На незримом посту - Записки военного разведчика

      - На службу куда-нибудь? - спросил пассажир, которого я принял за доктора. - А кто вы по специальности?
      - Моя специальность? Убивать людей! Прямо из духовной семинарии попал в школу прапорщиков. Два года просидел в окопах, а затем два года - после газовой атаки в Мазурских озерах в 1915 году - по госпиталям валялся. Другие за это время образование получили, а я? Теперь опять белоподкладочники верховодят, нас, как пешек, на темные дела толкают!
      - Россию, молодой человек, от немцев и большевиков защищать надобно, назидательно произнес священник.
      - Не от бога ли вы это слышали? - раздраженно прервал его офицер. Разве мы обязаны жертвовать своей жизнью ради фабрикантов и помещиков?
      - По обличью вы человек с искрой божией, интеллигентный, а рассуждаете, как товарищи на митингах, - укоризненно произнес батюшка.
      - Товарищи на митингах - мои товарищи. Мы вместе в окопах страдали, стыли и гнили... И теперь вместе будем!
      - Это недостойно русского офицера! - возмутился доктор.
      - А мы сами разберемся, что достойно, а что недостойно! - неожиданно спокойно ответил офицер. Он поднялся, взял чемодан и направился к выходу.
      Священник перекрестился.
      - Развращение коснулось всего народа. Сын духовного лица, а о чем помышляет... О господи!
      - Случай уникальный. Офицер и так настроен! - заметила одна из дам. - У меня два брата офицеры, но рассуждают они по-другому...
      - Бацилла демагогии поразила многих очень быстро и глубоко, драматическим голосом произнес доктор, ни к кому не обращаясь.
      - У нас в Воронеже сын священника Снесарева, Андрей Евгеньевич, одаренная личность. Может быть, слышали о нем? - продолжала дама. Университет окончил, стал математиком, потом лингвистом. Можете себе представить, четырнадцать языков знает. И вдруг увлекся пением, закончил консерваторию и дебютировал в Большом театре в "Гугенотах". В частных концертах пел с Собиновым. Затем поступил на военную службу и, ко всеобщему изумлению, стал востоковедом, военным географом, написал много книг и даже учебник по военной географии России. Генерал-лейтенантом был, а нынче, говорят, у красных войсками командует.
      - Боже мой! За кого пошел сражаться? - вздыхая, проговорила другая дама.
      Настроение покинувшего вагон офицера меня порадовало. Этот в белую армию не пойдет. И таких с каждым днем будет все больше. Посмотрев в окно, я увидел, что мы проезжаем узловую станцию Кинель.
      На станции Кротовка, где мне предстояло сделать пересадку, вместе с толпой пассажиров я направился к платформе узкоколейки - там уже стоял поезд на Сургут. Но не успел я дойти до своего вагона, как раздался третий звонок; пришлось на ходу вскочить на подножку соседнего. Кондуктор попросил подняться в вагон. Это был вагон второго класса. Чтобы не задеть стоявших в неосвещенном тамбуре офицера и какого-то молодого человека в штатском, я осторожно прошел мимо них и направился в противоположный конец коридора, поближе к своему вагону, как вдруг за моей спиной раздался голос, который показался мне знакомым:
      - Позвольте, позвольте! Это по меньшей мере невежливо проходить мимо старых знакомых.
      Я оглянулся и увидел голицынского агронома в офицерской форме с погонами поручика.
      - Рад вас видеть! - произнес я, поклонившись, и хотел было следовать дальше, но понял, что мне это не удастся, и остановился.
      - Рады? Извините, но я этому не верю. Впрочем, далеко ли путь держите?
      - Вероятно, туда же, куда и вы.
      - А не думаете ли вы, что вас там могут повесить? Кое-кто не забыл, с каким усердием вы занимались реквизицией священной собственности.
      " - Я только выполнял приказ, как и вы. Мы делали одно общее дело.
      - Неужели? А я и не догадывался, - разглядывая меня, продолжал агроном. - Чем же вы сейчас занимаетесь? По-прежнему организуете коммуны? Или вам наскучила политика?
