Интервью и беседы с Львом Толстым

Лев Николаевич обернулся всем корпусом, его лицо сияло от удовольствия. - Но... позвольте, вы уже пробовали этим заняться или у вас только еще пока одни добрые помыслы? - Я уже несколько лет живу в деревне, обучаю ребяток музыке и даю спектакли, включая в них наибольшее количество музыкальных номеров. Лев Николаевич уже не сидел; как будто невольно поднявшись с кресла, он обратился ко мне с вопросом: - Вы, следовательно, сведущи в музыке? - Немножко, - ответила я. Он обратился к моей приятельнице и спросил вполголоса: - Кто это? это ваша знакомая? - Я - Серова! - отрекомендовалась я. - Это ваша опера, "Уриэль Акоста", которая давалась в нынешнем году в театре? (*1*) - Ее! Ее! - подтвердила моя приятельница. Лев Николаевич как будто припоминал что-то; прикрыв глаза ладонью и не глядя на меня, он вполголоса произнес тихо, несколько нараспев. - Идет девушка по лесу и думает: "Ах, кабы мне ленточку найти... розовенькую ленточку!" - идет, идет она, вдруг... ан ленточка-то и лежит на дороге, да еще расписная! - Он снял ладонь с лица и весело добавил: - Вот для меня вы теперь расписная ленточка, так я жаждал найти музыкальную силу, преданную столь великому делу. Приветствую вас от всей души! - добавил он, протянув мне обе руки. - Да! ваше дело - великое дело! Этими словами, незабвенными для меня на всю жизнь, Лев Николаевич укрепил во мне веру в деятельность, давно уже избранную мною, и смахнул с души моей все возможные сомнения, которые подчас ее сильно волновали. После первого дорогого мне приветствия разговор завязался так непринужденно, в таком дружественном тоне, будто мы были давно знакомы друг с другом. - Слушайте, - оживленно заговорил Лев Николаевич, - я сейчас работаю над "Винокуром", мне нужна музыка к этой пьесе. Я хочу ее дать исполнить в балаганах на святой (*2*). Был я недавно на гулянье, насмотрелся, наслушался я там всякой всячины... знаете, мне стало совестно и больно, глядя на все это безобразие! Тут же я себе дал слово обработать какую-нибудь вещицу для сценического народного представления. Нельзя так оставить... просто стыдно!.. Я взялся за первую попавшуюся тему и ждал, чтобы кто-нибудь пристегнул музыку к ней (это весьма важно для народных спектаклей); но музыканты - простите меня - народ гордый, спускаться со своих высот не любят, не любят! - подчеркнул он шутливо и глянул на меня с тем чудным выражением юмора, который так бесподобно освещает его серьезное, умное лицо, стушевывая некоторую его суровость. - Дайте мне просмотреть вашего "Винокура", - взмолилась я, - но... боюсь... не справлюсь! - Только проще, проще... забудьте, что вы оперу писали, имейте в виду вашу аудиторию; она будет требовать простоты и жизненности. Я еще задумал другую вещь... ну, да посмотрим, что вы с "Винокуром" нам скажете? Весь вечер прошел в мечтах, в проектах, в добрых намерениях, казавшихся так легко осуществимыми! Нам слышались уж хоры и напевы наших дорогих композиторов, проникших в недры народа, откуда черпались материалы для их великих созданий... Как хороши подобные минуты! Как Лев Николаевич способен человека выхватить живьем, из будничной обстановки, поставить его мысленно в рамки идеальных условий и заставить его пожить, хоть одно мгновение, жизнью светлого будущего. Это удел великих, художественных натур - уметь так объективно отвлечься и отвлекать других от сейчасочной жизни. И чего-чего мы только не коснулись в этот достопамятный вечер. И распространения музыкальной грамотности в селах, и деревенских концертов, наконец, устройства музыкальных зрелищ. - Значит, опростевшая, примененная к пониманию народа, опера? - спросила я. - Нет, нет! только не опера! - воскликнул Лев Николаевич. - Это отвратительный, фальшивый род искусства. Петь нельзя по пьесе, когда в жизни не поется. Я уродливее ничего не знаю, как изображение предсмертной агонии в операх. - Но ведь монологи также в жизни не говорятся... - Да, но это я еще могу себе представить в виде "думы вслух", но петь о своих заветных мыслях, - нет, нет! это безобразие! Лев Николаевич стоял только за дополнение словесных произведений музыкой. В этом, конечно, сказывался литератор. Прочитав "Винокура", я должна была сознаться, что мало нашла моментов, возможных для пристегивания к ним музыки. Увертюры и антракты