Последний ворон

Дойдя до того момента, когда он надел пропитанную кровью гимнастерку убитого солдата, Хайд начал безостановочно чесаться и растирать руки и грудь, словно от холода, но более настойчиво, одержимо. Это, а также кое-что другое выводило Гейнса из себя. Человек ко всеобщему удовлетворению считался погибшим. Его отряд был уничтожен, застигнутый за грабежом самолета, на котором летела жена Никитина. Никто ни в Лондоне, ни, конечно, в Лэнгли не хотел, чтобы Хайд нашелся. И тем более живым.

– ...Отдохнул денек... и пошел дальше, – монотонно продолжал свой страшный рассказ Хайд. "Хлебнул сполна", – мелькнула непрошеная мысль, но Гейнс тут же постарался дистанцироваться от человека, сидящего по другую сторону стола.

Хайд выглядел обеспокоенным, изнеможенным, но все еще готовым к действию, вероятно, из-за грязного неопрятного холщового свертка, который он зажал в черных от грязи, покрытых струпьями руках. В нем находились непроявленная пленка и опечатанные пакеты. Гейнс подавлял в себе чреватый риском интерес. Лучше – на самом деле к лучшему, – если он будет держаться подальше от этого свертка. Даже по скупым намекам Хайда он чуял его взрывную силу.

– ...Я здесь... – Хайд замолчал и подался вперед, тупо уставившись на край стола. Гейнс блуждал глазами по окнам, разглядывая освещенные холодным солнцем горы и восстанавливаемый город, и небо, чистое от транспортных самолетов и советских военных вертолетов. Хайд пришел в себя и, вздохнув, сказал:

– Это отправишь в Лондон. Обри. – Казалось, он чуть ли не со злостью произнес это имя.

– Да, но Обри теперь председатель Объединенного комитета по разведке, Хайд. Это не в его компетенции, по крайней мере, непосредственно, – кашлянул Гейнс – И вообще, видишь ли, это не дело Лондона. Больше касается Лэнгли. – И он быстро потянулся к телефону. Обычное дело – взять да передать... он с удовольствием это сделает: к тому же ему это поручено.

Его больше передернуло от въевшейся в руки грязи, нежели от ярости, с какой Хайд вцепился в его кисть. Он ощутил дурной запах изо рта, вонь от нестираной одежды, почувствовал, как в руку вонзились грязные ногти. Хайд, с налитыми кровью глазами, слюнявым ртом, бешено тряс головой.

– В Лондон, – хрипло повторил он. – Обри.

Гейнс бросил трубку. Хайд отпустил руку. Гейнс посмотрел на нее с таким видом, словно подцепил заразу.

– Не могу, Хайд. Должен же ты знать, войди в мое положение...

– В Лондон, говнюк, в Лондон.

Подавшись вперед, Гейнс выпалил:

– Слушай, Хайд, даже тебе должно быть понятно, насколько важно, что ты... остался в живых. Прошло десять дней со дня... несчастного случая. Ты был там. Обнаружил там материалы. Практически был очевидцем. Лэнгли потребует разговора с тобой, захочет видеть, что ты принес.

Хайд, как загипнотизированный, упрямо тряс головой. Гейнс запнулся.

– Никакого ЦРУ. Только Обри. Понимаешь, ты, раздолбай? Это пойдет в Лондон, только для глаз Кеннета Обри! Дошло? Понятно?

– Слушай, ты понимаешь, что это такое? Насколько это важно?

– Важно. Знаю.

– Так скажи, что ты видел! – воскликнул Гейнс, чувствуя, как горят щеки и душит воротник. Маленькая рука сжалась в кулак, но не двигалась. – У тебя не отчет о выполнении задания, а, черт возьми, любительский фильм о проведенном отпуске! Будь добр, доложи разведке, что тебе известно! – Он еще определеннее почувствовал присутствие другого лица в соседней комнате. Держаться подальше, возможно, разумнее, но оставаться только статистом вряд ли полезно с точки зрения карьеры. Нужно заставить Хайда заговорить еще до того, как он войдет...