      Он говорил громко и подчеркнуто иронически, чтобы привлечь внимание пассажиров.
      - Сейчас я занимаюсь своим настоящим делом. Я коммивояжер, а еду в имение князя Голицына, чтобы забрать припрятанное там оружие, деньги и еще кое-что...
      - Ваши басни я дослушаю в другом месте. Дмитрий Петрович! - окликнул он офицера, вышедшего из купе. - Вот не думал, что встречу вас здесь!
      Агроном подошел к невысокого роста, сухощавому большеголовому штабс-капитану, обнял его и что-то стал ему шептать.
      Судя по тому, как штабс-капитан исподлобья смотрел на меня, нетрудно было догадаться, что говорил ему агроном. До станции Сургут рукой подать, обязательно сдадут, мерзавцы, коменданту, подумал я. Выход был один: попытаться выпрыгнуть на ходу из поезда. Закурив папиросу, я шагнул в тамбур и нажал на ручку двери.
      - Что вы делаете? Просквозит! Смотрите, как дует, - запротестовал собеседник агронома.
      - Боитесь простудиться, не стойте у двери, - тихо сказал я ему и, рывком отворив дверь, выбросился с чемоданом из вагона.
      Толчок был довольно сильный, и, скатившись с насыпи, я угодил в затянутый тиной кювет. Слышал, как завизжали тормоза, и понял, что поезд остановили. Вскоре увидел людей с фонарями и притаился. Кто-то пробежал совсем близко от меня. Через несколько минут паровоз пронзительно свистнул, и состав тронулся.
      Поднялся я с трудом и, превозмогая боль в ноге, побрел в сторону от железной дороги. Вскоре увидел стог сена и, зарывшись в него, несмотря на боль в ноге, заснул. Когда проснулся, заря охватила уже треть неба. Попробовал встать, но не смог. Огляделся кругом: проселочная дорога рядом; авось кто-нибудь подвезет до села.
      Закатал правую штанину и увидел, что нога распухла. Обливаясь холодным потом, пополз к дороге, по которой тащилась телега. В ней - парень и две девушки в подоткнутых юбках.
      - Эй, друг, прихвати-ка меня, пожалуйста, по пути, - попросил я возницу, когда телега поравнялась со мной.
      - Это с чего же каждого прихватывать буду? - лениво отозвался парень, но лошадь все же остановил. - Изувечился-то где?
      - В Самару мотался, чтобы подлечиться, но там неразбериха, едва ноги уволок. В вашей деревне фельдшер найдется?
      - Лекарей не было и нет, а знахарь есть, лечит что твой дохтур, ответила похожая на татарку девушка и локтем толкнула парня:
      - Помоги человеку на телегу взобраться. Такое с каждым может случиться.
      - Тутошний аль сторонний? - спросил тот и тронул лошадь, видя, что я взобрался и без его помощи.
      - Из Семенкина. За Исаклами. Слыхал такое село?
      - Как не слыхать... Село базарное, перед германской с тятькой ездили туда менять жеребца, - сказал парень, подозрительно всматриваясь в меня. Но жеребец само собой, а ты как человек - сам собой. Так вот: кто такой будешь - товарищ аль господин? Потому как у мене сумления имеются...
      - Боится он всего... Робкий... - хлопни кнутом по лошади, подскочит до потолка... Припадошный после германской, - шепнула мне на ухо "татарка".
      - Так кто же ты такой? А то намедни привезли одного из города и прямо к председателю. А тот - опросы да расспросы, ну как, дескать, дела, кто из ваших в комитете бедноты какую ведет линию. А приезжий прищурился из-под очков, посмотрел на председателя и говорит: "Что, не узнаешь? Так я в вашей волости урядником был..." И пошло...
      Я полез за документами.
      - Не хлопочи, мы неграмотные, - махнула рукой "татарка". - Представишь их в деревне. - И к парню: - А кто нынче владычит на селе - староста аль председатель?
      - А ты не скачи что блоха, приедешь - узнаешь, - ответил тот, насупившись.
      - Главное, лишь бы эта власть у мужиков землю не отобрала, - сказал я как бы между прочим.
