Смутные времена (№2) - Молот и наковальня

Получить заложников-кубратов? После унижения, постигшего Маниакиса прошлой осенью, это могло хотя бы частично утешить его уязвленную гордость. Трон снова опустили вниз, и он сошел с него, все еще задумчиво хмурясь. Придворные дружно вскричали:

— Слава тебе, Маниакис Автократор, победитель!

А он тем временем спрашивал себя, действительно ли ему удалось одержать небольшую победу или, наоборот, хитрецу Этзилию просто удалось еще раз получить от него вожделенную дань. Маниакис пожал плечами.

В сложившейся ситуации он не мог не принять предложение кагана. Пройдет немало времени, прежде чем у него появится возможность выбирать, как поступать с врагами империи.

* * *

Агатий, покряхтывая, распростерся перед Автократором в полном проскинезисе.

— Встань, святейший, умоляю тебя! — воскликнул Маниакис. — Усаживайся вот на это ложе; сейчас мой постельничий принесет нам что-нибудь подкрепиться. А, он уже здесь!

Вошедший Камеас поставил на стол серебряный поднос с кувшином вина, двумя кубками из граненого хрусталя и большой чашей со щупальцами кальмаров, маринованными в горячем уксусе.

— Мое любимое блюдо! — просиял Агатий, увидев щупальца кальмаров. — Какое счастливое совпадение!

— Мне оно тоже нравится, — ответил Маниакис, слегка погрешив против истины. Во-первых, щупальца особого восторга у него не вызывали, хотя он тут же съел парочку, чтобы подтвердить свои слова. Во-вторых, счастливым совпадением тут даже не пахло, просто Камеас задал Скомбросу несколько вопросов о вкусах патриарха. Тот не стал делать из них тайны и выложил постельничему все подробности, прекрасно понимая, что если ему вздумается скромничать, то в один прекрасный день патриарх обнаружит, что у него появился новый синкеллий.

Ничего не значащая застольная беседа с экуменическим патриархом длилась, пока чаша с маринованными щупальцами кальмаров почти не опустела. Наконец, когда кубок Агатия был вновь наполнен, Маниакис сказал:

— Я надеюсь, святейший, что нынешние доходы храмов позволяют им удовлетворять свои насущные нужды.

— Ах, величайший, — без всякого воодушевления ответил Агатий, — поступающих средств никогда не бывает достаточно. Теперь же в результате разбоев, чинимых варварами на севере и макуранцами на западе, мы вынуждены сократить расходы на благотворительность. Если бы щедрость императорской казны оставалась хотя бы такой же, как в прежние годы, мы могли бы тратить гораздо больше золота на благие цели.

Маниакис с трудом подавил смешок. Агатий пожаловал в резиденцию, явно намереваясь испросить дополнительные средства на содержание храмов. Если же учесть, с какой целью он пригласил сюда патриарха, то в сложившейся ситуации можно было найти немало забавных моментов.

— Не сомневаюсь, что именно так ты и поступил бы, святейший, — сказал он. — Как только настанут лучшие времена и мы сможем выделять тебе больше золота из поступающих в казну сборов, мы будем счастливы сделать это. Уверяю тебя.

— Ты чрезвычайно щедр, величайший, — ответил Агатий.

Вот уж чем-чем, а бессмысленной щедростью я никогда не отличался, подумал Маниакис и сказал:

— К моему глубочайшему сожалению, сейчас империя лишена подобной возможности. Непрерывные вторжения захватчиков почти свели на нет поступление налогов в казну.

— Глубоко сочувствую постигшим тебя затруднениям, — пробормотал Агатий, предоставив своими неосторожными словами Маниакису возможность повернуть разговор в нужное русло.

— Я очень надеялся на твое понимание, — проговорил сказал он. — И я уверен, что храмы Видессии сделают все возможное, дабы прийти на помощь империи в час суровых испытаний.