– Тебе говорить не стану. Мне нужен шарманщик, а не долбаная обезьяна.

– Хайд, ты, черт побери, просто невыносим! Мы, как известно, по одну сторону! Уж не одичал ли ты немного? – кивнул он на афганский костюм Хайда.

Тот, качая головой, хрипло засмеялся.

– Не придуривайся, Гейнс. Ты здесь без году неделя, но, твою мать, хорошо знаешь, о чем речь. Я-то знаю, что всем здесь заправляет Лэнгли. Оба мы работаем на них. Но на этот раз я для них чужой. Понял? Занимайся своим делом, словно меня нет. Дошло? Свяжись с Обри, только и всего. Немедленно. Пусть он приедет сюда. Или отправь меня туда. Мне все равно. Вот и займись этим.

– Значит, ты отказываешься докладывать мне, Хайд?

– Нет.

– Тогда, если угодно, начинай.

– Теперь отказываюсь. Теперь, когда ты требуешь.

Гейнс всплеснул руками. По лицу Хайда пробежал солнечный луч, не прибавив коже ни цвета, ни теплоты. Нервы Гейнса были взвинчены до предела. Слава Богу, Хайд сдал пистолет службе безопасности посольства. Похоже, он был бы способен применить его, теперь, или через несколько мгновений.

Пора кончать, решил Гейнс. При таких темпах он будет выглядеть все глупее и нелепее: к тому же тот, кто подслушивает, может подумать, что он совсем растерялся. Он нашел кнопку внутренней связи, наклонился вперед и коротко сказал:

– Хорошо!

Рука Хайда дернулась к поясу, но увы... Голова резко повернулась в сторону открывшейся двери в соседний кабинет. В дверях появилась громоздкая фигура Харрела в ладно сидящем костюме. На лице неподдельное облегчение. До тех пор, пока Хайд, тоже увидев его, не обернулся к Гейнсу, оскалившись по-звериному, и, опрокинув стул, собрался всем телом, готовый прыгнуть или бежать. С Харрелом были еще двое. Они втиснулись в кабинет следом за Харрелом, такие же дюжие, как он. Все трое вооружены, но оружия не показывали.

Харрел, ухмыляясь, смотрел на Хайда. Гейнс был поражен и озадачен, увидев, до какой степени они без слов понимают, боятся и ненавидят друг друга. Хайд, не двигаясь, продолжал стоять в боевой стойке.

– Привет, Патрик... Давно не виделись, а? – промолвил Харрел.

Маленькая фигурка Хайда дрожала от напряжения. Все трое американцев стояли в считанных метрах от него, на фоне их дюжих фигур он казался еще меньше. Потом, вроде бы не к месту, Хайд, покачивая головой, хрипло засмеялся.

– Спасибо, Гейнс. Здорово помог. За мной не станет, – небрежно, насмешливо бросил Харрел. При каждом взгляде на Хайда в глазах его светилось столько ненависти, что Гейнса бросало в дрожь. – Ну, Патрик, как делишки? Ты-то откуда свалился? – продолжал Харрел. Хайд подался вперед, словно безмолвно сообщал что-то важное или же пел. На шее вздулись вены. Он вспотел и от него воняло. – Думаю, старина, тебе есть, что рассказать, а? – поддразнивал его Харрел. И, признаться, упивался тем, что Хайд наконец-то попал к нему в руки и совсем, как было подумал Гейнс, не для отчета. Гейнсу было бы легче представить, что Хайд так или иначе замешан в том, что произошло в Таджикистане: был одним из мародеров, спутался с афганцами... если бы не жестокое злорадство, написанное на лице Харрела!

– Катись-ка ты на хер, Харрел, – произнес сквозь зубы Хайд.

Харрел прищелкнул языком.

– Давай-ка, старина, поедем ко мне. Там и поговорим, а?

Улыбка Харрела тоже казалась неуместной.

