Кидалы

Разумеется, на трибунах были сиденья, но они для простаков и зевак. Пока она доберется до трибун, уже опять нужно будет стоять у окошка со ставками. Ходьба взад-вперед отнимала больше сил, чем могло показаться. Что же до элитных мест, где были удобные кресла и неплохой бар, то об этом и речи быть не могло. Там крутилось слишком много денег и делалось слишком много серьезных ставок. Ребята из полиции обожали это место.

Она допила чашку кофе — уже третью за этот час — и потащилась к окошкам тотализатора. Седьмой, предпоследний забег входил в завершающую стадию. Обычно на него приходилась самая напряженная игра, и «чайники» так и рвались делать ставки. Пока Лилли пробиралась между ними, ей в голову вдруг пришла забавная мысль. И, несмотря на всю свою усталость, она чуть не рассмеялась.

«Ну и ну, — думала она, — двадцать пять лет надрываешься словно лошадь, и вот я снова на ипподроме. Скачки продолжаются!»

Она забрала деньги за пару ставок на седьмой забег и, на ходу распихивая их, быстрым шагом пошла к стоянке. Последний забег не сулил никаких сюрпризов. Уходить нужно именно сейчас, пока толпа не хлынет с трибун на улицу, и тогда можно будет избежать пробок.

Ее машина стояла почти у самых ворот — за это приходилось платить приличные чаевые. Машина была с откидным верхом, хорошая машина, но ничего из ряда вон выходящего. Никакого намека на роскошь.

Единственное, что отличало эту машину от множества подобных, — тайник в багажнике, где хранилось сто тридцать тысяч долларов наличными.

Подходя к машине, она увидела рядом с ней человека. У Лилли промелькнула мысль, что, возможно, деньги ей теперь и не понадобятся.

9

У Бобо Джастеса были волнистые седые волосы и смуглое лицо с точеными чертами. Роста он был небольшого: говоря попросту, коротышка, но голова и торс словно принадлежали человеку вдвое больше. Зная, как он комплексует по поводу своего роста, Лилли порадовалась, что на ней обувь без каблуков. По крайней мере хоть в этом ей повезло. Правда, судя по выражению лица босса, вряд ли ей это зачтется.

Бесцветным голосом, едва шевеля губами, он сказал ей:

— Тупая, безмозглая овца! Посмотри на свою машину — это ж цирк шапито! Еще в нарисовала мишень и повесила колокольчики на бампер!

— Да ладно тебе, Бо. Таких машин в Калифорнии пруд пруди.

— Таких машин в Калифорнии пруд пруди! — передразнил он ее, жеманно поводя плечами. — Столько же, сколько вороватых шлюшек? А? Столько, подстилка ты гумозная?

— Бо! — Она быстро осмотрелась по сторонам. — Может, мы лучше пойдем отсюда куда-нибудь в тихое место?

Он занес руку, словно собирался ее ударить, но потом подпихнул ее к машине.

— Лезь, — сказал он. — Поедем в Беверли-Хиллз. Свидетелей тут нет, и будь спокойна, я тебя так отделаю, что шкура на заднице будет лоскутами висеть.

Она завела машину и выехала через ворота ипподрома. Когда они влились в поток машин, он снова принялся крыть ее, цедя сквозь зубы ругательства.

Лилли внимательно слушала, пытаясь понять, заводит он себя или выпускает пар. Скорее всего, выпускает пар — со времени той ее ошибки прошло почти три недели. Если бы он серьезно разозлился, то сейчас бы Лилли не ехала с ним в машине.

Большую часть времени она молчала, отвечая лишь тогда, когда он задавал вопрос или срочно требовал уточнений.

— ...Ведь говорил тебе — следить за тем пятым заездом, а? Говорил? И что же, ты следила, следила, а?! Спорю, ты стояла там, раззявив рот до ушей, когда он шел на сто сорок?

— Бо, я...

— Сколько твои дружки тебе отстегнули, а? Или, может, они накрыли тебя так же, как ты меня? Ты вообще кто такая — жеребец с сиськами?