Будь Агатий обыкновенным набожным и простодушным клериком, он, скорее всего, воскликнул бы с нотками самопожертвования в голосе что-нибудь вроде: “Мы готовы на все, лишь бы помочь нашей империи!"

Однако патриарх понимал, что занимаемое им положение делает его фигурой скорее политической, нежели религиозной. Поэтому он ответил осторожно:

— Разве могут храмы сделать больше, чем они делают, величайший, будучи столь сильно стеснены в денежных средствах, о чем я уже упоминал?

— Но ведь в Высоком храме великое множество украшений и церковной утвари из золота и серебра, вместо которых вполне можно использовать бронзу, стекло, даже глину, — вкрадчиво напомнил Маниакис. — То же, хотя и в меньшей мере, относится к остальным храмам и монастырям, как в столице, так и по всей империи. Святейший, казна отчаянно нуждается в серебре и золоте. Пусть храмы поделятся своими богатствами сейчас, когда империя на пороге краха. А как только времена изменятся к лучшему, я верну эти сокровища. И с немалой добавкой.

Агатий в священном ужасе воззрился на Автократора:

— Неужели ты хочешь пустить нашу святую утварь на столь низменные мирские нужды? Прошу прощения, величайший, но боюсь, это невозможно!

— Но почему? — спросил Маниакис. Слава Господу, Агатий не предал его анафеме не сходя с места, чего он в глубине души побаивался. — Ведь если Видессу суждено пасть, вместе с ним будут обращены в руины все святые храмы. Не забывай: кубраты — язычники, а макуранцы поклоняются своему богу, а не Господу нашему, благому и премудрому.

Экуменический патриарх действительно был искушенным политиком, поэтому его следующее возражение носило не теологический, а скорее юридический характер:

— Но, величайший, подобная конфискация — неслыханное дело во всей истории нашей империи. Пойдя по такому пути, ты можешь создать прецедент, катастрофический по своим последствиям!

— Но, святейший, — возразил Маниакис, — полное военное поражение империи — тоже неслыханное дело, которое создаст прецедент, последствия которого будет гораздо труднее, если вообще возможно, исправить. — Ободренный весьма сдержанной реакцией Агатия, Автократор добавил:

— Святейший, я глубоко сожалею, что печальная необходимость заставляет меня обращаться к тебе с подобной просьбой. Но, не имея золота, нельзя заплатить солдатам, а не имея солдат, нельзя воевать с Кубратом и Макураном, даже по отдельности. Я могу дать тебе торжественное письменное обещание возместить все потери святой церкви, как только казне империи удастся найти иные источники золота.

— Ты говоришь так сейчас, — осторожно ответил Агатий. — Но что ты скажешь, когда настанет день выполнить данную клятву?

— Надеюсь, я скажу следующее: “Святейший, полной мерой я возвращаю святой церкви то серебро и золото, какое императорская казна была вынуждена позаимствовать у храмов. Приношу глубокую благодарность за помощь, которую ты оказал Видессии в час смертельной опасности”. Если же я скажу нечто иное, ты с полным правом предашь меня анафеме с главной кафедры Высокого храма. — Маниакис все еще опасался, что Агатий не захочет ждать так долго.

Патриарх нервно облизнул губы. Возможно, другой, более дерзкий и фанатичный прелат сделал бы то, чего опасался Маниакис. И что? В результате по всей империи вспыхнут мятежи, а сам он наверняка лишится патриаршего престола. Но возможность применить такое оружие, если храмам не будет возвращено все, вплоть до последней серебряной монетки, всегда остается в его власти. К тому же надо отдать должное нынешнему Автократору, церкви при нем жилось спокойнее; он никогда не вмешивался в управление духовной жизнью империи, не посягал на привилегии храмов и монастырей…

— Я повинуюсь приказу величайшего, — склонил голову патриарх. — И немедленно пришлю сакеллария Высокого храма, дабы он обсудил с главным казначеем империи, как надлежащим образом учесть ценности, которые поступят во временное пользование казны из каждого святилища Видессии.