немыслимы в народных театрах; к ним даже интеллигентная публика не умеет относиться с достодолжным вниманием. Пришлось в виде вступления заставить пройтись хор девушек с граблями, под аккомпанемент фисгармонии, заменяющей деревенскую гармонию до полной иллюзии. Вместо антракта пришлось втиснуть инфернальный марш, под звуки которого дефилировали все обыватели ада. Пляска опьяневшей четы, доходящая до умоисступления, под звуки чертовского наигрыша - эффект, достижимый только оркестровыми средствами или с помощью виртуоза-балалаечника. Из музыкальных моментов всего богаче оказалась вставка хоровода на пирушке, с солистом, со скрипкою на завалинках, с сопровождением фисгармонии, фортепиано и трубы. Написав все эти номера, я отправилась к Льву Николаевичу. Он выслушал внимательно, выслушал и - молчал. - Был я проездом на одной станции, - заговорил он, - и один солдатик или фабричный (не приметил я в точности) наигрывал и плясал под гармонию; то есть, я вам скажу, ничего подобного я себе представить не мог! Просто не устоял было на ногах, вот так тебя и тянет пуститься в пляс! Верите ли? Вся окружающая его толпа так и заколыхалась... так и заколыхалась... Критика Льва Николаевича вся сказалась в этих немудрых словах. Нет, от моей музыки, - я это чувствовала, - не заколыхалась бы толпа! "Оперность" ада, хоровода и хора девушек окончательно расхолодила его: я потерпела фиаско... Когда же Лев Николаевич мне прочел "Власть тьмы", то я, потрясенная до мозга костей этим чтением, еле доведенным автором до конца (его душили слезы, так он взволновался), решила про себя: я ему не сотрудник! Горько и больно мне стало от этого решения... Какую музыку можно написать к этой мрачной, потрясающей душу драме? Для музыки и мрак, и заскорузлая беднота может дать материалы, но образы во "Власти тьмы" поставлены в исключительные рамки, музыка только помешала бы, отвлекла бы зрителя от цельного, выдержанного тона, в который музыканту попасть невозможно по немузыкальности всей ситуации. Есть в деревне своя поэзия, есть просветы, пробуждающие звуки в душе музыканта, но именно во "Власти тьмы" их нет. После поименованной драмы Л. Н. только еще написал для сцены "Плоды просвещения", не подошедшие к его первоначальной программе обогатить репертуар балаганных театров. Когда наступила пасха, я полюбопытствовала узнать об участи "Винокура". Если бы даже моя музыка оказалась подходящей, она не увидала бы света божьего в балагане: нужны были хоры, оркестр, хоть в самом элементарном составе; но об этом Л. Н. нимало не задумывался и на мой вопрос: "Кто же будет исполнять музыку?" - очень затруднился ответом. "Винокур" давался в балагане и не имел успеха, та же участь постигла его в спектакле у Н. В. Верещагина (*3*), данным с музыкой, на сыроварне, при громадном стечении простонародной публики. Тут же давалась драма Островского "Не так живи, как хочется" с вкладными муз номерами из оперы "Вражья сила" Серова, имевшая полный успех; а "Винокур", несмотря на юмор, на понятную всем фабулу, провалился при громком протесте народа, не скрывшего своего неудовольствия. Причины, вызвавшие его, крылись в фальши ситуации и в несправедливой морали, выведенной из всей фабулы. Фальшь состояла в опьянении самого мироеда, угощавшего мужиков, что было тотчас окритиковано зрителями: мол, мироед угощает, но никогда сам не сопьется (особенно когда опаивает из-за делишек, обделываемых под шумок). Мораль, возмущающая своей неправдивостью, пущена Л. Н. под концом: "Я уродил хлеба лишнего, вот и заговорила в мужике лисья, волчья и свиная кровь". Зрители обиделись и решили, что "господа потешаются над мужиком". Да и действительно сцены пьянства проведены уж очень грубо и карикатурно. Сообщив Льву Николаевичу об эффекте, произведенном "Винокуром" на народ, я попросила у него позволенья изменить конец, т. е. прогнать с позором черта и тем прекратить пьянство, которое он завел своей наукой "курить вино из о хлеба". - Делайте как знаете, - засмеялся Л. Н - я не признаю авторских прав и авторской собственности. Не пришлось проверить, какое действие произведет перемена конца, потому что голод прекратил движение в вопросах о сельских театрах. А уж проектировалось дать "Рогнеду" в опростелом виде... есть немецкая пословица: aufgeschoben ist nicht aufgehoben (*).
