Малкут

      - Именно так в древности передавали основное знание, - сказал Дед. Прямая передача представлений. Когда ученик возращался в физическое тело, он становился Дважды Рожденным.
      - Да, так эффективнее, - сгласился Русинский.
      - Можно было бы слетать куда-нибудь в Америку или в глубокое прошлое, или в будущее, но времени нет.
      Русинский блаженно подумал о расстоянии и границах, которые ничего теперь не значили, вместе с той сворой, что создала их, и властвует над ними, но голос Деда вернул его к тому, что происходит на обратной стороне размышлений:
      - Стоп. Гости.
      Русинский едва удержался, чтобы привстать. Зрелище завораживало. Густой бледно-серый поток волной надвигался к четырехугольным стенам скотомогильника, словно нечаянный луч Луны проникал в прокуренную комнату. Вскоре поток разлился в две стороны, окружил могилы кольцом. Русинский заметил, как из общей массы отделились очертания человеческих фигур. Все они не проронили ни звука. От толпы отделились четверо и прошли к железным люкам, остановились каждый напротив одного и точно по команде произнесли долгие тянущиеся в воздухе заклинания, состоявшие главным образом из гласных.
      - Это Сензар, - раздался шепот Деда. - Древний священный язык. Его раньше все маги планеты знали.
      Из люков потянулся свет, такой же бледный и серый. Четверо помогали потоку пассами рук, пока лившиеся из могил струи не излились на землю, собираясь в подобие тумана, сгущаясь в шарообразный ком. Вдруг из туманного шара вышело одно существо, за ним - другое, третье, четвертое... Русинский насчитал двести существ - и это, вне сомнений, были кони всех известных ему мастей и пород. Они вышли из загона, собрались в поле и мирно стояли, прядая ушами и мотая гривами. Тени очень быстро рассредоточились, запрыгнули на спины коней, и устремились прямо и покато вверх.
      - Скорее! - крикнул Дед. - Запрыгивай! Уйдут, козлищи!
      Тени отодвинулись вдаль. Дед и Русинский побежали к табуну. Русинский выбрал белого ахалтекинца с постриженной гривой и разом махнул ему на спину. Раздалось тонкое ржание. Набирая силу и высоту, вслед за конной турмой они ринулись в галоп, поднимаясь все выше и выше. Русинский вцепился в гриву руками и смотрел прямо перед собой. Казалось, звезды наступают на него, становятся больше и ярче. Он взглянул вниз. Где-то под копытами коней проплывал ночной Малкутск. Мигали трассеры микрорайонов; прямые улицы переливались синими, красными, желтыми огоньками. Они были на высоте около десяти тысяч метров, и набрали ее так быстро, что захватывало дух лишь стоило об этом подумать. Страха не было - вначале только любопытство, а потом - чувство полета, непередаваемое, мощное, быстрее ветра (внезапно он вспомнил это сравнение, давно казавшееся ему избитым). Они летели в воздухе, сделали круг над городом и устремились куда-то к северу. Справа поблескивало Озеро.
      Клин перечеркнул небо, словно шрам на лице ребенка. Клин то выравнивался, то рассыпался в черный шлейф, виляя змеиным хвостом, и когда впереди ударили лучи Солнца, выглянув из-за кровавых облаков, когда он заметил, как распускается роза Ворот, ум его пронзил нечеловечески острый, режущий крик Деда:
      - Р-Р-РУБИ!!!
      Впереди вздрогнуло, задрожало; вражеская турма развернулась и, секунду постояв на переминающихся резвых ногах, сплошным тяжелым валом двинулась на них.
      Русинский левой рукой впился в гриву коня. В его деснице возник меч, пылающий и раскаленный, плавя темный воздух. Он сам пылал сильнее меча, словно подожженный лучом зари, все было ясно, и открыто, и неизбежно, все вело к славе, бессмертной, как Ничто, и в этот миг Русинский понял, что меч - это его мысль, и власть ее безгранична, отраженная согласием небес, и что орда перед ним - лишь тьма и зло и нету в ней ни правды, ни добра, а лишь насилие и злоба, и отведя назад легкую руку с мечом, налившись бешеной силой, он привстал на коленях и содрогнул пространство вертикальным кличем:
      - УУРРРАААА!!!