— Уверен, что твой казначей и мой быстро согласуют порядок такой процедуры, — сказал Маниакис. — Преклоняюсь перед твоей мудростью. Одолжив на непродолжительное время часть ценностей, ты способствуешь сохранению и укреплению веры в Фоса, Господа нашего, благого и премудрого.

— От всего сердца надеюсь, что твои слова сбудутся, — с нажимом ответил Агатий. — В противном случае тебе, величайший, придется держать ответ. Нет, не передо мной, я лишь обычный человек, но перед Господом нашим, благим и премудрым! А теперь, с твоего позволения… — Патриарх поспешно покинул резиденцию; ряса возмущенно развевалась в такт его торопливым шагам.

Прошла пара дней. Посыльный доставил Маниакису сообщение, запечатанное печатью императорского казначейства:

"От Курикия Маниакису Автократору.

Приветствую.

Да будут твои смелость и отвага в борьбе с захватчиками увенчаны победой, не менее блестящей и не менее поразительной!"

Маниакис дважды перечитал послание, затем аккуратно сложил лист пергамента, на котором оно было написано.

— Если Фос дарует мне такую победу, — пробормотал он, — я и не подумаю от нее отказаться.

* * *

— Вскоре после Праздника Зимы, я верно понял? — Маниакис внимательно посмотрел на Нифону, потом тряхнул головой:

— Я все же надеялся, что у тебя окажется больше времени, чтобы восстановить здоровье, прежде чем придет время думать, — он избегал слова “беспокоиться”, — о новых родах.

— На все воля Господа нашего. — Нифона очертила над своей левой грудью магический знак солнца. — Ныне я в руках Фоса, как всю свою жизнь. И он поступит со мной так, как посчитает необходимым. Я не могу поверить, что Господь наш, благой и премудрый, откажет тебе в праве иметь наследника на благо нашей империи.

— Иметь наследника очень хорошо, — ответил Маниакис, — но… — Он замолчал, и мысленно закончил начатую фразу: “Но я боюсь, что его рождение закончится твоей смертью”.

Нифона не хуже него знала, насколько велик риск. Но именно она настояла на повторной беременности, которой он сам предпочел бы избежать, чтобы защитить здоровье жены.

Евтропии было уже почти два месяца, но Нифона до сих пор не вполне оправилась после того, через что ей пришлось пройти, чтобы произвести на свет дочь. Достанет ли ей сил так скоро вторично пройти через подобное испытание?

— Рядом с Красной комнатой будет неотлучно находиться лучший маг-врачеватель, — решительно заявил Маниакис. Нифона послушно кивнула. Кроме того, там же будет и хирург, чтобы извлечь дитя, если что-то пойдет не так, напомнил себе Маниакис, но вслух эту мысль не высказал.

— Все пройдет хорошо, — сказала Нифона но затем добавила, как бы сомневаясь в собственных словах:

— Если же нет, то я навсегда погружусь в бесконечный свет Фоса.

— Хватит об этом! — Маниакис говорил повелительным тоном, словно одергивал молодого солдата, чье поведение его не устраивало. Нифона снова послушно кивнула, принимая его упрек. Он обнял ее за плечи, желая показать, что на самом деле совсем не сердится, потом повернулся и быстро вышел в большой зал, где столкнулся с Регорием.

— Поосторожнее, о двоюродный брат мой, то есть величайший! — усмехнулся севаст, но тут же, вглядевшись повнимательней в лицо Маниакиса, встревоженно спросил:

— Ради Господа нашего, что-то опять не так?

— А? Да нет, ничего. Скорее наоборот. — Маниакис увлек Регория в дальний конец зала, где они могли разговаривать без опаски быть услышанными. — Просто у Нифоны будет еще ребенок.

— Прекрасная новость, — отозвался севаст. — Отчего же ты выглядишь так, словно макуранцы только что показались у Бычьего Брода? Неужели ты настолько беспокоишься за ее жизнь? — сообразил он наконец.