— Я поставила на лошадь, — тихо сказала Лилли. — Ты же знаешь, Бо. В конце концов, ты ведь не хотел, чтобы я все поставила на нее?

— Поставила, значит? Тогда только один вопрос. Хочешь и дальше вешать мне лапшу на уши или зубы тебе все же дороги?

— Дороги.

— Тогда еще вопрос. Ты думаешь, у меня тут нет связей? Думаешь, я не знаю, как ставили на эту лошадь?

— Нет, не думаю. Уверена, что ты знал, Бо.

— Та лошадь окупилась по начальной ставке. А после того как ставки объявили, табло точно заморозили. — Он закурил и дважды затянулся, быстро и жадно. — Ты что мне гонишь, Лилли? Тотализатор практически мертвый, а ты выигрываешь пять тысяч! Как это так, а? Ну что, правду скажешь или как?

Она глубоко вздохнула. Поколебалась. Кивнула. Она могла сделать только одно: сказать правду и надеяться, что все обойдется.

Так она и сделала — рассказала ему все, как было. Джастес сидел, повернувшись к ней, изучая выражение ее лица. Когда Лилли закончила, он отвернулся, и на некоторое время воцарилась мертвая тишина.

— Значит, ты просто сглупила, — сказал он. — Прошляпила. Думаешь, я на это куплюсь?

Лилли спокойно кивнула. Он уже купился, сказала она, три недели назад, когда заподозрил правду еще до того, как ему ее сказали.

— Я же знаю, Бо. А иначе я бы уже была мертва.

— Все впереди, сестричка. Может, еще пожалеешь, что жива осталась.

— Может, и пожалею.

— Прикинь, я выложил на стол больше ста тысяч. И это, наверно, самое дорогое угощение за всю историю. Неплохо бы узнать, кого же угощал.

— Ну так узнай, — сказала Лилли. — А я за всех отдуваться не буду.

— Точно?

— Абсолютно точно. Дай мне сигарету, пожалуйста.

Он вытащил из своей пачки сигарету и бросил ей через сиденье. Она подобрала ее и швырнула обратно.

— Прикури ее, пожалуйста, Бо. Такое движение, что за руль нужно держаться обеими руками — иначе никак.

Она услышала звук — нечто среднее между смехом и фырканьем, выражающий то ли гнев, то ли восхищение. Он зажег сигарету и вложил ей в губы.

Пока они ехали, Лилли все время чувствовала, что он поглядывает на нее, и догадывалась, что происходит у него в голове. Он не знал, что с ней делать. Лилли была важным и ценным работником и всегда ему нравилась. Однако на этот раз она допустила серьезный промах. Нечаянная ошибка почти за двадцать лет честной службы. Это был весомый аргумент в пользу прощения. С другой стороны, он проявил несвойственную ему снисходительность, позволив ей до сих пор оставаться в живых, но вряд ли стоило рассчитывать на большее.

Конечно, обеим сторонам было что сказать. Простив столько, он мог бы простить ей все. Или, простив уже так много, больше он прощать не мог.

Решение он принял тогда, когда они доехали почти до гостиницы.

— На меня работает много людей, Лилли. Я не могу позволить, чтобы происходили подобные вещи.

— Раньше такого никогда не случалось, Бо. — Она пыталась сдерживаться, чтобы в голосе не звучали просительные нотки. — Это больше никогда не повторится.

— Один раз это уже случилось, — сказал он. — А по мне это уже почти привычка.

— Ладно, — сказала она. — Тебе решать.

— У тебя есть в машине какое-нибудь длинное пальто? Чтоб одежду закрывало, когда ты пойдешь домой?

— Нет. — В животе у нее возникла тупая боль.

Он помедлил, потом сказал, что это не важно. Он одолжит ей свой плащ.

— Здесь это будет как раз по моде. Таких неряшливых баб, как местные, я в жизни не видал!

