Смутные времена (№2) - Молот и наковальня

Хороший вопрос. Тот самый, в размышлениях над которым Маниакис провел немало времени с тех пор, как поднял восстание против Генесия.

— Святейший, — честно ответил он, — единственное, что я знаю наверняка, — одновременно одолеть и тех и других мы сейчас не в силах. — А если учесть жуткое состояние, до которого докатилась империя, то нельзя с уверенностью утверждать, что она в состоянии одолеть своих главных врагов даже по отдельности. Но об этом Маниакис говорить не стал. Подобная мысль была не из тех, о которых следует распространяться, а он пока не знал, насколько может довериться патриарху и его синкеллию.

— Быть может, следует заключить мир с одним из врагов Видессии, чтобы всей мощью империи обрушиться на другого? — продолжал настойчиво спрашивать патриарх.

— Все может быть. — Маниакис поднял руку, предупреждая последующие вопросы. — До сего дня я больше беспокоился о том, как сбросить с трона кровавого узурпатора, нежели о том, что буду делать после того, как сяду на этот трон. — Последнее высказывание не вполне соответствовало действительности, зато позволяло избежать подробного обсуждения его дальнейших планов.

— Поскольку Царь Царей Шарбараз многим тебе обязан, возможно, он прекратит войну против Видессии, когда узнает, что ты стал Автократором? — предположил синкеллий. — Конечно, если на то будет воля Фоса.

— Возможно, — ответил Маниакис, хотя не верил в такой поворот событий. — Как требуют обычаи, я пошлю к нему послов с известием о моем восшествии на престол — так скоро, как будет возможно. А там посмотрим.

— А что с кубратами? — спросил Скомброс. Он настолько привык быть в курсе всего, что говорит, делает и планирует патриарх, что автоматически попытался перенести такое право на Автократора.

— Я не готов дать немедленный рецепт, святой отец, — ответил Маниакис, и это была чистая правда, — но как только он у меня появится, я тут же извещу тебя, наравне со всеми остальными видессийцами.

Осознав, что его без излишнего нажима поставили на место, синкеллий почтительно склонил голову.

Снизу, от входа в резиденцию патриарха, внезапно донесся приглушенный шум.

— Сходи посмотри, не знаменуют ли собой сии звуки прибытие невесты величайшего либо ее отца, — приказал Скомбросу Агатий.

Синкеллий исчез, но вскоре появился вновь в сопровождении Курикия и Камеаса. Постельничий принес с собой не только украшенную драгоценными камнями куполообразную корону империи, но и пару алых сапог и щит, на котором во время церемонии должны были поднять Маниакиса солдаты в знак признания его своим главным командиром. Без их благословения у него было не больше возможностей править Видессией, чем без патриаршего.

— Нельзя допустить, чтобы церемония прошла неподобающим образом, — сказал Камеас с величайшей серьезностью в голосе.

Маниакис кивнул. В народных сказках евнухи часто выглядели суетливыми буквоедами. Похоже, в данном случае сказки недалеки от истины. Он решил поразмыслить, как лучше использовать эту черту характера.

— Благодарю тебя, величайший! Ты так быстро прислал мне весть о том, что мои дочь и жена в безопасности! — сказал Курикий.

— Кому как не тебе следовало узнать об этом первым… — Маниакис настороженно повернул голову. Снаружи опять донеслись неясные восклицания. Шум усиливался. — Если я не ошибаюсь, они обе уже здесь. — Он улыбнулся и повернулся к патриарху Агатию:

— Святейший, все готово к церемонии, и мы в вашем распоряжении.

Глава 5

Луч утреннего солнца, проскользнув сквозь щель в занавесях, попал в глаза Маниакису и разбудил его.

Он зевнул, потянулся и сел в кровати. Его движения потревожили Нифону, и та тоже открыла глаза. Маниакис пока не знал, всегда она так чутко спит или это от непривычки делить постель с мужчиной.