      Они врезались во вражеский строй. Засверкало оружие. Летели черные куски, мелькали темные лица, хлестала встречная черная слизь, и Русинский был мечом, а меч был Богом. Послушный приказам всадника, конь фыркал и протяжно ржал - его заливала чужая кровь, и гарцевал, вздымался на дыбы, бросаясь в пекло; вместе они проложили дорогу к ярому светлому диску впереди, но когда за спиной остались только смерть и паника, в последний миг, обернувшись, Русинский увидел несущуюся на него колесницу и перекошенное ненавистью лицо, гриву на шлеме и сведенные скулы и пронзительно кричащий рот, и с прочертившим полукруг ударом чудовищной палицы Русинский рухнул куда-то бесконечно вниз.
      IX
      24 марта 1986 года. 19:20 вечера.
      - Вставайте, граф. Вас ждут великие тела.
      Русинский с трудом разлепил веки. Свет люминисцентных ламп разливался в окружающем пространстве, границы которого он еще не мог поределить. Приподнявшись на локте, Русинский попытался встать. Тошнота откинула его обратно на спину, но справа и слева возникли двое похожих на статуи атлетов и, схватив его подмышки, вскинули в вертикальное положение. Русинский несколько раз хватанул ртом воздух. Тошнота понемногу отступила.
      Он находился в большом бетонном гараже, где в ряд выстроились трофейный "Виллис", белая "Победа", красный "Мерседес" и четыре "ГАЗ-24" того траурно-черного цвета, что всегда оставлял в его сердце неизъяснимо тоскливую ненависть к властям, когда членовозы областного значения проносились по улицам Малкутска.
      Пошатываясь, пытаясь унять дрожь во всем теле, Русинский исподлобья уставился на расплывчатую фигуру, стоявшую напротив. Когда мельтешение и молочные сгустки сошли с его глаз, он увидел, что перед ним - Гикат Даздрадемаевич, улыбающийся с веселой насмешливостью.
      - Не был уверен, что вы подниметесь, - извинитильно произнес он. Признаться, мои орлы переборщили. Да и я попал вам, сударь, прямо по голове. Но черт побери! Крепка мистическая кость!
      И он жизенрадостно, с чувством хлопнул себя по коленке. Затем энергично повернулся, что-то приказал на языке, показавшемся Русинскому знакомым, и скрылся в проеме стены с выступавшими ступенями лестницы.
      ...Путь по коридору, обитому дубовыми панелями и сверху обтянутому красным шелком, занял около пяти минут. Русинского провели в неярко освещенную комнату без окон. Вдоль стен висели канделябры с зажженными свечами. Пахло оплавленным воском, корицей и розовым маслом. Комнату наполняли какие-то люди; опустившись в жесткое кресло с широкой прямой спинкой, Русинский присмотрелся к окружающим.
      Вскоре его глаза привыкли к освещению - и в его сознании все больше зрело чувство, что все это он уже когда-то видел, только вот где?.. Под потолком у южной - именно южной, он почему-то был уверен - стены проходила выложенная серебром надпись: ZAMA ZAMA OZZA RAHAMA OZAI ("Да-да, святые, дественные покровы Господа Бога моего", - подмал он.) В его голове происходило нечто вроде переворота; привычные связки мыслей с ощущениями распадались, бродили словно дрожжи, вновь соединяясь в непривычных и настораживающих сочетаниях. Русинский впился руками в подлокотники кресла. Он не мог понять, что происходит, но решил не беспокоиться до первой возможности сделать вывод.