Она остановила машину у входа в гостиницу; подошел служитель, чтобы ее отогнать. Бобо повел ее к ступенькам, потом вежливо подал ей руку, когда они входили в здание. Они пересекли вестибюль, — Бобо держался очень прямо, — и вошли в лифт.

Его номер был на четвертом этаже. Открыв дверь, он жестом пропустил ее вперед. Лилли шагнула в номер, расслабив тело, готовя себя к тому, что сейчас ее ожидает. Но к такому быть готовым полностью невозможно. Неожиданный толчок-удар швырнул ее в комнату; ноги путались, она споткнулась и в конце концов неуклюже растянулась на полу.

Когда она медленно приподнялась, он запер дверь, занавесил шторы и исчез в ванной комнате, через секунду вынырнув оттуда с банным полотенцем. Из вазы на столике он взял несколько апельсинов, положил в полотенце, стянув его концы, чтобы апельсины не выпали. Потом он направился к ней, небрежно поигрывая импровизированным мешком. Лилли снова попыталась расслабиться.

Она знала, что такое «апельсины», хотя на деле с этим не сталкивалась. «Апельсины» были трюком из багажа профессиональных нищих, тех, которые притворялись, что попали в аварию.

Если человека избивают фруктами, он покрывается синяками, которые выглядят гораздо страшнее реальных повреждений. Создается впечатление, что человек серьезно ранен, хотя на самом деле почти не пострадал.

Но бывает и по-другому. Если сильно ударить апельсинами по определенным участкам тела, можно получить серьезные увечья. Будет не так уж больно, но зато можно серьезно повредить внутренние органы. При умелом (или неумелом) обращении эффект от апельсинов сродни эффекту от клизмы, шприца или гипса.

Бобо подошел ближе и остановился прямо перед ней. Потом шагнул вбок и чуть отступил.

Он взялся за полотенце обеими руками и замахнулся.

И... апельсины упали и раскатились по ковру.

Он указал на них рукой.

Она наклонилась, чтобы их подобрать. И снова растянулась на полу. Его колени уперлись ей в спину, а руки сдавили голову. Он пригвоздил ее к полу, словно лягушку.

По коридору прошла пара, слышался их разговор и смех. Люди с другой планеты. Из ресторана — из другого мира — доносились звуки музыки.

Она услышала щелчок зажигалки и почувствовала сигаретный дым. А потом — запах паленой кожи: он прижал горящую сигарету к ее правой руке. Он держал ее так, чтобы сигарета не ломалась, но прожигала кожу.

Его колени с привычной жестокостью вдавливали ее в пол.

Сигарета жгла кожу, а его колени давили ей на позвоночник.

Настало безвременье, вечный ад. Из него невозможно было вырваться. Неоткуда ждать помощи. Она не могла даже крикнуть. Даже дернуться. Это нужно было выдержать, хотя было невыносимо больно. И ее беспомощное тело среагировало на ситуацию единственно возможным образом.

Обжигающая моча потоком хлынула из нее.

Бобо отпустил ее, встал; она поднялась и пошла в ванную.

Она подержала руку под ледяной водой, потом промокнула ожог полотенцем и внимательно его осмотрела. Выглядит страшновато, но, кажется, серьезных повреждений нет. Крупные вены не повреждены. Она спустила брюки и обтерлась влажным полотенцем. Больше тут ничего сделать нельзя. Плащ скроет мокрую одежду.

Она вышла из ванной, приблизилась к кушетке, где сидел Бобо, и приняла из его рук стакан. Он вытащил кошелек и вынул оттуда новенькую пачку денег.

— Чуть не забыл, Лилли. Твои пять штук.

— Спасибо.

— Как ты вообще живешь? Много у меня наворовала?

— Немного. У моих родителей не было глупых детей, — сказала Лилли. — Доллар здесь, доллар там. Коплю потихоньку, но никто не в убытке.

— Правильно, — одобрительно кивнул Джастес. — Меньше берешь — меньше теряешь.

— Это верно, — сказала Лилли, ловко излагая его собственную философию. — Человек, который не может позаботиться о себе, слишком глуп, чтобы позаботиться о ком-нибудь другом. А такие люди — обуза. Верно, Бо?