— Да, — ответил Маниакис. — Беспокоюсь. Повитуха предупредила меня, что если моя жена снова забеременеет… — Он замолчал, не желая произносить слова, которые могли бы оказаться дурным предзнаменованием, потом продолжил:

— Но именно Нифона захотела предпринять следующую попытку, как только мы сможем, поэтому… — Он снова умолк.

— Теперь я понимаю, отчего у тебя такое вытянутое лицо, — пробормотал Регорий, осенив себя знаком солнца. — Будем надеяться, Господь наш, благой и премудрый, не оставит своими заботами твою жену и вашего будущего ребенка.

— Остается только ждать, как повернутся события, вот и все, — хмуро сказал Маниакис. — Как же мне хочется, чтобы в нашей империи нашлось хоть одно такое место, где я смог бы влиять на события, а не ждать, пока стрясется нечто не зависящее от меня, но требующее моей незамедлительной реакции.

— Если кубраты действительно будут сидеть тихо, ты сможешь уже этим летом встретиться на поле брани с макуранцами, — заметил Регорий. — Ради такой возможности стоило потратить пятнадцать тысяч золотых.

— Если кубраты будут сидеть тихо, — с горечью отозвался Маниакис. — Если я смогу набрать и обучить достаточно солдат, чтобы дать сражение Абиварду и остальным генералам Сабраца. Если я найду опытных, надежных командиров, которые не побегут от железных парней. И если я соберу нужное количество денег, чтобы всем им заплатить. Хотя нет, после грабежа, который я учинил в храмах, деньги меня пока не заботят, зато я предвижу в будущем другие осложнения из-за своих действий.

— Парсманий никогда не побежит от макуранцев, — сказал Регорий. — Думаю, он будет только рад покинуть столицу и принять командование крупными силами.

Маниакис хотел было ответить сразу, но сделал паузу — теперь наступила его очередь изучать лицо Регория.

— Похоже, ты не слишком огорчишься, если Парсманий покинет столицу, — наконец проговорил он.

— По правде говоря, нет, — ответил Регорий. — Он слишком вспыльчив; его выводит из себя мысль, что ты не назначил его севастом вместо меня.

— Знаю, — согласился Маниакис. — Но я считаю несправедливым лишать тебя поста, с которым ты прекрасно справляешься. Может, отцу рано или поздно удастся вразумить Парсмания. Лично я в этом не преуспел. Но, по правде говоря, я ни в чем не преуспел с тех пор, как на мою голову возложили корону империи, — Регорий открыл было рот, чтобы возразить, но тут же закрыл его и задумался, припоминая события, случившиеся со времени восшествия Маниакиса на трон. Его мысли легко читались по выражению лица; молодой севаст еще не вполне овладел придворным искусством скрывать, что у него на уме. После затянувшейся неловкой паузы он с трудом выдавил из себя:

— Думаю, дела вскоре пойдут лучше. Если на то будет воля Господа нашего.

— Да будет так! — отозвался Маниакис. — Когда мне придется вновь столкнуться с Абивардом, мне хотелось бы, чтобы в моем лице он получил равного противника. Пожалуй, мы с ним могли бы стать друзьями, если б не родились в разных государствах. Мы неплохо ладили, когда плечом к плечу воевали за то, чтобы вернуть Сабрацу трон Макурана.

— Да. И вот какова благодарность Царя Царей! — вздохнул Регорий.

— Когда он вторгся в пределы нашей империи, то заявил, что мстит за смерть Ликиния, — заметил Маниакис. — Возможно, тогда он и сам отчасти верил в свои слова. Разумеется, сейчас он заявляет то же самое, но ни один умный человек по обе стороны границы уже не принимает его слова за чистую монету.

— Но и граница проходит совсем не там, где проходила до вторжения макуранцев, — сказал Регорий, — а гораздо восточное.