      У парня даже глаза заблестели:
      - Не для того царя скидывали... Земля наша!
      - Иные не цацкаются и тех, кто сопротивляется, секут нещадно, напомнил я.
      - И все равно у мужика один глаз всегда в землю смотрит, - сдвинул парень брови. - Кто нас тронет, долго не проживет!
      - Что в городе слышно? Правда, что чехи против Советов пошли? спросила вторая девушка. - Одни говорят, что они за свободу, а другие - что за царя. Так где же правда?
      - За какую такую свободу, если в Самаре рабочих, будь то мужчина или женщина, расстреливали? - ответил я. - Сам видел.
      - Баб-то за какие грехи убивают, ироды? - возмутилась девушка.
      - А чего вас жалеть? Вас теперь на пятачок - пучок. А мужиков хоть и много на войне перебили, а всех все равно не истребишь, - с усмешкой произнес парень.
      - Выходит, ты не мужик, - засмеялись девчата, - раз за бабами в тылу не гоняешься.
      - Без разбору соваться в драку не буду, - нахмурился парень. - У меня не кочан, а голова. Вон наши записались в красноармейцы, а теперь ходят голышами, закусывают кукишами. Я пойду в такое войско, где форма справная будет, да чтоб седло с расшивкой...
      За разговорами я и не заметил, как доехали до села.
      У пятистенной избы с палисадником телега остановилась. Девчата помогли мне войти в дом местного доктора.
      Каково же было мое удивление, когда я увидел, что за столом с кипящим самоваром сидит мой старый приятель - лекальщик с Трубочного завода Александр Гришин, а рядом с ним - красивая, но холодная, как икона, его голубоглазая жена.
      - Саша! - обрадовался я. - Так это ты тут за лекаря?
      - Коровий профессор, - рассмеялся Гришин, узнав меня. - Стал лечить скот, а теперь приходится и людей... Больница - скачи не доскачешь, а фельдшерица сбежала...
      - Тебя хвалят.
      - Кое к чему присмотрелся, когда в Самаре у провизора мальчишкой работал. Пригодилось!
      - Погляди, Саша, что у меня с ногой.
      Гришин осмотрел ногу и смазал ее каким-то маслом.
      - Сильный ушиб - и только... Быстро пройдет! Юлия, привечай гостя - это Тимофеев с Трубочного. Не узнала?
      Юлия посмотрела на меня испуганными глазами.
      - И тебя они изувечили. Ох, звери... Нельзя было в городе жить. На глазах людей убивают. Того и гляди, детей станут истреблять, - прошептала она и вдруг: - Ой, давно Васятки нет! Не сталось ли что с сыночком?
      - Пойди посмотри, радость моя, - ласково произнес Гришин и погладил ее по голове, как ребенка.
      Юлия ушла.
      - Что с ней?
      - В тот день, когда белые вошли в Самару, - рассказал мне Гришин, - Юля пошла за чем-то в лавку, и у нее на глазах растерзали подругу - латышку Марию Вагнер и других коммунистов. Принес ее домой без памяти. Недели две никого не признавала. Доктор посоветовал уехать. Но и без его совета нужно было куда-то подаваться - завод стоит, облавы, аресты... Но и тут не рай. Кулачье грозится расправу над бедняками учинить, каратели рыщут. Правда, народ накаляется, его ведь ничем не устрашишь...
      Почти двое суток пролежал я у Гришина. После каких-то втираний и компрессов нога перестала ныть, опухоль спала.
      Как-то Гришин пожаловался:
      - Тут один солдат ночевал у меня. Разговорились. А когда я сказал, что раньше на заводе работал, он и начал меня пушить. "Вы, - говорит, - рабочие, нас на революцию подбивали, а теперь - гузы-возы и за телегу. А мы в окопах гнили и теперь опять должны под пули лезть..." Какими только словами меня не стегал... Так что, как только Юле станет лучше, подамся отсюда... Надоело отсиживаться.
      - А ты и не отсиживайся, Саша, дело и здесь найдется...