      Из лимонной полутьмы выступали семь фигур. На привольном резном диване сидели Агродор Моисеевич и водитель, подбросивший его до Николаевского централа. В глубоком белом кресле - не таком высоком, как у Русинского, зато гораздо более комфортном (такие он видел на картине "Ходоки у Ленина") вальяжно курила дама редкой, но определенно порочной красоты. Ее голову на сильной упрямой шее венчала златовласая корона с вплетенными в нее рубинами, но внешность дамы портили тонкие жестокие губы и лихорадочный блеск глаз. Галантно склонившись над ней, стоял длинный худой мужчина с эспаньолкой; в нем Русинский узнал врача из ординаторской, у которого он просил свою одежду. Время от времени он с шаловливой улыбкой что-то шептал даме, и та негромко смеялась, обнажая жемчуг зубов и, отставив длинный мундштук с дымящей сигаретой, бросала заинтересованные взгляды на Русинского.
      Между креслом и диваном расхаживал, заложив руки за спину, целитель из психушки. Только сейчас Русинский заметил его невысокий рост - не больше метра шестидесяти. У глыбы секретера сидел на корточках высохший мужичок с серым морщинистым лицом, неряшливо обрамленном седыми пейсами и весь синий от патриотических наколок. В нем было что-то обезьянье - точнее, нечто от мумии обезьяны. Оживляло его лишь то, что время от времени он презрительно цыкал, сверкая платиной зубов.
      По другую сторону секретера статуей возвышлась плоскогрудая женщина с короткой стрижкой и укоренившимся в чертах лица напряженным выражением. Она походила на крестьянку из белорусского фильма про войну, с той разницей, что ее худое тело от шеи до пят было покрыто не грязью и тряпками, а пурпурным балахоном; кроме того, ее шею отягощала массивная золотая цепь с крестом. Глаза и волосы были бесцветны. Независимо от направления взгляда, глаза ее смотрели с отвращением.
      И, наконец, в дальнем углу комнаты, возле небольшого бассейна с мерцающими на поверхности воды фонариками, скрестив руки на высокой груди, склонив красивую голову, стояла та, кого он знал под именем Лана.
      Замешательство длилось секунду и плавно перешло в печаль. Лана бросила на него взгляд, полный тихого презрения. Русинский вдруг понял, насколько он устал.
      Как бывало с ним в тяжелых ситуациях, решение которых откладывалось по независящим от него причинам, Русинский не чувствовал ни страха, ни подавленности - только любопытство. Оглядев комнату еще раз, он заметил, что она отделана с большой, даже чрезмерной роскошью. Стены и потолки покрывали золотые узоры, но канделябры, ручки, портсигары и трутницы на столах были явно серебряные, из чего Русинский сделал вывод, господа ценят скорей серебро, чем золото, и, стало быть, поклоняются скорей Луне, чем Солнцу. Это могло означать многие и совершенно противоречивые вещи - цивилизация слишком далеко зашла в своих вольных трактовках древнего символизма, но почему-то он вспомнил - специально к нынешнему случаю - что чудовищные колдуны древнего материка, ныне сохранившегося только в легендах, Солнце считали женским, второстепенным и злобным светилом, отдавая свои молитвы Луне. Его догадку подкрепила небольшая статуя в центре комнаты: мохнатый мужик героических пропорций держал в руках точную копию Луны, представлявшую собой многократно увеличенную в размерах головку пениса. Все было из серебра.
      - Вы увлекаетесь эротической карикатурой? - прокашлявшись, спросил он у Гиката.
      Доктор остановился и всплеснул руками - впрочем, уже без той заполошности, что отличала его в стенах подшефного дурдома.
      - Это скорее вы, огнелюбы, карикатурой увлекаетесь. И даже не эротической, к сожалению. А вообще, сударь, я чертовски рад, что вы очнулись. Знаете ли, это непросто - возращать живое существо к сознанию.
      Женщина в кресле разразилась хриплым, но не лишенным приятности смехом. Передав мундштук своему кабальеро, она перикинукла ногу на ногу и внимательно воззрилась на гостя. Шелк ее черных чулок лоснился как намасленный. "Если я в дурдоме, то тут можно жить. Но только если я в дурдоме", - подумалось Русинскому.
      - Признаться, мне здесь интересно, - сказал он, поднимая глаза на Гиката. - Только к чему это все?.. Не могу разобраться.