* * *

Кипарисы и чуть подальше кедры, словно пятна строго правильной формы на интенсивно-синем небе. Газоны синевато-зеленого цвета, словно выкрашенные или мертвые. Все до одного надгробные камни и изысканные скульптуры – из ослепительно белого мрамора. Крылатые ангелы, обелиски и башни, копии мавзолеев, большей частью в греческом стиле: все вместе было похоже на развалины огромного флорентийского палаццо. Украшавшие могилы цветы поражали неуместным буйством тропических красок. Голос священника доносился до Обри чуть громче жужжания насекомого. Темные деревья, решил он, пытаясь отвлечься от мыслей, родившихся во время полета, словно тени на отслоившейся глазной сетчатке.

Просто я устал, сказал он себе. Эта ужасная разница во времени не отпустит меня. Как и тень Патрика. Во всяком случае, пока я здесь, являясь свидетелем, как предают земле моего брата.

В темном костюме было очень жарко, он был явно не по сезону для такого непривычного калифорнийского начала ноября. Туман рассеялся еще с утра. Кружилась голова. Донимала полуденная жара. Даже ветер казался горячим, хотя дул он со стороны затянутой дымкой, переливающейся синей карандашной линии на горизонте, означавшей Тихий океан. В обнаженной голове стучало, словно в барабан, и ему не терпелось вернуться в часовню с кондиционером, окунуться в ее искусственную прохладу, так ошеломившую его, когда он впервые вошел в это низкое, в испанском стиле, побеленное строение.

Это событие, похороны брата, у которого он научился не волноваться по пустякам и которого так мало знал, непостижимым образом беспричинно тронуло его. Особенно если вспомнить, что они не виделись пятнадцать лет. Без усилий Обри стал думать о нем в прошедшем времени. Много легче, чем о Патрике Хайде. Из глубин памяти выплыло укоризненно глядящее лицо Годвина. Он слабо пошевелил левой рукой, словно отмахиваясь от нежданной скорби и чувства вины. В его странном состоянии, усугубленном усталостью, он вполне мог испытывать чувство вины и по отношению к Алану. Рука по-прежнему шевелилась, словно на сей раз отмахиваясь от всего окружающего, от незнакомых первозданных красок и резкого света.

Дорогой черного дерева гроб с серебряными ручками короткими толчками опускался в могилу по мере того, как стравливали веревки. В ярком свете дня могила казалась черной дырой. У стоявшей рядом с ним племянницы, Кэтрин, глаза были сухими, но напряженное лицо выдавало сдерживаемые чувства. По другую сторону Кэтрин стояла ее мать. Искусственно подтянутое лицо скрыто под плотной вуалью. Обе его родственницы? Как они сказали? Ближайшие родственницы, вот как это называется. Против него, но другую сторону могилы, молодая вдова, с которой он тоже вроде бы находится в родственных отношениях. Эта была третья из женщин, на которых был женат брат. Средняя жена то ли умерла, то ли ее не было в стране, он точно не помнил. Громко всхлипывавшую молодую вдову поддерживал под локоть молодой блондин могучего телосложения, чувствовавший себя неловко в излишне легком костюме. От Кэтрин Обри узнал, что они с Аланом недавно развелись. Вся эта причудливая сцена лишний раз свидетельствовала о том, что они с братом были совершенно чужими. Джазовый музыкант, трижды женатый и обитавший в какой-то колонии чудаков-артисток, бывшей рыбацкой деревне Саусалито, в деревянной хижине на краю причала, которую американцы называют плавучим домом! Совершенно нелепо. Так же нелепо, как и то, что он стоит рядом с тридцатидвухлетней женщиной, родной ему по крови и только, которую он вчера вечером увидел всего третий или четвертый раз в жизни.

По крышке гроба застучала земля. Помимо своей воли Обри оказался вовлеченным в церемонию, забыв даже о Хайде. Шагнув вперед, Кэтрин подняла горсть сухой земли и со стуком уронила на гроб. Высокая черноволосая молодая женщина с резко очерченным, несколько надменным профилем, бледными, несмотря на косметику, щеками, темно-голубыми тревожащими глазами. Никакого фамильного сходства, ничего такого, что объясняло бы ее поразительную внешность. Молодая вдова, глянув вниз, вздрогнула и зарыдала. Мускулистый молодой человек увел ее в сторону.