      (* отложить - не значит отменить (нем.). *)
      Немного более мне посчастливилось во мнении Л. Н. с моими иллюстрациями к его очерку "Чем люди живы", но, к сожалению, "розовой ленточкой" я во всяком случае не могла предстать пред художественными очами нашего маститого художника.
      Судосеево, 15 января 1894 г.
      Комментарии
      В. Серова. Встреча с Л. Н. Толстым на музыкальном поприще. - Русская музыкальная газета, 1894, апрель, No 4, с. 81-85. Валентина Семеновна Серова (урожд. Бергман, 1846-1924), композитор и музыкальный критик. Автор воспоминаний о муже - композиторе А. Н. Серове и сыне - художнике В. А. Серове (См.: Серова В. С. Серовы Александр Николаевич и Валентин Александрович. Спб., 1914). В. Серова встречалась с Толстым, по-видимому, в 1886 и 1890 гг. (См.: Серова В. С. Как рос мой сын. Л., 1968, с. 38-39). В марте 1886 г. Серова обратилась к Толстому с письмом, в котором просила прислать ей текст пьесы "Первый винокур". В 1886 г. эта пьеса с музыкой, сочиненной В. Серовой, была поставлена в селе Едимокове Тверской губернии.
      1* Опера "Уриэль Акоста" Серовой была поставлена в 1887 г. в Киеве и в 1893 г. в Петербурге на сцене Малого оперного театра. 2* На пасхальной неделе. 3* Николай Васильевич Верещагин (1839-1907), брат художника В. В. Верещагина, пытался наладить артельное сыроварение в России по образцу Швейцарии. Одновременно занимался просветительской деятельностью и организовал народный театр.
      1895
      "Самарская газета". И. С. У графа Толстого в Ясной Поляне
      Летом 1893 г. один из моих казанских приятелей ездил с молодой женой путешествовать по России. С дороги он писал мне письма, в которых, само собой разумеется, восхищался видами гор, городов, морей... И только. Встречаю его нынешним летом и с удивлением узнаю, что он заезжал в Ясную Поляну, где имел беседу с Л. Н. Толстым. - Как тебе не совестно умолчать об этом! - обращаюсь к нему с упреком. - Я, собственно, никому не хотел открывать своей тайны... Да вот проболтался... - Что сие значит? - Ты знаешь, я состою на государственной службе... А у нас в Казани атмосфера весьма неблагоприятна для имени Толстого... Профессор академии Гусев (*1*) поставил против каждого его положения неумолимое "напротив", а профессор университета А. обозвал графа, после поездки к нему, сумасшедшим... Я рассеял опасения приятеля, обещав не открывать его имени, после чего он рассказал следующее. - Неподалеку от Ясной Поляны живет наш родственник, помещик средней руки. Он читает "Московские ведомости" и "Гражданин" и ругается, как князь Мещерский (*2*). Первым делом - лишь мы успели с ним познакомиться - он обрушился на "знаменитого сумасброда, который вот тут неподалеку от нас живет...". Особенно почитатель "Гражданина" негодовал на Льва Толстого за "совращение" местного помещика, князя N (*3*), который, по примеру знаменитого романиста, "опростился" и отказался от своего богатого имения. От злобствующего родственничка повез нас в Ясную Поляну мужичок, много раз видавший графа Толстого. - Хороший барин, - оценивал мужичок Толстого, - уж такой хороший... Подумаешь, он граф, а такой простяк... лучше, чем свой брат мужик. Простой, добреющий барин... Уж такой простой... Куда случится ехать, нет чтобы в тарантас сесть да разлечься: сядет беспременно на облучок да вожжи в руки. Добреющий барин... Когда еще он сам хозяйством заведовал, грешным делом, поедешь в графский лес за дровишками... Хвать - навстречу граф! "Да разве этот лес твой, умная голова?! Какое имеешь право?" - скажет граф. "Виноват, ваше сиятельство. Лев Николаевич! Простите!" - "Ну, смотри, - скажет граф, в чужой лес больше не езди, а то засужу..." Да с тем и отпустит... Простой, хороший барин! У крыльца графского дома встретила нас какая-то женщина. - По делу вы к Льву Николаевичу или только познакомиться? - спросила она нас. - Познакомиться, - отвечали мы. Через несколько минут в дверях