— Верно. На это обстоятельство я должен обратить особое внимание, — вздохнул Маниакис. — Если у меня будет такая возможность. Глядя на то, как неважно обстоят дела здесь, в самом сердце империи, я иногда спрашиваю себя: не лучше ли мне вернуться назад, в Каставалу, чтобы продолжать борьбу, опираясь на землю, которую я действительно могу держать под контролем.

— Будь мудр, величайший, — встревожился Регорий, — никогда не повторяй подобных слов там, где тебя может услышать еще кто-нибудь, кроме меня, ибо нет лучшего способа посеять в Видессе настоящую панику. Кроме того, если тебе не удастся удержать в железной узде столицу, тебе тем более не удастся сделать это с целой империей!

— Ну, может, ты и прав, — ответил Маниакис, взвесив слова Регория. — Но все равно мне так хотелось бы управлять империей из такого места, где нет нужды опасаться предательства, находясь вне стен резиденции, и немедленного разгрома вне стен столицы.

— Я уверен, что очень скоро дела наладятся, величайший, — дипломатично заметил Регорий.

— Надеюсь, ты прав, — ответил Маниакис. — Но провалиться мне в ледяную преисподнюю, если я понимаю, как.

* * *

— Маниакис, как ты мог? — требовательно вопросила Лиция. Можно было бы и разозлиться на нее за нарушение протокола, но поскольку все остальные, включая жену, именовали его “величайший”, то он скорее испытывал облегчение, когда хоть кто-то обращался к нему как к обычному человеку.

— Как я мог? — переспросил он. — Как я мог — что?

Его двоюродная сестра вдруг заколебалась. Не из-за несколько запоздалого уважения, рассудил Маниакис, а потому, что собиралась затронуть тему, обычно не обсуждаемую незамужними видессийскими женщинами. Наконец, собравшись с духом, Лиция решительно продолжила:

— Как ты мог допустить, чтобы твоя жена вновь понесла, зная, чем могут окончиться для нее вторые роды?

— Поздравляю, кузина! — Маниакис иронически поклонился. — Отличный вопрос. По правде говоря, я уже не раз задавал его себе сам, но до сих пор не смог найти удовлетворительного ответа.

— И все же? — Лиция подбоченилась. — Мне казалось, я знаю тебя достаточно хорошо, но я и представить себе не могла, что ты решишься на такое.

— Я бы ни за что не решился, — ответил Маниакис, — если бы все зависело только от меня. Но в таких делах обычно решают двое. И когда Нифона стала настаивать на своем праве на риск, как, по-твоему, я мог сказать ей “нет”? Боюсь, даже твоей мудрости не хватило бы, чтобы переубедить ее.

— Так настаивала она сама? — проговорила Лиция упавшим голосом. — Мужчины есть мужчины, что ни говори; и когда до меня дошли новости, я подумала… — Она принялась сосредоточенно разглядывать мозаичную картину у себя под ногами. — Наверно, мне следует принести свои извинения, величайший!

— Разве что за напоминание о том, что мужчины есть мужчины, — заметил Маниакис. — Ты хоть раз видела меня увлекающим какую-нибудь симпатичную служанку под сень вишневых деревьев?

Поднявшая было глаза Лиция опять поспешно углубилась в изучение мозаики; Автократору все-таки удалось смутить кузину. Но ненадолго. Подняв голову, она ответила с озорной улыбкой:

— Нет. Но что из того? Как я могла кого-нибудь разглядеть в такой чаще?

Он ошеломленно уставился на нее и расхохотался.

— Весьма остроумно, — сказал он, отсмеявшись. — Неплохой ответ. А как же долгая зима, когда на ветках вишен не оставалось ни единого листочка?

— В самом деле? — Лиция покачала головой. — Ладно. Извини. Я действительно подумала, что ты больше заботишься о продолжении династии, чем о жизни жены.