Обри, споткнувшись, подался вперед и почувствовал локтем твердую руку Кэтрин. Его не обидел этот невольный намек на его немощь. Он оглянулся. На него внимательно смотрели его глаза, только потемнее. Выходит, какое-то сходство между ними существует. Губы как бы оттаяли, хотя лицо оставалось равнодушным, словно она не до конца прочитала книгу об искусстве улыбаться. Он благодарно кивнул ей, торопливо взял горсть земли и бросил на гроб. Следом к вырытой могиле потянулись незнакомые ему люди.

Деловые партнеры... разумеется, не Алана, а его дочери. Около могилы сбились в кучку несколько чернокожих. Их горе было неподдельным. Обри предположил, что это музыканты, товарищи Алана. Обильно потея, бросил землю Шапиро, хозяин Кэтрин, президент "Шапиро электрикс". За ним Паулус Малан...

...Потом в торжественном молчании с достоинством подошли чернокожие, дальше остальные. Обри отвернулся, не мог видеть напыщенную фигуру Малана. Его высокомерию не было границ, хотя и был-то он всего-навсего белым уроженцем Южной Африки, наследником "Малан-Лабюшань консолидейтед". От имени своей страны Малан вел дела с Народным банком в Москве, обговаривая цены на золото и алмазы, устанавливая их. По контрасту с сегодняшним переливающимся всеми красками днем Обри вспомнил, что видел Малана в черно-белом фильме о его пребывании в Москве, снятом английской секретной службой: Малан в Большом театре, Малан на Красной площади, Малан в "Чайке", направляясь по делам – договариваться, устанавливать цены.

Со стороны Малана присутствие здесь было необычным для него жестом вежливости, возможно, потому, что здесь был Шапиро... если не замечать, как во время панихиды и здесь, у могилы, Малан с видом собственника разглядывал Кэтрин. Правда, ни его роль в переговорах о естественных богатствах между его страной и Советским Союзом, ни его виды на Кэтрин, не имели для Обри никакого значения.

Стоявшие вокруг могилы люди разбились на небольшие кучки. Внешне Кэтрин казалась замкнутой, отрешенной в своем горе, но Обри подозревал, что под поверхностью кроются греховные чувства. Он слышал, как Малан, хрустя по гравию солидными черными ботинками, перебрасывается с ней и ее матерью ничего не значащими фразами. Могилу стали забрасывать лопатами, звук падающей земли отдавался, словно отдаленный гром. Обри знобило, хотя безоблачное небо по-прежнему сияло, будто эмаль. Малан, оставив Кэтрин на попечение Шапиро, легким, уверенным шагом, словно спортсмен, а не бизнесмен направился в сторону Обри. Сколько ему теперь? Сорок пять? Не больше. На этом он и остановился.

Что же все-таки его отличало? Может быть, уверенность, с какой он стоял на земле? Рядом с ним и собеседники, и окружение казались менее значительными, более невзрачными, чем он сам.

– Сэр Кеннет Обри, – тихо произнес, улыбаясь, Малан. Заметный, но несколько сглаженный акцент, точь-в-точь как у отца, Джеппа Малана. Джепп Малан, с кем он встречался сорок пять лет назад. Знает ли сын, что Обри и отец знакомы? Обри пожал протянутую ему крепкую прохладную ладонь. – Сожалею, – продолжал Малан, – что мы знакомимся, наконец... но по такому случаю.

– О да... ваш отец... разумеется, говорил обо мне.

– Конечно. Особенно в связи с вашими... недавними проблемами. Он ни на минуту не поверил тому, что о вас говорили.

– Благодарю. Давно это было, в Северной Африке, когда мы... Должно быть, я здорово изменился за это время, – самоуничижающе усмехнулся Обри.

Малан в ответ затряс головой.

– Он так не считает. Говорит, что как бы вы ни старались, никогда не изменитесь.

– А отец... я читал, что он?..

– Ушел с поста председателя компаний? Это правда. Рак, – спокойная уверенность покинула Малана. Он продолжал: – Полгода, говорят, врачи. – Казалось, короткое мгновение он был в замешательстве, потом передернул плечами. – Я расскажу ему о нашей встрече. Ему будет интересно.