      - Видите ли, сударь, - с кошачьей вкрадчивой готовностью ответстсвовал Гикат, - ваш друг Pierre был прав. Очень скоро наша дражайшая советская Отчизна - под руководством партийных своих кадров, конечно - покончит с позорной видимостью и разделится на бедных и богатых. Развод, так сказать, будет оформлен официально. Вам, смею спросить, что больше нравится? Какая категория граждан? Если можно, отвечайте со всей допутимой серьзностью.
      - Если серьезно, то бедные взывают к жалости, а богатые безжалостны. Я не жалую ни ту, ни другую категорию.
      - Браво! Это весьма изысканно. Однако вряд ли вы, monsineur, достигнете успеха. Впрочем... Кто знает? После большой перестрелки останутся только рабы, господа и философы. Первые две категории, в сущности, sunt ex eadem massa [созданы из одного вещества - лат.], то третьи всегда где-то сбоку... Я решительно против философистов, особенно оккультного толка. Вы все асоциальны, даже когда вы продажны, даже когда возносите фимиам публичным ценностям. Устои общества - позвольте мне сей экскурс - покоятся на том основании, что одни покупают других, и так снизу доверху, и по наследству. Разменной монетой часто служит просто идея, внедренная нами - чего греха таить? - в публичное сознание. Идея рая на Земле. Вероятно, вы не отрицаете действенность денег, ибо на деньги можно приобрести немного горизонтальной свободы; но в идею вы точно не верите. Вы хуже люмпенов, - он улыбнулся учтиво. - Вы продаетесь ровно насколько стоит ваша материально-психическая оболочка. И социальная, в том числе. Скорлупа, soit [вот именно - фр.]. Между тем общество нуждается в полной - вы слышите? - в полной самоотдаче; оно страдает от таких, как вы. Рим пал оттого, что в нем появился переизбыток нейтральности. "И слава Богу, что он пал", думаете вы, и в этом вся ваша природа. Однако, - он сделал паузу, - я не думаю, что вы относите себя к этим несчастным. Ведь смы предлагаем вам работу - вам, профессионалу - в нашей организации, что означает несомненно высокое положение в обществе и (надеюсь, вы понимаете) весьма обеспеченное бытие.
      Русинский словно окаменел. Смысл речи проскальзывал сквозь него точно шелк через кольцо - он слушал его как слушают пение птиц. Все звуки, цвета, лица людей, свечи и кресла, - все слилось в один ослепительный круг и провалилось в прошлое, и он увидел себя - сидящим здесь, вцепившимся в подлокотники, но уже другим и смысл происходящего начал медленно приоткрываться.
      И небольшого бассейна в углу послышался сочный всплеск. На глубокий ковер вышла пантера, с наслаждением отряхнулась и, проследовав в центр комнаты, задумчиво и преданно поглядела Русинскому в глаза.
      - Шурочка, милая... - проворковала женщина в кресле и нагнулась вперед, поглаживая шею пантеры.
      - Вы научили кошку плавать? - спросил Русинский.
      - Все кошки умеют плавать, - на миг задумавшись и уже не в прежней вдохновенной интонации ответил Гикат. - А вообще-то вода - естественная начальная стихия... И мы сами на девяносто с чем-то процентов состоим из нее. Вы, кстати, никогда не задумывались над этимологией слова "замочить"? Или, к примеру, веревка. Учитывая метафизические склонности вашего ума, полагаю, что для вас этот способ тоже приемлем. Все повешенники - в чем-то Иисусы. Ведь что такое петля? Это круг и крест. Вам икогда не приходило в голову, что петля - это египетский крест, Анкх, ключ от небес, ныне, как ни странно, обозначающий женское начало и пространство - цари держали его в левой руке? Рекомендую задуматься. Ибо, несмотря на то, что вздернуться это гораздо богаче в метафизическом смысле, чем корчиться на кресте, в случае отказа вам остается одно - молить своих ментовских богов, как всякому, qui sibi collo suspendia praebet [кто дает себе повод для самоубийства через повешение - лат.]. Искренне полагаюсь на ваше благоразумие. Ибо та непосредственность, с которой вы...