— Нет. Нифона больше заботится о продолжении династии, нежели о себе самой, — ответил Маниакис. — Даже если у меня не будет наследника, корона империи останется в моей семье. А Нифона.., если она умрет, не родив мальчика, ее клан окажется навсегда удаленным от трона. Как раз этого она и не хочет допустить, о чем высказалась ясно и прямо. Я не могу ее осуждать; кроме того, она…

— Кроме того, она твоя жена, — закончила за него Лиция. — Да-а. Пожалуй, теперь я смогу лучше понять тебя, увидев гоняющимся за служанками. Но раз Нифона во что бы то ни стало намерена родить мальчика… — Пальцы Лиции сами собой сплелись в знак, ограждающий от дурных предзнаменований.

— Все обойдется, — не слишком уверенно сказал Маниакис, пытаясь убедить скорее себя, чем кузину. — Мне повезло с родственниками, — чуть погодя продолжил он. — Стоило тебе решить, что я не прав, как ты тут же пошла и все мне выложила. Хорошо, когда есть люди, готовые высказать прямо в лицо правду, даже если эта правда тебе неприятна.

— Но ведь сказанное мною вовсе не было правдой, — запротестовала Лиция. — Я-то, конечно, думала, что говорю чистую правду, но…

— Как раз это я и имею в виду, — прервал ее Маниакис. — Как ты думаешь, пытался ли кто-нибудь предостеречь Генесия от возможных ошибок? Ну, может, раз или два, в самом начале его правления. Головы тех людей мигом оказались на Столпе. А потом? Хватило ли у кого-нибудь мужества еще раз предпринять подобную попытку?

— Но ты не Генесий!

— Благодарение Фосу, нет! — воскликнул Маниакис. — И счастлив, что люди это понимают.

— Если бы они не понимали, ты бы проиграл гражданскую войну, — ответила Лиция. — Генесий правил Видессией, в его распоряжении были почти вся армия и флот. Но люди не захотели поддержать его, и ты победил.

— И я победил, — с кривой усмешкой согласился Маниакис. — А в результате заполучил противника куда более опасного, чем армия и флот, собственную кузину.

— Я никогда не была тебе противником, — сердито нахмурилась Лиция. — И ты прекрасно об этом знаешь!

Он начал уверять, что действительно знает, но Лиция прервала его.

— Это вовсе не означает, — выпалила она, — что я не должна испытывать беспокойства по поводу твоих действий и вызвавших их причин. Поэтому я беспокоюсь о Нифоне. Решиться на вторые роды так скоро после очень тяжелых первых… Женщинам такие вещи даются совсем не легко!

— Думаю, ты права. — Теперь пришла очередь Маниакиса разглядывать мозаику под ногами. — Но клянусь тебе, это была вовсе не моя идея. Можешь спросить у нее самой.

— Как, по-твоему, я должна спрашивать о подобных вещах? — Лиция протестующе всплеснула руками. — Да и зачем? Я верю тебе, хотя и считаю поступок твоей жены кромешной глупостью. Но если — да оградит нас от такого сам Фос, — все пойдет не так, как она надеется? Что будешь делать ты? Ведь именно через ее род мы сейчас связаны с семействами остальных столичных сановников. Мы нуждаемся в их поддержке!

— Во всяком случае, мы нуждаемся в том, чтобы они вели себя смирно, — угрюмо согласился Маниакис. — Иногда неплохо иметь внешних врагов, поскольку, это даже видессийцев может удержать от непрерывных междуусобных свар.

— А иногда не может! — возразила Лиция. — Вспомни-ка, что тут творилось во времена Генесия!

— Тоже верно, — вздохнул Маниакис. — Твоя правда. Ох уж эти видессийцы! — сердито начал он и засмеялся. Конечно, в его жилах текла ничем не замутненная васпураканская кровь, но его родители появились на свет в империи, да и сам он мыслил как видессиец, а не как человек, лишь недавно прибывший из страны принцев. Он мог себе позволить слова “Ох уж эти видессийцы”, но именно здесь была его родина.

— Ну и что же ты будешь делать, если… — Лиция замолчала. Все и так было понятно.

Она ухватила самую суть. После предупреждений Зоиль о слабости здоровья Нифоны ему следовало бы обдумать возможные варианты.