      И я рассказал ему, где и как ушиб ногу. От Гришина мне было нечего скрывать: два года на Трубочном заводе наши тиски стояли рядом, мы ели из одного котелка под Оренбургом... Дал ему адрес Кожевникова и своей матери, через которую он должен был переправлять донесения.
      В тот же день я решил уйти от Гришина и сказал ему об этом.
      - А чего это ты пешком вздумал топать? Мы тебе подводу найдем. Сюда из Исаклов часто ездят. Погоди, я сбегаю разузнаю.
      Он быстро вернулся.
      - Пойдем. Нашел. Сейчас сгрузит сыромять и довезет тебя до Исаклов. Дашь ему на самогон - шапку перед тобой снимет.
      Весь следующий день я провел в дороге. Слушая шум ветра во ржи, я любовался блестевшими на солнце спелыми колосьями. И когда ветер гнал одну волну за другой, мне казалось, будто я сам, покачиваясь, плыву по гребням воздушного моря.
      Проезжая через деревни, я поражался их заброшенностью - мимо проплывали полуразвалившиеся гумна и жалкие избы вдоль грязных, заросших травой улиц, на которых паслись телята и бродили куры. Кое-где на завалинках сидели старухи с хилыми младенцами на руках...
      Крестьянин попался словоохотливый, всю дорогу рассказывал о себе, о том, что волнует народ:
      - У нас властей, что в колоде мастей! Был ревком, да ушел пешком. Тут третьево дни галахи явились с черным флагом. Умора! Кто чего понахватал, то на себя и напялил. Один с попа ризу снял, рубашку из нее пошил. "Мы - дети ученого князя... Власти не признаем". Вот трепалы. Где это видано, чтобы князь власти не признавал?
      - Был такой! Кропоткин его фамилия. Анархист. В тюрьмах сидел... Но он-то и в самом деле был против царской власти. А этим настоящая власть что кость в горле.
      - А без власти как жить будешь? Без властей, что лошадь без вожжей. Разнесет! Какую нам власть надо, спрашиваешь? А такую, чтоб нас защищала. Крестьянского сословия людей на власть сажать надо, чтоб понимали душу парода, чтоб от своего корня не отрешились. И с землей тогда порядок был бы.
      - Да отдали же вам землю. Ленин давно декрет подписал...
      - Дехрет не землемер. Ее, землю-то, делить надо. А это - морока, смертоубийство! На "красной" пахать надо было, а у нас село на село с кольями. Они свое, а мы свое. И пошло... Семей пять поминаньями наделили, семерых в больницу свезли. Мужик только с виду смирный, а потревожь разнесет.
      Глаза у крестьянина засверкали под беспокойно нахмуренными бровями. Он помолчал, потом повернулся в мою сторону и снова заговорил:
      - Да и теперича орут, долгами, недоимками пугают. Говорят, думу будут созывать. Есть слух, сызнова кандидата в это самое Учредительное будем обсуждать. А нам что? Вот у меня две лошади, две коровы, а вот, допустим, Самара: на кой ляд мне она, эта Самара-то? Отроду далее Бугуруслана не был...
      Откуда-то донесся колокольный звон. Крестьянин стащил с головы шапку и хотел, видимо, перекреститься, но мысль о пожаре молнией пронзила его.
      - Беда случилась, что ли? - проговорил он, бледнея.
      - Это в вашем селе звонят? Может, престольный праздник?
      - Теперь, почитай, каждый день престол. Как кого принесет леший из города - звонят в колокола, созывают народ. Поставят стол на площади и пошли языками чесать. А потом солдаты по дворам ходят, хлеб силком отбирают.
      - А кто приезжает?
      - Да черт их разберет... Разные ездиют. Может, и сейчас кого принесло. Ведь час вечерний, значит, никакой службы по церквам нет, а все звонят. А может, все же пожар? Вот ведь беда какая! А у меня ничего не застраховано, всего можно лишиться в один час... Однако ж дыму не видно, стало быть, не пожар, - вытянув шею и всматриваясь в даль, успокоился немного крестьянин. Пожар - не дай бог! Огонь пойдет но соломенным крышам с одного конца, на другом кончит.