Обри чувствовал, что его оценивают, изучают. Ни в коем случае не сбрасывают со счетов. Чувствовалось, что Малан относится к нему с сильным подозрением – с чего бы? Казалось, что Обри интересует его только и своем профессиональном качестве, словно за присутствием его на похоронах брата скрывался какой-то обман.

– Пожалуйста, передайте, что я хорошо помню и ценю нашу старую дружбу, – натянуто произнес он. – И мои... сочувствия, конечно.

– Передам, – Малан ответил с вежливой нетерпеливостью, взглянув на Кэтрин, ее мать, снова на Обри. – Конечно, передам. – И снова этот проблеск подозрительности. – Извините, – пробормотал он и, кивнув, направился к Кэтрин.

Обри не мог избавиться от ощущения, что произошло что-то важное. И это вопреки назойливой белизне часовни и темнеющим вдали кипарисам и соснам, несмотря на мирный щебет копающихся в трапе воробьев. Произошло нечто более значительное, нежели простое знакомство. Он смотрел, как Малан по-хозяйски двигался к Кэтрин, как на ее бледном неживом лице на мгновение мелькнула адресованная ему едва заметная надменная улыбка. Они были близко знакомы. Блеснули глаза, чуть зарумянились щеки, но надменное выражение осталось. Интимное знакомство? Плотская связь? Он понимал, что старомоден в своей строгости, но никак не мог избавиться от игры воображения.

Он подавлял воспоминания о войне и об отце Малана, служившем в южноафриканском разведывательном корпусе в Западной пустыне, старался не думать о сходстве между отцом и сыном. Подавлял воспоминания, чтобы поразмышлять о сыне, Паулусе...

В это время Алан, которому было не больше шести-семи лет, бывало, горячо шептал ему на ухо: "Я его не люблю". Будто речь шла о слишком строгом учителе или мальчишке старше его, от которых кроме вреда он ничего не ждал. Внезапно его охватило чувство утраты, к горлу подкатились слезы, защипало в глазах. Только теперь до него по-настоящему дошло, что Алана нет в живых. Что он его потерял. И понял, что уже не будет возможности ни помириться, ни начать сначала. Остались одни воспоминания.

Он не представлял, сколько времени прошло, прежде чем из-за туманного занавеса, отгородившего его от ослепительно яркого дня, вновь возникли деловито снующие воробьи. Кэтрин по-прежнему вполголоса беседовала с Маланом, который больше не интересовал Обри. Он нетвердыми шагами, тяжело опираясь на трость, двинулся к стоявшему рядом черному катафалку. Сквозь темные стекла было видно чопорное лицо матери Кэтрин. Шапиро, изнывая от жары, тяжело расхаживал вокруг длинного белого "кадиллака". В знойном мареве кипарисы казались строем солдат в темных мундирах. На ослепительную поверхность океана было больно смотреть. Замедлив шаг, он оглянулся на заканчивавших работу могильщиков. Могильный холмик был не больше кротовой кочки. По земле и нижним веткам кедров прыгали белки. Послышались резкие ритмы рок-музыки, сопровождавшей другие похороны, пестрые и многолюдные. Алан по достоинству оценил бы такое нарушение его покоя. Но для ушей Кеннета она была возмутительно неуместной и безвкусной. Над выжженными солнцем холмами в восходящих потоках воздуха парили большие темные птицы. Звенело в ушах и хотелось скорее попасть в прохладу оборудованного кондиционером катафалка.

Твердая рука Малана подсадила его в машину. Он сел напротив племянницы с матерью, утопая в кожаном сиденье. Помедлив, Малан сел рядом, захлопнув за собой дверь, и машина, хрустя шинами по гравию, сразу тронулась с места. Обри сочувствующе улыбнулся. По щекам обеих женщин медленно катились слезы. Они подавляли тихие, приглушенные рыдания, не стыдясь слез. Джаз, наркотики, трос жен и дюжина любовниц, плавучая хижина вместо дома... и после всего этого такой человек был способен вызвать написанное на бледных лицах безутешное горе.