Она улыбнулась ему, пытаясь прикрыться простыней, как наутро после первой брачной ночи. Маниакис тогда расхохотался, может, слишком громко, хотя у него и в мыслях не было смутить Нифону. Ему хотелось иметь скромную жену и, по всем признакам, он ее получил. Но даже у скромности должны быть разумные пределы; так, во всяком случае, считал он. Хотя не был уверен, что жена с ним вполне согласна.

— Надеюсь, ты хорошо спал, величайший? — Нифона соблюдала формальности не менее ревностно, чем приличия. Маниакису сперва это пришлось по душе, но потом он понял, что обречен выслушивать подобные вопросы каждый день, который им суждено прожить вместе.

По правде говоря, ему недоставало Ротруды, недоставало ее открытости, добродушно-веселого восприятия действительности, независимости в суждениях. Нифона же почти никогда не высказывалась определенно ни о чем более существенном, нежели состояние погоды.

Маниакис тихонько вздохнул. Ему недоставало Ротруды и по другим причинам. Нифона относилась к супружеским обязанностям всего лишь старательно, а он привык иметь дело с женщиной, которой нравятся его ласки. И дело не в том, что Нифона лишь недавно вышла из девичества, а в глубинных основах ее существа. Он снова вздохнул. Что делать, иногда приходится мириться с обстоятельствами, в которые ставит тебя жизнь.

Нифона потянула за шнур звонка. Снизу, из комнаты прислуги, донесся мелодичный звук колокольчика. Вошедшая женщина помогла императрице одеться. Когда эта процедура закончилась, Маниакис потянул за другой шнур, вызывая Камеаса, который спал в комнате по соседству с императорской спальней.

— Доброе утро, величайший! — приветствовал его евнух. — В какую тогу тебе угодно облачиться сегодня? В красную? Или в светло-голубую с золотым шитьем?

— Думаю, вполне достаточно простой темно-синей, — ответил Маниакис.

— Как пожелаешь. Хотя светло-голубая лучше сочетается с той мантией, которую сегодня выбрала императрица, — мягко возразил непреклонный Камеас и вежливо кивнул Нифоне.

Та ответила на приветствие. Она держалась очень скромно в присутствии Камеаса; в этом отношении Маниакис вполне одобрял ее поведение. Если бы евнуху приходилось присутствовать в спальне во время туалета императрицы, это всякий раз служило бы бедняге напоминанием о его злосчастном положении.

— А как ты желаешь сегодня завтракать, величайший? — спросил Камеас после того, как темно-синяя тога Маниакиса — тому все-таки удалось настоять на своем — была надлежащим образом задрапирована. — У повара есть несколько чудесных, специально откормленных молодых голубей, если позволишь предложить их твоему вниманию.

— Голуби — это неплохо, — не стал спорить Маниакис. — Передай ему, пусть запечет парочку и подаст их вместе с хлебом, медом и кубком вина. — Он взглянул на Нифону:

— А ты что скажешь, дорогая?

— Только хлеб с медом, — ответила та. — Последние несколько дней мне совсем не хочется есть. — По понятиям Маниакиса, ей никогда не хотелось есть.

— Может быть, ты успела привыкнуть к скудному питанию в Монастыре святой Фостины? — поинтересовался он.

— Может быть, — безразлично ответила Нифона. — Но здесь еда, конечно, гораздо лучше.

Камеас отвесил ей почтительный поклон:

— Я в точности передам повару твои слова. И скажу ему, что тебе угодно получить на завтрак. Как и тебе, величайший, — добавил он отдельно для Маниакиса, после чего выскользнул за дверь.

* * *

После завтрака Маниакис и Регорий собрались на совет. Регорий временно исполнял обязанности севаста — первого министра. Маниакис послал письмо, вызывая в столицу своего отца и Симватия, но оно еще не дошло до Калаврии. Были также посланы письма в западные провинции, родным братьям, но один Господь, благой и премудрый, мог знать, когда они получат эти письма — если получат. А пока Маниакис использовал едва ли не единственного человека, на которого мог полностью положиться.