— Абсолютно! Ты тысячу раз права, Лил!

— Или у него только свой интерес. Если он не ворует мало, он ворует много.

— Точно!

— Знаешь, Бо, мне нравится твой костюм. Не знаю, что в нем такого, но ты в нем выглядишь гораздо выше.

— Правда? — расплылся он в улыбке. — Ты правда так думаешь? Знаешь, а ведь многие говорили мне то же самое.

Их задушевный разговор продолжался до сумерек. Рука у Лилли болела, мокрая одежда жгла и раздражала кожу. Но ей было необходимо оставить о себе хорошее впечатление. Важно было знать наверняка, что счет оплачен и что он и вправду вот так легко ее отпустит.

Они обсудили несколько дел, которыми она занималась для него в Детройте и Твин-Сити, через которые она кружным путем добиралась до побережья. Бобо разоткровенничался и сказал, что в городе всего на день. Завтра он возвращается на восток через Вегас, Галвестон и Майами.

— Еще выпьешь, Лилли?

— Еще немного, Бо. Мне надо скоро бежать.

— Не спеши. А может, пообедаем вместе?

— Я бы с удовольствием, но...

Лучше всего ей уйти, пока у нее была небольшая фора. Сейчас ей невероятно везло, но в любой момент удача могла отвернуться.

— У меня здесь сын, Бо. Торговец. Я его очень редко вижу, и...

— Да, да, понятно, — кивнул он. — И что он поделывает?

— Он в больнице. Что-то с желудком. Я стараюсь каждый вечер бывать у него.

— Да, конечно, — нахмурился Бобо. — Ему ничего не нужно? Может, я могу помочь?

Лилли поблагодарила его, покачав головой.

— У него все хорошо. Думаю, через пару дней его выпишут.

— Тогда давай — ноги в руки, — сказал Бобо. — Парень болен, он хочет видеть мать.

Она взяла из шкафа плащ и запахнулась в него. Они попрощались, и Лилли ушла.

Жгучие капельки мочи все еще стекали по ногам, кожа чесалась, а в ботинках было сыро. Трусики, врезаясь, натирали кожу, а брюки, кажется, промокли насквозь. Боль в правой руке усиливаюсь, медленно распространяясь вверх по плечу и к кисти.

Она надеялась, что не испачкала гостиную Бобо. Она легко отделалась, судя по тому, сколько ему стоила ее ошибка, а такая незначительная вещь могла все испортить.

Она села в машину и поехала прочь.

Когда она вошла к себе в номер, то сразу же сбросила обувь и, на ходу срывая одежду, беспорядочно усеявшую пол, поспешила в ванную. Закрыла дверь и, опустившись на колени, застыла, склонившись над унитазом, словно над алтарем. Ее тело сотрясали рыдания.

Потом с ней случилась истерика, и ее начало рвать.

Какая удача...

Так легко отделаться...

Надо же, как повезло!..

10

Около полудня Мойра Лангтри вышла из сводчатых дверей больницы и направилась к автостоянке на противоположной стороне улицы. В этот день она встала непривычно рано, чтобы с особенной тщательностью подготовиться к сегодняшнему визиту, и в результате получилось именно то, к чему она и стремилась. Темноволосое, благоухающее существо с призывными глазами. Идя по коридору больницы, она ловила на себе завистливые взгляды медсестер. Доктора и интерны пускали слюнки, глядя на ее пышную грудь, слегка подпрыгивающую в такт походке, и на чувственное покачивание округлых маленьких ягодиц.

Женщины, как правило, на дух не переваривали Мойру. Она не огорчалась, воспринимая такое отношение к себе как комплимент, и платила им той же монетой. Мужчин же к ней неизменно тянуло, и именно этого она ожидала и даже поощряла их, но эмоционально была холодна. Они редко ей нравились. Рой Диллон был тем самым редким исключением. В определенном смысле она оставалась верна ему в течение всех трех лет их взаимоотношений.