      Дама в кресле топнула каблучком.
      - Барон, прекратите! - воскликнула она требовательно. - Граф давно уже среди нас.
      Русинский от души расхохотался и захлопал в ладоши.
      - Брависсимо! Брависсимо, барон! Вы превзошли самого себя. Нет, право же. Даже в Лионской ложе, даже на партийных собраниях вы не выдавали ничего лучшего. Такая, знаете ли, дубина интеллектуального гнева.
      - Какая пошлость, - заметил Гикат, вытирая краешком белоснежного платка подбородок. - Нет бы сказать: "Магнум". Или, милости ради, "пээм". Ведь вы неплохо обучились, я прав? Но это пустое. Послушайте, граф. Мы не для того собрались сегодня, и не для того отпустили вас тридцать семь лет назад в это... гм... втуриутробное плавание - в новое воплощение, точнее сказать, как вы того желали, - чтобы выслушивать сейчас разнообразные контраверсы. Я, знаете ли, довольно прочно занял ваше место и никто не даст мне солгать, что ваши обязанности я выполнял не хуже вас, а то и лучше. Совесть надо иметь. Так вы пришли в себя, мой Сен-Жермен? Или вам память отшибло? Нет, определенно вы идиот, извините за вольность. Сначала вы польстились на животную натуральность бытия человеческого, и вас перестала устраивать ваша жизнь, теперь - вы заставляете меня разыгрывать перед вами выступление в палате лордов, и все только затем, чтобы спросить: вы по-прежнему с нами или - боже упаси - против? Кстати, этот дом - ваш.
      Все присутствующие впились взглядом в Русинского (будем называть нашего героя так, ибо все привыкли к этому его имени гораздо лучше, нежели к прошлому, когда его звали граф Сен-Жермен, - не считая множества псевдонимов, которые он принимал сообразно политической ситуации и выполняемых им задач). Русинский улыбался. Он позволил себе расслабиться, хотя еще не понял, как выбраться из этой передряги.
      Барон хлопнул в ладоши.
      - Итак - начинайте, граф!
      Русинский обвел спокойным взглядом присутсвующих. Разумеется, ни один из них не изменился, как за полный впечатлений и переживаний день не меняются домашние стулья; изменения претерпели только его дух и понимание, изменеия, начавшиеся в нем еще пятьдесят лет назад после одного особенно тяжелого допроса и расстрела, которыми он лично руководил в подвальном помещении одного дома на шумной центральной улице, и сейчас каждый выступал из полумрака в своем прискорбном и навязчивом постоянстве.
      - Аббат Луи Констан, он же Элифас Леви. Покажись! - зычно произнес Русинский.
      Врач-реаниматолог встрепенулся, подошел и поцеловал костяшку указательного пальца на правой руке Русинского, где находился мистический и скрытый от посторонних взглядов перстень Соломона.
      - Жак де Молэ, командор мальтийский. Покажись!
      Тот, с кем он беседовал под именем Агродора Моисеевича, повторил движения епископа.
      - Ольга, княгиня Киревская. Покажись!
      Дама в ажурных чулках поднялась со своего глубокого кресла и, насытив воображение Русинского долгим влажным взглядом, повторила приветственный ритуал.
      - Иоанна, Папесса Римская. Покажись!
      Высокая худая женщина повторила все необходимые действия, сохраняя презрительное выражение глаз. Когда она повернулась спиной, чтобы прошествовать на своем место, Русинский заметил круглый вырез ниже ее талии.
      - Иоанн по кличке Богослов, король каторжников. Покажись!
      Синекожий потушил в ладони сигарету без фильтра, с неохотой поднялся на ноги и танцующей походочкой приблизился к Русинскому. Глумливо сымитировав обряд, он по пути восвояси потрогал зад аббата и цыкнул в сторону пантеры. Животное испуганно прижалось задней частью корпуса к полу. Аббат вцепился руками в горло Иоанна, но одернул пальцы под взглядом председательствующего.