— Нет, ты видел это?! — воскликнул он, размахивая пергаментом под самым носом Регория. Вопрос был риторический, потому что Регорий уже читал депешу. — Имброс полностью разорен кубратами! Полгорода сожжено, больше половины горожан угнаны в плен, где их заставят возделывать поля для кочевников. Разве я могу вести войну с макуранцами на западе, когда кубраты крушат все на севере, чтоб им провалиться в ледяную преисподнюю!

— Нет, величайший, не можешь, — вздохнул Регорий.

— Для себя я уже твердо это решил, — кивнул Маниакис, — но мне хотелось, чтобы кто-нибудь подтвердил мои мысли. — Он тоже вздохнул. — Придется подкупать кагана кубратов. Очень противно, но не вижу другого выхода.

— А каково состояние казны, ты знаешь? — спросил Регорий с кривой усмешкой. — Если не знаешь, могу справиться у твоего тестя. Он даст ответ с точностью до последнего медяка.

— Да там только последний медяк и остался, — с горечью ответил Маниакис. — Хотя нет, беру свои слова обратно, там еще много паутины и куча крысиных нор. Но ничего похожего на золото или хотя бы серебро. Очень надеюсь, что Скотос заставит Генесия жрать золото и серебро в своей ледяной преисподней. — Он сделал паузу, чтобы сплюнуть в знак отвращения к богу тьмы. — Судя по всему, Генесий питался ими и здесь, наверху, поскольку выбросил на ветер все до последнего золотого. Может. Фос и знает, на что он потратил золото, а я — нет. Но, на что бы он его ни потратил, счастья это ему не принесло.

— Вдобавок из-за макуранцев, свирепствующих в западных провинциях, и кубратов, совершающих набеги чуть ли не до стен столицы, большая часть налогов так и остается несобранной, — вставил Регорий, — что, безусловно, не на пользу казне.

— Это точно, — согласился Маниакис. — А потому меня тревожит, как бы Этзилий не решил, что может награбить куда больше, чем я в состоянии ему предложить.

— Он также может взять то, что ты ему предложишь, и продолжить разбой, — снова вставил Регорий.

— Ты большой оптимист, как я погляжу, — сказал Маниакис. — Да, может. Но я предложу ему сорок тысяч золотых за первый год перемирия, пятьдесят за второй и шестьдесят за третий. Тогда у него будет стимул соблюдать соглашение.

— Наверно, — согласился Регорий. — А у тебя появится время, чтобы после первой выплаты наскрести приличную сумму на последующие.

— Ты научился читать мои мысли, — усмехнулся Маниакис. — Я уже успел побывал в Чародейской Коллегии; хотел узнать, не могут ли они наколдовать для меня хоть сколько-нибудь золота. Не будь я Автократором, они расхохотались бы мне прямо в лицо. Думаю, правильно сделали бы: ведь если б они могли доставать золото из пустоты всякий раз, как им захочется, то давно стали бы богачами. Нет, они стали бы богаче любых богачей.

— Да уж, такой возможности они бы не упустили, — пробормотал Регорий. — Но ведь у тебя имелась и другая причина навестить коллегию, верно? Ты хотел выяснить, не могут ли они выследить любимого колдуна Генесия.

— Хотел, — согласился Маниакис. — И выяснил. Не могут. Он не подает никаких признаков своего существования, а все их колдовское искусство оказалось бессильным. Никто из них не высказался прямо, но у меня создалось впечатление, что они его изрядно побаиваются. Один из магов назвал его ужасным стариком; им даже имя его неизвестно.

— Раз он так стар, — предположил Регорий, — может, его хватил удар, когда ты обрушился на Видесс как снег на голову? Либо Генесий успел отрубить ему голову за то, что старик не смог тебя прикончить, но не успел водрузить эту голову на Столп?