С Роем было весело. С Роем она ощущала вкус жизни. Такого мужчины стоило держаться; такое случалось с ней всего-то пять-шесть раз за всю жизнь. Всего шесть мужчин из сотен, обладавших ее телом.

Если удастся его использовать — прекрасно. Она надеялась и верила, что способна на это. Если нет, он был ей не менее желанен и делить его с кем бы то ни было она не собиралась. Разумеется, это не значит, что Мойра совершенно не может без него обойтись; женщины, которые попадали в такую зависимость от мужчин, существуют только в кино. Но потерять Роя — значит поставить на кон собственную безопасность, а этого она просто не может себе позволить.

Если уж дошло до того, что ей не под силу удержать мужчину, то ее дела плохи, хоть из окна прыгай.

Поэтому сегодня Мойра встала рано, чтобы превратить себя в сногсшибательную красавицу. Если приехать сегодня в больницу в неурочный час, возможно, удастся застать Роя одного и подогреть его аппетит, продемонстрировав, что он теряет. Это было абсолютно необходимо. Особенно учитывая, что его мать строит козни и пытается подложить под него милашку медсестру.

Но и сегодня его мерзкая мамаша притащилась туда. Все усилия — коту под хвост. Словно миссис Диллон интуитивно чувствовала, что Мойра явится в больницу, и потому прикатила туда одновременно с ней.

Вне себя от ярости, Мойра дошла до парковки. Прыщавый служитель поторопился открыть ей дверцу, и она села в машину, вознаградив его за рвение видом своих ножек.

Тяжело дыша, она выехала с парковки. Хорошо бы встретить миссис Диллон где-нибудь в темном переулке. Чем больше Мойра думала о недавней встрече с матерью Роя, тем злее становилась.

Хочешь быть с людьми в добрых отношениях и сама же от этого страдаешь. Лезешь вон из кожи, чтобы не хамить, а оказываешься в дураках.

— Пожалуйста, не нужно говорить, что я не могу быть матерью Роя, миссис Лангтри. Я уже устала это слышать.

— Извините! Я совсем другое имела в виду! Вам около пятидесяти, миссис Диллон?

— Да, где-то так. Мы с вами ровесницы.

— Я, пожалуй, пойду.

— Вас подвезти? Правда, это всего лишь «крайслер», но все лучше, чем автобус.

— Нет, спасибо. Я на велосипеде.

— Лилли, миссис Лангтри ездит на «кадиллаке».

— Не может быть! Вам не кажется, миссис Лангтри, что «кадиллаки» стали на редкость популярны? Это отличная машина, но создается впечатление, что все сутенеры и их девочки сейчас пересели на «кадиллак».

Руки Мойры вцепились в руль.

Она бы с удовольствием прикончила миссис Диллон. Задушила бы собственными руками.

Подъехав к дому, она оставила «кадиллак» портье и направилась по вестибюлю в гриль-бар.

Была середина дня. Многие столики уже заняли, и официанты в белых изящных пиджаках сновали туда-сюда из кухни и обратно, держа в руках подносы со вкусно пахнущей едой. Один из них принес Мойре огромное меню. Она внимательно изучила его, задержав взгляд на сэндвиче с филе-миньон, фаршированным грибами (за 6,75).

Мойра была голодна. Обычно ее завтрак состоял из грейпфрута без сахара и черного кофе. Но выпить ей хотелось больше, чем есть: два-три бокала чего-нибудь покрепче, чтобы взбодриться. А она могла позволить себе в день именно столько калорий и ни капельки больше.

Закрыв меню, она вернула его официанту.

— Только выпить, Аллен, — улыбнулась она. — Есть пока не хочется.

— Конечно, миссис Лангтри. Может быть, мартини? «Гибсон»?

— Пожалуй, нет. Что-нибудь покрепче. Скажем, «Сайдкар» — но только с бурбоном вместо бренди. И пожалуйста, не «Трипл Сек», Аллен.