      Телега остановилась в начале улицы. Я взял свой чемоданчик и пошел к запруженной людьми церковной площади.
      Картина была точь-в-точь такая, как это совсем недавно описал крестьянин. На этот раз в деревню принесло белогвардейцев и белочехов. Хорошо поставленным голосом какой-то господин в соломенной шляпе что-то говорил, но сквозь многоголосый говор толпы слышны были только обрывки фраз:
      - Уважаемые труженики земли русской! Комитет членов Учредительного собрания...
      За столом, добротно сработанным каким-то деревенским умельцем, сидел осанистый староста с бляхой на груди, справа и слева у него - два офицера. Один из них, как мне показалось, был русский, а другой - чешский майор Пшеничка, с которым я встречался у Маргариты Васильевны.
      Резко жестикулируя, оратор призывал не прекословить "законной" власти Комуча и военному командованию.
      - ...Америка, Франция, Англия, Япония высылают в Россию войска, власть большевиков в Сибири свергнута...
      По угрюмым лицам крестьян трудно было угадать, о чем они думают. И только их насмешливое покашливание говорило о том, что к оратору они относятся с недоверием.
      - Подозрительных немедленно сдавать военным властям! - требовал представитель Комуча. - А будут сопротивляться - кончать на месте! С большевиками не церемониться!
      - На кол - и баста! - как бы подвел итог выступлению оратора староста.
      - Прошу слова! - подал голос стоявший рядом со мной тщедушный мужичонка. Скосив на меня плутоватые глаза, он громко произнес: - К примеру, сейчас рядом со мной стоит чужак, а хрен его знает - из подозрительных он аль из обнаковенных? На лбу-то у него не написано...
      Сотни лохматых голов повернулись в мою сторону.
      - Приезжий! - доложил староста офицерам и подал мне знак подойти к столу.
      - Прошу документы! - поднялся мне навстречу русский офицер.
      Он проверил мой паспорт, а затем содержимое чемодана. Прописка в гостинице "Националы), письмо генерала Жанно к помещику Дедулину, солидная сумма керенок и полученные от Люке франки произвели благоприятное впечатление.
      Майор Пшеничка улыбнулся мне как старому знакомому:
      - А ведь мы с вами встречались у госпожи Маргариты...
      После митинга в компании этих офицеров я сидел у старосты за накрытым столом и рассказывал анекдоты, услышанные в Самаре, вспоминал гостеприимную мадам Сарычеву, ругал начальника станции Самара, у которого без взятки невозможно получить товарные вагоны для погрузки закупленных мною продуктов. А когда я заговорил о доблестном русском офицерстве, подпоручик, бывший студент, а теперь связной между отрядом пропагандистов Комуча и чехословацким командованием, перебил меня:
      - Ныне офицеры больше стремятся на юг России, к Краснову. Оттого в Западно-сибирской армии их и не хватает, а на юге - огромный резерв, даже генералов.
      - А как вы думаете, до зимы удастся разделаться с большевиками? спросил я.
      - Разделаемся, если всюду будем действовать так, как в Новониколаевске: в ночь на двадцать шестое мая наши внезапно восстали совместно с братьями-чехословаками, в к утру с красными было покончено.
      - Слыхали? В Симбирске у большевиков новый командарм объявился - бывший поручик Тухачевский, - сообщил Пшеничка.
      - Командарм... Подумаешь - фигура! - пробормотал захмелевший комучевец. - Вот командующий фронтом подполковник Муравьев - это личность! Бил немцев на Северо-Западном фронте и снова будет их бить...
      На рассвете я отправился дальше и не заметил, как и когда пересек ничем не обозначенную линию фронта. Огромная территория между Самаро-Златоустовской и Волго-Бугульминской железными дорогами оказалась "ничейной". По рассказам крестьян, сюда совершали рейды лишь конные отряды разведчиков воюющих сторон. Когда они сталкивались, вспыхивали ожесточенные скоротечные бои.
      Чтобы не встретиться с конным разъездом белогвардейцев, кружным путем я выбрался на большак, который вел из Бугуруслана в Бугульму - конечный пункт моего маршрута.