показался старик, в котором мы признали великого писателя. Лев Николаевич на вид стар, пожалуй, - дряхл. Он пригласил нас к себе. Мы спустились по ступенькам в кабинет графа, помещающийся в нижнем этаже дома. По стенам кабинета - простые, некрашеные полки с большим количеством книг. Большой письменный стол тоже завален книгами и бумагами. Завязался разговор. Лев Николаевич - добродушнейший старик, присутствие которого оживляет, а не стесняет. Мы спросили Л. Н какого он мнения о книгах профессора Гусева. - Вздорные книги и престранная логика, - ответил граф. - Единственная польза от них та, что по ним можно с моими взглядами познакомиться... (*4*) Наш разговор был прерван приездом заведующего редакцией "Посредника" (*5*), после чего беседа естественно сосредоточилась на деятельности этой фирмы. Л. Н. находил эту деятельность полезною, но жаловался на стеснительные условия издательного дела. Вот скоро наберется двести сочинений, которые не могли выйти в свет... говорил граф, указывая рукой на одну из полок с книгами. - А какого вы мнения, Лев Николаевич, о школьной деятельности? - спросила моя жена. - Учительская деятельность может стать великим делом, но только тогда, когда в ней выражается свободное стремление вашей души, когда вы не опутываете себя цепью программ... Всякий род деятельности должен быть служением истине; и если вы сознали, что ваше призвание в учительстве, то и работайте на этом поприще, но работайте так, чтобы ваш труд являлся действительным служением людям. А как могут ваши усилия дать подобный результат, если вы наперед свяжете себя по рукам и ногам? Необходимы такие условия, чтобы ваши педагогические воззрения могли свободно осуществиться в жизни... Да вы почему интересуетесь этим вопросом? - Я работала три года в школе. - Вы были учительницей? - Да, я сама открыла школу и сама учительствовала. - Как хорошо, как хорошо! Скажите, находили в этом душевное удовлетворение? - Я с удовольствием вспоминаю о тех днях. - Как относился народ к вашей школе? Все зиждется в этом случае на симпатиях народа... - Народ, кажется, любил и школу, и меня... - Как же вы этого достигли? Скажите, какого вы, происхождения? - Я дочь помещика и кончила курс в институте. - Ужасно! Какое же может быть единение между вами и рабочим народом? Вы хрупкое существо... - Я одевалась, Лев Николаевич, в крестьянское платье и в летнюю пору работала вместе с бабами... - Хорошо, как хорошо! В самом деле, чтобы быть понятым народом и понять его, существует единственное средство - встать в одинаковые условия с ним. Какая же может быть духовная связь между мужиком и человеком, проживающим в каменных палатах? Это два различные мира, и сближение невозможно. И вы никогда мужика не поймете, да и он никогда к вам не будет питать доверия. Ну, и что же дальше? - Я вышла замуж и уехала оттуда. - Ах! да зачем же это? Пожениться - значит наложить руки на нравственную свободу. Ведь это подобно тому, как если бы двух людей связали нога к ноге да и пустили бы по белому свету ходить в таком виде... - Лев Николаевич! Вы когда-то говорили, что материнство - высшее назначение женщины... Признаться, я очень смутился подобным оборотом речи. Л. Н. заметил это и тоном, преисполненным добродушия, сказал: - Извините, мне не следовало бы так выражаться... Но жена моя не унималась. - Да, вы раньше призвание женщины находили в материнстве, а потом воздвигли брань на семейные отношения... - Я, собственно, нигде и никогда не умалял значения материнских обязанностей. Я только настаиваю на том, что христианская деятельность выше семейной жизни. А материнские обязанности могут быть сами по себе весьма почтенными... Моя жена - вегетарианка и под конец коснулась в беседе с Толстым вопроса о вегетарианстве. Л. Н. одобрил ее взгляды. Когда мы садились в тарантас и готовились выезжать из графской усадьбы, к нам подошел Лев Николаевич и подарил на память "Вегетарианскую кухню" изд. "Посредника".