— Не знаю. Может, привезу с Калаврии Ротруду, — ответил Маниакис, будто размышляя вслух.

Лиция в ответ только скривила губы. Будучи Автократором, он не мог жениться на Ротруде. Не только потому, что та была халогайкой, но и потому, что она не могла и не желала мыслить как видессийская женщина. Добиться, чтобы Таларикия признали его законным наследником, будет трудно по той же причине. Но даже если Маниакису и удастся добиться этого, Таларикий после его смерти оказался бы слабым правителем, на трон которого могли с легкостью посягнуть как жаждущие власти генералы, так и члены собственной семьи Маниакиса. Да уж, Таларикию лучше держаться как можно дальше от столицы империи.

— А что посоветуешь ты? — развел руками Маниакис. — Жениться снова, на благо семьи какой-нибудь девушки, не принимая во внимание, испытываю ли я к ней хоть каплю чувств? Один раз я уже поступил так. Видит Господь наш, благой и премудрый, одного раза мне вполне хватило. Или прикажешь в дополнение к алым сапогам нацепить голубую рясу и стать Автократором-монахом? Боюсь, мой темперамент мне не позволит.

— Пожалуйста, не надо, — прошептала Лиция.

— Прости, — сказал Маниакис. — Не следовало говорить подобные вещи. Мне не следовало даже думать о них. Я должен просто верить, что все обойдется. Пусть именно такова будет воля Фоса. Но ты моя любимая кузина, а за это приходится платить. Я привык откровенно обсуждать с тобой любые проблемы, и, когда ты задаешь мне какой-нибудь вопрос, я стараюсь ответить на него так честно, как могу.

— Все в порядке, — ответила Лиция. — Просто ты удивил меня. И чуть-чуть напугал. Я не ожидала, что у тебя в душе столько всего накипело. Конечно, несмотря на алые сапоги, ты остаешься мужчиной и человеком, которому иногда надо с кем-то поделиться своими тревогами. Если я могу тебе помочь, то всегда рада это сделать.

— Ты это уже сделала. — Маниакис обнял кузину за плечи. — Знаешь, — задумчиво сказал он, обращаясь больше к себе, чем к ней, — если произойдет несчастье, да убережет нас от этого Фос, женитьба на тебе будет самым мудрым моим поступком.

— Наши отцы — братья, — напомнила Лиция. Он наклонил голову, пытаясь понять, как прозвучал ее голос. Она явно не была шокирована. Скорее своим тоном она просто пыталась напомнить ему, какие трудности в подобном случае им обоим придется преодолеть.

Маниакис тоже чувствовал себя не в своей тарелке, хотя не так сильно, как можно было ожидать. Они с Лицией всегда прекрасно понимали друг друга, но ему казалось, что в их отношениях была искра другого чувства. Он ощутил это в момент их прощания в Каставале, и ему казалось, что она тогда почувствовала то же самое.

— Думаю, вряд ли можно найти лучший способ окончательно вывести из себя экуменического патриарха Агатия, — сказал Маниакис и несколько нервно рассмеялся. — Хотя нет, — тут же поправил он себя, рассмеявшись уже от всей души, — беру свои слова обратно. Изъятие золота из храмов несомненно доставило святейшему гораздо больше неприятных минут, чем могли бы причинить два человека, даже если они двоюродные брат и сестра.

— Не будь так уверен, — ответила Лиция. — Вот если бы между нами не было столь близкого родства… — Она покачала головой и замолчала.

Чему быть, того не миновать, подумал Маниакис и сказал:

— Не стоит предаваться пустым и глупым фантазиям. Зоиль — лучшая в Видессе повитуха; она вытащит Нифону из любой беды. А на случай серьезных неприятностей поблизости будет лучший маг-врачеватель. Если нам улыбнется удача, в империи появится наследник. И если Фос будет благосклонен, мальчик вырастет и придет мне на смену. Тогда мы оба забудем то, о чем говорили здесь. Нет, — поправил он себя, — не забудем. Притворимся, что такого разговора никогда не было.