— Все может быть, — не стал спорить Маниакис, хотя сам так не думал: подобный конец куда чаще ожидает злодеев в романах, чем в реальной жизни. — Я просто надеюсь, что больше никто и никогда не увидит его в Видессе.

Чтобы хоть чем-то подкрепить свое горячее желание, он очертил у самого сердца магический солнечный круг.

* * *

Трифиллий, покряхтывая, поднялся из полного проскинезиса, который он сотворил после того, как Камеас провел его в покои резиденции Автократа, использовавшиеся для тайных аудиенций.

— Чем я могу служить тебе, величайший? — пробормотал он, усаживаясь в кресло.

Такие слова обычно воспринимались как вежливая формальность. Но сейчас Маниакис действительно собирался попросить Трифиллия о серьезной услуге.

— У меня есть для тебя важное поручение, досточтимый Трифиллий, — ответил он. — И если оно будет успешно выполнено, я позабочусь о том, чтобы ты стал высокочтимым Трифиллием.

— Распоряжайся мною, величайший! — воскликнул вельможа, приняв весьма драматическую позу, что было совсем непросто в сидячем положении. — Служить империи — единственная цель всей моей жизни! — Видимо, возможность одним махом взлететь на самый верхний уровень видессийской табели о рангах раньше просто не приходила ему в голову.

— Вся Видессия наслышана о твоей отваге и твердости твоего духа, — невзначай добавил Маниакис. Услышав такое, Трифиллий аж надулся от гордости. Но Автократор продолжил:

— Я знаю, что мне не найти ни одного храбреца, более достойного передать мое послание Этзилию, кагану Кубрата, чем ты. И я смогу быть уверенным в успехе лишь в том случае, если мое посольство к нему возглавишь именно ты.

Трифиллий открыл было рот, но слова застряли у него в горле. Его мясистое, с нездоровым румянцем лицо сперва покраснело еще больше, а потом сделалось мертвенно-бледным. Наконец ему удалось выдавить из себя:

— Ты оказываешь мне слишком большую честь, величайший. Я недостоин того, чтобы возглавить твое посольство к этому ужасному варвару.

Маниакису сразу пришло в голову, что Трифиллий обеспокоен не столько тем, достоин ли он стать послом, сколько тем, насколько ужасен в его представлении Этзилий.

— Я уверен, что ты справишься великолепно, досточтимый Трифиллий, — сказал он. — После того как ты столь доблестно выдержал все лишения на пути в Каставалу и обратно, для тебя не составит особого труда преодолеть такой пустяк, как короткое путешествие в Кубрат.

Не успел он произнести эти слова, как сообразил, что вельможе вовсе не придется ехать в Кубрат: как сообщалось в полученных им донесениях, после разграбления Имброса, Этзилий все еще находился на землях Видессии.

— Я стойко вынес все тяготы предыдущего путешествия лишь потому, что предвкушал возвращение в столицу, — ответил Трифиллий. — Но могу ли я надеяться на столь же благополучное возвращение после того, как потревожу коварного кочевника-номада в его логове?

— Все обстоит не так уж плохо, как тебе кажется, — успокаивающим тоном проговорил Маниакис. — Скоро тридцать лет, как кубраты не убивали наших послов. — Против ожидания, эти слова совсем не успокоили Трифиллия; скорее наоборот. — Кроме того, — добавил Маниакис, — ты предложишь Этзилию золото. Маловероятно, чтобы он тебя убил, ибо тогда ему не видать этого золота, как своих ушей.

— Ах, величайший! Ты даже представить себе не можешь, насколько меня утешили твои последние слова! — уныло отозвался Трифиллий.

Маниакис удивленно воззрился на нобля: он не подозревал, что тот способен вложить такую бездну сарказма в свои слова. Поскольку вельможа явно не хотел больше ничего говорить, Маниакис продолжал пристально смотреть на него, пока тот не увял окончательно под его упорным взглядом.

— Очень хорошо, величайший, — угрюмо пробормотал сановник. — Если ты настаиваешь, мне остается только повиноваться.