      Комментарии
      И. С. У графа Толстого в Ясной Поляне. - Самарская газета, 1895, 9 марта, No 53. Автор статьи не установлен.
      1* Профессор Казанской духовной академии А. Ф. Гусев выпустил в Казани и Москве целый ряд книг и брошюр с критикой идей Л. Н. Толстого. 2* Князь В. П. Мещерский (1839-1914) издавал ультраконсервативную газету "Гражданин" (1872-1914). 3* Речь идет о Дмитрии Александровиче Хилкове (1858-1914), опростившемся аристократе, последователе Толстого. 4* Имеются в виду книги А. Гусева: "Любовь к людям в учении гр. Л. Толстого и его руководителей" (Казань, 1892), "Основные "религиозные" начала гр. Л. Толстого" (Казань, 1893), "О клятве и присяге" (Казань, 1891) и др. 5* Павел Иванович Бирюков (1860-1931).
      "Новости дня". Московские новости
      Вчера в VII отделении Окружного суда в Москве, в среде немногочисленной публики, собравшейся слушать неинтересные дела о пустых кражах, был и граф Л. Н. Толстой. Наш маститый писатель был не в обычной блузе, каким его рисуют на портретах, а в костюме европейского покроя. Граф живо интересовался всем ходом судебного следствия, прений и даже формальностями по составлению присутствия суда. Все время у него в руках была записная книжка, куда он часто вносил свои заметки. Слух о пребывании графа Л. Н. Толстого быстро разнесся по всем коридорам суда, и в Митрофаниевскую залу то и дело заходили посмотреть известного писателя. Все удивлялись лишь тому, что граф Л. Н. выбрал так неудачно день, когда рассматривались совершенно неинтересные дела.
      Комментарии
      Московские новости. - Новости дня, 1895, 12 апреля, No 4250. Толстой был в Московском окружном суде 11 апреля 1895 г. В дневнике он отметил: "За это время был в суде. Ужасно. Не ожидал такой неимоверной глупости" (т. 53, с. 23). В записной книжке Толстой сделал обширную запись, касающуюся процедуры судебного заседания, для романа "Воскресение", над которым в то время работал (т. 53, с. 245-247).
