Меделень

      - Входите, дети.
      Молча опустив голову, Дэнуц пошел дальше, к своей комнате. Дверь затворилась за ним. Рука госпожи Деляну, гладившая волосы Дэнуца, на секунду повисла в воздухе с растопыренными пальцами, точно лист, отделившийся от ветки и оторванный от плода, который он прикрывал... Рука безвольно упала.
      - Ты хочешь ко мне, Моника?
      Девочка взяла руку госпожи Деляну, сжала ее изо всех своих детских сил и вошла в спальню, бросив украдкой грустный взгляд в сторону двери в комнату Дэнуца.
      Два молчаливых существа, рядом, рука в руке.
      Госпожа Деляну прилегла на кровать и закрыла глаза; Моника сидела на краю постели.
      Она не сводила глаз с неподвижного лица госпожи Деляну, стараясь не дышать, чтобы не потревожить ее.
      Потом ресницы госпожи Деляну едва заметно дрогнули... и две слезы скатились по ее щекам. Не дыша, Моника склонилась над ее рукой и робко поцеловала.
      - Ты все время была здесь, Моника? - встрепенулась госпожа Деляну.
      - С вами, tante Алис.
      - Девочка моя... ты иди к Дэнуцу, побудь с ним... А я постараюсь уснуть.
      Моника вышла на цыпочках. Остановилась перед дверью в комнату Дэнуца. Тихо постучала пальцем.
      - Дэнуц, - шепнула она и прислушалась.
      - ...
      Осторожно нажав на ручку, она приоткрыла дверь.
      - Спит!.. Бедный Дэнуц!..
      Когда дверь закрылась, Дэнуц открыл глаза, но даже не улыбнулся.
      Моника вошла в свою комнату.
      В трех комнатах три молчаливых существа пытались проникнуть в тайну жизни...
      * * *
      Вернувшись от деда Георге с пустым бокалом, Ольгуца влетела в столовую. Профира с набитым ртом вскочила со стула, словно незадачливая школьница, застигнутая учительницей. Аника стояла, опустив глаза и пряча за спиной бисквит, как мальчишка - папиросу.
      - Приятного аппетита! Аника, ступай за мной!
      Профира ждала, пока они уйдут. Как только дверь за ними закрылась, она ожила, точно статуя в шараде после того, как опустился занавес... Нагнулась, подняла брошенный Аникой бисквит и тут же отправила в рот.
      - Послушай, Аника, - сурово спросила Ольгуца, - ты только ела или еще и пила?
      - Я даже и не думала есть, барышня, - жалобно отвечала Аника, показывая пустые ладони.
      - Хорошо! Тогда поторопись, а то Профира все съест. Подожди не уходи. У меня к тебе дело... Пожалуй, я и Профире поручу сделать кое-что!
      После короткого раздумья Ольгуца распахнула дверь столовой:
      - Профира!
      - Ох! уж и напугали вы меня, барышня!
      - Пойди скажи садовнику, чтобы дал тебе кисть винограда: слышишь? И пускай выберет получше.
      - А здесь кто уберет?
      - Аника тоже умеет есть бисквиты! Ступай за виноградом. Поскорее!
      Профира вздохнула и направилась к двери... на ходу вынимая из кармана своего фартука припрятанный бисквит.
      - Слушай внимательно, Аника.
      - Слушаю, барышня.
      - Ступай в турецкую комнату к дяде Пуйу, тихонько постучи в дверь. А если он не ответит, постучи громко... Ну-ка, покажи, как ты это сделаешь!
      Аника подошла к двери столовой... и вошла.
      - Аника, ты смеешься надо мной?
      - Я забыла, барышня!
      - Делай, как я тебе велела.
      - Хорошо. Я тихо постучу...
      Тук-тук, постучала она пальцем.
      - ...А если не ответит, постучу громче.
      Бух-бух, стукнула она кулаком.
      - Так. А если и тогда не ответит, вбежишь в комнату, хлопнешь дверью, ударишь ладонью по губам и громко скажешь: "Ох, грехи мои тяжкие! Я-то думала, вы в столовой!" Поняла? Устрой шум, чтобы разбудить его!