— Благодарю тебя, и пусть Господь наш, благой и премудрый, не оставит тебя своими милостями на этом пути, — жизнерадостно проговорил Маниакис. Поскольку Трифиллий все еще хмурился, он посчитал уместным добавить:

— Ведь я не прошу тебя сделать то, чего не стал бы делать сам. Когда соглашение будет достигнуто, мне самому придется встретиться с Этзилием лицом к лицу, дабы скрепить нашу договоренность.

— Ах, величайший! Не когда, а если. Если соглашение будет достигнуто, — окончательно насупился вельможа. — А если нет? Если Этзилий предпочтет пустить меня на шашлык и, настругав ломтями, зажарит над горящим лошадиным навозом? Вряд ли ты тогда последуешь за мной, чтобы разделить мою участь!

— Я приду, если случится что-либо подобное, — пообещал Маниакис. — Приду и обрушусь на кочевников всей мощью видессийской армии, чтобы достойно отомстить номадам за вероломство. — “А вернее, с тем войском, какое смогу собрать в условиях, когда макуранцы лютуют в наших западных провинциях”, — добавил он про себя, но делиться этим уточнением с вельможей не стал.

Дав вынужденное согласие, Трифиллий собрался уходить. Уже в дверях он снова что-то проворчал, обращаясь на сей раз к себе самому. Маниакис расслышал не все, но то, что он услышал, разозлило его. Трифиллий жаловался на судьбу — ведь он перенес столько лишений, чтобы посадить Маниакиса на трон, а в результате снова обречен на всяческие неудобства.

— Стой! — гаркнул Маниакис, будто перед ним был забывший о субординации кавалерист. Трифиллий испуганно вздрогнул и оглянулся. — Если ты старался посадить меня на трон лишь для того, чтобы поскорее вернуться к столичным котлам с жирной пищей, ты ошибся! — продолжал он. — Я-то полагал, что ты, как и все остальные, хочешь, чтобы мое правление позволило должным образом решить проблемы, стоящие перед империей. Именно этим я занимаюсь сейчас, собираюсь заниматься и впредь; а значит, буду использовать все имеющиеся в моем распоряжении средства, включая тебя!

Трифиллий прикусил губу, поспешно кивнул и испарился, прежде чем Маниакис успел добавить что-либо еще относительно поручений, которые вельможе так не хотелось выполнять. А Маниакис принялся пощипывать бороду, размышляя, не лучше ли было прикинуться глухим и пропустить брюзжание сановника мимо ушей. Наверно, так и следовало поступить, но сделанного не воротишь. Оставалось лишь двигаться дальше, исходя из того, что уже сделано.

Беда в том, что ему предстояло продвигать дела империи вперед исходя из того, что натворил Генесий. А тот натворил немало.

* * *

Давать аудиенцию возвращающемуся послу в Высшей Судебной палате означало вырядиться по всей форме: алые сапоги, тяжелая церемониальная тога и еще более тяжелая корона империи. Учитывая жаркую душную погоду, стоящую летом в Видессе, это было сущее мучение, от которого Маниакис предпочел бы уклониться. Однако Камеас вежливо, но непреклонно настаивал на том, что эмиссар, возвратившийся от двора Царя Царей, не может быть должным образом принят в императорской резиденции. Маниакис не так давно обнаружил, что он правит только империей, но не дворцовым кварталом. Здесь единолично правил его постельничий.

Раздраженный и потный, Маниакис взгромоздился на имперский трон и теперь ждал, когда посол приблизится к нему, медленно и торжественно проделав долгий путь между рядами мраморных колонн. Франтес происходил из старой семьи ноблей; он был из тех чиновников, которые делали все возможное, чтобы поддержать империю даже в те годы, когда на троне восседал Генесий. Маниакис послал к Шарбаразу именно его, потому что Франтес, оставаясь честным, обладал большой силой убеждения — сочетание, встречавшееся в Видессии не чаще, чем в других местах.