      "Новости дня". С. К. День у Толстого
      Наш талантливый художник К. Ф. Вальц (*1*), ездивший с режиссером Малого театра С. А. Черневским (*2*) к знаменитому автору "Власти тьмы" по поводу постановки этой пьесы на Малом театре, любезно поделился со мною впечатлениями своего пребывания в Ясной Поляне. - Выехав из Москвы в пятницу вечером, - рассказывал мне К. Ф., - мы в субботу, в восемь часов утра, уже были перед домом знаменитого писателя. Нас встретила какая-то баба, оказавшаяся единственной прислугой в доме, так как семья графа обходится в своих повседневных потребностях без посторонней помощи, и проводила нас в нижний этаж, в библиотечные комнаты, отводимые для приезжающих в Ясную Поляну гостей. Граф Лев Николаевич еще спал, но не прошло и получаса, как к нам вошел Лев Николаевич. Граф кажется несколько уставшим и постаревшим сравнительно с распространенными его портретами. На авторе "Войны и мира" был какой-то длинный кафтан, напоминающий подрясник; встретил нас граф очень любезно и, осведомившись о цели нашего посещения, просил подождать, пока он переоденется, а пока пригласил перейти в столовую. В столовой мы застали за чаем большое общество, состоявшее из дочерей Льва Николаевича и нескольких знакомых семьи графа. Через несколько времени вошел сам Лев Николаевич, одетый вместо кафтана в блузу. За чаем завязался общий разговор и, между прочим, говорили о предстоящей постановке "Власти тьмы" в Малом театре. - Как же отнесся граф к этому вопросу? - спросил я. - О, - последовал ответ, - Лев Николаевич проявил самое тщательное внимание, которое только присуще автору, любящему свое детище и желающему воспроизвести его перед публикой во всех деталях по-своему. В этом отношении знаменитый писатель, как и большинство драматургов, входил до мелочей во все касающееся постановки, обсуждая каждую ничтожную подробность. Лев Николаевич, например, потребовал, чтобы постановка была сделана не только вообще верно, но и этнографически верно, чтобы декорации дали не только деревню, но именно деревню Тульской губернии. Вы, несомненно, будете поражены, когда увидите на сцене Малого театра каменные избы. Декоративное искусство не знает такого реализма, но Лев Николаевич желает, чтобы избы были именно тульские, а там они из камня. - После чаю, - продолжал К. Ф. свой рассказ, - мы гуляли, я делал эскизы и рисунки, а в три часа мы были приглашены к обеду. Стол, конечно, чисто вегетарианский: ни мяса, ни рыбы; исключений ни для кого не полагается. Семья и знакомые графа довольствуются тем же меню. После обеда мы сделали, под руководством дочерей графа, закупки образцов одежды и предметов домашнего обихода крестьян Тульской губернии. Дочери графа любезно написали, какой костюм и в каком сочетании должен быть надет каждым исполнителем. За послеобеденным чаем и ужином, состоявшим из тех же вегетарианских блюд, граф продолжал чрезвычайно внимательно обсуждать каждую подробность постановки. Я представил ему наброски и план декораций. И тут Лев Николаевич интересовался всем до мелочей, отстаивая каждую дверь, указывая окно, отмечая, где стоять столу или скамейке. Знаменитый писатель обещал приехать в Москву через неделю; он лично будет читать исполнителям "Власть тьмы" (*3*). С. А. Черневский говорил с Л. Н. о распределении ролей во "Власти тьмы". До сих пор не намечены исполнители для роли девочки Анютки и для главной роли Никиты, которую предполагалось поручить и К. Н. Рыбакову, и г. Падарину, и г. Рыжову, но до сих пор еще ничего определенного не решено. Остальные роли распределены между гг. Садовским (Петр), Музилем (Митрич), Макшеевым (Аким), г-жами Никулиной (Анисья), Лешковской (Акулина) и Садовской (Матрена).
      Комментарии
      С. К. День у Толстого. - Новости дня, 1895, 8 ноября, No 4460. Автор статьи - журналист Семен Лазаревич Кугулихес (1862-?), писавший под псевдонимом С. Кугульский. К. Ф. Вальц и С. А. Черневский были у Толстого 4 ноября 1895 г.
      1* Карл Федорович Вальц (1846-1929), театральный художник московских императорских театров. 2* Сергей Антипович Черневский (1839-1901), в это время главный режиссер Малого театра, обращавший в своих постановках особое внимание на историческую верность костюмов и обстановки. 3* Толстой читал пьесу артистам Малого театра 23 ноября 1895 г.