Чтобы как-то снять напряженно, он обратился к Малану:

– Полагаю, вы здесь по делам, Паулус?

На мгновение он уловил тревогу. В холодных бесцветных глазах Малана светилось подозрение. После минутного колебания Малан молча кивнул, словно не доверяя собственным словам.

Сквозь темное стекло поверх широкого плеча Малана было видно, как воробьи, взлетев с газонов, вились в воздухе, гоняясь за насекомыми. Взглянув еще раз на Малана, Обри почувствовал, что тот смотрит на него, как на источник опасности. Почему? Он не питал к Малану никакого интереса, если не считать неприятного впечатления от покровительственного поведения по отношению к Кэтрин.

Однако Малан ожидал такого интереса. Но почему?

* * *

– Вы же не сбросите меня с первого попавшего под руку вертолета.

– Будет что-то вроде несчастного случая, Хайд, – ответил Харрел. – Серьезного. – Один из американцев, зажавших его между собой на заднем сиденье, фыркнул от смеха. – Ты не понимаешь, какая у тебя нынче репутация в Лондоне, Хайд, – продолжал Харрел, повернувшись вполоборота и небрежно покручивая баранку длинного американского лимузина кремового цвета с затемненными стеклами. – Они думают, что ты там. Знаешь, там, где это случилось. Ты большая обуза для Лондона, Хайд. Они действительно хотят никогда больше тебя но видеть. – И он улыбнулся, словно родитель, успокаивающий капризного ребенка, уставшего от долгой поездки.

Хайд сжал руки между колен и напряг плечи – боялся, что задрожат руки. Тело должно оставаться таким же, ничего не выражающим, как и голос, и взгляд, блуждающий по спинке сиденья водителя, по коленям. Он ни разу не взглянул на них. В то же время хотелось пошевелиться, чтобы заглушить растущий внутри панический страх и восстановить нарушенную плавность мыслей.

– Надоело все, Харрел, – произнес он, будто перед ними не маячила перспектива смерти, – хочу сказать, что надоело убивать. – Он говорил, словно читал приевшуюся лекцию, – ровным, скучным, невыразительным голосом. На какое-то время это даже вызвало их любопытство, однако он уловил растущее раздражение. Разумеется, этому способствовал запах его немытого тела.

– Складно говоришь.

– А вам хоть гори все синим пламенем, лишь бы позабавиться. Вы не можете не убивать. – Он сделал вид, что примирился с неизбежной смертью. Поднял глаза. Харрел, сворачивая на узкую площадь, забитую прилавками, запруженную афганцами и скотом, словно слушал нечто забавное, по-прежнему сохраняя бесстрастно-уверенное выражение лица. Но тут сидевший слева американец заворочался, потер щеку и, наморщив нос, заявил:

– Давай-ка побыстрее, Харрел, слышишь? От этого парня несет дерьмом!

Хайд медленно посмотрел по сторонам и дохнул в сторону соседа слева. Тот бросил на него злобный взгляд.

– Черт бы тебя побрал, – проворчал он, морщась от дурного запаха. Хайд смотрел широко открытыми глазами, словно больное комнатное животное, понимающее, зачем ему делают укол. Он глядел отсутствующим взглядом, делая вид, что трусит.

– Еще схватишь от него что-нибудь, – предупреждал, все еще потешаясь, Харрел. Ишак бесконечно мудрым взглядом проводил проезжавший по узкой улице лимузин. В американское посольство? Нет, в какое-нибудь, смешно подумать, надежное место. Дыхание оставалось ровным. Руки не связаны и не в наручниках, по с обеих сторон притиснуты к бокам. Прежде чем они встревожатся, можно сделать лишь одно резкое движение. Пистолеты по глупости находились в кобурах под мышками.

Но, черт побери, он был так слаб! Машина выскочила еще на одну из кабульских площадей. Хайд до сих пор не мог привыкнуть к тому, что не видно грязновато-зеленых танков, грузовиков и БМП, множества солдат в гимнастерках и комбинезонах цвета хаки и, почти как у австралийцев, панамах. Русские ушли... их заменили янки! Проклятая слабость, нерешительность. И... он старался не думать об этом, но безрассудная мысль настойчиво овладевала им... Разом покончить со всем.

