, чем садиться ужинать, – крикнул ему Харальд. – А теперь кинь-ка мне сюда меч. Тогда я сойду вниз, и мы с вами позабавимся.

Младший Отвиль издал яростный вопль, похожий на крик ястреба, схватил булгарское копье и метнул в Харальда, целя в ноги. Копье, однако, упало, не долетев до викинга на целый фут.

– Эдак медведя с дерева не снимешь, дружок, – заметил Харальд. – Попробуй еще раз, да прицелься получше. Посмотрим, верная ли у тебя рука.

– Постой, брат, – крикнул один из Отвилей постарше. – Не кидай копье. Викинги умеют перехватывать копье на лету. Ну как наше оружие обернется против нас же? Не стоит торопиться. Времени у нас предостаточно. Мы можем не спеша вершить свою месть.

После этого нормандцы уселись, иные на берегу ручья, а иные привалившись спиной к стволам деревьев, и принялись наблюдать за своей жертвой. Младший же Отвиль набрал у ручья каменьев и принялся кидать их в Харальда. Большинство из них пролетали мимо, не причиняя викингу вреда, но некоторые довольно чувствительно щелкали его по рукам и туловищу.

Харальду удалось поймать один из этих камней, и он тут же запустил им в своего мучителя, угодив ему в плечо. Нормандец взвыл от боли.

– Пусть это послужит вам уроком, – назидательно проговорил варяг. – Впредь будете биться, как подобает воинам, мечом, а не по-воровски, как смерды какие.

Эти слова оказались для него роковыми. Увлекшись, он не заметил, что один из Отвилей постарше поднял с земли довольно большой камень. Тот угодил ему этим камнем в правый висок, он не удержался на суку и чуть не упал, но в последний момент успел ухватиться руками за какую-то ветку и повиснуть на ней. Положение Харальда было отчаянным, ведь даже самый низкорослый из нормандцев теперь смог бы достать его мечом.

Но Отвили решили иначе. Им было ясно, что если Харальд попытается снова подняться и усесться верхом на ветку, она обломится, не выдержав его громадного веса, а если ее выпустит, то упадет прямо к их ногам. Спешить им не было нужды. Наконец, вволю покуражившись, они позвали своего младшего брата и дали ему копье.

– Верши свою месть, братец, – сказал старший из Отвилей. – Теперь он больше не сможет бросить в тебя камнем.

Не имея возможности защититься, Харальд подумал о том, что его конец будет крайне глупым. Он всегда думал, что умрет, как и подобает викингу, в битве[22] или же найдет свой конец в бурном море. Но чтобы быть заколотым копьем, болтаясь на сосновом суку! О такой смерти песен не сложат. Еще ему подумалось о том, какая это любопытная штука – жизнь. Он только что вновь обрел своего старого друга – и вот должен погибнуть сам. Тут его левую подмышку принизала острая боль, и Харальд до крови закусил губу, чтобы не вскрикнуть.

Харальд услышал, как стоявший под деревом младший Отвиль мрачно рассмеялся, а братья принялись поздравлять его с удачным ударом, и тут же понял, что его левая рука, выпустив ветку, безвольно повисла. Ожидая нового удара, он просто, чтобы хоть что-нибудь сделать, крикнул из последних сил:

– Хор-Хор-Хек-Кек-Кек! Хор-Хор-Хек-Кек-Кек!

Поначалу ответом ему был лишь смех столпившихся под деревом нормандцев, потом вдруг в лесу вокруг поляны послышался топот множества ног. Глаза викингу заливал струившийся по лицу пот, но он все же успел увидеть, как разил Отвилей своим могучим данским топором Гирик, немедленно обративший в бегство уцелевших нормандцев, как бок о бок с ним бился Ульв, орудуя своим громадным, зловеще свистящем при каждом ударе мечом, как на шаг позади них рубился старина Халльдор, еще не вполне твердо стоявший на ногах, но отнюдь не утративший силы удара, причем лик его был столь ужасен, что враги рассеивались перед ним, как дым.

Потом, совершенно обессилив, Харальд выпустил сук и упал возле холмика, в который воткнулся его меч, возвышавшийся теперь над головой своего хозяина подобно надгробию.

Последняя искра сознания покинула Харальда, и ему не пришлось увидеть, как пал Гирик, сраженный длинной стрелой, вошедшей ему промеж лопаток.

Не пришлось Харальду услышать и скорбных возгласов Халльдора, оплакивавшего смерть друга.

ВЕЛИКАЯ ТЬМА

На лагерь варягов надвинулась великая тьма. Даже бывалым мореходам никогда прежде не приходилось переживать такое. Все мечтали лишь об одном чтобы Харальд поскорее поправился, и они смогли, наконец, убраться с Сицилии, которую считали проклятым местом. Со времен Миноса Великого никому не удавалось жить там в счастье и довольстве, говорили они, а иссушенная земля острова не могла как следует взрастить ни одного дерева. Боги явно гневались на Сицилию, иначе они не поместили бы на ней вулкан, угрожавший всему живому.

Напуганные этими разговорами, несколько викингов помоложе, которые только недавно вступили в войско и еще не успели обрести обычный для варяжских воинов твердости духа, потихоньку ушли из лагеря и отправились на северо-восточное побережье острова в надежде добраться оттуда до Дании и найти себе нового вожака.

Харальдова рана оказалась очень глубокой и опасной, у него начался страшный жар, так что Эйстейн, забыв о гордости, послал в Ликату за лекарем-бербером. Тот приехал, проделав долгий путь через горы верхом, ведя в поводу вьючного мула, груженого снадобьями. Осмотрев рану, он грустно покачал головой:

– Хор-Хор-Хек-Кек-Кек! Я бессилен что-либо сделать. Если бы лечение было начато сразу, может быть, его удалось бы спасти. Теперь же занесенная копьем зараза распространилась по всему телу больного. Единственное, что можно сделать – облегчить ему страдания в последние часы перед смертью.

Они омыли Харальда, обрядили в чистую одежду и устроили на его ложе высокое изголовье из пуховых подушек. Лекарь беспрестанно жег в стоявшей в шатре жаровне всевозможные благовония. Не забыли они также поставить на низкий столик возле ложа чашу вина со специями, на случай, если Харальд придет в себя и почувствует жажду.

Напряжение и тревоги предыдущего дня не могли не сказаться и на еще не окрепшем организме Халльдора, вновь уложив его в постель в состоянии, близком к беспамятству.

– Прости, прости меня, брат. Мне надо было пойти первым, – твердил безутешный Ульв, стоя на коленях у ложа друга в соседнем с харальдовым шатре и ни на минуту не выпуская из рук его руку.

Эйстейн лично проследил за тем, чтобы погребальный костер Гирика был высок и составлен изо всех пород деревьев, какие только удалось отыскать в Золотой Раковине. Возлияния маслом, вином и молоком тоже состоялось как положено, хотя у варягов не было совершенно никаких припасов, и кормились они тем, что удавалось промыслить ночью в Деревнях. Они надели на Гирика кольчугу и шлем, положили подле него меч, щит и копье, а потом зажгли костер.

Свежий ветер с моря быстро раздул огонь. Высоко взметнулось пламя погребального костра, рассыпая вокруг целые снопы искр. И в эту минуту откуда-то сверху к костру слетела большая серая птица. Немного покружив над ним, она с печальным криком унеслась на север.

– Ты слышал крик птицы? – спросил Эйстейн у стоявшего рядом варяга.

Тот кивнул:

– Совсем как Гириков клич. Птица эта – ястреб.

– А я думал, мне померещилось, – проговорил Эйстейн.

Он пошел в харальдов шатер и увидел, что тот сидит на ложе, глядя на откинутый полог шатра. Когда же Эйстейн приблизился к нему, Харальд ясно произнес:

– Гирик зовет меня, Эйстейн. Он только что крикнул ястребом. Ему нужна моя помощь.

Он попытался встать, но Эйстейн насильно уложил его обратно на ложе.

– Лежи спокойно, командир. Я только что от Гирика. Клянусь, он не кричал ястребом.

Харальд с усилием вглядывался в Эйстейна, как будто никак не мог его рассмотреть. Наконец, взор раненого обрел ясность.

– Поклянись, что Гирику не грозит опасность.

Сжав руку в кулак, Эйстейн промолвил:

– Клянусь молотом Тора, командир, Гирику ничто не грозит. Не видать мне счастья до конца моих дней, если я соврал тебе.

Лекарь-бербер слышал эти слова и, когда Харальд, успокоившись, вновь откинулся на подушки, шепнул Эйстейну:

– Большего ты не мог для него сделать.

Той ночью Харальд, приходя в сознание, каждый раз спрашивал хриплым голосом, действительно ли Гирик в безопасности, Эйстейн же кивал и улыбался. В конце концов, раненый спокойно уснул, сложив руки на груди.

В шатер зашел бербер.

– Мне придется покинуть вас, ибо мой долг быть при царе Туниса. Если Бог, которому молится ваш командир, будет милостив к нему, он приберет Харальда во сне.

Едва воротился провожавший лекаря за пределы лагеря Эйстейн, как из Палермо к варягам прибыл высокий старик в черном плаще с круглым шлемом подмышкой. Ветер трепал его короткие седые волосы; худое лицо покрывал густой красноватый загар. Что-то в лице и осанке старца показалось Эйстейну смутно знакомым, но он ничего не сказал, ожидая, пока заговорит незнакомец.

Подойдя к нему на пять шагов, незнакомец остановился и распахнул свой плащ, показывая, что под ним нет кольчуги, потом произнес твердым голосом:

– Мое имя Отвиль. Четверо моих сыновей убиты.

– Я знаю, сам при сем был, – мрачно проговорил Эйстейн. – Чего же ты хочешь, выкупа или мести?

– Ни того, ни другого, – ответил тот. – Лисята мои сглупили, пытаясь загнать на дерево норвежского Медведя. Они сами виноваты, и я благодарю Бога за то, что у меня осталось еще пятеро сыновей.

– Лучше запри их от греха подальше, а то не за что будет благодарить Бога, – сказал Эйстейн.

Тут он заметил, что по лицу старика катятся слезы, хотя выражение лица его осталось по-прежнему твердым. Наконец, Отвиль промолвил:

– Прежде я не преклонял колен ни перед кем из живущих и глаза мои не знали слез. Но теперь сердце у меня разрывается от грусти и стыда. Позволь мне на коленях просить у Харальда прощения за причиненное ему зло.

Услыхав эти слова, обступившие старого рыцаря варяги загомонили:

–Уважь старика, Эйстейн. Позволь ему повиниться перед Харальдом.

Нормандца отвели к харальдову ложу. Увидев, что учинили его сыновья над великим героем, он пал на колени и поцеловал край одежды Харальда.

В это мгновенье веки норвежца затрепетали, он открыл глаза и устремил на Отвиля затуманенный взор.

– Я знаю, кто ты, – сказал он, – ты тоже носишь на шлеме лисий хвост?

Старик не ответил ему. Еще ниже склонив голову, он проговорил:

– Господин, я пришел просить у тебя прощения.

– Я с радостью прощу тебя, – борясь с забытьём, сказал Харальд, – если ты дашь мне голову ромея Маниака, из-за которого вышла эта усобица, стоившая жизни стольким прекрасным воинам.

Отвиль поднялся с колен.

– Я не в силах выполнить твое требование, господин. Мы изгнали ромея из Палермо, и теперь не в нашей власти захватить его. Мы больше не могли мириться с его высокомерием.

– Если бы тебе пришлось искать Маниака, Отвиль, куда бы ты отправился? – хрипло прошептал Харальд.

– На Крит, – мрачно отвечал нормандец. – Он отплыл туда на торговом корабле.

– Значит, мы пойдем на Крит, – сказал Харальд. – Я слишком далеко зашел в этом деле, чтобы теперь отказаться от своих прав.

Отвиль обвел глазами лица собравшихся в шатре варягов и проговорил, обращаясь к Эйстейну:

– Вашего командира нельзя перевозить, разве что в крепость Палермо, которой я владею. Там он будет в безопасности, и при нем до самого конца будут лекари и священники.

Тут Харальд заговорил на удивление четко, как будто и не хворал вовсе:

– В эту крепость я отправлюсь лишь тогда, когда смогу идти сам. Сейчас боец из меня никудышный.

Отвиль церемонно поклонился ему и вышел из шатра.

– Это – величайший из живущих ныне людей, – сказал он Эйстейну, – когда душа его покинет бренное тело, ты просто обязан обеспечить ему достойное погребение, с кораблем и всем прочим. Он – последний из викингов.

ТЬМА РАССЕИВАЕТСЯ

Вскоре наступил сезон дождей. Теперь варягам приходилось все время безвылазно сидеть в шатрах, по которым часами напролет лупили упругие струи бесконечного ливня, изливавшиеся с покрытых черными грозовыми тучами небес. Окружающая местность вскоре прекратилась в болото, так что едва сойдя с каменистой тропинки, можно было провалиться по пояс в жидкую грязь. К тому же, чуть не половина варягов вдруг захворали какой-то непонятной болезнью: стоило им съесть или выпить чего-нибудь, как их начинало просто-таки выворачивать наизнанку.

Наконец, один из варягов пришел к Эйстейну и сказал:

– Капитан, если мы здесь останемся, то поляжем все до единого. По ночам мы видим огни на наших кораблях. Они совсем рядом, они ждут нас. А мы все торчим здесь, ходим в насквозь отсыревшей одежде, спим на тюфяках из гнилой соломы, многие голодают. Слушай, Эйстейн, мы не трусы, но тут нам пришлось столкнуться с неприятелем, которого не достанешь ни мечом, ни топором. Давай, капитан, сниматься отсюда, пока у нас еще есть силы добраться до побережья.

– Знаешь, Хельге, – ответил Эйстейн, – если бы я услышал подобную речь от кого другого, я б его прикончил на месте. Я знаю, ты потерял тут, на Сицилии, двоих братьев, родного и двоюродного, так что у тебя есть право говорить так. Но знай, если мы сейчас вздумаем перевозить Харальда, он умрет.

– Я не за себя говорю, капитан, а за две сотни моих товарищей. Если бы можно было выкупить жизнь одного человека ценой жизни другого, я с радостью умер бы, чтобы спасти Харальда. Но не думаю, чтобы даже норвежский Медведь ценил свою жизнь дороже жизней двухсот других воинов.

– Это ему решать, – резко бросил Эйстейн. – Давай спросим у него самого.

Харальд сидел, привалившись спиной к бочонку, с бессмысленным видом вертя в руках пук шерсти. Когда Хельге с Эйстейном вошли в шатер, он улыбнулся им, и тут же снова сосредоточился на своем занятии.

– Слушай, брат, Хельге говорит, что воины расхворались, – сказал Эйстейн.

Харальд долго не отвечал.

– Бедняги, они чувствуют себя хорошо только, когда под ногами у них покачивается дощатая палуба драккара, а в лицо дует свежий морской ветер, – проговорил он наконец. – На суше им душно, как и мне.

Хельге выступил вперед и пал на колени перед викингом.

– Господин, воины убеждены, что тебе недолго осталось жить.

Эйстейн хотел было заставить его замолчать, но Харальд взглядом удержал его.

– Да, парень, так они думают.

– Что ты выберешь, остаться здесь или отправиться в свою каюту на «Жеребце»? – спросил Хельге.

Харальд покачнулся, как будто теряя сознание, потом вдруг собрался с силами и процедил сквозь стиснутые зубы:

– Отнесите меня туда, прошу вас.

Осмелев, Хельге взял его руку и крепко сжал ее.

– Командир, ты сегодня же будешь на борту своего драккара, даже если Эйстейн лишит меня за это жизни.

При этих словах он с самым дерзким видом повернулся к Эйстейну. Но тот лишь грустно кивнул, как бы говоря: «Так я и знал, что этим все кончится».