Франтес распростерся перед Маниакисом в полном проскинезисе, превратив то, что у других выглядело довольно неуклюжим знаком почтения, в нечто плавное и изящное, словно па придворного танца, а затем поднялся с той же скользящей грацией. Он был немолод, около пятидесяти, с седой бородой и удлиненным красивым, немного задумчивым лицом, на котором легко читались все оттенки испытываемых им чувств.

— Как прошло твое путешествие, высокочтимый Франтес? — спросил Маниакис. Все сановники, выстроившиеся вдоль колоннады от самого входа до трона, одновременно вытянули шеи, чтобы лучше слышать.

Казалось, длинное лицо посла вытянулось еще сильнее.

— Сожалею, величайший, но должен тебя огорчить, — сказал он. — Меня постигла полная неудача. — Его голос был глубоким, словно вибрирующим от переполняющей Франтеса энергии.

— Рассказывай. — Маниакис откинулся на спинку трона. Чтобы открыто признать провал миссии перед Автократором и его двором, требовалась недюжинная смелость. Большинство других людей предпочли бы доложить хоть о частных успехах, прежде чем признать неудачу в главном.

По мере рассказа посол загибал пальцы один за другим:

— Первое. Шарбараз не признает тебя Автократором Видессии. Он упорно продолжает представление, имеющее целью убедить всех, что сопровождающий его повсюду одевающийся с претензией видессиец не кто иной, как Хосий, сын Ликиния. Я хорошо знал Хосия, величайший. Эта деревенщина — не Хосий!

— Я тоже был с ним знаком, а потому узнал и его голову, когда ее доставили в Каставалу, — сказал Маниакис. — Поэтому я вдвойне убежден, что ты не ошибся. Продолжай.

— Второе. Он не собирается прекращать войну против Видессии, пока не посадит Лжехосия на трон, который ныне занимаешь ты, величайший. Мотивировка: месть за своего благодетеля Ликиния.

— Он невзначай забыл, что Маниакисы тоже являются его благодетелями, — заметил Маниакис. — Именно мы с отцом командовали людьми, проливавшими кровь, чтобы вернуть ему его собственный трон. Клянусь Фосом, лучше бы мы этого не делали!

— Третье. Он заявляет, что все провинции Видессии, захваченные его войсками, временно присоединяются к Макурану. Как он утверждает, до тех пор, пока Лжехосий не взойдет на трон империи. — Франтес слегка приподнял одну бровь, элегантно изобразив крайнюю степень скепсиса.

— Он дает понять, что присоединил их к Макурану навсегда, — без труда перевел Маниакис. — Когда Сабрац нуждался в нашей помощи, в нем было куда меньше самонадеянности. Просто удивительно, что может произойти с человеком, если в течение шести лет он ни разу не слышал слова “нет”.

Каждое слово, сказанное Маниакисом, было святой правдой. Но в этих словах содержалось предупреждение и ему самому. Кто здесь, в Видессии, сможет возразить ему, если он проявит жестокость, самонадеянность или откровенную глупость? Регорий. Старший Маниакис, когда он наконец прибудет в столицу. Может быть, Симватий. Все остальные пребывают в убеждении, что заискивание перед Автократором — вернейший путь к собственному возвышению. А уж Генесию наверняка никто никогда не говорил “нет”.

Подобно скорбному колоколу, Франтес размеренно возвестил:

— Четвертое. Шарбараз заявляет, что Васпуракан навечно присоединен к Макурану.

При других обстоятельствах это взбесило бы Маниакиса. Но при нынешних… Оскорбления и так громоздились одно на другое. Неожиданно засмеявшись, он сказал:

— Пусть Сабрац утверждает и заявляет все, что ему заблагорассудится. И видессийцы, и принцы Васпуракана всегда найдут чем ему ответить.

— Совершенно верно, величайший. — Маниакису послышалось одобрение в голосе дипломата. В эти первые дни его правления собственные чиновники присматривались к нему не менее внимательно, чем Шарбараз.