      - А вдруг они рассердятся, барышня Ольгуца? - спросила Аника, с трудом удерживаясь от смеха.
      - Не твое дело! Ты ему скажешь, что барышня Ольгуца хочет с ним поговорить.
      В ожидании Аники Ольгуца расхаживала по столовой, заложив руки за спину и все убыстряя шаг, - казалось, она сочиняет диалог, состоящий из коротких реплик. Иногда она останавливалась, убирала со лба черные кудри и снова принималась ходить взад и вперед.
      - Он сказал, чтобы вы пришли.
      - Он спал?
      - Нет, курил.
      - Хорошо. А теперь иди и доедай то, что осталось на столе. Ничего не оставляй Профире!
      - Ты рад гостям? - приветливо осведомилась Ольгуца, входя к Герр Директору.
      - В полном восторге!
      - Как поживаешь, Герр Директор? Я тебе не помешаю?
      - Ты! Мой друг-приятель! Как ты можешь мне помешать!.. Каким ветром занесло тебя ко мне?
      - Да никаким, Герр Директор! Просто я пришла повидать тебя, поговорить...
      Герр Директор приподнялся на локте и вставил в глаз монокль.
      - Значит, ты ко мне с визитом?
      - Ну да... Какой у тебя красивый халат! Ты элегантный, как какая-нибудь дама.
      - Уж таковы холостяки, Ольгуца.
      - Почему только холостяки?
      - Да потому, что у них нет жен! Но зато есть красивые халаты.
      - А у женатых не бывает?
      - Им не нужно. У них красивые жены.
      - А если некрасивые?
      - Тогда они ищут утешения! Впрочем, нет. Они только вздыхают!.. Но что же это я? Садись. Что я могу тебе предложить: сигару?
      - Какой ты сегодня веселый, Герр Директор!
      - Как обычно.
      - Сегодня не так, как обычно.
      - Ты права. Сегодня особенный день.
      - Для тебя?
      - И для Ками-Муры... и вообще для всех. Разве ты не заметила?
      - Но тогда почему же плакала мама?
      - Откуда ты знаешь, что она плакала?
      - Я видела.
      - Ну, хорошо! Она плакала... потому что она мама.
      - В таком случае ей пришлось бы плакать каждый день!
      - Она плакала от радости, Ольгуца.
      - Нет, Герр Директор.
      - Я так думаю.
      - А я скажу тебе, почему она плакала: потому что уезжает мой брат.
      - Милая Ольгуца, мама поняла, что для Дэнуца лучше учиться в Бухаресте, и она сама так решила - как, впрочем, и Дэнуц.
      - Но тогда почему она плакала?
      - Так уж устроены все дамы, Ольгуца. Стоит им решиться на что-нибудь, и они тут же пускают слезу и тут же утешаются.
      - Она пошла наперекор себе, Герр Директор!
      - Ну и ну! Все-то ты знаешь!
      - Герр Директор, когда ты уезжаешь?
      - Завтра, Ольгуца.
      - Ты едешь один?
      - Да. Дэнуц приедет вместе с Йоргу, через неделю.
      - ...Я очень рада, - вздохнула она.
      Герр Директор погладил ее по голове.
      - Хорошая ты девочка!
      - Герр Директор, - спросила Ольгуца, глядя ему прямо в глаза, - ты строгий человек?
      - Строгий с кем, Ольгуца?
      - Не знаю!.. В Бухаресте, со своими служащими.
      - Конечно. Иначе нельзя.
      - А что ты делаешь, когда хочешь быть строгим?
      - Ну!.. Разговариваю сурово, хмурюсь... а если они меня не слушают, то прогоняю их.
      - А если мой брат не будет тебя слушаться?
      - Дэнуц меня слушается.
      - Кто знает?! А если он сделает глупость?
      - Я сделаю ему внушение.
      - А если он снова сделает глупость?
      - Хм!.. Тогда и увидим!
      - Хм!.. Герр Директор, ты когда-нибудь бил кого-нибудь?
      - Может быть! Я уже не помню! Когда я был мальчиком...
      - Ты любишь драться?
      - Нет, Ольгуца, это некрасиво и грубо.
      - Значит, ты никогда не будешь бить моего брата?