      Опять у своих
      На станции Бугульма под парами стояли два бронепоезда и небольшой воинский эшелон.
      Я поспешил в город, чтобы повидаться с ревкомовцами и доложить обстановку: ведь Бугульма, находясь в глубоком тылу, была связана с Симбирском тонкой ниточкой - Волго-Бугульминской железной дорогой, которую белогвардейцы в любую минуту могли перерезать.
      В ревштабе я узнал, что все его члены находятся на городском собрании.
      Зал кинотеатра набит до отказа. Сквозь махорочный дым еле виден накрытый кумачом стол. За столом - члены уездного ревкома: Петровская, Просвиркин, двое в военной форме, матрос и трое в гражданском.
      Стоявший у стола президиума интеллигентного вида мужчина в очках и с маленькой бородкой закончил свою речь призывом обсудить вопрос о замене выборных командиров назначенными сверху.
      Ему громко аплодировали.
      Затем выступил смуглолицый, с рябинками на загорелом лице моряк. Матросская форма ладно сидела на нем. На плечевом ремне маузер в деревянной кобуре, за поясом наган, сбоку две гранаты, на груди крест-накрест пулеметные ленты.
      - Наш бронепоезд "Свобода или смерть!" вооружен морскими пушками и станковыми пулеметами. Нас триста, но этого достаточно, чтобы здесь, под Бугульмой, преградить белым гадам путь. Порох наших пушек нюхали солдаты кайзера на Западном фронте и националисты Украины...
      Глаза матроса горели, когда он рассказывал, как голодные рабочие подмосковного городка Коломна в короткий срок отремонтировали израненный бронепоезд.
      - Кто это? - спросил я соседа.
      - Не знаешь командира бронепоезда Андрея Полупанова? - удивился паренек.
      Я действительно не знал этого человека, о котором уже тогда ходили легенды.
      - Слово предоставляется командиру красноармейского отряда товарищу Волкову! - объявил Просвиркин.
      К столу президиума подошел низкорослый веснушчатый человек в поношенной гимнастерке. Не по-военному расставил ноги, откашлялся, ладонью провел по непокорным рыжим волосам.
      - Товарищи! Я из Петрограда, рабочий. Мне посчастливилось быть на Втором съезде Советов. Когда Ильич появился на трибуне, все поднялись, от взрыва рукоплесканий и радостных возгласов дрожали стены Смольного. Владимир Ильич говорил о том, что государство сильно только тогда, когда массы все знают, обо всем могут судить и идут на все сознательно. Надо рассказать, объяснить людям, за что мы боремся, и народ пойдет за нами, за правдой!
      Волков смахнул со лба капли пота и не спеша отошел от стола.
      Затем выступил командир бронепоезда "Ленин" Сигизмунд Гулинский. Он рассказал о революционных событиях в октябре семнадцатого года в Минске, о том, как его бронепоезд громил мятежные войска генерала Корнилова...
      - Теперь наш бронепоезд стоит на боевой вахте Бугульминского фронта. Мы не пожалеем своих жизней, но отстоим Советскую власть! Враг разобьет себе голову о стальную броню ленинской крепости!
      Еще не умолкли аплодисменты, которыми зал наградил Гулинского, как у стола президиума выросла фигура широкоплечего человека, одетого во все кожаное.
      - Товарищи! Братья по борьбе! - раздался его громовой голос. Он сделал длинную паузу и, глядя поверх голов присутствующих, продолжал: - Я командир отряда анархистов "Черные орлята". Не так давно мы слышали полные ненависти к презренной буржуазии слова: "Долой империалистическую войну! Да здравствуют полковые комитеты! Долой золотопогонников! Да здравствуют выборные командиры!" Мы радовались историческому событию. Золотопогонников мы изгнали, для борьбы с контрой матросы и солдаты избрали преданных пролетарской революции командиров. А что нам теперь предлагает этот интеллигент в очках? На сегодняшний день он преподносит чуждый нам лозунг: "Долой выборных командиров!" Так это же, товарищи, чистой воды контра!..