В сумерках варяги разожгли на побережье в отдалении от Палермо костры, давая знак своим кораблям приблизиться. Сделать это было непросто, поскольку из-за постоянных дождей дерево все отсырело.

Харальда уложили на носилки. Варяги, которым было поручено их нести, ступали осторожно, как крадущиеся в ночи тати, делая все возможное, чтобы раненому было покойно.

Они покинули лагерь тихо, как призраки, взяв с собой лишь оружие и оставив свои шатры на волю дождю и пронзительно дующему с моря ветру. Вскоре после полуночи они погрузились на корабли и были готовы к отплытию на Крит.

Ни один вражеский корабль не вышел из гавани Палермо, чтобы помешать их отплытию, хотя наблюдавшие за ними с крепостных стен наверняка ясно видели, что варяги уходят в самом плачевном состоянии и вряд ли смогут противостоять внезапному нападению.

Поздно ночью, когда северо-восточный ветер наполнил их паруса, и они отправились в обход острова, Харальд послал за Хельге и спросил его, как теперь чувствуют себя воины.

Тот сказал, что им гораздо лучше, и они благословляют имя Харальда.

– Скажи им, что я тоже благословляю их имя, ибо окутывавшая меня тьма рассеивается, – проговорил Харальд, – Мучившая меня лихорадка ослабела, боль в ране тоже поутихла. Соленый морской ветер – лучшее лекарство, море же– самая заботливая мать. Ты чувствуешь, Хельге, как оно качает нашу колыбель?

Тот кивнул, просто чтобы успокоить раненого, но Харальд покачал головой:

– Ты, видать, думаешь, что я тронулся умом, но это не так. Больна моя плоть, с головой же у меня все в порядке. Скажи, ведь Гирик умер?

Хельге кивнул.

– Да, командир. Раньше тебе боялись об этом сказать.

– Я все ждал, когда же они мне сами все расскажут. Напрасно они так деликатничают. Гирику хорошо там, куда он ушел. Я-то знаю, он трижды являлся мне во сне. Он мне открыл и другое, например, что Халльдор вполне поправится, а мне никогда не бывать королем Англии.

Хельге улыбнулся:

– Мне однажды приснилось, будто я летаю как птица, когда же я попробовал сделать это наяву, то свалился во фьорд и меня пришлось вытягивать оттуда багром. Не все, что привидится, правда.

– Так ты не умеешь летать? – удивился Харальд. – А я-то думал, что при твоем проворстве это пара пустяков.

Хельге бросил на него настороженный взор, но Харальд уже задремал, убаюканный качавшими драккар волнами. Лицо его было покойно и мирно, впервые со времени происшествия в Ликате.

ПРИМЕРКА

Мария Анастасия Аргира стояла посреди палаты императорского дворца. Вокруг нее суетились шесть портных с рулонами шелковой вуали и парчи, золотой и узорной. (Последняя была столь обильно изукрашена, что стояла колом, и одеяния из нее были жестки и тяжелы, как кольчуга.)

С бледным лицом, распущенными по плечам прямыми волосами, в широченном одеянии, расходившемся колоколом от подмышек, Мария больше походила на куклу, чем на живую девушку.

Императрица Зоя наблюдала за происходящим, раскинувшись на турецком диване и обмахиваясь небольшим веером из павлиньих перьев, при каждом ленивом взмахе которого в палате распространялся аромат благовоний. Казалось, веер доставлял ей такую же радость, как ребенку любимая игрушка.

– Стой смирно, дитя, – резко сказала она Марии. – Эта женщина, что колет тебя булавкой – неуклюжее животное, но царевне из Македонской династии не к лицу обращать внимание на такие мелочи.

Простояв полдня в духоте, да еще в тяжеленных одеждах, Мария едва держалась на ногах.

– К этому платью надо заказать высокую серебряную диадему, украшенную жемчугом, – задумчиво проговорила Зоя. – Жемчуг хорошо сочетается с черной парчой. Понадобится также ожерелье из мелкого жемчуга. Надо закрыть твою шею, а то уж больно она стала худа в последнее время. Руки тоже надо прикрыть. Наденем побольше браслетов, тогда калиф, может, не заметит, до чего ты тоща, настоящий скелет. Стой спокойно, когда я с тобой говорю. Я не желаю тратить деньги на тощую уродину, которая к тому же и слова не может выслушать без того, чтобы не топтаться на месте и не качаться из стороны в сторону. Подними голову. Да, лицо у тебя тоже худо до безобразия. Надо будет положить на щеки немного румян, ресницы подчернить, веки подвести синим. Может, тогда ты будешь выглядеть не так жалко. Ужасно не хотелось бы, чтобы калиф увидел тебя такой, какая ты сейчас. Он решил бы, что мы сыграли с ним злую шутку, прислав такое пугало.

Императрица помолчала немного, потом сказала:

– Не знаю, о чем только думала Феодора, посылая тебя в каменоломню. Руки у тебя совершенно испорчены. Теперь ты больше похожа на нищенку, чем на знатную даму. Она могла бы приказать бить тебя кнутом, разве нет? По-моему, это было бы более подходящее наказание. А ты как думаешь? Изволь отвечать, когда тебя спрашивают. Не думаешь ли ты, что битье кнутом больше соответствовало бы твоему положению? Экзекуцию мог бы провести какой-нибудь чиновник высокого ранга. Было бы совершенно необязательно поручать это простому палачу с Ипподрома. Ты согласна, Мария? Отвечай!

Мария вдруг упала на колени, закрыв лицо руками, и зарыдала.

– Ах, тетя Зоя! Я так несчастна!

Императрица взмахом веера приказала портнихам удалиться.

– Бедная дурнушка! – проговорила она, и в голосе ее звучали и насмешка, и нежность одновременно. – Немного же в тебе осталось гордости твоих предков, древних греков. Глядя на тебя, никто не подумает, что ты того же корня, что Александр Македонский.

– Сейчас же подымайся, – продолжала она посуровевшим голосом. – Нечего валяться по полу, мять новое парчовое платье. Ты должна хотя бы постараться научиться вести себя с достоинством, переносить страдания молча, как все мы.

Мария медленно поднялась.

– Ты не страдаешь, тетя. Ты только заставляешь страдать других.

С минуту императрица молчала, вперив в нее злобный взор, потом повела своими огрузневшими плечами и проговорила:

– Что ты знаешь о страданиях, жалкое существо? Ты вбила себе в голову, что страдаешь лишь от того, что мы отослали прочь любезного твоему сердцу варяга. С этим тебе лучше смириться, потому что ты никогда больше не увидишь Харальда сына Сигурда. Думаю, он не вернется живым с Сицилии. А если и вернется, то к тому времени ты будешь далеко за морем. И не надо плакать. Я этого не выношу. Ты и так дурна, а когда льешь слезы, так просто безобразна.

Мария вдруг перестала плакать и гневно сказала:

– Ну что же, тетя Зоя, раз у тебя не хватает христианского милосердия, чтобы пожалеть меня, я обращусь к императору. Пусть рассудит. Посмотрим, есть ли еще в Византии правосудие.

Императрица медленно поднялась с дивана и подошла к девушке. Ее обильно напудренное отяжелевшее лицо источало злобу. Не доходя до Марии на длину вытянутой руки, она остановилась.

– Так ты обратишься к Михаилу Каталакту? И что это тебе даст? Бедняга Михаил – не жилец на этом свете, уж поверь мне. Ты заметила, как он исхудал, какой у него стал пустой, остановившийся взгляд? А как у него трясутся руки, когда он держит чашу со святыми дарами в Святой Софии? Нет, ты этого, конечно, не заметила, потому что ты – круглая дура. Вбила себе в голову всякие глупости, и при этом не можешь разглядеть, что происходит прямо под твоим носом.

Она отвернулась было от перепуганной девушки, потом вдруг обернулась к ней вновь.

– Почему ты думаешь он так спешит отстроить вновь эту святыню в Иерусалиме? Потому что знает, что скоро предстанет перед Творцом, и тогда ему надо будет дать отчет в том, как он управлял христианским миром. Ему нужно успеть к этому времени сделать хотя бы одно доброе дело, которое перевесило бы все его злые дела, и тем самым избежать вечных мук. Ты что же, надеешься, что этот замученный жизнью царек поможет тебе? Он бывает вне себя от страха, стоит ночной птице крикнуть в темноте у его окна. Ты что же, рассчитываешь получить сочувствие от болящего дурака, который только и думает, что о собственной скорой смерти? Что же, Мария Анастасия Аргира, я дозволяю тебе испросить аудиенцию у императора. Проси у него, что хочешь. Но знай, что после разговора с тобой он тут же придет ко мне, сопя и трясясь в лихорадке, и спросит совета по этому поводу. Так что же ты стоишь? Отправляйся к Его Величеству.

Мария упала тетке в ноги и схватила ее за край одежды.

– Прости меня, императрица, прости. Молю тебя, не отсылай меня к калифу. Позволь мне остаться здесь, хоть бы и в каменоломне!

Зоя снова принялась обмахиваться веером и улыбнулась.

– Да ты, похоже, не слышишь, что тебе говорят! Ты желаешь продолжить работать среди рабов и каторжников в надежде на возвращение своего верзилы-норвежца. Позволь мне еще раз заметить тебе, что в этой далекой от совершенства жизни все мы должны мириться с реальностью, поскольку наши мечты – это лишь мечты, как бы нам ни хотелось, чтобы они стали явью. Реальность, с которой тебе придется примириться, состоит в том, что ты скоро отправишься в Египет, дабы скрепить договор между нашей Священной Империей и калифом. Так будет, и ничто не сможет этому помешать. Начинай привыкать к этой мысли. Что же до твоих мечтаний о Харальде сыне Сигурда, о них тебе разумнее всего будет немедля забыть, поскольку, встречая на своем жизненном пути множество других людей, ты никогда больше не увидишь этого норвежца.

Императрица вернулась к своему дивану и позвонила в стоящий подле него серебряный колокольчик. Портнихи вбежали в палату, по-прежнему держа во рту множество булавок, и, как ни в чем не бывало, продолжили примерку.


ОЛАВОВ СОВЕТ

Харальдовы корабли достигли Крита в разгар зимы. В тех местах это сезон порывистых ветров и проливных дождей. Три драккара затонули во время плавания с Сицилии, да и те, что вошли в старинный порт Сидония, так раскачивались, что, казалось, тоже были готовы вот-вот пойти ко дну.

Зато (о чудо из чудес!) Харальд Суровый сам лично руководил швартовкой «Жеребца», стоя на носу судна, а когда на пристань была перекинута сходня, он первый из команды сошел с корабля, хоть и опирался на палку, и то и дело останавливаясь передохнуть.

Не дожидаясь, пока за ним последуют прочие варяги, он заговорил с вышедшим поприветствовать его начальником порта.

– Мне нужен Маниак. Проводи меня к нему.

Чиновник затрясся и долго не мог вымолвить ни слова. Огромный Харальд был в тот миг просто страшен, да и вид собиравшихся вокруг него варягов испугал бы любого: они были больше похожи на восставших из гроба мертвецов, чем на живых мореходов. Самое жуткое зрелище являл собой, конечно же, Халльдор. Даже скандинавские мастера, украшавшие носы драккаров резными драконовыми головами, и в страшном сне не смогли бы вообразить себе подобной физиономии.

– Ты слышал вопрос командира? – сурово проговорил Эйстейн. – Где Маниак?

– Государи мои, нет его здесь! – вскричал насмерть перепуганный начальник порта. – Его уже почти месяц как вызвали в Византию держать ответ перед императором за какую-то провинность. Я ничего не знаю. Я ни в чем не виноват.

Харальд ухватил его за бороду и рывком поставил на колени. При этом глаза норвежца светились каким-то красноватым огнем, как будто он собирался разделаться с бедным начальником порта тут же, на его собственной пристани.

– Государь мой, все знают, что ты справедлив, хоть и суров, – завопил бедняга. – Я всего лишь чиновник, ведаю портом. Я никогда не вмешивался в распри военачальников. Послушай, Маниак уже наказан. Говорят, по приказу императора его лишили всех титулов и имущества и сослали в какую-то населенную варварами местность за Дунаем. Он – пропащий человек. Молю тебя, не карай меня за то, что я не совершал!

– Пропащий человек? – переспросил Харальд. – Сослан к варварам? Ну что же, это тоже месть, хоть и не такая сладкая, как та, которую вершишь своими руками.

Он выпустил бороду несчастного чиновника, и тот свалился на вымощенную камнем пристань. Подумав немного, Харальд сказал:

– Кое-что в твоих словах заинтересовало меня. Говоришь, все знают, что я справедлив, хоть и суров?

Чиновник молитвенно сложил руки, но Харальд проговорил с улыбкой:

– Не бойся, эта палка у меня только затем, чтобы опираться при ходьбе. Скажи мне правду.

– Государь мой, я был до того напуган, что сам не знал, что плел, – ответил тот. – Я хотел сказать, что все знают, что ты справедлив и милостив.

Харальд отвернулся от него и сказал Ульву:

– Этот парень – жалкий трус. Если бы у него хватило мужества повторить то, что он сказал вначале, я дал бы ему мешок золота величиной с его пустую башку. Но теперь мы будем распоряжаться Критом как своей собственностью, как наши предки распоряжались Аахеном. А то, что нам не понадобится, сожжем. Терпеть не могу трусов.

Но прежде, чем Харальд успел взойти в приготовленные для него носилки, к нему приблизился, протиснувшись через перепуганную толпу, красивый молодой человек в латах византийской гвардии. Почтительно поклонившись викингу, он заговорил:

– Государь мой, я – посланец императора. Могу ли я передать его послание, не страшась твоего гнева?

Харальд смерил его взглядом.

– Ты ведь все равно передашь, разгневаюсь я или нет. Судя по всему, решительности тебе не занимать. Сколько раз ты был в бою?

– Не считал. Думаю, двенадцать или около того, – мрачно ответил тот.

– А против булгар тебе доводилось сражаться?

– С булгарами-то я в основном и бился, – улыбнулся ромей.

– Тогда ты заслуживаешь право говорить в кругу воинов, – сказал Харальд. – Так что же велел передать мне император?

Молодой воин поведал ему, что он больше месяца провел на Крите в ожидании прибытия харальдова воинства. Император повелел варягам отправляться в Иерусалим, чтобы охранять там ромейских мастеров, которые вскоре должны были приняться за восстановление Церкви Гроба Господня.

– Как ты думаешь, это придумано затем, чтобы удержать меня вдали от Византии? – поинтересовался Харальд.

Ромей пожал плечами:

– Мне ли рассуждать о политике, государь мой? Я – простой воин.

– А скажи-ка мне, простой воин, – хитро прищурясь спросил Харальд, – как нынче обстоят дела в Византии? Есть ли у императора крепкое ромейское войско?

Ромей лукаво улыбнулся.

– Боюсь, я недостаточно ясно выразился, государь мой. От долгого стояния тут, на пристани, в ожидании твоих кораблей у меня страшно разболелись зубы. Скажу снова: я не разбираюсь в политике. Политика для великих мужей, я же – простой воин.

– Ты не соглядатай, это я теперь точно знаю, – заметил Харальд. – А что, простой воин, не хотел бы ты вступить в мое войско?

Юноша опустил голову:

– Если бы не присяга, данная императору, я сделал бы это с великой радостью, государь мой.

– Хороший ответ, – проговорил Харальд. – Не стоит пытаться сманить чужого сторожевого пса. Да сопутствует тебе всегда и во всем удача. Однажды она может даже принести тебе жезл стратига. Но послушай моего совета: не болтайся больше на пристанях. Зубная боль – худшее, что может приключиться с воином. Она мешает ему думать о деле, которому он служит.

– Благодарю тебя за совет, государь мой, – сказал ромей. – Я непременно воспользуюсь им.