      - Ревекка де Леон. Покажись.
      Лана оторвалась от стены, прислонившись к которой стояла все это время, подошла, стала на колено и поцеловала его руку. В ее глазах Русинский заметил перемену: презрение исчезло, полностью уступив место покорности.
      - Tres bien, mesdames et messineurs [Отлично, дамы и господа - фр.], всплеснув руками, произнес Фронтер. - Мы все убедились, что наш милый граф опять в своей тарелке. Итак, сударь: вы обещали помогать нам, едва организация ощутит в вас потребность. Этот миг настал. Наша акция по запасению ментальной энергии почти закончена - пора переходить в решительное наступление. Организация взыскует вас.
      - Барон, я попросил бы избегать советских арготизмов.
      - Как пожелаете, - бросил барон де ла Фронтер, ибо так его звали влоть до русской революции и последовавших его ипостасей от начальника областного управления НКВД (в тот недолгий период, когда граф еще руководил московским обкомом) до главврача больницы - должности, несомненно, самой скромной из всех ступеней его карьеры, но, как всегда, вызванной к жизни обстоятельствами. Следует заметить, что его неприметное и, в общем, малоподходящее для склонностей барона имя не было ни первым, ни последним из его имен; Фронтер уже много лет стремился к тихой жизни подвального душегуба, служа советником то у Нерона, то у Игнатия Лойолы, организовавшего орден иезуитов не без его подсказки; Фронтер не любил привлекать внимание, не без оснований полагая, что всадник важнее лошади.
      Слушая его речь, Русинский вдруг подумал, что он сам был для барона чем-то вроде боевого слона. В его отсутствие Фронтер остался единственным вожаком всей шайки, и это положение, возможно, очень ему понравилось. Что же! - усмехнулся про себя Русинский. - Время портит даже бессмертное зло.
      Однако это обстоятельство усложняло его, Русинского, задачу. Фронтер явно не расчитывал на действительное возращение графа к роли председателя ему всего лишь нужно было знать, где находится манускрипт Каббалы, подаренный графу одним раввином в Медиолане в 1201 году. Там содержался верный, не считая десятка подделок, логарифмический ключ к использованию канала ментальной энергии; ключ заключался в комплексе инструкций по изготовлению магическизх знаков и подготовительному этапу работ, и главное - в точной дате их применения. То была высшая оккультная математика; искусственно вычислить дату было невозможно, и Русинский убедился в этом. Если все необходимые корреллирующие действия будут совершены в идеальное для них время, не исключая правильной последовательности, то их сила умножится в сотни тысяч раз и станет необратимой, тотальной, и результат их навеки лишит это сообщество обманутых, хвастливо назвавших свой вид "человеком разумным", короткого - всего в тысячу лет - Звездного Всплеска, намеченного на третье тысячелетие христианской эры. Миллионы душ в этот период смогут перейти на более высокий уровень роста, покинув эту кровавую планетарную сферу, низшую среди других. Массы именуют ее Землей; раввин назвал ее словом Мalkuth.
      Рукопись находится в доме. Русинский очень пожалел, что не уничтожил этот свиток в день, когда решил стать одним из смертных. Но было поздно жалеть. Он вполне осознвал, что в силах этой шайки вытащить любую информацию из его сознания - уже не словесными методами и даже не прибегая к грубому насилию, а лишь применив одну из гипнотических методик; против нее пасовала даже та линия обороны, которую Русинский укрепил за тысячи своих лет. Сейчас он с бешеным усилием воли пытался решить идиотский по сути вопрос: как заставить их поверить, что он в самом деле ничего не помнит, или колеблется с выдачей документа, или необратимо отупел за последние годы. Он решил тянуть время.
      - Что же, как вам будет угодно, - продолжил Фронтер. - Пусть будет не организация. "Le сircle des poetes disparus" вас устроит? [Кружок мертвых поэтов - фр.]
      - В конце концов, у нас тут не лингвистический диспут, - согласился Русинский.