— Ну что вы! — Официант сделал запись в блокноте. — Для «Сайдкара» мы всегда берем «Куантро». Обмакнуть край бокала в сахар или нет?

— Нет. Полторы унции бурбона на унцию «Куантро» и кусочек лайма вместо лимона.

— Одну минуту, миссис Лангтри.

— Да, Аллен...

— Миссис Лангтри?

— Принесите мне все это в бокале для шампанского. И пожалуйста, охладите как следует.

— Разумеется.

Мойра смотрела, как он торопливо идет мимо столиков, и с трудом скрывала усмешку. Ну и ну! Неудивительно, что мир катится ко всем чертям, если взрослый мужчина, поддакивая, вертится в смешном костюмчике вокруг женщины, которая заказывает себе выпивку так, словно это дело всей ее жизни. Как же все так получилось? Где начало той кривой дорожки, заведшей человечество на запасный путь, где люди одной рукой смешивают себе выпивку, а другой бросают бомбы?

Она размышляла об этом, не облекая свои мысли в слова. Когда распадается связь времен, наибольшее значение придается наименее значимым вещам. Мойра это остро чувствовала.

В результате такого бардака все начинают создавать друг другу трудности без всякой причины. И хуже всего то, что с этим ничего нельзя поделать. Человек больше не может быть самим собой. Если женщина в таком месте закажет двойную порцию виски с «прицепом», ее наверняка попросят вон. Или если она захочет гамбургер с сырым луком.

Никто уже не может шагать по жизни под звуки собственной музыки. Сейчас ее даже невозможно услышать... И она тоже не слышит ее. Музыка, которая была внутри каждого человека и которая создавала порядок в окружающем мире, была утрачена. Утрачена вместе с грубоватым, но добрым, веселым и вдумчивым человеком, который научил Мойру прислушиваться к ней.

Коул Лэнгли (Линдси, Лонсдейл). Коул Фермер Лэнгли.

Принесли ее «Сайдкар», и она быстро сделала глоток. Потом, внезапно ощутив отчаяние, выпила сразу полбокала. Ей стало лучше. Теперь можно было думать о Коуле и не плакать.

Они с Фермером прожили вместе десять лет, десять самых лучших лет ее жизни. Это было похоже на бесконечное странствие, которое вряд ли бы пришлось по душе большинству людей, но это был свободный выбор, а не необходимость. Только так с Коулом и можно было жить.

В те дни они путешествовали на поездах. Они носили что хотели; Коул обычно ходил в спецовке или в хаки, а она — в льняном платье. Когда была возможность, Коул брал две кварты кукурузного виски в бумажном пакете. Вместо того чтобы сидеть в вагоне-ресторане, они таскали с собой еду, завернутую в газеты. И всякий раз, когда поезд останавливался, Коул вылезал купить конфет, колы, печенья и прочих вкусностей.

На двоих столько еды было многовато. Коул гордился этим изобилием, но сам был довольно привередливым едоком и мало пил. Он угощал соседей и делал это так, что никто никогда не отказывался. Коул знал верные подходы к людям — цитата из Писания, строчка из Шекспира, простая шутка. Через час путешествия все вокруг уже ели, пили и веселились вместе с ними. Коул заботился о людях так, словно они были кучей детишек, а он — их заботливым отцом.

В те дни другие женщины не чувствовали ненависти к ней.

Мужчины не смотрели на нее так, как сейчас.

Дружелюбие и способность заводить друзей были торговым капиталом Фермера. В конечном счете эти качества обращались в деньги, которые он получал в банках маленьких городов с помощью серий простых, но обезоруживающих операций. Однако он всегда рассматривал получение финансового вознаграждения как результат честного обмена. Вместо денег — того, в чем не было ни смысла, ни пользы, — он предлагал большие надежды и новые жизненные перспективы. И все делалось так, что никто и не видел истинной сути происходящего. Люди уходили ободренными и воспрянувшими духом.

А что еще им было нужно? Что может быть в жизни важнее, чем надежда и вера?