Когда он ушел, Эйстейн спросил Харальда:

– Значит, как отдохнем и восстановим силы, отправимся в Иерусалим?

– Нет, брат, – скрипнув зубами, мрачно ответил тот. – Плевать мне теперь на Иерусалим. Как отдохнем, пойдем на север, в Византию, и пожжем проклятый Константинополь. Раз нельзя отомстить Маниаку, я обращу свой гнев на тех, кто натравил на меня этого бешеного пса.

Говоря эти слова, норвежец, казалось, постарел на много лет. Он впал в такое мрачное расположение духа, что в нем даже трудно было признать прежнего Харальда.

Подобные приступы хандры повторялись у него всю зиму, так что иные из варягов даже решили, что он продал душу дьяволу в обмен на исцеление своих ран. Лихорадка у него прошла, а оставленные Отвилем раны затянулись, оставив после себя лишь белые рубцы, однако с Харальдом стали случаться, причем весьма часто, необъяснимые перепады настроения. Только что он смеялся и вот, уже ревет в бешенстве. С Харальдом стало трудно говорить, и даже старые друзья стали его избегать.

По какой-то непонятной причине он постоянно говорил гадости Ульву и Эйстейну, причем в присутствии других варягов. С Хельге же и Халльдором он был по-матерински нежен, позволяя им такие речи, о которых никто другой в войске и помыслить бы не мог.

Однажды вечером Ульв сказал Эйстейну:

– Харальда как будто подменили. Он не тот, кого мы знали и любили. Сколько можно терпеть его выходки? Если бы не Халльдор, я давно бы отправился домой, в Исландию. Дело в том, что перед отъездом из дома я обещал матери Халльдора, что пока жив, не оставлю его.

– Харальд все еще болен, брат, – ответил Эйстейн. – Плоть его выздоровела, в дух нет. Но, как бы там ни было, мы дали клятву служить ему и должны ее выполнить, хоть бы у командира выросли рога. И не будем больше об этом.

Едва они закончили этот разговор, как явился Хельге:

– Харальд желает вас видеть. Не надо винить меня за то, что он так себя ведет. Не могу же я, в самом деле, сказать медведю, который гладит меня когтистой лапой, что он дурак.

Сообщив им это, Хельге повел Ульва с Эйстейном к Харальду. Тот, как ни странно, встретил их весьма приветливо, даже с улыбкой, и сказал:

– Я вот думаю: сидим мы здесь после долгих месяцев сплошных лишений, так и не отомстив врагу и не получив никакой платы за свои труды. Я хочу, чтобы все было по справедливости, не то что у ромеев, а значит все варяги должны сполна получить свое жалование. Для начала, мы разграбим здешнюю казну, потом обложим налогом всех жителей Сидонии: и мужчин, и женщин, и детей. Пусть платят за то, что дышат в городе. Со стариков будем взимать самую меньшую плату, ибо им недолго осталось дышать, с младенцев же самую большую, по понятным причинам, причем с младенцев женского пола сбор будет больше, чем с младенцев мужского пола, поскольку хорошо известно, что женщины по большей части живут дольше мужчин.

– Харальд, это чистое безумие, – не выдержал прямодушный Ульв. – Если хочешь, разграбь казну, но если ты попробуешь брать с людей деньги за то, что они дышат воздухом, созданным самими Творцом, весь мир решит, что ты сошел с ума.

Он выпалил все это прежде, чем Эйстейн успел его удержать. Услышав его слова, Харальд запыхтел, да с такой натугой, что, казалось, вот-вот задохнется, потом, страшно побледнев, произнес свистящим шепотом:

– Кто это хочет помешать мне? Скажите мне имя этого человека!

Эйстейн пытался его успокоить, но он все повторял, как в бреду:

– Скажите мне имя этого человека!

Наконец, Ульв опять не выдержал:

– Ты отлично знаешь мое имя, сын Сигурда. Мы вместе не год и не два, и если ты все еще не уразумел, как меня зовут, значит, ты – действительно самый большой дурак во всем христианском мире.

Хельге подступил к Харальду, чтобы удержать, если он вдруг бросится на Ульва, но Харальд вздрогнул, как будто ему на голову вылили ушат холодной воды и сказал неожиданно спокойно:

– Что же, братья, значит, дело решено. Принесите мне все деньги, что хранятся в казне, а золотые и серебряные сосуды пойдут на жалование моим воинам. Налог на воздух пока вводить не будем. Мне и самому эта мысль не очень-то пришлась по душе, когда Эйстейн высказал ее.

Казна была разграблена, и Харальд отправил свою долю, весьма и весьма внушительную, на одном из драккаров в Киев, на сохранение отцу своей невесты, князю Ярославу.

Через месяц Харальд прибрал к рукам казну Тарры и послал на север еще один драккар с добычей. Затем он сжег три деревни между Фестеем и Идой, потому что крестьяне отказались платить новый налог на скот.

– Я чуть ли не жалею о том, что Отвиль недостаточно сильно ударил его копьем тогда в лесу, – признался Ульв Эйстейну. – Из-за него у нас дурная слава. Ты заметил, что стоит нам выйти из городских стен, как нас окружает пустота: ни людей, ни скотины. Все живое прячется при нашем приближении. Не нравится мне это, брат.

– Прежде и я, и моя дружина, честно зарабатывали себе на хлеб, пусть это нелегко было сделать, – ответил Эйстейн. – Мы не считаем себя самыми лучшими в мире христианами, но жечь деревни – это не по нас. Крики женщин и детей не дают нам уснуть по ночам.

Глаза Ульва наполнились слезами:

– Брат, ты хорошо знаешь меня. Я вовсе не кровожаден, но мне стало ясно, что если Харальда не остановить, люди повсюду в мире скоро будут плевать при одном упоминании его имени. Существует лишь один способ помешать ему и дальше творить безумства.

И достал из ножен, висевших у него на поясе с правой стороны, кинжал. Здоровенный этот, в локоть длиной, кинжал был широк у рукоятки, а к концу сужался, оканчиваясь тонким острием. На клинке были выточены продольные бороздки, а рукоять вырезали из желтоватого гренландского моржового клыка. Не самое красивое оружие, но в опытной руке самое что ни на есть смертоносное. Лезвие его было равномерного темного цвета: видно, кинжал никогда еще не точили.

Эйстейн взглянул на него искоса, как и положено воину смотреть на такие штуки, и сказал:

– Убери-ка это брат. Такие дела не по мне.

Ульв засунул кинжал обратно в ножны, но от замысла своего не отказался.

Неделей позже на допрос к Харальду привели одну старуху. Она сказала, что живет на склоне древней горы Дикты, где, по ее словам, Гея родила Зевса. Харальд приказал ей приблизиться, потом спросил:

– И где же он родился? В прекрасном дворце?

Старушка рассмеялась:

– Нет там никаких дворцов, викинг. Он родился в гроте. И по сию пору люди находят в этом гроте такое!

Харальд взял ее за плечо и притянул к себе.

– И что же там находят?

– Пощади, господин!

– Что там находят?

– Вещи, которым нет цены, потому что они обладают магической силой. Все больше топоры и мечи.

Харальд отпустил ее и сказал:

– Дайте ей еды и питья, но денег не давайте. Крестьяне немы, они не знают цены деньгам. И пусть собирается в дорогу.

Как жадную рыбину влечет крючок с наживкой, так увлекла Харальда мысль отыскать Зевсов грот.

Когда наступила весна, варяги отправились на Дикту и там отыскали просторную пещеру в известняковой породе. В конце просторного зала была пропасть глубиной футов в двести. Тридцать варягов под предводительством Эйстейна и Ульва спустились туда с помощью веревок. На дне обнаружилось подземное озерцо, далее следовала целая анфилада просторных залов, украшенных каменными колоннами. Все это великолепие было создано природой. Однако, сколько они ни искали, найти им удалось лишь бронзовую брошь с рельефом, изображавшим женщину в юбке с оборками и пальму.

Когда они поднялись наверх, Харальд спросил:

– А где же топоры и мечи?

– Больше там ничего не было, – смело ответил ему Эйстейн. – Если ты нам не веришь, пойди посмотри сам.

Он произнес эти слова с вызовом, как будто говорил с врагом.

Харальд повертел брошь в руках и сказал со злостью.

– Для моего старого капюшона она, может, и подойдет, а для плаща мала.

– Я бы на твоем месте повнимательнее ее рассмотрел, сын Сигурда, – сказал Ульв. – Может, в этом изображении есть какой-то смысл. Может, оно предрекает твою гибель.

Он тоже говорил с вызовом, и в его голосе не слышалось дружеской приязни.

Харальд любезно улыбнулся и покосился на брошь:

– Нет, там только женщина, танцующая под деревом.

– Что ж, тогда тебе нечего бояться, – заметил Ульв.

– У тебя, брат, видно ум зашел за разум от блуждания в темноте, – проговорил Харальд. – Что может быть страшного для воина в женщине, да и в дереве, кстати, тоже?

– И то верно, – согласился Ульв.

Они воротились в Сидонию. А там случилось вот что. Пристрастившийся к местному вину Харальд как-то выпил лишнего, сидя у жаровни в обществе Халльдора, и вдруг увидел, что в отдалении в темном углу залы, появился Олав, его сводный брат, погибший в битве при Стиклестаде.

– Ба, братец, мне не сказали, что ты на Крите, – поднимаясь со стула, пробормотал Харальд. – А то я пришел бы в гавань поприветствовать тебя.

Святой Олав ответил ему сурово:

– Не вставай, Харальд, а то еще свалишься.

Харальд рассмеялся было, но тут же смолк, заметив, сколь гневен устремленный на него взгляд Олава.

– Ты нынче совсем не таков, каким я знал тебя в былые времена, когда король данов двинул на нас свои рати. И не надо ничего мне объяснять. Я и так все знаю. Слушай внимательно, ибо долго я здесь не пробуду. У меня есть более важные дела, чем возиться со всякими ворами и предателями.

При этих словах Харальд нахмурился было, но он был настолько пьян, что даже не мог подняться со стула, так что пришлось ему выслушать все до конца.

– Ты, чай, думаешь, что наша мать будет гордиться тобой, – продолжал Олав. – Ей, конечно же, будет приятно узнать, что ты предал императора, которому присягал на верность, что ты жжешь мирные деревушки, что ты не желаешь исполнить свой долг в Иерусалиме, что ты шлешь корабли с барахлом в Киев, вместо того, чтобы придти на помощь нашим братьям-христианам, гибнущим в борьбе с иноверцами.

– Олав, есть вещи, которых даже ты не можешь понять, – помолчав, возразил ему Харальд. – Слишком давно ты покинул этот мир.

– Я все вижу и все понимаю, – сурово ответил Святой Олав. – Я не Халльдор и не Хельге, чтобы с восторгом ловить каждое произнесенное тобой слово. Не забывай, кто я. А теперь слушай внимательно, брат, ибо я не скоро вновь явлюсь тебе.

– Говори, брат, я слушаю, – смиренно молвил Харальд.

– Я не нуждаюсь в твоем дозволении, чтобы сказать то, что должен, – по-прежнему сурово заметил Олав. – Немедля прекрати мародерство и при первой возможности отправляйся ко Гробу Господню в Иерусалим. Там уже началось возведение храма. Непременно сделай это, а иначе ты мне больше не брат.

Харальд послушно кивнул.

– Но скажи мне, что означает изображение на броши, женщина и дерево?

Олав уже исчезал, как бы растворясь в воздухе, но все же он ответил, улыбнувшись впервые с начала разговора:

– Отправляйся в Иерусалим, лентяй ты эдакий. Там сам все узнаешь.

Харальд потряс головой и спросил Халльдора:

– Ты видел?

Тот удивленно уставился на него, потом сказал:

– Видел. Из-под твоего стула выскочила мышь и побежала прямиком вон к тому ларю с зерном. Ты это имел в виду?

– Наверное, именно это, – рассмеялся Харальд. – Пойдем собираться, скоро мы отправляемся в Иерусалим. Мы и так задержались с выполнением приказания нашего императора. Пора, наконец, заняться делом.

ИЕРУСАЛИМ

Так в жизни Харальда вновь наступило лето. Правда, пережитая им зима оставила свой след, закалив его, как кузнец закаляет только что выкованный клинок. Он стал реже смеяться, строже, чем прежде, держался с варягами, а, избрав цель, шел к ней напролом, сметая на своем пути все преграды. Но от прежнего безумия он совершенно излечился, и вскоре весть о том, что Харальд сын Сигурда – самый что ни на есть справедливый командир, распространилась повсюду, и молодые мореходы-северяне стали стекаться под его знамена, только что не отталкивая друг друга, как деревенские бабы у лотка рыночного торговца.

Даже калиф прислал ему в Иерусалим послание с пожеланием божьей помощи в выполнении возложенной на него миссии. Выслушав калифова посланца, зачитавшего ему письмо своего господина, Харальд сказал:

– Я не умею писать и не имею при своем войске писца, но мне хотелось бы, чтобы ты передал своему господину, что Харальд сын Сигурда прибыл в эти места с двоякой целью: охранять безопасность зодчих, возводящих церковь к вящей славе Господа нашего, и очистить дороги от всех и всяческих разбойников, нападающих на честных паломников, желающих помолиться в Святом Городе или омыться в водах реки Иордан, без разбора их (разбойников то есть) вероисповедания и происхождения. Других целей у него нет. Скажи калифу, что Харальд сын Сигурда и его воины довольствуются жалованием, получаемым от императора Византии, и иного прибытка искать себе не собираются. Объясни ему, что мы не беззаконные мародеры, а христианские стражи, желающие сотрудничать с его собственными законодателями и стражами порядка в деле восстановления доброго имени Палестины.

– Я в точности передам твои слова, господин мой, – с улыбкой проговорил калифов посланец. – Правда, для того мне придется перевести их на мой родной язык, но я постараюсь, чтобы перевод был точным.

– О большем я и не прошу, – сказал Харальд. – Важны не слова, а добрые намерения, которые стоят за ними.

В последовавшие за этим несколько месяцев Харальд, помимо самого Иерусалима, поставил гарнизоны в Триполи, Дамаске, Яффе и Аскалоне. Это было сделано с согласия мусульманских правителей этих городов, и дело обошлось без распрей и стычек. В то время между христианами и мусульманами установились самые дружеские отношения. Многие варяги поклялись даже, что охотно восприняли бы учение пророка Магомета, если бы он не запрещал пить вино. Многие по-дружески обменивались с воинами-сарацинами подарками, включая даже оружие, так что в конце концов лишь по цвету кожи можно было определить, который из воинов – мусульманин, а который – христианин. Строительство Храма Гроба Господня шло полным ходом. Не опасаясь более за свою безопасность, византийские каменщики и их помощники-сирийцы работали весело, с песней. Зато страх стал уделом бедуинов, которые пристрастились было нападать из засады на караваны паломников, безжалостно грабя и убивая беззащитных христиан. Вскоре они с горечью узнали, что у них появился достойный противник, столь же жестокий, как они сами, и при этом лучше владеющий воинским искусством, противник, от которого нельзя было скрыться даже на самых быстрых конях и верблюдах.

Харальд приказал без суда вешать пойманных на воровстве бедуинов. Тела множества повешенных оставались висеть без погребения для устрашения прочих разбойников, замышлявших поживиться за счет беззащитных паломников.

Вскоре бедуины перестали показываться на трактах, решив, что безопаснее будет промышлять где-нибудь в другом месте. В Святые Места потянулись паломники из Венгрии, Польши, Франции, Англии, Германии и Италии. Калиф был весьма доволен тем, что число паломников, желающих посетить святыни или совершить омовение в реке Иордан, возросло, поскольку на границе с них взималась пошлина.

Наконец, Ульв сказал Харальду:

– Послушай, брат, похоже, эти земли уже покорены, и нам здесь больше нечего делать. Давай расставим вдоль трактов чучела в варяжских латах, чтобы отпугивать разбойников, а сами отправимся в Мосул проведать нашего старого друга эмира.