      - Дэнуца? Боже упаси!
      Ольгуца вздохнула с облегчением.
      - Merci, Герр Директор. Я так и думала. Ты строгий, но добрый... Можно, я пороюсь в твоем чемодане?
      - Пожалуйста!
      - Закрой глаза, Герр Директор... Ладонями... А теперь скажи, что я сейчас буду делать?
      - Устроишь себе душ из одеколона!
      - А вот и не угадал!.. У тебя сегодня не болит голова, Герр Директор?
      - Слава Богу, нет!
      - Очень жаль! Я хотела сделать тебе растирание.
      - Болит, болит! Конечно, болит!
      Из опрокинутого флакона лился одеколон; Ольгуца ладошкой быстро втирала его в неровную поверхность головы, покрытой короткими волосами, и одновременно изо всех сил дула на ее макушку.
      - Тебе приятно, Герр Директор?
      - Необыкновенно! Как если бы Северный полюс вселился в мою голову! Но только не надо так сильно тереть, а то у меня и в самом деле сделается мигрень.
      - Ничего, Герр Директор! Я тебе сделаю еще одно растирание. Сегодня великий день!
      - Для моей головы!
      - И для других тоже, Герр Директор, - добавила Ольгуца, массируя изо всех сил его голову.
      * * *
      Воздух был как-то особенно прозрачен, осенний свет необыкновенно приятен... словно воспоминание о прошлом...
      Дэнуц сбежал по ступенькам крыльца, засунув руки в карманы, опустив плечи. Ему попался на глаза футбольный мяч, позабытый во дворе, он вспомнил, что недавно играл здесь с Ольгуцей и поранил себе колено - и ему вдруг показалось, что ступени, по которым он спустился, другие, чем те, по которым он поднимался, и что двор совсем другой, да и сам Дэнуц тоже другой...
      Как если бы ступени, по которым он поднимался тогда и спустился теперь, принадлежали времени, а не крыльцу родительского дома.
      Он закрыл глаза.
      Очень часто, особенно в конце каникул, ему снилось, что произошло какое-то несчастье. Оно проходило, стоило ему открыть глаза. Он просыпался с ощущением счастья, с просветленной душой, избавившись от ужасов сна. Но эти ночные кошмары приучили его к мысли о возможности несчастья, которое представлялось ему чем-то вроде порога, который надо переступить, чтобы оказаться в белом, светлом помещении с зеркалами, предназначенными для одних только улыбок, и с окнами - для солнца...
      ...Он открыл глаза. Тот же футбольный мяч; то же высокое и широкое небо; наступало время занятий, приближался отъезд; а Дэнуц такой маленький и такой одинокий...
      Так, значит, его изгнали из дома... Плакать ему не хотелось, нет. Он вздохнул. Ему так хотелось, чтобы небо сделалось маленьким-маленьким и низким-низким, как скатерть на столике, где иногда, зимой, госпожа Деляну раскладывала пасьянс или читала книгу. И чтобы под этим низким и маленьким небом лежал ковер, озаренный пламенем печи, и спала кошка...
      Над столиком висела лампа под абажуром. Под столиком виднелись мамины ноги в легких туфлях, которые то были спокойны, то беспокойно двигались, то нетерпеливо отбивали носками такт. Дэнуц, разумеется, сидел под столом. Ольгуца играла во дворе, занесенном снегом. А ему совсем не хотелось играть. Мир для него уменьшался до размеров кукольного домика. И на свете не существовало ничего, кроме ножек стола, Дэнуца посредине, маминых туфель и кошки. Дэнуц знал, что делает мама, потому что видел, что делают ее туфли. Он знал, когда она улыбается и когда хмурится и сердится. Мурлыкала кошка. И стояла такая тишина!.. От печки шло легкое и сонное тепло... Там начинались сказки о Мужичке с ноготок, борода с локоток, и о Карлике... Там Дэнуц создал крошечный мирок, где люди были не больше буквы, животные - размером с заглавную букву, домики же были величиной с книжку сказок - одни только сказки могли там поместиться. А Дэнуц был великаном, но каким добрым великаном!.. Там было хорошо. Там была родина Дэнуца, освещенная огнем из печки, напоминающим изображение солнца на коврах, где спят дети и дремлют кошки...