      Не выпуская из рук винтовок, железнодорожники, местные дружинники, матросы и красноармейцы зашумели, заспорили. Одни считали, что командиров надо избирать, другие возражали, говорили, что командиров надо назначать сверху. Председатель изо всех сил тряс колокольчиком. Петровская поднялась, что-то хотела сказать, но зал бушевал: никто никого не слушал. В президиуме также вспыхнул спор.
      Неизвестно, как долго продолжалась бы эта "дискуссия", если бы не анархист. Он выхватил наган, трижды выстрелил в потолок, и шум внезапно прекратился.
      - Революция в смертельной опасности, товарищи! - продолжил он. - Во всех концах России поднялась вражья сила. У нее есть и золото, и оружие. Враг радуется, слушая наши споры о том, устоят ли избранные революционной массой вожаки дружин и отрядов, или вся наша вооруженная братва погибнет от режима, который большевики хотят ввести в Красной Армии. А тогда что? Тогда бери нас голыми руками. Не допустим старорежимных порядков! Долой назначенных командиров и комиссаров! Да здравствует свобода, равенство и братство! Да здравствует анархия и мировая революция! Ура!..
      И снова загремели аплодисменты.
      Но вот постепенно страсти улеглись, наступила тишина, и Петровская стала говорить спокойно, твердо, уверенно.
      - Товарищи, мы, коммунисты, всегда были и будем за сознательную дисциплину, которая удесятеряет наши силы. Победа немыслима без строжайшей дисциплины для всех! Я призываю вас помнить об этом...
      Петровская говорила долго. Временами в зале слышались возгласы: "Правильно!", "Дело говорит!" А когда она кончила, зал одобрительно зашумел. Собрание было на стороне большевиков. Это подтвердило и голосование.
      Я стал уже пробираться к ревкомовцам, чтобы поговорить с ними, как кто-то тронул меня за плечо. Это был Сахаб. Оказывается, его тоже отозвали из отряда Легаева, и теперь он состоял для особых поручений при Просвиркине и Петровской.
      - А это мой друг! - сказал Сахаб, потянув за рукав паренька в тюбетейке. - Садыком его зовут. Может, помнишь, он как-то приходил в эскадрон...
      Петровская и Просвиркин о чем-то разговаривали с железнодорожниками, и мне пришлось подождать.
      - Голова идет кругом! - сокрушался Просвиркин. - Собрался было в родное село за добровольцами, а тут неувязка: на бронепоездах нет хлеба.
      - Железнодорожники ведь обещали раздобыть хлеб для матросов, - сказала Петровская.
      Зал опустел. Мы присели на скамью, и я рассказал им о положении в Самаре, о том, что видел и слышал во вражеском тылу.
      Катя вздохнула:
      - Обстановка не в нашу пользу. Нужно сколачивать новые отряды бойцов. Видимо, пора готовить надежных людей для связи с губкомом, если не удастся удержать Бугульму...
      В тот же вечер я уехал в Симбирск, чтобы доложить обо всем Семенову.
      * * *
      Над Симбирском уже спускались сумерки, когда я вошел в дом контрразведки и поднялся по знакомой деревянной лестнице.
      Возле кабинета Семенова стояла группа девушек. Одна из них показалась мне удивительно знакомой. Где я видел эти синие глаза и такие длинные ресницы? Я взглянул на нее, она улыбнулась и, повернувшись к подруге, что-то тихо сказала ей. Уже у Семенова я вспомнил, что синеглазая - это Соня Бармашова с Трубочного!
      На Трубочном заводе, который Куйбышев называл "цитаделью революции", работало около двенадцати тысяч девушек и женщин. А ведь в городе были и другие заводы и фабрики, пристани и железнодорожные мастерские, где также работали женщины. Многие из них не ждали, когда их позовут, а сами шли туда, где нужна была их помощь. Они не думали об опасности, связанной с работой в контрразведке, и готовы были выполнять любые задания. Именно такой была Соня Бармашова, которая, рискуя жизнью, не раз ходила в Самару, выполняя важные задания. Но однажды недалеко от станции Якушкино ее схватила вражеская войсковая разведка...