– Я часто думаю о нем, – ответил Харальд. – Он один из немногих хороших людей, которых мне доводилось встречать. Все мы уйти не можем, ведь наше войско выполняет здесь важную задачу, но большой беды не будет, если с дюжину воинов из тех, кто знал старика, отлучатся на время и отправятся к нему на север. Командовать варягами в наше отсутствие мы поручим Хельге, ибо однажды, когда мы уедем домой, он станет в Византии большим начальником, помяни мое слово.

Сказано – сделано. Они двинулись в путь верхом, для удобства надев одни только легкие белые сарацинские одежды, а их доспехи и оружие везли позади в запряженных волами повозках.

В двадцати милях к северу от Иерусалима варяги увидели скачущего во весь опор им навстречу всадника в одеждах, украшенных византийской геральдикой. Если бы они не заступили ему дорогу, он все равно свалился бы, так как загнал своего коня.

Когда им удалось привести гонца в чувство, Харальд спросил его, по обыкновению резко:

– С какими ты вестями, друг? Ты так гнал коня, что можно подумать, что Рим горит.

Тот покачал головой.

– На сей раз, похоже, настал черед гореть Византии.

Харальду первым делом подумалось о том, будет ли уплачено жалование его войску.

– Говори толком. Мы не мастера разгадывать ромейские загадки.

– Похоже, господин мой, близится конец света, – ответил гонец. – Тому уже был знак свыше: Бог помутил рассудок наших правителей. Сама оставшись без руководства, как может Византия руководить остальным миром?

Подошедший Ульв ухватил его за плечо и как следует тряхнул.

– Не тараторь ты так, – сказал он, – расскажи все по порядку. Тебе должно быть известно, что, рассказывая историю, нельзя начинать с конца, Ведь вы, ромеи, рассказали на своем веку больше историй, чем любой другой народ. Даже оркнейцы не могут с вами в этом сравниться.

Гонец набрал побольше воздуха и заговорил:

– Вот вам перечень приключившихся с нами несчастий: Михаил Каталакт умер, то ли от болезни, то ли от яда, а может быть, он был удушен – точно никто не знает, а узнавать небезопасно. Его вдова, Зоя, выказав положенную приличиями скорбь, взвела в сан императора племянника своего покойного мужа, некого Михаила Калафата, и самолично короновала его. Мало она, видно, его знала. Оказавшись на троне, он первым делом заточил ее в монастырь на острове Принкино.

Харальд вздохнул и сказал с мрачноватой улыбкой:

– А он сообразительный малый, этот Михаил Калафат. Он куда дальновидней, чем два предыдущих базилевса.

Гонец невесело засмеялся.

– Теперь он вообще ничего не видит. Византийцы подняли восстание и освободили Зою. Она тут же заставила Калафата горько пожалеть о нанесенном ей оскорблении. По ее приказу он был ослеплен и заточен в монастырь. Теперь она правит совместно со своей безумной сестрой Феодорой, творя, что Бог на душу положит.

– Пусть их делают, что хотят, лишь бы присылали жалование моему войску, – сказал Харальд. – Остальное меня не касается.

Гонец снова рассмеялся.

– Привезенное мною послание очень даже касается тебя, господин. Императрицы эти повелевают тебе немедля возвратиться в Византию держать перед ними ответ за все твои дела.

Харальда эти слова немало позабавили.

– Они мне повелевают! Две дуры-бабы мне повелевают! Я еще понимаю, когда приказывает император, которому я присягал на верность. Но чтобы мной командовали женщины, которые заняты лишь духами да молитвами, а о том, как должно управлять империей, и не помыслят! Нет, друг мой, таких повелений Харальд сын Сигурда не выполняет.

– Так ты не вернешься в Византию, стратег? – спросил гонец.

– Отчего же, вернусь, – ответил Харальд, – только не так, как они думают. По-ихнему, я приеду один и буду валяться у них в ногах, вымаливая пощады. Я же приведу с собой всех варягов из Палестины. Что-то эти дамочки запоют, когда мы войдем в Золотой Рог.

– Я передам им твои слова, – сказал гонец.

Но Харальд кивнул Ульву и Эйстейну, и те моментально скрутили ромею руки и обмотали конец веревки вокруг луки его седла.

– Нет уж, дружок, – проговорил Харальд. – Мы сами, лично сообщим им, что думаем обо всем этом. Ты свой долг исполнил, пора тебе немного отдохнуть. Мы оставим тебя у наших друзей-сарацин в Иерусалиме. Они за тобой присмотрят, пока мы не доберемся до Мраморного моря.

Гонец улыбнулся и кивнул.

– Спасибо, господин. Мне не очень-то хотелось передавать императрицам то, что ты сказал.

БРОНЗОВАЯ БРОШЬ

Обратный путь в Иерусалим варяги проделали в молчании. Каждый думал, о том, какой серьезный шаг они собираются предпринять, ведь воевать с самим Константинополем – не шутка. Но никому даже в голову не пришла мысль выступить против харальдова решения. Согласны с ним были и командиры гарнизонов, собравшиеся об эту пору в Иерусалиме.

– Если мы немедля не выступим единым фронтом против этих сбесившихся баб, они до конца наших дней будут помыкать нами, как рабами, – сказал командир аскалонского гарнизона. – Мужчина должен уметь постоять за себя, особенно если он норманн.

Во все варяжские гарнизоны были посланы гонцы с приказом сниматься с места и двигаться к сборному пункту. Общий сбор был назначен через неделю, причем к этому времени войско должно было быть совершенно готово к погрузке на корабли, оставленные в порту Яффа.

Когда же все эти приготовления были позади, Харальд сказал своим названным братьям:

– Я сейчас отправлюсь к сарацинскому эмиру Иерусалима, объясню ему, что у нас и как, скажу, что как только интересующие нас вопросы в Византии будут решены, мы вернемся и пробудем здесь до окончания строительства церкви.

Ульв, Халльдор, Хельге и Эйстейн согласились, что именно так и нужно поступить, так будет по честному. Вместе с Халльдором они отправились на площадь, где стоял дворец эмира. Все пятеро опоясались мечами, надели шлемы и плащи, но кольчуги оставили дома: весь день палила жара, и к вечеру духота стала просто невыносимой.

Но когда они проходили мимо строящейся церкви, где с утра до позднего вечера трудились каменщики, то перед ними открылась картина, заставившая их остановиться.

Прямо к главной двери церкви тянулась вереница женщин в черном, которые со стенаниями посыпали себе головы пеплом, как будто совершая покаяние. В середине этой толпы стояли крытые носилки с черными занавесками и серебряными ножками в виде львиных лап. По углам паланкина были четыре столба, тоже серебряные, но в виде пальмовых стволов, увенчанных яшмовыми кронами.

– Не могу переносить женского воя, – мрачно сказал Халльдор. – Хотел сказать, что у меня от него зубы ноют, да вспомнил, что никаких зубов у меня больше нет.

– Должно быть, у них кто умер или вот-вот умрет, – заметил Ульв.

– Судя по темным одеждам, они армянки или же сириянки из общины друзов[23], – вступил в разговор Хельге. – Они совершенно не похожи на тех женщин, которых мне доводилось встречать. Странные они, эти чужеземки. Но посмотреть на них интересно.

– Ты, наверное, лишился зрения, как бедный Михаил Калафат, – сказал Эйстейн. – Даже я узнал трех из них. Это госпожи Эвфемия, Анна и София, самые что ни на есть приближенные к Византийской императорской фамилии придворные дамы.

– Тогда нам, может, не придется ехать в Константинополь, чтобы спросить у императрицы, какую игру она затеяла, – проговорил Харальд, – вероятно она сейчас, в эту минуту, находится всего в нескольких шагах от нас. Может, она сейчас в толпе плакальщиц.

Не обращая внимания на двух конников в капюшонах, с копьями в руках, охранявших женщин в черном, он двинулся сквозь толпу к богатым носилкам, а, протолкнувшись к ним, бесцеремонно отдернул занавеску, открыл было рот, чтобы разразиться гневной тирадой, да так с раскрытым ртом и остался. В паланкине сидела, глядя на него огромными темными глазами бледная, как полотно, одетая в траур Мария Анастасия Аргира. Румяна на щеках девушки лишь подчеркивали ее бледность, отчего скорбное лицо Марии выглядело чуть ли не комично.

Когда Мария увидела Харальда, лицо ее осветилось радостью. Она выпорхнула из паланкина и обняла его, воскликнув:

– Вот ты где, викинг! Мне говорили, что ты погиб на Сицилии. А ты – вот он!

Женщины в черном перестали стенать и молча воззрились на свою царевну, которая обнимала здоровенного варяга. Оба всадника в капюшонах пустили было своих коней к носилкам, опуская при этом копья, но Эйстейн подошел к одному из них, вежливо тронул его за колено и сказал:

– Если хоть что-нибудь соображаешь, оглянись вокруг, прежде чем грозить копьем здесь, в Иерусалиме. Верзила с золотой бородой здесь царь и Бог. Тебя, наверное, просто позабыли об этом сказать. Тут тебе не Булгария, дружок!

Копейщики повернули коней и с недовольным видом отъехали в дальний конец площади.

– Неужели это та малышка, которую я катал на плечах? – проговорил Харальд. – Куда это ты едешь?

– Я еду с тобой, – просто ответила Мария Анастасия.

– Но, госпожа, мы идем в Византию, – молвил викинг. – Плавание будет не из легких. К тому же, у нас на кораблях мало места, и мы не сможем взять с собой твою свиту.

– С тобой я готова плыть на край света в пустой бочке, – сказала Мария Анастасия, – Что же до моей свиты, то большинство этих дам не желают возвращаться в Византию. Они будут рады оставаться здесь под охраной двух булгар. Здесь, в Каире, их ждет замужество.

– Слушай, Харальд, я против того, чтобы брать на корабль женщин, – насупился Халльдор. – Женщина на корабле приносит несчастье. К тому же, не стоит нарушать традиции.

Мария Анастасия резко повернулась к нему:

– Я тебя не знаю, но мне непонятно, почему это простой дружинник считает возможным указывать командиру.

Ульв рассмеялся.

– Да ты знаешь его, царевна. Это Халльдор, тот викинг, что приходил вместе с Харальдом и со мной во дворец в первый день после нашего прибытия в Византию. Правда, внешность его несколько изменилась, а все оттого, что волновался по пустякам.

Мария положила руку Халльдору на плечо.

– Прости меня, Халльдор. Знаешь, ты стал еще краше, чем прежде. Теперь ты похож на великих королей, что пируют в Валхалле. Не у одной знатной женщины в Византии ли, в Риме ли закружится голова при взгляде на тебя.

– Пусть ее едет с нами, Харальд, – смущенно отведя глаза в сторону, пробормотал Халльдор. – Я ошибался в ней. Она куда разумнее других женщин.

Харальд улыбнулся Марии.

– Ты слышала, как рассудил Халльдор? Когда-то я обещал отвезти тебя куда ты сама пожелаешь. Если ты не боишься голода и сырости, езжай с нами.

Услыхав эти его слова, Мария Анастасия от радости пустилась в пляс под пальмой с серебряным стволом и яшмовыми листьями, подобрав свою широкую, всю в оборках юбку.

Харальд нащупал в своем кошеле найденную в пещере Зевса бронзовую брошь и внимательно на нее посмотрел.

«Ах, Олав, – подумал он, – ты знал, что так будет, лукавый ты святой, хитрющий ты христианин!»

– Что это у тебя? – спросила его чуть запыхавшаяся от танца Мария. – Талисман?

Харальд пожал широкими плечами.

– Можно сказать и так. Это, царевна, подарок с Крита. Кто знает, может быть когда-то, давным-давно эта вещица принадлежала твоим предкам? Возьми ее, и пусть она принесет тебе удачу. А если и нет, ты сможешь закалывать ей юбку, когда тебе снова вздумается поплясать под пальмой.

Мария Анастасия взяла его за руку и заплакала от радости. Уже давно никто не делал ей подарки, ничего не попросив взамен.

ЗАПАХ СМЕРТИ

Через двадцать дней после отплытия, когда харальдовы корабли, преодолевая сильный встречный ветер на веслах, миновали Хиос, Халльдор вдруг заявил с самым мрачным видом:

– У меня такое ощущение, что больше не ходить нам меж островами Эгейского моря, и чем дальше, тем острее я это чувствую.

– Когда мы проходили Самос, у меня было то же самое чувство, – сказал Ульв. – Поначалу я решил, что это от проклятой подтухшей солонины, и не придал этому особого значения. Но как только ты заговорил об этом, я понял, что у меня совершенно то же ощущение, что у тебя.

В разговор вступил сидевший подле них на планшире Харальд:

– Однажды слышал я в Стропсее, как две торговки маслом, обе древние старухи, спорили о том, которая умрет первой. Обе, понимаешь, видели предыдущей ночью вещий сон. Дело у них дошло до драки: ни одна не хотела уступить. Вы чем-то похожи на этих старух. Карканье воронов на поле битвы и то веселей, чем ваши речи.

Халльдор, полуобернувшись, взглянул на него из-под полуопущенных морщинистых век и сразу стал чем-то похож на старого орла.

– Тебя вроде считают весьма смекалистым малым, сын Сигурда.

Харальд вырвал клок меха из своего плаща, подбросил его в воздух, посмотрел, как он, подхваченный ветром, улетел за корму, а потом взглянул на Халльдора. Его светлые глаза смеялись.

– Слыхал я такие речи, но сам ничего подобного не говорил. Говорить такое о самом себе не принято.

– Если ты и вправду такой умный, как говорят, то сообразишь, что не стоит сейчас идти в бухту Золотой Рог, и повернешь в Босфор, а оттуда в Черное море и прямиком домой.

– С какой бы стати мне это делать, если я поклялся привести в чувство наших любимых императриц и сжечь их крольчатник? – с невинным видом спросил Харальд.

– Потому, что, хоть я не молод и не так смекалист, даже я нутром чую, что в Византии нас ждет смерть.

– Я уже несколько дней чувствую то же самое, – поддержал его Ульв. – Запах смерти ни с чем не спутаешь.

– Я слышала ваши речи, – сказала стоявшая в нескольких ярдах от них со своей прислужницей Эвфемией Мария (еще минуту назад казалось, что обе они совершенно поглощены чесанием шерсти). – И хочу сказать, что и в моей душе по мере приближения к Византии растет страх. Мы как будто идем прямо в расставленные сети. Почему бы нам не послушать совета твоих друзей и не пойти в Черное море, Харальд? Там мы были бы в безопасности. Мне так хочется увидеть Север! С самого детства я слышу, как все кругом говорят о нем, но ничего не видела, кроме жгучего солнца да винограда и дынь. Я хотела бы постоять на ледяном ветру на вершине зеленого холма, чтобы и над моей головой клокотало необъятное серое небо. Ах, Харальд, нельзя ли нам отправиться на север? Я полюбила бы Север всей душой.

Харальд медленно обернулся, как будто не понял, кто произнес эти слова, потом долго делал вид, что не может разглядеть говорившую, мол, уж больно она мала. А закончив это представление, развеселившее, разве, его самого, проговорил:

– Похоже, я все-таки поступил необдуманно, взяв тебя на борт. Говорят, женщина на корабле приносит несчастье.

– Иногда только женщина способна указать мужчинам верный путь, – резко возразила Мария. – Мужчины, что дети малые, если им не напомнить, что надо мыть руки, а в холод надевать теплую одежду, сами они об этом не вспомнят.

– На мне сейчас самый теплый меховой плащ и руки у меня, вроде, чистые, – сказал Харальд. – Так в чем же дело, женщина? Что ты мне хочешь сказать?

– Дело в смерти, – нетерпеливо топнув ногой, проговорила Мария. – Если пойдешь в Византию, тебя могут убить. Чирик (она щелкнула пальцем), и нет тебя.