      И вот его изгнали.
      Какое высокое небо! И какая большая земля!
      Он поплелся в сад... Что же случилось с котомкой Ивана? Какой ветер высушил, вытряхнул и выгнал всех императоров, фэт-фрумосов и все сказки? Котомка у Ивана совсем опустела!
      Дэнуц шел один. Никто его не сопровождал. Войско, которое всегда следовало за ним или поджидало его впереди, - исчезло. Пустота впереди, пустота позади! Из дома его изгнали, а впереди его ожидала школа...
      Котомка у Ивана была пуста и тяжела, потому что в нее проникла грусть из настоящей жизни, печаль и мертвая тишина осеннего леса.
      На дорожке в сад его нагнал Али и стал ластиться к нему.
      Только Али любит его. А когда он уедет, оба они останутся в полном одиночестве: Дэнуц - в Бухаресте, Али - в Меделень.
      - Дэнуц!
      Моника бежала за ним, длинные и тяжелые косы хлестали ее по спине.
      - Дэнуц, подожди, Дэнуц!
      Она догнала его уже в саду. Она тяжело дышала.
      - Дэнуц... мне так жалко, что ты уезжаешь! - сказала она чуть не плача и глядя на него широко раскрытыми глазами. Она взяла его за руку.
      - Что я вам всем сделал? Чего вам от меня нужно? Почему вы не оставите меня в покое?
      Он вырвал руку из руки Моники и пошел дальше, прочь ото всех, в глубь осеннего сада.
      - Что я ему сделала? - прошептала Моника, прижимая ладони к щекам... Бедный Дэнуц!
      Али побежал за хозяином, а Моника пошла следом за Али, хотя ее только что отвергли.
      * * *
      Нежные, горьковатые запахи, пряные ароматы, тонкое благоухание, легкое, едва уловимое, но, тем не менее, ощутимое дуновение ветра...
      Подернутое влажной дымкой солнце, ветер, доносящий запахи садов, жнивья, пашни, плодов и деревьев, земли, опавших листьев и осенней травы.
      Чьи-то души блуждали среди деревьев, ютились в траве, прилетали вместе с ветром, тихо падающие листья легко касались их бесплотных хмурившихся лбов и таких же бесплотных, в отчаянии заломленных рук.
      Во всем чувствовался приближающийся отъезд, но не было видно ни печальных сундуков, предвещающих разлуку, ни женщин, в задумчивости сидящих на этих сундуках, облокотившись на тесно сдвинутые колени и прикрыв глаза ладонями: чтобы ничего не видеть и ни о чем не плакать.
      - А что же осень?
      Моника притаилась позади огромной яблони. У нее над головой сгибались ветки под тяжестью спелых яблок, - так серьги со слишком большими камнями оттягивают уши маленьких инфант.
      Оттуда Моника тайком наблюдала за Дэнуцем.
      Она почувствовала усталость и опустилась на колени.
      Дэнуц сидел неподвижно на скамье под ореховым деревом. Монике видна была только его голова, склонившаяся над дубовым столом. Солнце припекало ему голову, кудри его отливали медью.
      На дубовый стол падали листья, солнечные блики и темные орехи в зеленой кожуре. Казалось, что раскрылся старый громовник в переплете из ореховых листьев, пронизанных солнечными лучами. И низко склонившаяся голова маленького фавна погружалась в мечты...
      Если бы хоть одна слезинка, сверкнув на солнце, скатилась из глаз Дэнуца, Моника осмелилась бы выйти из своего укрытия. Но одни только листья падали с веток орешины.
      * * *
      Душа Дэнуца была так далека от его тела, что губы его шептали что-то, скорее напоминающее детский лепет, и только улыбка, пожалуй, принадлежала ему самому, а, впрочем, может быть, и солнцу, освещавшему его лицо.
      Илэ, Илэ,
      Здоровила,
      Дуб творожный,
      Придорожный,
      За ворота на прогулку
      Вышла ночью дочка турка
      В душегрейке
      Из цигейки,
      Фартук новый
      Весь лиловый,
      Один - раз,
      Двое вас,
      Если третьим буду я,
      Вот уже компания.