      - А, Дрозд! Заходи, заходи! - услышал я голос Семенова, лишь только приоткрыл дверь его кабинета.
      Семенов был в хорошем настроении и встретил меня чуть ли не с распростертыми объятиями.
      - Видал? - проговорил он, поднявшись мне навстречу. - Одна другой краше! Горючий материал... Наши бесценные помощницы. Одобряешь? - и с лукавой улыбкой кивнул на дверь.
      Я ответил, что с таким резервом можно творить чудеса.
      - Ну а теперь докладывай. Кое-что о твоих похождениях я уже знаю от Кожевникова и из твоего донесения, но хотел бы, чтобы ты рассказал подробно о каждом своем шаге.
      Я начал с того, что так волновало всех, - с внезапного падения Самары.
      - Из газет и от подпольщиков я узнал, что еще до вступления в ночь на 8 июня чехословаков в городе ожили притаившиеся в Самаре эсеры и белогвардейцы. Выехавший на линию обороны в район реки Самарки комендант города Рыбин в двух-трех кварталах от партийного клуба, где помещался штаб охраны, был схвачен белогвардейцами.
      - Погоди, погоди, - остановил меня Семенов. - Ведь Андрей Рыбин сам примыкал к эсерам. Возможно, он просто переметнулся к белякам?
      - Нет. Рыбин был жестоко избит и в бессознательном состоянии доставлен на станцию Самара, где в одной из комнат вокзала находились под охраной в качестве заложников другие советские работники.
      - Ежели так, - в раздумье произнес Семенов, - виноват в чем-то и я: будучи начальником группы военного контроля, проглядел заклятых врагов революции. Ты, наверное, слышал такие фамилии: Брушвит, Климушкин, Фортунатов. Этих мерзавцев, контрреволюционеров мы собирались арестовать, но их кто-то предупредил, и им удалось скрыться. В отношении врагов гуманность, как видишь, может обернуться большим злом. - Семенов был явно расстроен. - И самосуды в Самаре все продолжаются?
      - На совещании "социалистических партий", созванном после ухода из Самары наших, даже меньшевики высказались против самосудов, хотя председатель Комуча Вольский и назвал этот разбой "гневом народа".
      - А чехословаки принимают участие в расстрелах?
      - Зверствуют, конечно, белогвардейцы, хотя нередко на помощь им приходят эсеры и обманутые чехословацкие солдаты. На станции Кряж в день захвата Самары были расстреляны 300 человек. Расстреливают без разбора всех красноармейцев, всех, кто оказывает хотя бы малейшее сопротивление. Так была расстреляна красноармейка латышка Мария Вагнер. Ставят к стенке не только коммунистов, но и заподозренных в сочувствии Советской власти чехов, словаков, венгров, китайцев, югославов, поляков. Пятого июня под Самарой был повешен чех Поспишил...
      - Как, Иозеф Поспишил, который от имени чехословацкой секции РКП (б) в Самаре подписал воззвание, заклеймившее контрреволюционную политику руководителей мятежа?
      - Нет, командир артиллерийской батареи 1-го чехословацкого революционного полка Красной Армии. Он был арестован при захвате Пензы и повешен для устрашения легионеров...
      - А что ты слышал о гибели председателя ревтрибунала товарища Венцека?
      - На улице его опознал какой-то торговец. Белогвардейцы арестовали Венцека и повели в тюрьму. Но по дороге озверевшая толпа черносотенцев растерзала его...
      - Какой душевный человек был наш Францишек Янович! - вздохнул Семенов. - В партии с девятьсот четвертого года... И сколько ему пришлось перестрадать, живя на нелегальном положении, в ссылках...
      - К сожалению, Иван Яковлевич, самосуд был учинен не только над Венцеком, но и над многими другими коммунистами... Погибли заведующий отделом горсовета Штыркин, член коллегии по формированию Красной Армии Шульц, известный в Самаре рабочий поэт Конихин, руководитель татарской секции РКП(б) Абас Алеев. Это только те, о ком мне удалось узнать...