— Проявил ли Царь Царей интерес к предложению платить дань? — спросил он Франтеса.

Видессия не могла позволить себе платить дань и Кубрату и Макурану, но воевать с ними обоими одновременно она тем более не могла. Если нет никакого другого способа получить передышку, Маниакис был готов ее купить.

Но Франтес лишь скорбно покачал головой:

— Величайший, Шарбараз заявил, что поскольку ты не являешься законным правителем Видессийской империи — спешу заметить, это его слова, а не мои, — то у тебя нет даже права предлагать ему дань. После чего добавил, что, когда “Хосий” займет твое место на троне, подобные вопросы будут урегулированы к взаимной выгоде. Вдобавок, сказал Шарбараз, тебе нет нужды платить ему дань, поскольку при нынешнем положении дел он сам может взять у Видессии все, что ему заблагорассудится.

Среди собравшихся придворных начал нарастать возмущенный ропот. Маниакис тоже был изрядно рассержен.

— Жалкий негодяй, который оказался неспособным на элементарную признательность! — воскликнул он. — Шесть лет назад мы с отцом вернули ему его трон, ныне же он имеет наглость оспаривать мое право. Клянусь Господом, высокочтимый Франтес, если он так жаждет войны, он ее получит!

— Слава Маниакису победителю! — хором вскричали придворные.

Их громкие славословия эхом отразились под куполом Высшей Судебной палаты. А Маниакис подумал, что от видессийской армии, которая так долго обеспечивала баланс сил с Макураном, тоже осталось одно только эхо. Насколько ему было известно, в западных провинциях теперь лишь два боеспособных полка. Прежде чем вступать в противоборство с Шарбаразом, предстояло создать новую армию. Едва ли не с нуля.

— Высокочтимый Франтес! — обратился он к послу. — Благодарю тебе за смелость высказываний и такт, с которым они были сделаны. Ты хорошо послужил империи!

— К сожалению, не так хорошо, как мне хотелось бы, величайший! — поклонившись, ответил дипломат.

— Отлично сказано, — заметил Маниакис. — Вот образец, которому мы все должны следовать. К сожалению, сейчас империя в таком положении, что никто не в состоянии сделать для нее столько, сколько ему хотелось бы. Но если каждый сделает все, на что он способен, то я не вижу, каким образом мы могли бы отдать врагу наши победы.

Придворные снова разразились приветственными криками; их энтузиазм, кажется, был неподдельным. Маниакис уже научился опасаться неискренности. Но раз за разом пытаться разжечь в людях огонь патриотизма отныне стало частью его многотрудных дел. И он надеялся, что сумеет справиться.

* * *

— Восхитительно! — сказал Маниакис. Главный повар сотворил настоящее чудо из простой кефали, выдержанной в белом вине и поданной под соусом из лимона и долек чеснока, так обжаренных в гусином жиру, что они сделались мягкими, коричневыми и нежными. Соус служил превосходным дополнением к плотным, но нежным ломтям кефали.

Во всяком случае, так показалось Маниакису. Но за то время, пока он уничтожал свою порцию и подбирал горбушкой хлеба соус с тарелки, Нифона едва попробовала свой ужин, после чего отставила его в сторону.

— Хорошо ли ты себя чувствуешь? — спросил он. Красноватый свет светильника не позволял судить с уверенностью, но ее лицо показалось ему бледным. Уже несколько дней Нифона почти ничего не ела на ужин, да и на завтрак, как теперь припомнил Маниакис, тоже.

— Мне кажется, да, — равнодушно ответила она, обмахивая лицо ладонью. — По-моему, здесь душно, правда?

Маниакис внимательно посмотрел на нее. Окно в маленькой столовой было открыто настежь, свободно пропуская внутрь холодный бриз, дувший с Бычьего Брода.

— Так ты на самом деле хорошо себя чувствуешь? — спросил он еще раз, более резким тоном.