      - Так вы признаете?..
      - Я бы рад, барон. Но все изменилось. Tempora mutantur, и мы мутируем вместе с ними. [Времена меняются - лат.]
      - Ничего не меняется с людьми вроде вас. И вроде нас, конечно. Вашу рукопись "Евангелия от Иуды Искариота" мы уже нашли. А ту фальшивку, которую вы всучили господам Розенроту и Булгакову, пусть изучают книголюбы.
      - Если говорить более предметно: что от меня требуется?
      - Вот это уже деловой разговор! Видите ли, мы могли взять вас голыми руками, без этих путешествий в минувшее. Но - звание обязывает! Мы не большевики.
      - Не забывайтесь, барон. Вы гораздо хуже.
      Пропустив это замечание мимо ушей, барон сложил кончики пальцев и принялся расхаживать по комнате как школьный учитель перед классом.
      - А что думает по этому поводу графиня? - спросил Русинский и посмотрел на Ревекку. Она вздрогнула и отвернула голову.
      - Всего лишь дочь раввина, граф, - поправил его Фронтер.
      - Я прожил с ней двенадцать лет, - парировал Русинский. - За такой срок любая женщина может требовать поблажек.
      Барон махнул рукой. Ему досаждали браки.
      В комнате повисла тишина. Свечи разом издали сухой треск и выпустили волнистые полосы дыма. Русинский почувствовал, что чувства становятся сильнее его.
      - Можете меня убить, - сказал он. - Лишить сознания. Все равно. Барон, я говорю вполне серьезно. Вы не самостоятельны. Вы - марионетки с мозгами.
      - Итой мен протиста Хаос генэт, - пожал плечами Фронтер. [Хаос был зарожден прежде всех вещей - греч., из поэмы Гесиода "Теогония", 1.166]. Все вышло их Хаоса, и все вернется в Хаос. Речь не об этом. Речь о том, что лучше буть марионеткой с мозгами, нежели без мозгов. Никто не самостоятелен. Кроме, конечно, Причины, породившей весь этот мир.
      - Проще говоря: когда вы видите кукловода и ясно понимаете, что он прав, вы перестаете быть марионеткой, - добавил Жак де Молэ. - Это ведь ваша сентенция, граф. Еретическая, на мой взгляд.
      - А вы, стало быть, считаете себя воплощением понимания? - спросил Русинский.
      - Напрасно вы так агрессивны, сударь, - встрял Фронтер. - Даже самый умный человек, даже все умные люди планеты, если б они вдруг объединились одной идеей, не станут воплощением ума. Мы все - части часть, как сказал небезызвестный вам душка Гоэте. В каком-то смысле мы - батальон полка, а насчет командования дивизией невозможно помыслить. Вы понимаете?
      - Еще бы граф не понимал, - заметил аббат. - Он тридцать шесть лет прожил в лагере социализма, при этом ничего не помня о своей роли в его создании.
      - Подумайте, мой друг, - весьма проникновенно заговорил Фронтер, - я взываю не столько к вашему разуму, который слишком замусорен этим вашим воплощением, но к тому вечному, что тянется сквозь века. Ведь можно пройти по жизни точно бодхисатва, шаг за шагом, день за днем наблюдая смерть иллюзорного мира, смерть во веки веков. Но как-то раз - дело было при Людовике Красивом на пасхальной мессе - я окинул взором стоявших вокруг женщин, таких прекрасных, вызывающе прекрасных в нежности и похоти своей, я посмотрел на благородных кавалеров, равно готовых пролить слезу альковной и небесной благодати, и ни в одном человеке, сударь, я не заметил желания сжаться в духовную первооснову, и бросить все, что есть земная жизнь, такая лживая, но отнюдь не ложная; я подумал, что доктор Фауст был просто глупцом, ибо все, чего он так жаждал, было рядом с ним, и что Иисус Назарей не вынес взятой на себя тяжести, ведь жизнь - страстная жизнь, пусть даже осиянная светом истины - суть неизбывное бремя, и отказавшись от коррекций Сатаны, он выбрал только миг, иначе - сдался; но если мы забудем о покаянии и капитуляции, если врежемся в судьбу мира и будем последовательны, тогда все, абсолютно все будет работать на нас. Вы вспоминаете, граф?