– Щелкни-ка еще раз, царевна, – улыбнулся Харальд. – Уж очень приятный звук. Ну, давай!

Но Мария фыркнула и в раздражении отвернулась. Кликнув Эвфемию, она удалилась в кормовой трюм, бывший ее обиталищем на «Жеребце».

Харальд же повернулся к Халльдору и Ульву и устремил на них непроницаемо-холодный взгляд. Потом сказал ледяным тоном:

– Если еще раз услышу от вас подобные речи, приготовьтесь добираться до места вплавь, ибо я своими руками выброшу вас за борт. Это так же верно, как то, что Тор делал молоты.

Он повернулся к ним спиной и пошел налить пива гребцам, которые совершенно выбились из сил, ведя корабль против сильного встречного ветра.

Убедившись, что Харальд уже не может их услышать, Ульв сказал:

– А девица-то права, Халльдор. Может, она и царевна, и чешет шерсть, но она права. Мы идем навстречу своей гибели. Отправимся в Византию, угодим прямо в сети.

Халльдор как раз доставал занозу у себя из пальца. Не поднимая головы, он рассеянно промолвил:

– Да, для ромейки эта Мария весьма рассудительна. В былые времена знавал я одну деву-сарацинку, дочь эмира из Джебел Тарика, так вот она рассуждала примерно так же, как Мария, да и лицом была на нее похожа. Эти чужеземки все на одно лицо. Переодень ее и не угадаешь, кто она, пока не заговорит, конечно.

Ульв изо всех сил ударил кулаком по планширу, так что даже зазвенели висевшие за бортом драккара щиты.

– Я не о девицах говорю, дурень ты исландский, а о жизни и смерти.

– Правда? И что же ты решил, брат? – поинтересовался Халльдор. – Всегда интересно узнать мнение умного человека.

С минуту Ульв остолбенело взирал на него, не в силах вымолвить ни слова, потом сделал глубокий вдох и процедил сквозь стиснутые зубы:

– Если мы пойдем в Византию, нас всех перебьют. Раз, и нет нас.

При слове «раз» он щелкнул пальцами. Звук при этом получился примерно такой же, как у Марии, только много громче, резче и холодней.

ВТОРАЯ ПЕСНЬ

За время плавания от Геллеспонта до Золотого Рога Харальд сложил десять песен. Это были не самые лучшие из его песен, но одна из них была удачнее других. Вот она:


Мы, други, летали по бурным морям,

От родины милой летали далеко!

На суше, на море мы бились жестоко;

И море и суша покорствуют нам!

О други, как сердце у смелых кипело,

Когда мы, сдвинув стеной корабли,

Как птицы неслися станицей веселой

Вкруг пажитей тучных Сиканской земли!

А дева русская Гарольда[24] презирает!


О други, я младость не праздно провел!

С сынами Дронтгейма[25] вы помните встречу?

Как вихорь пред вами я мчался навстречу

Под камни и тучи свистящие стрел.

Напрасно сдвигались народы; мечами

Напрасно стучали о наши щиты;

Как бледные класы под ливнем, упали

И всадник, и пеший, владыка и ты!

А дева русская Гарольда презирает!


Нас было лишь трое на легком челне;

А море вздымалось, я помню, горами;

Ночь черная в полдень нависла с громами[26],

И Гела зияла в соленой водеволне.

Но волны, напрасно, яряся, хлестали;

Я черпал их шлемом, работал веслом;

С Гарольдом, о други, вы страха не знали

И в мирную пристань влетели с челном!

А дева русская Гарольда презирает!


Вы, други, видали меня на коне?

Вы зрели, как рушил секирой твердыни,

Летая на бурном питомце с пустыни

Сквозь пепел и вьюгу в пожарном огне?

Железом я ноги мои окрыляя,

И лань упреждая по звонкому льду;

Я, хладную влагу рукой рассекая,

Как лебедь отважный по морю иду…

А дева русская Гарольда презирает!


Я в мирных родился полночи снегах;

Но рано отбросил доспехи литые —

Лук грозный и лыжи – и в шумные битвы

Вас, други, с собой умчал на судах.

Не тщетно за славой летали далеко

От милой отчизны по диким морям;

Не тщетно мы бились мечами жестоко;

И море и суша покорствуют нам!

А дева русская Гарольда презирает![27]


Услыхав ее, Мария сказала:

– Если вернешься в Византию, свободным тебе уже не бывать. Что же до оков, то они будут, причем самые настоящие, железные.

Хельге, сидевший подле мачты, стругая палку, рассмеялся:

– Это совсем не то, что стишки придворных поэтов, к которым ты привыкла. У норманнов песни простые, да и поют их лишь для того, чтобы задать ритм гребцам. Никаких красот и мудрых мыслей в наших песнях ты не найдешь. Это песни для воинов.

– Тем более обидно, – заметила Мария. – Харальду следовало бы сложить такую песню, чтобы у воинов возникло непреодолимое желание вернуться домой, чтобы они и помыслить не могли о том, чтобы зайти в какую-либо гавань до того, как войдут в устье Днепра, и, оказавшись в безопасности, направят свои корабли прямиком к Киеву.

Наблюдавший за работой Хельге Халльдор сказал:

– В безопасности? В безопасности? Найдется ли воин, который не лишится сна и аппетита, зная, что оказался в безопасности прежде, чем исполнил свой воинский долг?

– Всего лишь несколько дней назад ты советовал Харальду пройти мимо Константинополя и отправиться прямиком в Черное море, – напомнила ему Мария. – Теперь же ты запел совсем по-иному.

– Вот именно, – мрачно согласился Халльдор. – Так всегда и бывает. Ветер не может дуть в одном направлении три дня кряду.

– Когда же вы, северяне, научитесь быть благоразумными? – воскликнула Мария, в раздражении сжимая кулаки.

– Никогда, – ответил Ульв, – на то мы и северяне.

Оставив попытки переспорить викингов, Мария удалилась вместе с Эвфемией к себе помолиться за их спасение. Ее убеждение в том, что все северяне – это дети неразумные, после этого случая только окрепло.

Харальдовы корабли вошли в бухту Золотой Рог через месяц после отплытия из Палестины. После долгого плавания Константинополь со своими великолепными белокаменными дворцами и башнями показался варягам особенно величественным.

– Моя тетка Зоя тоже царственна на вид, – заметила Мария, – но за великолепной внешностью кроется сердце столь же жестокое, как у египетского крокодила.

– Недолго ей осталось творить свои черные дела, – рассмеялся Харальд. – Когда мы вломимся во дворец, она будет пресмыкаться перед нами, совсем как малые мира сего. Вот увидишь, она будет со слезами молить нас о пощаде. Великие императрицы сделаны из того же теста, что простые смертные. При виде обнаженного меча все ведут себя одинаково.

Ульв, давно уже не сводивший глаз с берега, сказал:

– Похоже, пол-Константинополя пришло встретить нас. Я никогда прежде не видел такого скопления народа. Должно быть, наши подвиги снискали нам всеобщее восхищение.

– Им просто больше нечего делать, – проговорил Халльдор. – Они готовы толпиться на городских стенах, чтобы поглядеть на то, как играют дельфины. Когда я стану правителем Византии, то издам закон о том, чтобы каждый византиец выполнял каждый день определенный объем работ. Это будет касаться и женщин. У нас, в Исландии, люди добывают хлеб насущий в поте лица своего, так почему же византийцы должны бездельничать? Хельге, вырежи на своей палке руну, чтобы не забыть напомнить мне об этом, когда я стану правителем Византии.

– Тебе никогда не бывать правителем какого бы то ни было государства, Халльдор, – вдруг промолвила Мария серьезным, даже торжественным голосом. – Ты станешь мертвецом, как только сойдешь на берег.

– Не стоит так горячиться, госпожа, – потрепав ее по руке, с мрачной улыбкой проговорил Харальд. – Халльдор молод и честолюбив, так зачем же его разочаровывать? Ты, видать, плохо знаешь исландцев. Если исландец говорит, что он станет калифом Кадиза, так оно и будет, а если и нет, то он сможет придумать подробное объяснение причин своей неудачи.

Лицо Марии уже приняло выражение, подобающее представительнице императорской фамилии, ведь она собиралась сойти с корабля на берег.

– Он никогда не сможет объяснить причин своей неудачи, – прошептала она, – да и ты тоже, сын Сигурда.

На набережную с «Жеребца» была перекинута сходня, и мореходы сошли на берег, причем с самым важным видом (надо же было порадовать охочих до зрелищ византийцев).

Едва они закончили это свое представление, как вперед выступил высокий светловолосый молодой человек в форме варяжской гвардии и, подняв руку, поприветствовал их.

– Я – Гутторм Фис из Швеции, капитан варяжской гвардии Миклагарда, – громко, чтобы все слышали, сказал он.

– А где же Торгрим Скалаглюм? – поинтересовался Халльдор. – Мы его оставили за главного перед отплытием.

Свей холодно улыбнулся.

– В этом мире ничто не вечно, и капитан варягов – не исключение. Человек, о котором ты говоришь, отправился покататься на четверке коней на Ипподроме и назад уже не вернулся. Скажите, которого из вас кличут Харальд сын Сигурда?

Ульв указал глазами на Харальда, на две головы возвышавшегося над прочими варягами, и сказал свею:

– Это вон тот коротышка с золотистой бородой. Когда будешь с ним говорить, ори во все горло. Он туговат на ухо, и мышиного писка может не услышать. Постарайся верещать погромче, хотя бы как крыса.

Гутторм Фис, у которого шея отчего-то вдруг стала огненно-красного цвета, грубо оттолкнул Ульва и подошел к Харальду.

– Сын Сигурда, мне приказано тебя встретить и проводить в императорский дворец, где тебя ожидают.

Харальд обвел глазами три сотни варягов, стоявших позади своего нового командира, и сказал:

– Я знаю дорогу, мне уже доводилось там бывать. И уж во всяком случае мне не нужны три сотни провожатых. Я приду во дворец, когда почту нужным, а пока что останусь здесь, на пристани. Мне нужно купить дынь для своих воинов. Сегодня жарко, и их мучит жажда.

– Дыни подождут, – упорствовал Гутторм Фис. – Мне приказано немедленно доставить тебя во дворец.

И он с самым решительным видом выставил вперед подбородок.

К Харальду ленивым шагом подошел Хельге.

– Позволь, командир, я дам по башке этому маменькиному сынку, и дело с концом. Может, тогда он научится прилично себя вести? А то грубит, понимаешь!

– Не трудись, братец, – ответил Харальд, – думаю нам надо уважить беднягу. А то еще расплачется, если мы откажемся пойти с ним. Перед ромеями стыдно.

В душе Харальд знал, что ему придется послушаться свея. Фисовы варяги постепенно заполняли набережную, и числом уже троекратно превосходили его собственную дружину. К тому же, утомленные долгим плаванием, харальдовы воины были не в лучшей форме и вряд ли смогли бы выдержать натиск столь сильного противника, если бы дело дошло до рубки, тем более, что они были прижаты к морю.

Поэтому они отправились во дворец. Харальда сопровождали два свея, его названных братьев тоже. Когда же они проходили мимо Акрополя и Большой Цистерны, их глазам предстало совершенно удивительное зрелище: все площади, улицы и даже небольшие переулки в этой части города были забиты каменнолицыми булгарскими воинами в полном вооружении. Все вокруг было черно от них. Никогда еще харальдовым дружинникам не приходилось видеть такого скопления воинов.

– Вот это да! – проговорил Хельге. – Императрица, похоже, вывела по крайней мере половину своего стотысячного войска, чтобы поприветствовать нас.

– Ей все равно придется ответить за Торгрима Скалаглюма, – бросил Харальд. – Когда я ставлю человека замещать меня во время отсутствия, по возвращении мне хотелось бы найти его на прежнем месте, сколько бы я ни отсутствовал.

Услыхав эти его слова, Гутторм Фис тихонько рассмеялся и сказал:

– Поспеши, сын Сигурда. Они не любят ждать.

– Долго им ждать не придется, – проговорил себе в бороду Харальд. – Но, увидев меня, они пожалеют, что не подождали дольше.

Тут кто-то из толпившихся позади булгарских стражей византийцев крикнул:

– Глядите, вон они, воры! На Ипподром их, предателей!

– Пусть отведают каленого железа, – отозвался другой голос.

– Видно они нас не за тех приняли, – сказал Харальд свею. – Вот дурни!

– Ничего подобного, они отлично знают, кто вы такие, – ответил тот. – Они ждали вас целых три месяца.

Когда же харальдовы воины вошли вместе с конвоем во внутренний двор дворца, тяжелые бронзовые ворота со звоном захлопнулись за ними, как врата ада.

Марии больше не удавалось держаться с достоинством. Она откровенно плакала, а край ее черных одежд волочился по пыли, как подол простой крестьянки. В ней не осталось ни капли гордости. Прежде с ней такого никогда не случалось, даже тогда, когда она дробила камни в каменоломне Святого Ангелия.

СУДИЛИЩЕ

Как только варяги оказались в широких коридорах дворца, откуда-то выскочили десять рот вооруженных кинжалами булгар. Харальдовы воины оказались сжатыми со всех сторон, и теперь никто из них не смог бы даже достать меч из ножен.

Гутторм Фис сказал Харальду медовым голосом:

– Сдайте оружие. Оно вам больше не понадобиться, так к чему же таскать на себе лишний груз?

– С чего бы это? – смерив его взглядом, поинтересовался Харальд. – Прежде, возвращаясь из походов, мы были вольны держать мечи при себе.

Тот ответил:

– Теперь совсем другое дело. В Зале Суда подсудимым не разрешается иметь при себе какое бы то ни было оружие.

Харальд понял, к чему все идет, и крикнул своим воинам, чтобы не сопротивлялись и сдали оружие: постараться отбиться в таких условиях значило бы попусту рисковать жизнью.

Потом он спросил у шведа:

– И что же с нами станется потом, а, белобрысый?

Гутторм Фис равнодушно пожал плечами.

– Мне этого не сказали, сын Сигурда. Мне приказали лишь заманить Медведя в ловушку, и со своей задачей я весьма успешно справился. Надеюсь, с этим даже ты не можешь поспорить. Теперь же я и мои воины отправляемся отдыхать. Если хочешь что разузнать, спроси у командира булгарской стражи. Правда, не думаю, чтобы он много тебе рассказал. Булгары – народ неразговорчивый.

Харальд сделал глубокий вдох.

– Когда я в другой раз буду в Швеции, небо там покраснеет от пожаров.

Теперь Гутторм Фис открыто смеялся над ним.

– Нашим домам ничто не грозит, сын Сигурда. У тебя не будет ни рук, чтобы высечь огонь, ни глаз, чтобы посмотреть, как он разгорится. Прощай, герой минувших дней!

Он лихо повернулся на каблуках и увел своих варягов прочь. Заступившие вместо них булгары, пинками гнали пленников коридорами к Залу Суда. Кое-кто из северян попытался дать им сдачи и получил по голове посохом с железным наконечником. Под конец варяги угомонились, но в душе поклялись отомстить булгарам за эти тычки, как только очутятся на свободе.

Зал Суда был переполнен чиновниками и нобилями, пришедшими поглядеть на необычное зрелище. Варягов согнали на предназначенную для подсудимых площадку, причем Харальда, Халльдора, Ульва и Марию поставили впереди других. Зрители расположившись на полукруглой галерее позади площадки, перед ней же на высоком подиуме возвышались два роскошных трона.

– Они что, хотят, чтобы мы им сыграли какую-нибудь пьеску? – сказал Ульв.

Стоявший подле него булгар, который понимал по-норвежски, ухмыльнулся:

– Вы сыграете спектакль, это уж точно, хотя, думаю, вы пока что не знаете слов. А пьеса, поверьте, презабавная. И текст несложный: слов мало, все больше крики.