Магазины кричащей западной моды не гармонировали с тускло-черными одеждами прятавших лица женщин. От Кабула военных лет остались только мужчины да разрушенные здания и разбитые мостовые. Но в памяти без труда всплывали трассирующие снаряды в ночи, вертолеты на фоне неба, словно насекомые на лобовом стекле, мертвые тела на улицах, искалеченные афганские солдаты, нелепая паника во время переговоров и перемирия, взрывы и убийства из мести. Он сильнее сжал кулаки, чтобы унять дрожь в руках.

Эта площадь, потом широкая улица с полным правом могли находиться не в Кабуле, а в Тегеране. После падения Наджибуллы, гибели Масуда и изгнания всех умеренных деятелей в город нахлынули фундаменталисты, женщины надели чадру и траурные одежды и теперь все это в конечном счете не стоило и ломаного гроша. Еще одна исламская страна катилась в преисподнюю средневековья. Масуд в своей могиле, должно быть, покатывался со смеху.

– Ведь вы не можете без того, чтобы не гадить по всему миру, верно? – продолжал Хайд. Американец слева, сердито засопев, заерзал на кожаном сиденье. Тот, что справа, отвернулся к окну. В машине, казалось, стало жарче и теснее. – Вы просто не можете не убивать людей... как тс ученые. Бросают живых птиц в авиационные двигатели, лишь бы узнать, сколько нужно воробьев, чтобы эта проклятая штука подавилась. – Теперь они внимательно озадаченно слушали. Где это он слышал про то, как проверяют двигатели? – Вот что такое ваш мир. Так набивайте трупами машину, смотрите, сколько туда влезет.

– Катись к черту! – заорал второй американец. Харрел, ведя машину по прямой почти пустой дороге, быстро обернулся и с подозрением посмотрел на Хайда. Хайд тупо уставился в спинку сиденья, и Харрел, успокоившись, стал следить за дорогой.

– ...Подсчитываете трупы... и боеприпасы. Здесь, в Никарагуа... – не останавливаясь, монотонно продолжал Хайд, распаляя себя. Но даже при этом инстинкт самосохранения, видимо, плохо срабатывал, нужный ему адреналин сочился по капле. Ну давай, они же собираются тебя убить! Безразличие. О Господи, ну давай же!

Машина встала у светофора. Они сразу тесно прижались к нему, вскинув руки к отворотам пиджаков, нащупывая ради спокойствия рукояти пистолетов. Они явно не в своей тарелке, но слишком уж насторожены. Попробовать помолчать? Нет. Говори.

Глядя на проходящих перед машиной двух женщин под чадрами в черной одежде и верблюда, взиравшего на окружающий мир крошечными глазками, меньше чем у шагавшего между женщинами мальчишки, заговорил Харрел:

– Хайд, ты давно уже на свалке. Ты мертвец, только не понимаешь этого. Мы вовсе не будем тебя убивать. Только похороним труп. – Сосед слева загоготал.

– Не понимаю, почему это серьезные дела всегда поручаются таким засранцам, как вы трое, – ответил Хайд, но его трясло от ножом полоснувшего замечания Харрела. Что-то в нем действительно умерло, он страдал от своего рода гангрены чувств, ощущений. Сидевший слева от него рычал, Харрел успокаивал его, словно сторожевого пса, а Хайд уставился в окно на белые вершины Гиндукуша. По бледному зимнему небу, гонимые ветром, словно огромные серые корабли завоевателей, мчались темные тучи. – Засранцы, – повторил он спокойно, без угрозы. Похоже, Харрел расслабил плечи. – Неисправимые рехнувшиеся засранцы, одним словом, ЦРУ.

– Ты тоже занимался грязными делами, Хайд. Так что не морализируй.

– Не ради забавы, как вы.