      Эти лишенные смысла стихи когда-то, видимо, родились от простого движения губ, которые умели смеяться, но еще не умели говорить. В то время Дэнуцу было года три. Он, так же как Ольгуца, носил платье, а когда ему хотелось спать, заявлял: "Бай-бай!" И его буковинская няня, вероятно, тоскуя по своей родной деревне, оказавшейся по ту сторону границы, постепенно выучила его стихам своего детства. Сидя на руках у матери, Дэнуц декламировал их и в награду получал конфеты и поцелуи. Когда он ложился спать, то повторял их шепотом, для себя, пока не засыпал.
      Илэ, Илэ,
      Здоровила...
      - Баюшки-баю! - доносился, как во сне, голос матери с кровати, слабо освещенной лампой под зеленым абажуром. И Дэнуц шептал еще тише:
      Дуб творожный,
      Придорожный...
      - Тсс!
      За ворота на прогулку
      Вышла ночью дочка турка...
      - ...? Цц-цц!
      И Дэнуц улыбался, потому что в его мыслях еще слышалось: была у дочери турка:
      Душегрейка
      Из цигейки...
      И он засыпал с улыбкой.
      ...Один за другим листья орешины падали на дубовый стол.
      Этой весной все деревья были в цвету, а теперь цветов на них не было, и только желтые листья с сухим шелестом падали на землю. Поэтому, может быть, слова песенки, которые рождали сонную улыбку на губах у Дэнуца, когда ему было три года, теперь, лишенные смысла и вырванные из прошлого, звучали так печально в его устах:
      Илэ, Илэ,
      Здоровила,
      Дуб творожный,
      Придорожный...
      В саду - по мере того как тени становились все длиннее - воцарялась влажная прохлада. Моника скрестила руки на груди: ей было зябко.
      А Дэнуц так легко одет! Вдруг он простудится? Она встала на ноги, потирая затекшие колени. Прячась за стволами деревьев, крадучись, она пошла в сторону дома. Остановилась, оглянулась назад: Дэнуц сидел неподвижно. И она помчалась со всех ног, чтобы как можно скорее принести Дэнуцу теплую пелерину.
      ...Когда очень грустно, хочется спать. Хочется положить голову на колени того, кто тебя любит, а если ты одинок и у тебя нет никого, - на свои собственные ладони... Да. Хочется спать, когда грустно. И позабыть обо всем... Ну, а когда проснешься? Тебе опять станет грустно, но ты уже не сможешь уснуть!..
      Дэнуц вздохнул.
      ...Отчего падают листья?.. Оттого, что пришла осень... Листья умирают на дереве?.. Нет. Листья падают и умирают на земле, оттого, что пришла осень... Осень...
      Листья падают потому, что хотят упасть?.. Но ведь пришла осень!.. Что им остается делать!..
      Когда наступает осень, улетают птицы, опадают листья...
      Если бы Дэнуц был листом на ветке орехового дерева и наступила бы осень - что бы он сделал?.. Все листья вокруг него постепенно бы облетели, а он бы оставался на дереве, чувствуя себя все более и более одиноким - как теперь... Да. Он бросился бы вниз с ветки... ветер подхватил бы его, смешал с другими листьями и унес Бог знает куда... и никто-никто на свете ничего не узнал бы о нем...
      ...Когда совсем грустно, хочется уснуть и позабыть обо всем...
      Странная мысль подкрадывалась к Дэнуцу как бы снаружи, такая странная, что его глаза широко открылись, как бывает в темноте, когда тебя охватывает страх и сердце сжимается...
      В глубине сада был высокий склон, такой же высокий для Дэнуца, как ветка для листа... Листья тихо кружатся и плавно опускаются на землю... Орехи падают и раскалываются!.. У орехов нет крови. Если бы у них была кровь, она стекала бы по кожуре... как у человека... как у человека с проломленной головой... как у несчастного человека...
      "Дэнуц! Дэнуц! Где ты, Дэнуц? Где Дэнуц?.."
      Пастух нашел бы его внизу, под откосом, с разбитой головой, с залитым кровью лицом...