– Тебя не спрашивают, булгар, – коротко заметил Халльдор. – Отправляйся в свою конуру глодать кости.

– Костей будет предостаточно, – не переставая ухмыляться, проговорил тот. – Только кости-то эти будут ваши. И глодать их буду не я, а стервятники.

Запели трубы, и на подиум медленно взошли двое в тяжелых одеяниях.

Один трон заняла императрица Зоя, другой – незнакомый варягам старик. Видно, в молодости он был высок и широкоплеч, но годы согнули его спину. Голову его украшала высокая императорская корона, из-под которой виднелись довольно жалкие пряди тонких седых волос. Он постоянно шмыгал длинным красным носом. Пока он шел к трону, шлейф его тяжелого одеяния из золотой парчи несли два мальчика.

– Я думал, будет две императрицы, – заметил Халльдор. – А тут одна императрица и еще какой-то старый козел в парче.

– Не всегда бывает так, как ожидаешь, – сказал булгар. – Это новый базилевс, Константин Мономах. И если ты не дурак, проявляй к нему уважение. Хоть он и стар, зрение и слух у него отменные, прямо как у леопарда. Да и когти острые. Скоро сами в этом убедитесь.

Герольд развернул длиннющий свиток и принялся зачитывать какой-то документ. Варяги ничего не могли разобрать: они понимали только разговорный греческий, а язык, на котором составляются документы, совсем не то. Они принялись вертеться, так что стражам-булгарам пришлось утихомиривать их тычками древком копья.

Наконец, Харальд не выдержал.

– Слушай, Зоя, мы устали с дороги. Пусть объяснит, в чем дело, простым человеческим языком, и мы пойдем ужинать.

Императрица раздраженно передернулась, но ничего не сказала. Зато новый базилевс, Константин Мономах, встал, опираясь на золотой посох, и молвил неожиданно зычным голосом:

– Судя по нелепому росту человека, столь непочтительно обратившемуся к императрице, это Харальд сын Сигурда. Что же, сын Сигурда, если ты желаешь, дело будет изложено простым языком. Все будет сказано столь простым языком, что ты пожалеешь о своей наглой выходке.

– Мы сюда пришли узнать в чем дело, а вовсе не за тем, чтобы слушать болтовню какого-то красноклювого попугая, – заявил Харальд.

В зале повисло тягостное молчание.

Потом новый базилевс спокойно проговорил:

– Сын Сигурда, бывший командир варяжской гвардии Византии, против тебя выдвинуто множество обвинений. Из соображений личной мести ты самолично затеял усобицу с одним из наших величайших полководцев, Георгием Маниаком, а это равносильно мятежу. С этой целью ты увел из Константинополя наше войско и флот, что также равносильно мятежу. Ты сражался с нашими союзниками, нормандцами, и заключил союз с нашим заклятым врагом, сарацинами. Кроме этого, ты захватил Крит и распоряжался им как своей вотчиной, жег деревни, притеснял византийских чиновников, присвоил себе императорскую казну и послал ее в свою страну. Наконец, ты правил в Святой Земле так, как если бы сам был императором, распоряжаясь постройкой церкви, последователем которой ты недостоин называться. И сверх того, ты похитил царевну Марию Анастасию Аргиру, лишив калифа Каира ее общества и поставив тем самым под угрозу наш с ним договор. Что ты можешь сказать на это в присутствие суда?

Харальд почесал в затылке, улыбнулся и промолвил:

– Что бы я ни сказал, ты все обернешь по-своему, старый ты козел. Я не вижу нужды говорить что-либо.

Стоявшая подле него Мария Анастасия заплакала в голос, и Ульв обнял ее, чтобы хоть как-то утешить. Страж-булгар тут же ударил его древком копья.

– Спасибо, – промолвил Ульв. – Я сегодня же доставлю тебе такую же радость, и посмотрим тогда, будешь ли ты также доволен собой, как сейчас, обезьяна ты эдакая.

Константин Мономах все видел, но ничего не сказал. Помолчав, он проговорил:

– Обстоятельства дела ясны. Если мы сейчас не проявим твердость, Византия скоро окажется во власти охочих до грабежа варваров. Вынес ли суд приговор по этому делу?

Он полуобернулся к сидевшим на длинной скамье двадцати белобородым старцам в темных одеждах. Один из них встал и ответствовал так:

– Да, базилевс. Сначала, как и положено у всех цивилизованных народов, о женщине. Госпожа Мария Анастасия Аргира приговаривается к ста ударам кнутом. Экзекуция будет произведена завтра публично, на Ипподроме. Затем преступница будет в цепях отправлена в Египет с тем, чтобы условия известного договора были выполнены. Что до викингов, то мы считаем, нельзя наказывать простых воинов за дела их командиров, сколь бы безумны эти деяния ни были. Поэтому мы решили, что после месячного ареста в казарме, они смогут продолжить службу под водительством нового командира Варяжской гвардии. Что же касается их прежних командиров, то они должны быть примерно наказаны, поскольку иначе в христианском мире могут возникнуть сомнения в справедливости византийского суда. Наиболее ответственные посты в нашей Варяжской гвардии занимали Харальд сын Сигурда, Ульв сын Оспака и Халльдор сын Снорре, они и ответят за все. Первым делом, они должны быть отведены в застенок, где проведут ночь без пищи и воды, чтобы у них было время, вознеся молитвы, помириться с Богом. На рассвете же они будут доставлены на Ипподром, где и будет должным образом произведена экзекуция. Будучи командиром и поэтому неся основную тяжесть вины, Харальд сын Сигурда лишится глаз, языка и обеих рук, тогда как два других преступника только глаз и рук. Затем они будут доставлены обратно в застенок, где и проведут остаток жизни, сколь бы долог или краток он ни был. Таков, государь, наш приговор.

Когда судья, закончив свою речь, уселся на место, базилевс спросил у Зои:

– Может быть, ты желаешь смягчить приговор?

Она же ответила звонким голосом, глядя куда-то поверх голов викингов.

– Нет. Приговор справедлив. Пусть они будут наказаны.

В БАШНЕ

Булгарские стражники отвели троих варягов в темницу, расположенную в заброшенном квартале города (расчет был на то, что там товарищи осужденных викингов не сумеют их отыскать). Темница эта представляла собой старинную каменную башню без крыши.

Замки и засовы на единственной выходившей на улицу двери так проржавели, что, казалось, открыть ее стало совершенно невозможно. Внутри башни была винтовая лестница, почему-то обрывавшаяся в двенадцати футах от пыльного пола замусоренного перьями, костями и целыми скелетами крыс (видно, над трупами зверьков поработали муравьи). В общем, место было не из приятных.

Очутившись там, названные братья долгое время не говорили ни слова. Ульв и Халльдор глаз не могли отвести от своих рук. Они разглядывали их так, как будто видели впервые в жизни, то и дело сжимали их в кулаки, а потом снова разжимали. Харальд же попытался подняться по винтовой лестнице с закрытыми глазами, держа руки за спиной. Пройдя половину пути, он потерял равновесие и свалился на пол.

Ульв с Халльдором оторвались от своего занятия и уставились на него, потом все трое рассмеялись. Смех получился невеселый, но все же это было лучше, чем полное молчание.

– Интересно, что будет, если помолиться моему брату, Святому Олаву? – сказал Харальд. – Вдруг поможет? Когда нас сюда тащили, мне почудилось, будто он стоит на углу улицы, наблюдает. Удивительное дело, какие мысли приходят в голову, когда попадешь в беду. Знавал я одного морехода-ирландца. Как-то раз, корабль его затонул, и он вплавь добрался до небольших, расположенных в открытом море шхер[28], где провел три дня и три ночи. Так вот, он говорил, что на рассвете ему каждый раз чудилось, будто прямо к его шхерам идет драккар, причем он ясно видел, как блестят развешанные за бортом щиты, как изогнут наполненный ветром парус. Но стоило ему крикнуть, как корабль исчезал в дымке.

– А как же он тогда добрался до берега? – поинтересовался Ульв.

– Я как раз хотел спросить то же самое, – вставил Халльдор.

– Очень просто, – ответил Харальд, – он помолился, и к берегу прибило здоровенное бревно. Он за него уцепился, и на следующий день был в Голуэе. А через неделю этот дурень вышел в море на обтянутой воловьей кожей лодке и потонул где-то среди тамошних островков, где и глубины-то настоящей нет. Это судьба.

– Веселей от таких историй не становится, – заметил Халльдор. – Пошел бы ты лучше на лестницу и помолился своему брату. Я с ним не был знаком, так что к моей молитве он вряд ли прислушается. Да и не мастер я говорить молитвы, разве священник поможет. Сам я никак не могу подобрать нужных слов.

– Хорошо, я сделаю, как ты говоришь, – сказал Харальд, – но не жди слишком многого. У Олава множество дел, к тому же, не думаю, чтобы он сейчас ко мне особенно благоволил. Из слов, что он сказал на Крите, явствует, что он не доволен тем, как я жил после его гибели в битве при Стиклестаде.

– Ну и что? – перебил его Ульв. – Он же святой, а святые умеют прощать. Иди, помолись. Может, лучше нам от этого не станет, но хуже уж точно не будет. Больше мы все равно ничего сделать не можем, разве что вырастим крылья и улетим отсюда.

Харальд пошел молиться. Друзья при этом отвернулись, чтобы его не смущать: ведь ему пришлось при них встать на колени.

Воротясь к ним, он проговорил:

– Не знаю, правильно ли я поступил, но я пообещал, что если он нам поможет, я построю на этой улице часовню в его честь, конечно, когда у меня будет такая возможность.

– Пообещать такое никогда не вредно, – заметил Халльдор. – По крайней мере, будет знать, что ты стараешься быть добрым христианином.

– Верно, – согласился Харальд. – В своей молитве я сделал на это упор. А еще я ему сказал, что когда вернусь на Север, позабочусь о том, чтобы в Трондхейме была церковь, которой можно гордиться. Правда, сейчас трудно даже представить себе Трондхейм, он как будто остался в какой-то совсем другой жизни, а, может быть, лишь пригрезился мне. Но все равно сказать это стоило, а если буду жив, то непременно исполню свое обещание.

В разговор вступил Ульв.

– Просто удивительно, как нас тянет на молитвы, когда окажемся в беде. Даже самые смелые молятся о спасении.

– Я много думал о том, что значит быть смелым, – проговорил Харальд, – меня самого часто называли смелым, но что это такое я так и не уразумел. Мне казалось, что я всего лишь выше других ростом и еще удачливее, оттого и побеждаю.

– Я с этим вопросом тоже не до конца разобрался, – кивнул Халльдор, – хотя мне, конечно, приятно увидеть противника поверженным у моих ног.

– А у меня перед битвой всегда потели ладони, – вставил Ульв.

– Ну, после завтрашнего таких проблем у тебя не будет, – сказал Харальд, – это уж точно.

– Нет, правда, брат, а у тебя ладони потели перед битвой? – настаивал Ульв.

– Да, потели. И колени дрожали так, что мне приходилось поскорее ввязываться в драку, чтобы не упасть еще до дела. Я был самый настоящий трус.

Халльдор сказал:

– У меня тоже ноги подкашивались, как будто говорили мне: «Скорее, скорее, начинай!». Знавал я одного берсерка из Торсморка, так у него ноги так дрожали, что товарищам приходилось на руках выносить его на поле битвы, а то сам он не мог дойти. Просто-таки трясся весь от страха.

– Помните Хрута сына Херпульфа, того, что влюбился в эту ведьму, королеву Гуннхильд? – промолвил Ульв. – Перед битвой он говорить не мог: опустит голову и плачет, как девица. Зато как ударят его, пусть даже легонько, кидался в сечу, как лев, и уж тогда не было ему угомону. А после дела он плакал ночи напролет.

– Да, братья, трудно сказать, что такое храбрость, – сказал Харальд, – наверное, это пустое слово, выдуманное скальдами. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

Они еще долго разговаривали, стараясь не касаться тем, где фигурировали глаза и руки, но разговор почему-то все время сбивался именно на это.

Потом в башню залетела какая-то бурая птичка и, с размаху ударившись о каменную стену, упала на землю. Халльдор поднял ее, пощупал крылья (не сломаны ли?). Викинги были рады, что птичка не убилась насмерть. Ее осторожно передавали из рук в руки, чтобы каждый мог хорошенько рассмотреть.

– Завидую я этой пичуге, – проговорил Харальд. – Пусть у нее нет ни меча, ни шлема, ни коня, ни корабля, зато она имеет то, чего так не хватает нам – крылья. И потому может выбраться отсюда безо всяких молитв.

Он выпустил птичку, и она тут же упорхнула прочь из башни, даже не поблагодарив своих спасителей.

– Может, это Олав послал нам ее, намекая, что и нам следует вылететь из башни? – сказал Ульв.

– Перья у меня на руках расти пока что не начали, – отозвался Халльдор, – я проверял.

– Думаю, это просто птичка, а никакое на знамение, – проговорил Харальд. – Хорошо, что мы увидели, как она, оглушенная, упала на пол. А то она могла бы стать добычей крысы. Вон тут сколько крысиных нор.

– Я ничего не имею против того, чтобы лиса пообедала куропаткой, если ей удастся ее поймать, или, скажем, чтобы орел закогтил зайца, – заметил Ульв. – Но мне делается как-то не по себе, когда маленькие птички насмерть бьются друг с другом. Неправильно это. Это все равно как если бы двое детишек бросались друг на друга с топорами, вместо того, чтобы играть как положено малышам.

– Кстати об играх, – сказал Халльдор, – тут на полу полным-полно костей. Если отломить у них кончики, можно было бы поиграть в бабки. Хотите?

– А что, хоть руки чем-то займем, – промолвил Харальд. – Хоть будет потом о чем вспомнить.

Они принялись играть, да так увлеклись, что на время забыли об уготовленной им участи. Они проиграли до самой темноты. Так как у них не было при себе ничего ценного, чтобы поставить на кон, они решили играть на свои мечты.

Ульв продул Харальду свой меч, а тот, в свою очередь, проиграл Халльдору норвежский престол.

– Везет дуракам! – заявил Ульв, притворяясь, что проигрыш ужасно его разозлил. И все трое принялись хохотать, как полоумные, вспомнив о том, как им «повезло» на самом деле.

Услыхав этот жутковатый смех, иные прохожие-византийцы вздрагивали и спешили уйти прочь, как будто за ними гналось приведение, а иные стучали пальцем себе по лбу, мол, что-то много развелось сумасшедших.

ЭВФЕМИЯ

В ту ночь викинги почти совсем не спали. Закрыть глаза казалось глупостью. Смотреть, смотреть, пока можешь, пусть даже в темноту.

Часа за два перед рассветом Харальд, глядевший, лежа на пыльном полу подле Ульва и Халльдора, на видимый из башни расцвеченный серебряными звездами круглый кусочек неба, увидал, как с вершины башни что-то спустилось, похоже, веревочная лестница. Он шепнул своим друзьям, которые тоже не спали:

– Не шевелитесь, не подавайте вида, что мы заметили. Наверное, это булгары пришли за нами. На целых два часа раньше времени! Как будто у нас эти два часа лишние!

– Наверное, Олав нас все-таки не слышал, – прошептал ему в ответ Халльдор. – Оно и понятно, святые – народ занятой. Слушай, когда они сюда спустятся, я не позволю им отвести меня на убой, как телка. Хоть одного из них, да оставлю здесь крысам на радость.

– Вот и я про то же, – кивнул Ульв. – Пора проучить этих грубиянов. Пусть знают, что шутки вроде ихних безнаказанно не проходят.

– И как мы только раньше об этом не подумали! – сказал Харальд. – Предлагаю напасть прежде, чем они успеют спуститься. Каждый из нас возьмет на себя по одному булгару. Тогда нам будет не так тоскливо помирать. К тому же, если мы как следует их потреплем, они, может, выйдут из себя и порешат нас на месте. По мне, это лучше, чем Ипподром.