Больше года они жили на полуразрушенной ферме в Миссури величиной в шесть акров, на каменистой суглинистой земле, в простом деревянном доме с туалетом на улице. Лучше времени вместе у них не было.

Туалет был с двумя отверстиями, и иногда они проводили там целые часы. Они подсматривали за случайными прохожими, шедшими по изъезженной дороге из красной глины. За птицами, которые скакали по двору. Тихо разговаривали или читали старые газеты и журналы, которые грудой валялись в углу.

— Гляди-ка, Мойра, — говорил он, указывая на рекламу. — Цена мяса за последние десять лет выросла на двадцать три цента за фунт, а цена угля — на один с половиной. Такое впечатление, что продавцы угля решили уважить покупателя.

— Да. — Она не всегда знала, как ему отвечать, говорит ли он просто так или серьезно.

— А может, и нет, — продолжал он, — если вспомнить, что мясо обычно продается на фунты, а уголь на тонны.

Иногда она попадала в точку; например, когда Коул заметил, что четверо из пяти врачей принимают аспирин — и что она об этом думает?

— Пятому повезло, — ответила она. — Он единственный, у кого не болит голова.

Коул был очень ею доволен.

Их ужасно веселила реклама. Даже много лет спустя, глядя на какое-нибудь простое объявление, она могла от души расхохотаться.

Пропало желание?.. Устали от микробов?.. Научиться танцевать может каждый!

Даже сейчас ей было смешно это читать. Но теперь к смеху примешивалась горечь. С Коулом они смеялись по-другому.

Однажды он пытался вытащить журналы из-под низа стопки, стопка упала, и под ней обнаружилась маленькая деревянная коробочка с дыркой посредине. Детский туалет.

Мойра сказала что-то насчет того, как он забавно выглядит. Но Коул продолжал таращиться на него остекленевшими глазами, рот его болезненно искривился. Потом он повернулся к ней и прошептал:

— Могу поспорить, они убили ребенка и похоронили его прямо тут, под нами...

Она в ужасе застыла, не говоря ни слова. Она сидела, не двигаясь, молча глядя на него, и Коул воспринял это молчание как согласие. Он продолжал говорить, тихо и гораздо более убедительно, чем обычно. И скоро реальность вокруг них исчезла, остался лишь ужас, который создал он, а она сидела и кивала, соглашаясь с тем, что он говорит.

Дети не должны жить в этом мире. Да, детей нужно убивать при рождении или вскоре после него. Это лучшее, что можно для них сделать. Только так и больше никак можно избавить их от бесполезной пытки, от жестоких бесчеловечных мучений, от бессмысленного злого хаоса, который и есть жизнь на планете Земля.

Подсознательно она понимала, что впервые в своей жизни видит его истинное "я", что веселый и общительный Коул — только тень, за которой скрываются его истинные убеждения. Подсознательно она хотела закричать, что он не прав, что нельзя все абсолютизировать и что за реальным человеком порой скрывается лишь тень.

Но у нее не хватало слов, чтобы выразить эти мысли, она не умела связать их в одно. Они бессознательно бродили в ней, неуправляемые и неоформленные, а Коул тем временем, как всегда, был чрезвычайно последователен. И в конце концов он ее убедил. Она согласилась со всем, что он сказал.

И вдруг он стал осыпать ее проклятиями. Она тоже обманщица! Лицемерка! Не может ничего сделать ни для себя, ни для других, потому что сама ни во что не верит!

С того дня Фермер переменился. Они уехали из захолустья в Сент-Луис, и когда он не бывал мертвецки пьян, то спешил накачаться пивом. У них был приличный запас денег; точнее, он был у Мойры. Тайно, как и многие жены — хотя она не была его официальной женой, — она годами копила деньги. Но та серьезная сумма, которую она скопила, ушла бы за месяц, если бы до нее добрался Коул, а потому, как она считала, оставался только один выход. Она занялась проституцией.

В их кругу эта профессия не считалась позорной. Наоборот, для женщины, муж которой оказался на мели, это было в порядке вещей. Но обычные шлюхи стоят пучок-пятачок, и только стильные девушки, модные, дорогие дамы зарабатывают приличные деньги.