      Мертвый Дэнуц?.. Он, Дэнуц, мертв?..
      - Я?
      "Невозможно!" - пронеслась у него в голове мысль и тут же исчезла.
      ...Все в трауре. Идут за гробом Дэнуца. Горько плачут... И Дэнуцу тоже хочется плакать, потому что он тоже идет за гробом.
      - Мертвый?
      Один в гробу? Один в могиле? В черной земле?.. Ночью с оборотнями? Один!
      "Нет. Уж лучше в школу".
      ...Осенью гибнут расколотые орехи и опавшие листья. А Дэнуц отправляется в школу.
      Моника вдруг возникла из-за скамьи, словно икона, перед которой зажгли лампаду. Не говоря ни слова, накинула пелерину на плечи Дэнуца... и против своей воли, неизвестно почему, тонкими руками обняла его за шею и поцеловала в голову...
      Видя, что руки не принадлежат его матери, Дэнуц вскочил, встряхивая кудрями.
      - Кто тебе позволил меня поцеловать?
      - ...
      - Зачем ты принесла пелерину?
      - Чтобы ты не простудился, Дэнуц, - пролепетала Моника.
      - Лучше бы я простудился. Тебе какое дело?
      - А если мне тебя жалко?
      - Кто тебе позволил жалеть меня? Мне это не нужно!
      Так! Ведь каникулы еще не кончились! Сейчас он им всем покажет! Он схватил Монику за косы и дернул изо всех сил. Голова Моники покорно откинулась назад. В его памяти вспыхнуло воспоминание: в начале каникул, когда зрели абрикосы, в саду он тоже дернул Монику за косы... Тогда он как будто испугался Моники... и ему почему-то было досадно. Как быстро пролетели каникулы! Приближались занятия! И его отъезд. Становилось прохладно, наступала осень!
      - Ты сердишься, Моника? - ласково спросил он, выпуская из рук ее косы.
      Он не видел ее лица: только мягкие и тяжелые косы.
      - Я больше не буду, Моника. Прости... Тебе не холодно?
      Голова Моники сделала знак, что нет.
      - Хочешь, побежим вместе?
      Голова Моники утвердительно кивнула.
      - Ты будешь лошадкой, а я тебя буду погонять: да?
      - Да.
      - Но-о, лошадка! - прозвучал громкий и пронзительный голос Дэнуца.
      Каникулы еще не кончились!
      Разбуженный криком, Али вскочил и стрелой помчался вперед. Держа в руках золотые косы, Дэнуц бежал по золотому саду. А впереди него бежала Моника, тоненькая, стройная, с улыбающимся заплаканным лицом. И всюду царила Осень.
      * * *
      Длинные слоистые облака протянулись по высокому синему небу до самого закатного горизонта, точно бесконечные мраморные ступени сказочных дворцов.
      В поднебесье, в ярком праздничном сиянии, вдруг возникла черная точка и тут же исчезла. Быть может, ласточка? А потом солнце отправилось на покой, прихватив хрустальный башмачок, потерянный Летом на последней ступеньке небесного дворца, и унеся с собой печаль всех принцев, влюбленных в Золушку.
      * * *
      Моника вздрагивала во сне и бормотала какие-то непонятные слова. Она спала на боку, раскрывшись, согнув ноги в коленях, положив сжатую в кулак руку под голову. Другая ее рука лежала на бедре, и вся ее белая, освещенная лунным светом, беззащитная в детской своей наготе фигурка казалась опрокинутой статуэткой, изображающей бегство.
      - Но-о, лошадка!
      ...Она бежит по саду и никак не может увидеть того, кто бежит за ней следом, дергая за косы...
      Во сне она так сильно рванулась вперед, что ее длинные распущенные волосы закрыли ей лицо и глаза... Слегка приподнявшись, она прикрыла пледом ноги.
      - Но-о, лошадка! - прошептал голос, идущий откуда-то сверху.
      Она перевернулась на спину и засмеялась от счастья. А какой славный был Дэнуц! И какая у него была добрая улыбка!.. И какие добрые глаза, зеленоватые с золотистыми искорками! И пахнущие спелыми каштанами кудри! И как быстро проходила у него обида!..