      "Курьер торговли и промышленности". Conto. У гр. Л. Н. Толстого
      Я отрекомендовался графу, он любезным жестом пригласил меня сесть и сам поместился против меня в широком и удобном кресле. - Цель моего посещения, Лев Николаевич, - начал я, - узнать ваше мнение о возникшей мысли об устройстве приюта для престарелых литературных тружеников. - Дело это, несомненно, доброе, - сказал граф, - истинно христианское, и я своевременно выскажусь о нем. Хотя я очень близко и не знаком с газетным миром, но к работникам его чувствую всегда некоторую зависть. - Почему так? - Журналистам не приходится так уходить в работу с головой, отдаваться всем телом и душой своей идее и, наконец, испытывать те родовые муки, которые неизбежно сопровождают всегда появление на свет божий какого-нибудь произведения. Независимо от этого у журналистов вырабатывается техника, которой, признаюсь, даже у меня совсем нет. Не говоря уже о том, что я самым старательным образом отделываю каждую строку моих произведений, мне даже написать простое письмо чрезвычайно трудно и иногда приходится переписать его до пяти, шести раз. Пишу я только тогда легко, когда совершенно забываю о самом процессе и отдаюсь моим мыслям. В настоящее время я так усиленно занят переделкой и отделкой моей новой повести (*1*), что особенно это чувствую. Работы очень много, а времени очень мало. Старость берет свое, чувствуется приближение смерти, и она уже не далеко. - Как вы чувствуете себя вообще? - Здоровье мое находится, в общем, в удовлетворительном состоянии, но простая арифметика показывает, что жить мне осталось уже очень и очень немного. Отсутствие времени не мешает мне высказаться о новом направлении в литературе. Я хочу сказать о декадентах. - Как вы определяете декадентизм? - Декадентами я называю тех художников, которые, не имея своей мысли и не зная, что сказать, стремятся произвести на читателя впечатление сопоставлением ряда сцен или просто слов, но идеи, проходящей через все произведение красной нитью, у них нет. Декадентизм гораздо сильнее и опаснее, чем это принято у нас думать. Критики наши относятся к декадентам свысока и с насмешечкой, а сами не подозревают, что это направление отразилось уже на всех родах и видах литературы. Нужно только различать криптодекадентов, то есть тайных, от явных. Первые скрывают, что они принадлежат к этой школе, а другие просто действуют. У нас есть теперь уже и пьесы такие, и свои и переводные, и, как я слышу, публика ходит их смотреть и довольна, когда ей растрогают нервы, а автор только этого и добивается. Криптодекаденты опасны, а явные в публике никогда успеха иметь не будут, так как передаваемое ими настроение слишком интимно и никем понято не будет, а, следовательно, нервов не расстроит, иначе говоря - не понравится. Просматривая современных беллетристов, я должен сознаться, что почти никогда не нахожу ни оригинальной мысли, ни даже нового какого-нибудь выражения. Только свое, хотя маленькое что-нибудь, ценно и может обеспечить жизнеспособность художественному произведению. Эту мысль еще раньше меня выразил Альфред Мюссе: "Mon verre n'est pas grand, mais je bois dans mon verre!" (*) Может быть, причиной тому мои годы, и старикам все прошлое всегда кажется лучше, но не только я люблю старые произведения, но даже старые люди, иначе говоря отражение пережитой эпохи, кажутся мне лучше, чище и нравственнее, чем современное молодое поколение. Эту мысль я и старался провести во "Власти тьмы", резко проводя грань между представителями старого и нового. Там заветы добра и веры держатся крепко и незыблемо, здесь заметно шатание, и нет цельности выдержки даже в зале. Насколько мысль моя была воспринята публикой и понята, конечно, я судить не в силах, но я собираюсь пойти как-нибудь в "Скоморох" (*2*) в раек, и послушать, что там будут говорить о моей драме и, что самое интересное, - обо мне. Мнение людей, не знающих вас лично, а потому и беспристрастных, - несомненно самое ценное.