Они откатились в тень стены и притаились в ожидании. Но по лестнице никто не спустился. Потом женский голос негромко проговорил:

– Харальд, Харальд, поспеши, скоро рассвет.

Викинги осторожно поднялись по раскачивающейся из стороны в сторону лестнице на вершину башни. Глянув оттуда на улицу, они увидали там перепуганную, кутающуюся в серый плащ Эвфемию, прислужницу Марии. Подле нее стоял и дрожал на студеном предрассветном ветру маленький мальчик с тремя плащами в руках.

Увидев, что варяги показались на вершине башни, Эвфемия крикнула им:

– Поспешите. Перекиньте лестницу на эту сторону и спускайтесь. Мой брат потом отцепит лестницу и спрячет ее где-нибудь. Ему можно доверять.

– Моя бы воля, я доверил бы ему править Византией, – сказал Харальд.

Они спустились на землю тихо, как привидения.

– Кто послал тебя, Эвфемия? – спросил Харальд. – Такого подарка мне в жизни никто не делал.

– Меня прислала Мария Анастасия. Саму ее держат взаперти, но ей удалось передать мне весточку. Она говорит, что ночью ей во сне явился твой брат Олав и сказал: «Брось лить слезы, женщина. Этим делу не поможешь. Лучше пошли-ка лестницу моему брату». Византийский святой, наверное, такого не сказал бы, но она все равно сделала все, как он велел.

– И она была права, – промолвил Харальд. – Святые знают, что делают, и сомневаться в этом – грех. Особенно если дело касается северных святых. Говорят они напрямки, безо всяких там словесных хитростей, но умеют сделать так, чтобы все исполнилось как должно.

– Этому нам стоит у них поучиться, брат, – мрачно проговорил Ульв. – Кстати, пора уже заняться делом.

ПОЛОТА-СВАРВ

Трое викингов мчались прочь от башни подобно быстроногим волкам. Они забыли о голоде и усталости. Теперь их обуревали иные чувства. Несясь по узким объятым предрассветными сумерками улочкам Константинополя, Харальд повторял про себя: «Олав, брат, доберусь до Новгорода – сто свечей тебе поставлю!».

Ульв вдруг остановился посреди улицы, поглядел на только что взошедшее солнце, и пропел, раскинув руки:


В овраге – баран,

В хлеву – телок,

В руке – клинок!


Халльдор крикнул ему, обернувшись на бегу:

– Поспешай, исландец. Поэзией потом займешься.

Так добежали они до Виа Долороза, где узкие, мощеные булыжником улочки сменялись широкими проспектами. Викинги без колебаний вступили в эту часть города, поскольку в такой час народа на улицах бывало немного. Их видели только шедшие к гавани с сетями за спиной рыбаки, да и те никакого интереса не выказали, только пожали плечами: варяги только и делают, что чудят, а если жизнь дорога, в их дела лучше не вмешиваться.

Вот уже и дворец. Восходящее солнце золотит белокаменные стены, ставни все закрыты, полосатые тенты собраны.

– Осторожно, братья, – сказал Харальд, – давайте пробираться вот за этими лаврами. Сегодня караул несут булгары.

Они благополучно добрались до расположенного позади дворца проулка, который вел к варяжской казарме. Когда же трое друзей проходили мимо зарешеченного расположенного возле самой земли оконца, то услышали гомон множества голосов, посреди которого то и дело слышались крики ярости.

– Наши-то как рано поднялись, – с мрачной улыбкой заметил Ульв. – Видать, отчего-то им не спится.

Стоявший на страже у дверей долговязый юнец из Лунда[29], чуть не упал, увидев их.

– Один! Мы уж думали, вам конец, – пробормотал он. – Хотели вот отомстить за вас.

Ульв пихнул его так, что он даже топор выронил.

– Уж больно вы, северяне, неторопливы. Пока от вас дождешься помощи, десять раз пойдешь на корм воронам.

Харальда рядом с ним уже не было. Он стоял посреди длинной тускло освещенной залы, а вокруг теснились соратники-варяги: каждому было охота хлопнуть командира по спине или пожать его здоровенную ручищу. Шум стоял такой, что никто не слышал собственного голоса. Эйстейн взобрался на пустую пивную бочку, и проорал что было сил:

– Тихо, парни. Наши вернулись, так что нечего болтать. Пусть Харальд скажет. Ему есть что сказать.

– Други, я давно собираюсь убраться отсюда восвояси, – проговорил еще не отдышавшийся после долгого бега Харальд. – Уж больно здесь жарко, вконец можно облениться. Давайте распрощаемся с Миклагардом и отправимся на Русь.

Он обвел глазами размахивающих руками и орущих во все горло варягов. В чулане были восемьдесят лучших в варяжской гвардии воинов, и большинство из них были вооружены.

– Слушай, брат, у меня при аресте отобрали оружие и доспехи, – крикнул он Эйстейну. – Тут есть лишний топор и кольчуга?

Эйстейн спрыгнул с бочки, протиснулся сквозь толпу и вскоре вернулся со свертком в руках.

– Вот твои вещи, Харальд. Кто-то прошлой ночью бросил их нам через дверь и убежал. Вот тогда-то мы и решили, что тебя нет в живых.

– Молодцы вы! – проговорил Харальд, натягивая на себя бахтерец. – Целую ночь судили-рядили, да так ни на что и не решились!

– Ты же знаешь, без тебя мы что стадо без пастуха, – покачал головой Эйстейн. – Но теперь ты с нами, и мы на все готовы.

Отвлекшись на минуту от застежек, Харальд громко возгласил:

– Ну что же, волчата, первым делом возьмите причитающееся вам во дворце, а я покуда улажу кое-какие свои дела.

– Харальд, это не по закону, – заявил с каменным лицом Халльдор. – Варягам дозволяется разграбить дворец только в день, когда умрет базилевс. Это же вековая традиция.

По его лицу скользнула странная улыбка.

Харальд устремил на него холодный взор. Чуть помедлил с ответом, потом проговорил:

– Все будет по закону. Займитесь грабежом, «полота-сварвом», а об остальном я сам позабочусь.

Он повернулся и первым вышел из погреба. Варяги гурьбой устремились за ним, задевая на ходу украшавшие коридоры драпировки.

– Я уж давно положил глаз на одну икону, – заявил на бегу Ульв. – Такая в золотом окладе с синими и красными камушками.

– В часовне есть одна чаша с рубинами по верхнему краю, – отозвался Халльдор, – я все глядел на нее во время мессы. Если ее продать, то денег хватит на усадьбу в Сандгилле и три парусных лодки в придачу, чтобы промыслить рыбы в неурожайный год.

Выяснилось, что чуть ли не каждый из варягов уже присмотрел себе какую-нибудь вещицу.

– Послушай, Харальд, у этого Константина Мономаха был золотой посох. Человеку моих лет надо думать о будущем. Если увидишь где тот посох, принеси его мне, будь другом, – сказал Эйстейн.

Харальд молча кивнул.

Немногие попадавшиеся варягам на пути камерарии в высоких диадемах молча отступали в сторону, давая дорогу воинам. Никто из них и не подумал поднять тревогу: это было не их ума дело.

Вот и центральный внутренний дворик дворца с украшенным бронзовыми фигурами львов, окруженный пальмами фонтаном.

Когда варяги приблизились к большой часовне, Харальд знаком приказал им остановиться и скомандовал:

– За дело, ребята! Как протрублю в рог, собирайтесь в дворике у фонтана. И не набирайте больше, чем сможете унести, причем бегом. Побегать наверняка придется.

С этими словами он повернулся и ушел прочь от них в темный, украшенный роскошными красного цвета парчовыми драпировками коридор. Никто из варягов не последовал за ним: даже охваченные жаждой грабежа, они не решились войти в ту часть здания, где находились личные покои обитателей дворца, в основном, женщин. Дойдя до первой позолоченной двери, Харальд чуть помедлил, потом немного раздвинул тяжелые занавеси и заглянул внутрь. На низком диване с ножками в виде орлиных лап спала, раскинувшись, облаченная в кисейную ночную сорочку императрица Зоя, чем-то похожая во сне на большую кошку. Харальд поглядел на золотые браслеты у нее на руках, на жемчуга, которыми была обильно украшена ее дряблая шея, и по его лицу скользнула странная улыбка. «Вот мне и довелось увидеть спящую императрицу, – подумал он. – До чего же она сейчас беззащитна! Совсем как простые смертные». Когда же он дошел до следующей двери, улыбка сбежала у него с лица. Задержавшись лишь на мгновение, чтобы взглянуть на свой топор, он решительно распахнул бархатные занавеси и вошел.

За то время, что Харальд провел в этом покое, ничто не нарушило тишину в коридоре. Когда же он вышел, в руках у него был золотой посох базилевса.

– То-то Эйстейн порадуется! – сказал он.

Викинг двинулся дальше по коридору и вскоре остановился еще перед одной дверью, которая явно вела в покой попроще. Занавесь тут была не парчовая, а из вышитого полотна. Возле этой двери Харальд помедлил, как будто не мог решить, что делать. В конце концов, он все же раздвинул занавеси и вошел внутрь, оставив свой топор и базилевсов посох на полу в коридоре.

Комната была невелика, и большую часть ее занимала кровать с шелковым балдахином, на которой лежала, разметав по шелковым подушкам свои черные волосы, Мария Анастасия. Стоило Харальду войти в покой, как она открыла глаза, но пытаться убежать или звать на помощь не стала, хотя Харальд предполагал, что такое вполне может произойти. Мария не пошевелилась, даже головы не повернула в его сторону, только посмотрела на него темными глазищами и тихо проговорила:

– Ты рано встал сегодня, варяг.

Стоя у ее кровати, Харальд так же тихо ответил, теребя свою бороду:

– Сегодня у меня много дел. Спасибо, что дала мне возможность управиться с ними.

Царевна грустно улыбнулась:

– У всех много дел. Кроме меня. Меня же до самой старости ждут одни только молитвы да вышивание, вышивание да молитвы.

Харальд деликатно кашлянул и поискал глазами платье Марии.

– Брось ты о молитвах. Сегодня ночью ты уже помолилась на славу, во всяком случае, результат налицо. Теперь пойдем отсюда. Ты ведь не хочешь оставаться во дворце?

– Теперь, когда решительный момент настал, я сама не знаю, хочу ли уйти отсюда, – со слезами на глазах ответила она. – Когда казалось, что бежать невозможно, я каждую ночь грезила о том, чтобы убежать с тобой на вольный Север. Но теперь, когда такая возможность представилась, мне страшно. Вчера, после того как тебя увели в темницу, ко мне явился Патриарх и сказал, сурово так, что, оскорбив калифа и поставив тем самым под угрозу строительство Церкви Гроба Господня, я обрекаю себя на вечные муки, и лишь величайшее самоотречение позволит мне надеяться на спасение души.

Харальд отыскал, наконец, платье и дал его Марии.

– Я не патриот, и в таких делах мало смыслю, но по-моему, раз здесь тебе плохо, а в другом месте будет хорошо, почему бы тебе не попробовать спастись?

– Тебе легко говорить, ведь ты всегда поступал, как вздумается, – проговорила Мария, одеваясь. – Моя жизнь была совсем иной. Наверное, мне просто нужно, чтобы кто-нибудь принял решение за меня.

– Вот и отлично. Значит, решать мне. А я решил взять тебя с собой. Погружу тебя на корабль вместе с другой добычей. Может, я тебя продам в Киеве или, скажем, Полоцке, если, конечно, кто прельстится твоей стряпней. Согласна?

Произнося сию тираду, он улыбнулся, чтобы Мария, не дай Бог, не подумала, что он говорит всерьез. Потом он принялся рассматривать небольшую икону, которая висела на дальней стене комнаты. Икона была выполнена из расписной эмали и обильно украшена золотом. Харальд любовно погладил ее большим пальцем, размышляя о том, сколько монет можно выручить за нее в Новгороде.

– Можешь взять ее, если хочешь, – сказала подошедшая к нему Мария. – Мне эта икона никогда не нравилась. Она напоминает мне о бесконечных византийских молитвах и песнопениях. Прими ее в уплату за проезд на твоем корабле.

Обернувшись к царевне, Харальд увидел, что она улыбается. Заметил он и то, что она одета тепло, как раз для плавания на корабле.

– Мария, я глазам своим не верю. Еще минуту назад мне казалось, что ты вот-вот начнешь звать на помощь.

– Ты ведь принял за меня решение, Харальд, – рассмеялась она. – Перекинь меня через плечо, как прочую свою добычу, которую ты тут поминал, и вперед! Камерарии потом доложат, что меня украли.

Так он и поступил, очень, впрочем, осторожно. Мария же не забыла при этом снять со стены икону.

– Раз ты сам не хочешь ее брать, – говорит, – придется мне самой об этом позаботиться.

Во дворике с фонтаном уже собрались набравшие всякого добра варяги. Когда они увидели Харальда с перекинутой через плечо царевной, то принялись кричать и смеяться, как будто собирались на праздник. К Харальду подошел Эйстейн.

– Вижу, ты нашел для меня посох. Трудно было добыть его?

Харальд покачал головой.

– Нисколько не трудно. Думаю, однако, что старушка Зоя может осерчать: снова похороны, поминки, траур, молитвы и все такое. Правда, с обрядами ей может помочь сестра. А то пришлось бы бедняжке Зое все проделывать в одиночку.

Ульв тронул его за плечо.

– Не время сейчас разговоры разговаривать. Пора выбираться отсюда. Скоро булгары очухаются, а с барахлом, которое мы набрали, быстро не побежишь. Пойдем. Долго живет тот, кто умеет вовремя уносить ноги. И сейчас как раз тот случай, когда эту истину нельзя забывать.

ЦЕПЬ

Варяги гурьбой устремились к выходу из дворца и высыпали на Виа Долороза. Никто не заступил им дорогу. Казалось, Византия готова была беспрепятственно отпустить два корабля варягов домой.

На пристани все тоже было тихо и спокойно. Швартовавшие свои суденышки рыбаки приветливо улыбались и махали им руками, желая, как водится у моряков, попутного ветра.

– Не нравится мне это, брат, – насупился Халльдор. – Такие дела никогда не обходятся без драки. Столько добра взяли и уходим вот так, запросто, не пролив ни капли крови. От этого мне даже добыча не так мила.

– Не болтай лишнего, исландец, побереги силы для гребли, – оборвал его Харальд. – Мы ведь еще не выбрались из Миклагарда. Очень и очень возможно, что кровь еще прольется.

Стоявшая у него за спиной Мария проговорила:

– Если до этого дойдет, мне придется пожалеть, что я помогла вам бежать.

– А ты закрой глаза и не смотри, – бросил Харальд. – А теперь помолчи, у нас дел невпроворот.

Он не любил, когда ему напоминали, что он чем-то кому-то обязан.

Когда же они добежали до императорской пристани, где были пришвартованы галеры и драккары, то увидели, что на их кораблях уже есть какие-то вооруженные мечами и копьями люди, и приготовились к драке. Однако присмотревшись к пришельцам, Ульв сказал:

– Да это свои, ребята из Хедебю, они хотят идти с нами. Ох, и везет же нам сегодня!

Наконец, они погрузились на свои корабли, «Жеребец» и «Боевой ястреб», и, торопливо рассовав добычу по корабельным дарам, перерубили швартовы.

Бросив царевну на кучу соломы в кормовой кабине, Харальд скомандовал, сложив руки рупором:

– По местам! Рулевой, к рулю! Гребцы, налегай на весла!

Оба драккара отошли от пристани, оставив позади прочие пришвартованные к ней суда.

На лице Марии была написана детская радость по поводу предстоящего путешествия.