      - Но-о, лошадка!
      Моника улыбнулась и, лежа с закрытыми глазами, стала ждать, когда к ней вернется сон, который снова вложит ее косы в руки Дэнуца.
      * * *
      Белый лунный бал волной вливался в окна вместе с шелестом осени и пением цикад.
      Господин Деляну нащупал в темноте папиросу и, приподнявшись на локте, закурил ее.
      - Ты тоже не спишь?
      - Я курю, Алис.
      - Который час?
      Вспыхнула спичка, потревожив ночную темноту.
      - Уже поздно... Час ночи.
      Госпожа Деляну встала с постели, накинула на плечи кимоно... Осторожно нажала на ручку двери и на цыпочках вошла в комнату сына. Дэнуц спал, приоткрыв рот. Одеяло было отброшено в сторону. Белая ночная рубашка поднялась выше колен, обнажив длинные, покрытые царапинами ноги с округлыми икрами и тонкими щиколотками.
      Лунный луч играл на его раскрытой ладони. Лунный свет трепетал в волосах и на щеках.
      Можно было подумать, что это юный паж, уснувший у ног своей госпожи, чей веер из белых страусовых перьев оберегает его сон.
      Госпожа Деляну укрыла его, кончиками пальцев погладила круглые завитки волос и тихо вышла.
      - Что он делает?
      - Спит.
      - Хорошо быть ребенком! - покачал головой господин Деляну, гася папиросу в пепельнице.
      - Бедные дети! - как бы для себя проговорила мама Дэнуца.
      Медленно и как бы неуверенно падали белые лепестки роз на ночной столик: так раскрываются во сне маленькие дети, когда им что-то снится.
      II
      РОБИНЗОН КРУЗО
      Шел дождь...
      Последняя телега цыганского табора остановилась на дороге, чуть в стороне от ворот барского дома. Тощие лошади стояли неподвижно, низко опустив тяжелые головы, худая - кожа да кости - кошка, привязанная веревочкой к телеге, жалобно мяукала.
      Под полотняным навесом цвета дождевых облаков желтые и красные одежды цыганок и яркий блеск их монист тонули в дымной мгле от множества трубок, из которых то и дело вылетали рубиновые искры.
      Тихо, завораживающе звучал женский голос, - быть может, пел, укачивая младенца или успокаивая боль.
      Аника зябко ежилась под мелким дождем, вверив свою судьбу и свою ладонь темной руке гадалки. Слова гадания, то редкие, то быстрые и невнятные, вселяли надежду или страх. Аника испуганно следила за пальцем ворожеи, который искал на ее ладони жизненные пути, тропинки счастья и рощи любви.
      Поднялся ветер, дождь усилился. Резкий голос из-под навеса грубо произнес какие-то слова.
      Гадалка получила деньги и направилась к телеге. Аника, низко опустив голову, вошла во двор. Проходя под дубом у ворот, заметила слабый след автомобильной шины. Взгляд ее скользнул к туманному горизонту... Она вздохнула. Все дороги были скрыты под частым серым дождем. Она сделала резкое движение, как бы отгоняя от себя что-то, и побежала к дому. Собаки, сбившиеся в кучу под навесом, едва взглянули на нее.
      Телега с цыганами тронулась в путь, увозя с собой последние проблески осени, ее огни и краски, оставив позади только болезненно-серую мглу...
      Не было слышно лая собак. Лишь дождь что-то бормотал, не умолкая, точно безумная нищая.
      * * *
      Сквозь чердачные оконца мансарды, - зарешеченные дождем снаружи и затянутые паутиной изнутри, - проникал слабый свет, точно тонкое кружево, вместе со всяким другим старьем позабытое на чердаке. Чего там только не было! По мере того как старики один за другим навсегда покидали дом, чердак заполнялся вещами, которые служили скорее их привычкам и прихотям, чем их действительным потребностям.