Модно одетая, стильная Мойра приводила Коула в бешенство. Совершенно обезумев, он упрекал ее в лицемерии, в неверии. Когда она пыталась объяснить, что хочет лишь помочь ему, он отказывался ее слушать. Рассвирепев, он объявил, что по своей природе она — шлюха, и всегда была шлюхой, даже тогда, когда они встретились.

Но он ошибался. В те дни, когда она еще работала фотомоделью и официанткой в коктейль-баре, она отдавалась мужчинам от случая к случаю и получала взамен только подарки. Это не было проституцией. Ей нравились эти мужчины. Она отдавалась без задней мысли, не помышляя о выгоде, не торгуясь, и принимала подарки на тех же условиях.

Надуманные обвинения Коула, которые он то и дело ей бросал, ранили ее все сильнее. Может быть, он и не понимал, что говорит, но кто знает? Случайный удар ребенка тоже может причинить боль, иногда даже большую, чем удар взрослого, потому что в этом случае пострадавший не может ответить. Единственный выход, когда боль становится невыносимой, — сделать так, чтобы ребенок не смог до тебя дотянуться...

Последнее, что помнила Мойра о Коуле Фермере Лэнгли, — как он стоял в своем комбинезоне на тротуаре перед шикарным домом, где они жили, обливался слезами и кричал: «Шлюха!», а ухмыляющийся таксист увозил ее прочь.

Она хотела оставить ему накопленные деньги. Хотя бы половину. Но в этом не было смысла. Или бы он их спустил, или их бы у него украли. Ему нельзя было помочь — по крайней мере, ей это было не под силу. И что бы она ни делала, это лишь продляло бы его агонию.

Она так и не узнала, что с ним стало. Этого знания она избегала всеми силами. Она надеялась, что он умер. Для человека, которого она так сильно любила, это было бы лучшим выходом.

11

Мойра большими глотками пила третий «Сайдкар». Чувствуя себя слегка игриво (она очень боялась напиться по-настоящему), она улыбнулась человеку, который подходил к ее столику.

Его звали Грейбл. Чарльз Грейбл, менеджер многоквартирного дома. На нем были полосатые брюки и тонкий черный пиджак, глаза близко сходились к переносице, а на пухлом лице застыло капризное выражение. Подсаживаясь к ней, он напустил на себя строгость, и его губки надулись, как у ребенка.

— Погоди, ничего не говори, — сказала Мойра торжественно. — Ты Эддисон Симмс из Сиэтла, и мы вместе обедали осенью 1902-го.

— О чем ты, Мойра?! — раздраженно ответил Грейбл. — Слушай-ка, я...

— Пропало желание? — спросила Мойра. — Устали от микробов?

— Мойра! — Он сердито подался вперед и понизил голос. — Последний раз тебе говорю! Твой счет должен быть оплачен сегодня же! Все до последнего пенни, все задолженности за квартиру и все другие счета, которые у тебя накопились! Либо заплатишь, либо я тебя выставлю вон!

— Ну же, Чарльз. Разве я не оплачиваю счета? Разве мы не всегда решаем эту проблему... так или иначе?

Грейбл покраснел и отвернулся. В голосе у него появилась умоляющая, жалобная нотка.

— Я больше не могу этого делать, Мойра. Просто не могу! Люди живут дольше, чем им положено по договору, въезжают независимо от даты аренды, платят деньги, которые я не учитываю в книгах! Мне...

— Я понимаю. — Мойра взглянула на него страстно и одновременно печально. — Просто я тебе больше не нравлюсь.

— Нет, дело совсем не в этом! Но...

— Врешь ты все, — недовольно надулась она. — Если бы я тебе нравилась, ты бы так не поступал.

— Я же говорю, я ничего не могу изменить. — Тут он заметил в ее глазах насмешку. — Ладно! — рявкнул он. — Можешь надо мной смеяться, но я больше не позволю делать из себя вора. Дешевая ты... дешевая...