      (* Мой бокал невелик, но я пью из своего бокала! (фр.) *)
      - Что вы скажете относительно исполнения "Власти тьмы" на сцене Малого театра? - Об исполнении "Власти тьмы" на сцене Малого театра я не могу вам ничего сказать по той простой причине, что я не бываю в театре уже около тридцати лет. Так что мои указания, сделанные артистам, и не должны были служить им какой-нибудь руководящей нитью, а просто - советом (*3*). Прислушиваясь к отзывам и читая рецензии в газетах и журналах, я пришел к убеждению, что ни один из артистов, даже хвалимых, не играет так роль Акима, как я этого хотел и как я ее задумал. - А как бы вы хотели, Лев Николаевич? - Акима обыкновенно играют проповедником, серьезным и важным. Акима, по моему представлению, нужно играть совершенно иначе. Он должен быть вертлявый, суетливый мужичонко, вечно волнующийся, весь красный от пронимающего его волнения, беспомощно хлопающий себя руками, качающий головой и частящий свое "тае-тае". - Но тогда. Лев Николаевич, он может показаться публике смешным. - Вот этого-то я и хочу. Выходит Аким; что он ничего не стоящий мужичонко - видно даже из того, что его ни жена, ни сын в грош не ставят. Публика добродушно смеется над его заиканием, но вот настает момент, и Аким раскрывает свою душу, обнаруживает в ней такие перлы, что каждому должно сделаться жутко, невольно подумаешь в эту минуту о себе: "Я-то сохранил ли доброе и хорошее, что было мне дано наравне с Акимом?" Я не отрицаю того, что эта задача очень трудна и вряд ли какой-нибудь актер решился бы так вести роль. Он мог бы вдруг чем-нибудь вызвать смех и в самый трагический момент, и для него все бы пропало, а мне, автору, было бы все равно. Публика, просмеявшись даже всю пьесу и разойдясь по домам, в тишине и на досуге одумалась бы и в конце концов пришла бы к тем выводам, которые мне желательны. Относительно других ролей я ничего не могу сказать, только Никиту не нужно изображать ни Дон-Жуаном, ни героем. Он самый обыкновенный крестьянский парень, каких по деревням целая куча. Все его несчастье состоит в бесхарактерности и нравственном шатании. В общем, я бы дал совет всем артистам, играющим мою пьесу, как можно меньше стараться изображать чувства. Внешнего проявления чувств у крестьян вы не заметите, они их скрывают в своей душе гораздо лучше нас. Артисты должны стараться держать себя как можно проще, приложив все старания к толковой и правильной передаче своих слов. - Как вы отнесетесь, Лев Николаевич, к изданию сборника на образование фонда для приюта неизлечимых больных и престарелых тружеников пера? - Понятно, что это дело доброе, и хорошо, если каждый пишущий даст что-нибудь из своего портфеля на этот сборник. Я лично сейчас ничего не могу дать, так как у меня нет ничего готового, но не отказываюсь категорически. Повесть, которая должна быть скоро мною окончена, потребовала от меня капитальной переработки и отняла гораздо более времени, чем я того ожидал. - Долго вы пробудете еще в Москве? - Положительно не знаю, но думаю, что скоро уеду опять в деревню. Слишком уж я привык к ней за последние годы, да и работается там гораздо лучше и скорее, а работы еще очень, очень много. Хочется высказаться о целой массе вопросов, которые мучают и не дают покоя. Лев Николаевич смолк. Лицо его было сурово, тяжелая складка легла посередине лба, придавая ему выражение репинского портрета. Глаза его смотрели в темный угол комнаты. Он задумался глубоко, глубоко... - Много времени ушло, - сказал он тихим голосом, - в молодости бесплодно и бесцельно, и с каким удовольствием смотрю я на тех, кто уже в ранние годы может работать ясно и определенно! От души желаю успеха вашим начинаниям и замыслам! Я встал и горячо поблагодарил Льва Николаевича за беседу, которой отвлек его от труда художника, с вопросами жизни и действительности. Граф тепло и любезно простился со мною. Мы вышли в залу. На пороге простились еще раз, и я повернул налево, на лестницу, а граф - направо, в коридор. Я остановился еще раз поглядеть на него. И сейчас, когда я пишу эти строки, передо мною как живая рисуется удаляющаяся фигура великого писателя Земли Русской, колеблющаяся фигура, согнутая спина и руки, заложенные за спину. Еще одно мгновенье, и Лев Николаевич исчез из моих глаз...