      Комната Фицы Эленку была полностью перенесена на чердак, от нее стремились избавиться, как от останков чумного больного. Поместительные кресла и диваны с изогнутыми ножками и удобными спинками, обитые синим шелком - специально привезенным из Франции, - поседели от пыли с тех пор, как в них уютно устроилась сонная тишина. Табуреты, похожие на черепах с синим панцирем, застыли неподвижно под тяжестью прожитых лет. И все книги старые, набранные кириллицей, месяцесловы и часословы, некогда перелистанные сухими пальцами Фицы Эленку и прочитанные ее зелеными глазами, лежали в ящиках на полу.
      Странные музыкальные инструменты - прихоть какого-то предка, меломана и чудака - стояли в углу, ожидая правнука, в котором возродится душа прадеда, дабы оживить умолкнувшие мелодии. Скрипки светлого дерева с выгнутыми шейками; темные, цвета жженого сахара скрипки с лебедиными шеями; виолы со вздутыми животами сластолюбцев; кобзы, мандолины и гитары, одна причудливей другой. И все погруженные в полное молчание!
      Горы портретов в черных, коричневых и позолоченных рамках, овальных или прямоугольных, деревянных или бархатных, больших и маленьких - постепенно исчезающих со стен нижних комнат, - прислонялись мало-помалу к плечу всеобщего забвения; окутанные пылью и опутанные паутиной, они все больше теряли человеческие черты.
      Пахло нагретым деревом, древесной трухой и архивной пылью.
      Поэтому аромат персиков здесь, на чердаке, казался особенно приятным...
      "...Нужно было видеть, с какой королевской пышностью я обедал один, окруженный моими придворными. Только Попке, как любимому, разрешалось разговаривать со мной. Собака, которая давно уже одряхлела, садилась всегда по правую руку своего властелина, а слева садились кошки, ожидая подачки из моих собственных рук..."
      Дойдя до этого места, Дэнуц перевернул книгу переплетом вверх, положил на пол, взял румяный персик и с шумом раскусил его.
      Самым счастливым человеком на земле, бесспорно, был Робинзон Крузо, каким его изображала яркая цветная литография на обложке.
      Между хижиной - скорее пещерой - и пальмой, на стволе которой висел кокосовый орех, за невысокой изгородью, виднелось море - безобидное и прелестное, как садик, усеянный васильками.
      У входа в хижину, в черно-зеленом углублении, аллегорический паук сплел паутину из небрежно натянутых нитей. Из хижины торчала молодая трава с сине-зеленым, как на мокрой акварели, отливом.
      По всей вероятности, когда Робинзон фотографировался, было очень жарко, потому что над его остроконечной шапкой - которая прикрывала ему, словно капюшон, затылок и уши - виднелся зонтик из пальмовых листьев с розовыми от солнца краями, а над зонтиком сияло синее небо, по которому шли красные буквы заголовка: Робинзон Крузо. Но уж, видно, так нравилось Робинзону: в любое время ходить тепло одетым! Бурка из лохматого меха была скроена в талию. У Робинзона было очень симпатичное лицо - он был похож на Деда Мороза, только борода и усы у него были каштанового цвета. Усы загнуты кверху, щеки румяные; борода красиво подстрижена. Из-под шапки выбивались кудри до самых бровей, как завитая челка.
      В левой руке над левым коленом он держал попугая. Вернее, попугай поддерживал руку, потому что все его пальцы - расположенные на равном расстоянии друг от друга - лежали на зеленой спине птицы, как на отверстиях свирели; а четыре пальца правой руки покоились на спине у козы, которая тянулась мордочкой к попугаю, точно собиралась поцеловать или укусить его.
      Робинзон сидел на... непонятно на чем! Он сидел, как сидят факиры, в воздухе. У его ног - широко расставленных и опирающихся на носки, как бывает, когда подбрасываешь на коленях ребенка - лежала лопата, крест-накрест с еще каким-то орудием, основание которого было отрезано художником. Кошки спали, вероятно, внутри хижины или на ее крыше. Собака убежала с обложки и похрапывала на чердаке, у ног Дэнуца. Звали собаку Али. Там же, на чердаке, бодрствовал попугай - такой же, как на обложке, - с той только разницей, что был набитым чучелом.
      Остров Робинзона, во всем своем хромолитографическом великолепии, переселился на чердак со старым хламом. Дэнуц был Робинзоном Крузо на острове Робинзона Крузо. И ему там было очень хорошо!