Машина тронулась дальше. Глазастый мальчишка в ярко-желтой куртке с капюшоном и длинных белых носках, выглядывая из-за женских юбок, смотрел вслед машине. Харрел свернул влево и попал на узкую, полную людей улицу. Они проезжали недалеко от знакомого Хайду базара. Муравейник. А вдруг?.. Он еще ниже опустил голову к коленям, ссутулился, как бы признавая поражение. Громко зевая, потер небритые щеки, потом, вздохнув, сглотнул слюну. Пальцы тряслись. Зажавшие его американцы тревоги не проявляли. Солнце зашло за тучу, лобовое стекло залепило снегом. Харрел включил "дворники" Они ритмично замелькали, слизывая снежные хлопья.

– Наконец-то попал в мир Рэмбо, – продолжал скучно бубнить Хайд. – Давай, ребята, – стреляй ублюдков, стреляй всех. – Он сглотнул слюну. Не давай трястись этим чертовым рукам! Ему нужно было говорить, чтобы еще Польше вывести их из себя и успокоить самого себя. – Заигрывайте с русской армией и КГБ – с теми, кто против Никитина, потому что не хотите, чтобы в России все было тихо и спокойно. А может быть, хотите, чтобы они снова влезли в эту помойку.

Монотонно работавшие "дворники" усыпляли. Снегопад усилился. Машина прокладывала путь по окружавшим базар улочкам и переулкам.

– Почти приехали, – оглянувшись на Хайда, лениво произнес Харрел. От радиатора отскочил ишак, по-видимому, невредимый. Хозяин ишака, воздев к небу кулаки, плюнул в стекло. Сидевший слева американец отпрянул в сторону. – Жаль, что не услышим до конца твою теорию, Хайд. Времени нет. Извини, – улыбнулся Харрел.

Афганский солдат, афганский полицейский. Женщины под чадрой, в бесформенных одеждах. Мужчины в белых рубашках и шапках блином. Небрежно, словно хозяйственные сумки, тащат автоматы. Впереди над узкой кривой улочкой, словно рождественские огни, висят светофоры. Блеклые краски десятков прилавков и тесных темных лавок.

– Еще в одно грязное дело лезешь, Олли, – бросил Хайд все тем же безразличным тоном.

– Харрел, этот парень начинает мне надоедать.

– Спокойно. Осталось недолго.

Зеленый свет. Ему был знаком этот ряд лавок, знакомы переулки позади них, кучи сваленного там мусора. Муравейник. Зеленый...

В витрине, словно знамение, маленький портрет Хомейни. Застигнутые снегопадом, словно обгорелые листы бумаги, в своих черных одеждах по улочке спешили женщины. Его вдруг обожгла догадка о смысле и значении игры, которую затеяли Харрел и те, кто за ним стоял. Снова в витрине морщинистое аскетическое бородатое лицо Хомейни. Мулла, отчитывающий женщину с открытым испуганным лицом. Харрел и русские; зеленый свет светофора; машина, медленно ползущая среди мусора, животных, людей; мокрый снег. Он наклонился еще ниже, всем видом показывая безнадежность своего положения. Попробовал, чувствительны ли пальцы, плотно ли прижимают его американцы. Зеленый, зеленый, зеленый...

Красный.

Харрел засигналил сиреной, увидев вставшую поперек улицы повозку, потом рванул ручной тормоз. В тесном жарком пространстве лимузина скрежет тормозов раздался неестественно громко. Люди, словно волны, терлись о бока машины. Вымокшие от снега черные одежды женщин вытирали затемненные стекла. По обе стороны закипало раздражение, у Харрела напряглись плечи. О нем забыли. Их взбесила уличная пробка – не до него, все равно с ним скоро будет покончено.

Красный – напряженный покрасневший загривок Харрела, напряженные руки – красный. Взмахи «дворника» отмеряли время. Красный – тик – адреналин – по рукам пробежала дрожь, насторожив их. Дверцы изнутри не заперты – красный.

Берись за того, что слева, – сподручнее для правой руки. Нож не трогай – тесно, неудобно пользоваться. Глядя между ног на пыльный коврик, еле заметным движением скользнул руками по ткани их костюмов. В любой момент дадут зеленый...