Подобно военным лагерям, города были рассадниками всевозможной заразы. В Видессе имелось немало кудесников-врачевателей, лучших в империи, потому что столица непрерывно нуждалась в их услугах.

Так и не ответив на вопрос, Нифона зевнула, прикрыв рот рукой:

— Не знаю, что на меня нашло. Последнее время, стоит только солнцу закатиться, как меня тут же клонит в сон. А потом не могу проснуться до полудня. Моя бы воля, я, наверно, вообще не вставала бы с матраса. Во всяком случае, теперь мне иногда так кажется.

Она, безусловно, рассматривала матрас лишь как место, где можно всласть выспаться. Маниакису пришлось стиснуть зубы, чтобы не сказать какую-нибудь колкость. Последнее время, когда он занимался с Нифоной любовью, она взяла за правило жаловаться, что его ласки причиняют боль ее грудям. Хотя ему не казалось, что он гладил их как-то иначе в тот день, когда они с Нифоной стали одновременно мужем и женой, а также императором и императрицей.

Продолжая сдерживать рвущийся наружу саркастический ответ, Маниакис задумался над тем, нельзя ли найти какой-нибудь тайный способ переправить в столицу Ротруду. Вот кому и в голову не приходило жаловаться на его любовные ласки, за исключением разве что пары месяцев, когда…

— Боже правый, — тихо сказал он, наставив указательный палец на Нифону, словно та являлась ключевым моментом проблемы, которую ему предстояло решить. Собственно, так оно и было. — Может быть, ты понесла дитя? — так же тихо спросил он.

По тому, как она взглянула на него, ему стало ясно, что такая мысль не приходила ей в голову.

— Не знаю, — растерянно сказала она, вызвав у него своим ответом новый приступ раздражения. Будучи человеком, любящим определенность, Маниакис предпочитал иметь дело с такими же людьми, как он сам.

Но хотя Нифона не давала себе труда держать в уме последовательную связь событий, она отнюдь не была набитой дурой, а потому принялась за подсчеты, загибая пальцы. Едва она закончила, как внутренний свет озарил ее лицо.

— Наверное, да! — воскликнула она. — Последние месячные должны были прийти еще десять дней назад!

Маниакис тоже не обратил внимания на задержку, за что ему оставалось винить только себя. Он поднялся из-за стола и обнял Нифону за плечи.

— Я больше не стану докучать тебе глупыми вопросами о еде, — сказал он. — Потому что знаю: ты и так делаешь все, на что способна.

По ее лицу скользнула тень. Так быстро, что он едва успел это заметить. Но все же заметил. Нифона знала, откуда ему многое известно; она знала о Ротруде и Таларикии. Маниакис никогда не рассказывал ей о них, полагая происходившее до свадьбы своим личным делом. Но она пару раз будто случайно упоминала о них. То ли Курикий рассказал ей об этом сам, то ли он поведал об увиденном на Калаврии своей жене, а уж та передала Нифоне… Так или иначе, но она знала, и это совсем не радовало Маниакиса.

Но вот Нифоне удалось разгладить свое лицо и принять безмятежный вид, хотя ей потребовалось заметное усилие воли.

— Я молю Господа нашего, благого и премудрого, чтобы ты вскоре получил сына и законного наследника, — произнесла она.

— Да будет так! — ответил он и задумчиво добавил:

— В Макуране колдуны умеют предсказывать, кто родится, мальчик или девочка. Если видессийские маги не смогут сделать того же, я буду удивлен и разочарован. — Он вдруг хохотнул:

— Думаю, наши колдуны не захотят разочаровывать Автократора.

— После стольких лет правления Генесия не захотят, уж это точно, — сказала Нифона с большей, чем обычно, живостью в голосе. — Всякий, кто вызывал его неудовольствие, тут же отправлялся на Столп; бедняге даже не предоставляли шанса загладить свою вину. — Она нервно повела плечами: у всех видессийцев еще свежи были воспоминания о пережитых за шесть лет ужасах.