      - Вы всегда были скорее поэтом, барон, нежели философом. И скорее идиотом, нежели поэтом. Да, я произнес когда-то эти слова, но речь была о другом.
      - Ну что же... Я польщен даже таким ответом. У вас ровно три часа на обдумывание. Затем мы приступим ко второй части нашего, простите за вольность, марлезонского балета.
      Барон щелкнул пальцами. Двое амбалов отперли дверь снаружи, выпустили всех присутствующих и заперли вновь. Русинский остался один.
      Подняв лицо к потолку, он зажмурился и беззвучно завыл.
      ...Через некоторое время - скорее всего, не минуло и часа - ему удалось подавить лихорадочную дрожь в пальцах. Откинувшись на диване, он вспоминал деталь за деталью. Затем встал, подошел к западной стене, нащупал серебряный герб Меровингов - один из десятка, покрывавших стены комнаты - нажал на него большим пальцем и даже не поверил, услышав заметное шипение.
      Лихорадка снова хлынула сквозь все препоны разума и воли. Русинского затрясло. Это шипение издавал газ, включившийся в незаметных трубах в потолке. Он придумал эту штуковину 60 лет назад, когда строил особняк - на всякий случай, ибо люди, посещавшие его, весьма редко были дружелюбны. Бросив быстрый взгляд на свечи, он подскочил к дальнему краю северной стены, бухнулся в бассейн и захватив воздуху нырнул.
      Нашарить нужную плиту оказалось непростой задачей. Он нырял уже в пятый раз, но ни одна не поддавалась, и когда уже зашумело в голове и он приготовился к смерти от угарного газа, вторая с правого края плита нехотя подалась нажатию ладони и отъехала в сторону.
      Вода хлынула не так оглушительно, как он ожидал, но его сердце сжалось. Не дожидаясь, пока вытечет все, Русинский прыгнул в проем.
      Пролетев два метра, он упал в воду - она доходила по пояс и хлестала как в пробоину. Его отбросило на высокую ступень сзади. Он ударился спиной удар пришелся на позвоночник, он едва не закричал от боли. Сердце бешено колотилось. Захлебываясь от потока хлеставшей сверху воды, он крутанул рукой герметизационный вентиль. Плита наверху медленно повернулась по горизонтали. Вода перестала.
      Впереди был коридор высотой в полтора метра, прорытый под дном бассейна или, точнее, бассейн был поставлен крышей над ним. Русинский согнулся и быстро, как мог, побежал вперед и вверх, куда вел лаз.
      Путь занял несколько минут. Русинский пнул ногой гипсовую фальшивую кладку. В ноздри ударила предутренняя свежесть. Задевая плечами гипс, он выбрался из северной стены дома, граничившей с маленькой лесной поляной.
      Его окружили свежесть и тьма. Было нежарко, - особенно в мокрой насквозь одежде. Русинский взглянул на часы. 4:30 утра. Во тьме архипелаги снежных островков придавали поляне сходство с коровьей шкурой. Он вынул из правого кармана пачку "Родопи", на удивление оставшейся сухой, и двумя пальцами выудил сигарету. Зажигалка тоже не подвела - только пришлось поискать ее в глубоком кармане плаща. "Первая затяжка - лучшее, что может случится за день", - вспомнилась ему любимая пословица Ланы. Мягкий теплый поток вкрался в его настроение, отчего захотелось бросить все, сесть на землю и опустив руки завыть, и не скрывать слез. Уходя в сторону леса, Русинский обернулся. Ему представилась Лана, хмуро листающая пестрый журнал, медленно достающая сигару из серебряной коробочки. Вот щелкает замочек коробки, тонкая длинная сигара поднимается к нежным губам, умещается с левой стороны в аккуратном прикусе. С отчаянным шипением выспыхивает спичка...