— Возможно, это будет с нашей стороны самым мудрым поступком. — Лиция повернулась и быстро пошла через большой зал.

Маниакис проводил ее взглядом, спрашивая себя, что он сейчас чувствует — облегчение или разочарование. А может, и то и другое? Он быстро очертил у сердца магический знак Фоса. Ему не дано будет разобраться в этих чувствах, если Господь, благой и премудрый, окажется к нему милосерден.

Глава 8

Когда Автократор переправлялся через узкий пролив, известный под названием Бычий Брод, чтобы начать военную кампанию против Царя Царей Макурана, сама переправа часто служила поводом для пышной церемонии. Обычно патриарх благословлял императора, а также возглавляемое им великое и славное воинство. Жители Видесса громкими криками славили солдат, поднимавшихся для переправы на борт кораблей. Во времена процветания дворцовые служители полными горстями бросали в толпу серебряные монеты. Порой, как не преминул напомнить Маниакису Камеас, пел большой хор, прославляя победы, одержанные на западе Ставракием Великим, дабы вдохновить переправлявшееся войско на такие же подвиги.

На сей раз Маниакис нарушил большую часть традиций. Он вывел из столицы к переправе всего два полка — взять с собой больше людей не позволяла необходимость обеспечить надежную охрану городских стен. Он не допустил присутствия зрителей, не желая, чтобы жители столицы своими глазами увидели, со сколь малыми силами он выступил в поход; еще меньше ему хотелось, чтобы об этом пронюхали макуранцы. Он не мог позволить себе разбрасывать в толпу даже самые скудные дары, ибо казна едва сводила концы с концами, чтобы вовремя платить солдатам. Что же до хора, то за последнее время воины империи не снискали славы в сражениях с армией Царя Царей и могли, чего опасался Маниакис, воспринять прославление побед Ставракия скорее как горький упрек.

Агатий сплюнул на доски причала в знак отвращения к Скотосу, после чего простер руки к светлому солнцу Фоса и произнес:

— Пусть Господь наш, благой и премудрый, благословит наше славное воинство и вдохновит своего наместника на земле, Маниакиса Автократора, вселив в него смелость и неколебимость, необходимые, чтобы выстоять перед множеством обрушившихся на империю бед. Да оградит он наших храбрых воинов от ранений и увечий, но более всего от поражения в битве! Молим Господа нашего, дабы позволил он им восстановить и приумножить величие нашей империи и наших святых храмов! Да будет так!

— Да будет так! — хором отозвались Маниакис, брат его Парсманий и люди, отправлявшиеся с ними в поход на запад.

Маниакис старался не обращать внимания на довольно кислые взгляды, искоса бросаемые на него Агатием. Когда экуменический патриарх упомянул о восстановлении и приумножении былой славы храмов, он явно имел в виду не только освобождение святилищ Фоса, расположенных на захваченных макуранцами землях. Агатий прозрачно намекал на необходимость скорейшего возврата золота и серебра, поступившего из храмов на императорский монетный двор.

— Благодарю за прочувствованную молитву, вознесенную тобой, святейший, — сказал Маниакис патриарху. — С твоей стороны было очень мудро просить Фоса даровать нам победу. Ибо, если мы потерпим поражение, возместить потери, понесенные святыми храмами, окажется некому.

— Уверяю тебя, величайший, подобные низменные соображения даже не коснулись моих мыслей во время молитвы, — пробормотал Агатий. Его слова прозвучали вполне искренне. Но ведь произносить искренние речи — одна из прямых обязанностей патриарха, подумал Маниакис.

Интересно, спросил он себя, насколько прочувствованно заговорит Агатий, случись ему проведать о чувствах, связывающих Автократора с его кузиной. Без сомнения, гневные проклятия, кои старик обрушит на их головы, прозвучат куда более.., искренне.

Выкинув из головы даже тень мысли о возможности подобного противостояния, Маниакис повернулся к отцу и Регорию.