– Посмотрим, как она заулыбается на студеном ветру, когда мы пойдем вверх по Днепру, – с кривой усмешкой сказал Ульв Халльдору.

Халльдор тоже усмехнулся:

– Как бы она ни улыбалась, улыбка у нее всегда получается чудесная. Я рад, что Мария с нами. Она мне стала как сестра. Теперь одно из главных дел моей жизни – найти ей достойного мужа.

– Ну, с этим-то у тебя забот не будет, – коротко взглянув на него, тихо проговорил Ульв. – Мария уже выбрала себе мужа, причем без твоей помощи.

Тут Харальд вдруг взревел не своим голосом:

– Глядите, подлые ромеи перегородили выход из гавани цепью!

– Если мы остановимся, они всех нас перестреляют из луков: берег-то рядом, – крикнул с «Боевого ястреба» Эйстейн сын Баарда. – Ну что, будем таранить цепь?

На какое-то мгновение лицо Харальда как будто окаменело, потом взгляд его прояснился.

– Все в воле Господней, брат. Следуйте за «Жеребцом», делайте все, как мы. Если повезет, мы, может, еще погуляем на Севере.

В пятидесяти весельных гребках впереди «Жеребца» Золотой Рог перегораживала протянутая между несколькими барками мощная цепь, которая, хоть и проржавела и сплошь покрылась морской растительность, явно была способна выдержать удар любого, даже самого могучего корабля. Кое-где она опускалась чуть ли не до уровня воды. К одному из таких мест Харальд и направил «Жеребец», громко скомандовав так, чтобы все слышали:

– По моему знаку всем взять как можно больше груза и бегом на корму. Может, тогда нос поднимется над цепью. Когда я снова подам знак, всем бежать на нос. Может, нам удастся перескочить через преграду.

– А мне что делать, капитан? – игриво спросила Мария. – Все прочие получили свои задания.

Но Харальд не слышал ее: цепь была уже совсем близко, и корабль летел к ней со скоростью скачущего во весь опор коня.

Когда до нее оставалось всего восемь шагов, Харальд поднял вверх правую руку и скомандовал:

– Давайте! На корму!

Варяги с добычей в руках как ошпаренные помчались на корму. Изогнутый нос «Жеребца» с шумом поднялся из воды, разбросав мириады свернувшихся на солнце брызг.

Казалось, драккар вот-вот чайкой взмоет в небо. Харальд вцепился в планшир, рискуя вывихнуть себе руки. На лбу у него вдруг выступила испарина. Марию Анастасию отбросило назад, как тряпичную куклу. Она свалилась бы за борт, да спасибо, Ульв прижал ее ногой к мачте.

Цепь была уже под килем «Жеребца». Раздался треск, полетели щепки.

– Вперед, вперед, ребята! Бегом! – скомандовал Харальд.

Викинги рванули на нос. Иные из них валились на палубу как пьяные, поскольку корабль стал опасно раскачиваться на цепи. Но это продолжалось лишь какое-то мгновение. «Жеребец» скользнул вперед и оказался в безопасности, за пределами запертой цепью гавани.

Все принялись гомонить и смеяться как полоумные. Но тут Харальд, обернувшийся, чтобы взглянуть на гавань, крикнул не своим голосом:

– Господи! «Боевой ястреб» гибнет! Смотрите, он переворачивается!

«Боевой ястреб», так и оставшийся по ту сторону цепи, завалился набок и какое-то время покачивался на волнах, хлеща по воде своей высокой мачтой.

Потом к ужасу викингов с «Жеребца», он вдруг повернулся вверх килем, накрыв всех бывших на борту наподобие сачка. Харальд вцепился в планшир так, что костяшки пальцев у него побелели, и едва слышно проговорил:

– Они потопли. Море поглотило их.

Но делать ничего не стал. Он был как во сне.

– Их не спасти, – крикнул Ульв. – Кольчуги утянули на дно даже тех, кто умеет плавать, а плавать из них мало кто умеет.

Стоявший подле Халльдора Хельге вдруг тонко закричал и кинулся к планширу. Харальд ухватил было его за рукав рубахи, но рукав оторвался, а Хельге все равно бросился за борт.

Он проплыл под цепью и добрался до «Боевого ястреба». Потом, когда гребцы на «Жеребце» уже налегли на весла, Харальд увидел, как Хельге вынырнул с Эйстейном и, держа голову оркнейца над водой, попытался добраться с ним до ближайшего поддерживающего цепь лихтера. Потом он, вроде, крикнул что-то и сразу же ушел под воду вместе с Эйстейном.

По лицу у Харальда текли слезы.

– Вперед! – крикнул он. – Нам их не спасти. Если вернемся, все поляжем.

Только тут Ульв вспомнил, что по-прежнему прижимает Марию Анастасию ногой к мачте. Он убрал ногу, но не нашелся, что сказать царевне.

Она же еще долго пролежала там без движения. А когда поднялась, чтобы пойти к себе, «Жеребец» давно уже шел Босфором. По левому борту виднелись башни Пера-Галаты, а по правому – Хризополис.

Никто не решился спросить у Харальда, куда держать курс. Потеряв в одночасье Эйстейна и Хельге, он был примерно в том же состоянии, как человек, побывавший в руках у палачей на Ипподроме. Когда с тобой такое случается, боль поначалу не чувствуешь, только какое-то онемение. Настоящая боль, такая, от которой хочется выть, приходит потом.

РАССТАВАНИЕ

На третий день плавания в Черном море, когда «Жеребец» направлялся на ночную стоянку в Месембрию, к Харальду подошел Халльдор.

– Это же просто глупо, – говорит. – Скорбь скорбью, но таков, как ты сейчас, ты и о самом себе-то позаботиться не можешь, не то что вести других. Глядя на тебя, воины совсем пали духом. Поешь, попей чего-нибудь. Тебе надо восстановить силы. Если такое случилось, значит, на то была Божья воля. Кто ты такой, чтобы взваливать все бремя вины на себя?

Харальд устремил на него какой-то безжизненный взгляд совершенно выцветших за последние дни глаз и проговорил хриплым голосом:

– Каждый удар, направленный на любого из моих воинов, я ощущаю так, как если бы ударили меня. Неужели ты надеешься, что от твоих слов я стану другим?

Халльдор уселся подле него под планшир,

– Послушай, брат, мы живы, пока живешь ты. Если же ты помрешь от горя из-за «Боевого ястреба», мы найдем свой конец здесь, в степи, среди желтолицых пацинаков. И тогда нам никогда не видать дома. Без тебя мы – конченые люди.

Харальд помолчал, обдумывая его слова, потом сказал:

– Халльдор, я чувствую себя древним стариком. Я не могу больше отвечать за жизнь этих людей. Когда-то мне казалось великой честью командовать варяжской гвардией. Теперь же я так устал принимать решения, что мне трудно решиться даже шаг шагнуть.

– Так случается со всеми великими полководцами после того, как они растратят все свое мужество до капли во имя своих воинов, – заметил подошедший к ним Ульв. – Это самое обычное дело. Даже величайший из полководцев, Юлий Цезарь, предавался перед битвой тягостным раздумьям о том, достоин ли он вести воинов.

Харальд вдруг улыбнулся каким-то своим мыслям. Потом промолвил:

– Иногда я думаю о бедном Маниаке. Должно быть, он чувствовал то же самое, когда ему пришлось бежать от меня на Сицилию. Если мне доведется снова с ним свидеться там, где он сейчас живет в ссылке, я первый пожму ему руку. Я скажу ему, что нашей долгой вражде конец, что месть моя свершилась, так или иначе.

Услышав от него такие речи, Ульв с Халльдором покачали головами и ушли прочь.

Наблюдавшая за этой сценой Мария Анастасия решила, что ей удастся совершить то, что не удалось грубоватым викингам.

Стараясь двигаться как можно изящнее, она приблизилась к Харальду и опустилась подле него на доски палубы.

Долгое время он как бы и не замечал ее появления, потом вдруг сказал:

– Скоро мы войдем в район, где дуют северные ветра. Надо тебе будет надеть меховую одежду.

Царевна улыбнулась и взяла его за руку.

– Харальд, может, ты и хорош в сражении, но вне битвы ты беспомощен как дитя малое. Нужно, чтобы кто-то заботился о тебе.

Он внимательно посмотрел на нее, потом потихоньку убрал свою руку. Мария Анастасия заметила это его движение и нахмурилась:

– Со временем ты усвоишь подобающие манеры. Ты поймешь, как должен держать себя король.

Харальд провел рукой по своему уже изрезанному морщинами лбу.

– И кто же меня этому научит, женщина?

Он произнес эти слова таким тоном, будто не ждал никакого ответа, но Мария с живостью проговорила:

– Со временем ты убедишься, что я многое могу для тебя сделать. Когда мы прибудем на Север, я сумею приобщить тамошний народ к ромейскому обычаю. Вот увидишь, все будет рады вкусить плодов цивилизации.

– Ступай к себе, – мягко сказал ей Харальд. – Я устал и хочу спать.

Но от Марии Анастасии так просто было не отделаться. Она погладила его по спутанным волосам и защебетала:

– Если я буду с тобой, твоя жизнь совершенно переменится, уверяю тебя. Вместе мы покажем северным варварам, каковы должны быть настоящие король и королева. Власть Византии могла бы распространяться на Север.

Стоило ей проговорить это, как Харальд вздрогнул, как будто его холодной водой окатили, и сказал голосом человека, пробуждающегося от грез:

– Я помолвлен с Елизаветой, дочерью князя Ярослава. Теперь, после того, как я прислал с Крита добычу, нашей женитьбе больше ничто не препятствует. Как вернусь, сразу сыграем свадьбу, и вскоре она воссядет вместе со мной на норвежский престол. Я уже давно решил, как буду жить дальше.

Теперь настал черед вздрогнуть Марии Анастасии. Но она не могла так легко отказаться от своей мечты. Ухватив Харальда за рукав, она проговорила:

– Послушай, варяг, как ты смеешь говорить мне такое? Как ты смеешь упоминать при мне имя другой женщины? Разве то, что я ромейка, что я из династии Аргиров, совсем ничего не значит для тебя?

– Большое дело! – с грустной улыбкой сказал Харальд. – Твоя тетка Зоя, помнится, из того же семейства.

Мария Анастасия вскочила и в сердцах топнула ногой.

– Не для того я покинула родной дом, чтобы выслушивать оскорбления от какого-то наемника-норвежца. Не для того я отказалась от наследия моих предков, чтобы мне предпочли дочь какого-то жалкого князька. Елизавета! Кто она такая, чтобы отдавать ей предпочтение передо мной? Разве она вызволила тебя из башни? Нет, ты скажи, это Елизавета твоя любимая прислала тебе лестницу? Да она не сделала для тебя и десятой доли того, что сделала я!

Прежде Мария никогда не говорила так резко.

Харальд вдруг выпрямился во весь свой громадный рост, впервые со времени гибели «Боевого ястреба», даже как будто еще выше стал. Выражение лица при этом у него было такое, что Мария Анастасия в страхе попятилась прочь. Но ее опасения были напрасны: Харальд ничего ей не сделал.

Помолчав, он заговорил мягко, как редко с кем говаривал:

– Я обязан тебе жизнью, госпожа. Я не стану напоминать тебе, чем ты обязана мне, ведь у ромеев такое напоминание со стороны мужчины наверняка считается дурным тоном. Ты напомнила мне также, что покинула императорский дворец, чтобы последовать за мной на варварский Север.

Мария шагнула к нему, хотела его обнять, но он отвел ее руки и сказал:

– Всю свою жизнь я старался платить по счетам. Я не конокрад, не мошенник рыночный и не мелкий воришка. Скоро я стану королем Норвегии, а потом, может быть, взойду на английский престол. Править этими землями отнюдь не значит быть «жалким князьком».

Мария Анастасия поняла, к чему все идет, и пошла на попятную:

– Конечно, Харальд, ты будешь великим королем, я в этом уверена.

– Да, я надеюсь с Божьей и Олава Святого помощью добыть себе честь. Может, я даже подрасту еще немного.

Он полуотвернулся от нее и проговорил на удивление кротким голосом:

– Но если до конца моих дней мне будут все время напоминать, что я обязан жизнью молодой женщине, которая перекинула мне через стену веревочную лестницу, мне и на дюйм не подрасти. Я так и останусь пленником, и никакая лестница меня не спасет.

Он зашагал прочь от нее. Мария, ломая руки, последовала за ним. Подойдя к Ульву и Халльдору, Харальд громко сказал:

– Мы не станем приставать к берегу в Месембрии, а встанем на рейде и подадим на берег сигнал огнями, чтобы нам прислали лодку с продовольствием.

Халльдор кивнул.

– Будет сделано, брат.

– Потом, – продолжал Харальд, – мы заплатим тем, кто придет на лодке, чтобы они отвезли госпожу в порт. Она возьмет с собой икону, которую я у нее похитил, и еще каких-нибудь драгоценностей, сколько унесет, чтобы отплатить дорогу назад, в императорский дворец в Константинополе. Она уже по нему соскучилась.

Мария Анастасия рыдая, бросилась на палубу у его ног. Он постоял немного, глядя на нее сверху вниз, потом нагнулся и нежно поднял ее.

– Прошу тебя, не плачь, царевна. Я не хочу, чтобы ты осталась у меня в памяти плачущей. По мне, лучше вспоминать, как ты смеялась, девочкой, катаясь у меня на спине по коридорам дворца.

Мария Анастасия зарыдала еще громче, но Харальд этого уже не слышал. Он ушел к себе и, встав на колени, вознес благодарственную молитву Богу и Святому Олаву за то, что смог живым и здоровым покинуть Миклагард. Он даже не вышел посмотреть, как все еще плачущую Марию посадили в лодку, которая должна была доставить ее в Месембрию. И правильно сделал: горьких воспоминаний ему и так с лихвой хватит на всю оставшуюся жизнь. Пора подумать о будущих славных делах.


Карты IX – XI вв.




Карта 1. «Западные территории» викингов.



Карта 2. «Восточные территории» викингов

Примечания

1

Название Константинополя у др. скандинавов (здесь и далее прим. редколлегии).

2

Олав Харалвдсон, позднее канонизированный и получивший имя Олав Святой.

3

Битва при Стиклестаде (или Стикласгадире) произошла 29 июля 1030 года.

4

Название Новгорода у др. сканд.

5

Пацинаками византийцы называли печенегов.

6

Крупный чиновник, вроде начальника департамента.

7

Высокий придворный чин.

8

Жители Нормандии.

9

В скандинавской мифологии находящееся на небе, принадлежащее Одину, жилище эйнхериев – павших в бою храбрых воинов.

10

Скандинавское название Византии.

11

Придворный чин.

12

Крестьянин в Скандинавии.

13

Одно из королевств Ирландии.

14

Наместник области у др. скандинавов.

15

Военный вождь у др. скандинавов.

16

Воины-герои в Скандинавии, обладавшие сверхчеловеческой силой и яростной жаждой битвы.

17

События, о которых говорит Халльдор, описаны в «Саге о Ньяле».

18

Огнеметами называли особые сифоны, из которых на вражеские корабли пускалась струя жидкого «греческого огня». Широко использовались в то время и арабами, и ромеями.

19

Битва при Мэлдоне произошла в 991 году.

20

Перевод В. Тихомирова.

21

Младший командир в византийском войске.

22

По верованиям скандинавов, только павший на поле брани викинг попадал в Валхаллу к Одину.

23

Народность в арабских странах. Религия – смесь христ., мусульм. и иудейского учений. Фанатично ненавидят иноверцев.

24

Написание в 19 в. имени Харальд.

25

Написание в 19 в. названия Трондхейм.

26

Имеется в виду солнечное затмение, случившееся перед битвой при Стапестаде.

27

Стихотворение К. Батюшкова «Песнь Гаральда».

28

Группа островков в открытом море.

29

Город в Швеции.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12