Малкут

      - Он самый. Трофейная книжка.
      Связной закрыл альбом и неспешно погладил свою бороду.
      - Меня зовут Маг. Просто Маг. Все имена, сами понимаете, ничего не значат, по большому счету, а так получается короче. Я состою в подпольной или подлунной, как угодно - оганизации "Ковпаки универсума". Партизаним понемногу. Вы готовы меня выслушать?
      Русинский кивнул с готовностью, обратно пропорциональной желанию воспринимать всех магов всех универсумов.
      - Когда-то мы были знакомы, но сейчас вы не сможете припомнить это время. Такое бывает. Вы слишком долго находились в этом концлагере, - Маг кивнул за окно. - Тридцать шесть лет - солидный срок, и он не способствует, конечно, духовному здоровью. Между тем диспозиция сил нисколько не изменилась. С одной стороны - Верхняя Сладкая Троица, ВСТ, для краткости, а с другой - Горькая Нижняя, ГНТ. Нижняя выглядит довольно просто. Это Дарвин, Фрейд и Ленин, как основание треугольника. Сатана для них занимает место Превышнего, поскольку он невидим и неизрекаем, но существует как главный принцип. У всех вещей по-прежнему одна суть и два проявления. ГНТ опрокинута снизу вверх, из мира демонов и незнания - в мир людей. Ее тень так называемый прогресс. ВСТ не изменила функций и помогает людям просыпаться. Эти две силы входят друг в друга, образуя знак Вишну или так называемую звезду Давида. Как вам известно, это так называемый макрокосм, в центре которого - человек. И добро, как ни сомнительно это звучит, все так же побеждает зло. Правда, победившим приходится соблюдать тщательную конспирацию и уходить по одному... Эта борьба - ГНТ и ВСТ - длится уже миллионы лет, и она естественна, ибо таков договор, заключенный в первый день мироздания. Но в последнее время - примерно пять тысяч лет назад главари ГНТ отказались от договора. Конфликт особенно обострился две тысячи лет назад, с известной вам эпохи. Силы ГНТ ударили нам в тыл; они стараются лишить человека главного: его оружия - разума, для чего используется религиозный и прочий фанатизм, а также эмпирическая наука, которая тоже существует на договорных условиях - до того момента, когда она докажет то, что было известно всегда. Силы ГНТ - жертвой которых вы едва не стали готовят большое наступление. Для него они собирают резерв мыслительной энергии из своих жертв - человеческих существ, которые добровольно отказываются от этой силы.
      - И чем я могу помочь? - с неохотой спросил Русинский.
      - Вы - профессионал. Пройдет немного времени, и вы вспомните все. А пока вы направляетесь в качестве поддержки к нашему старому проверенному ветерану. В одиночестве вы можете только погибнуть со славой, и то если повезет. Мой совет - не обсуждайте направление.
      Сказав это, Маг открыл фолиант, взял маленький квадрат бумаги, лежавший между его страницами, и черкнул что-то своей роскошной перьевой ручкой.
      - Возьмите. Это пароль. Слова покажутся вам идиотскими, но Дед их любит.
      - И кто этот Дед? - с сомнением поинтересовался Русинский.
      - Ему семьдесят лет, но это, сами понимаете, не возраст для Посвященного. Фронтовик, служил в разведроте. Отмечен в конфликте шестьдесят седьмого года. Зовут его Брам Халдейфец; Брам - это жреческое имя, изначальное, индийское по своему происхождению, - не А-Брам, прошу заметить, без этих отрицаний - но Деду почему-то не нравится. В общем, я все сказал.
      Русинский поднялся и пожал руку Магу. "Ну и контора, ешкин пес", подумалось ему.
      ***
      Свежепобеленные стены подъезда были, тем не менее, густо покрыты именами рок-групп, фаллосами и аллюзиями из Булгакова. Когда Русинский спустился на первый этаж, навстречу ему пробежали двое санитаров с носилками. Остановившись, Русинский рефлекторно посмотрел им вслед. Что-то в облике этих рыжих амбалов ему не понравилось - может быть, просто то обстоятельство, что это были рыжие амбалы. Уже выйдя из подъезда и сделав несколько шагов, он почувствовал страшную слабость; все повторялось, как было в комнате общаги - когда монстр пытался вытянуть из него мозг. Чувство было паническим. Как ни старался Русинский держать себя в руках, он не уберегся от чудовищного страха и ненависти к чему-то, что впилось в него и не отпускало, и пило кровь, и было настроено очень решительно. Шатаясь от внезапной и очень заметной слабости, он побрел вдоль скамеек у подъездов, прошел один ряд, другой, третий, и на автопилоте, заметив неподалеку узкий заваленный хламом аппендикс между двумя домами, держась за шероховатую кирпичную кладку, направился к нему. Земля понеслась навстречу, выгибаясь змеей. Сжав зубы, Русинский побежал, и едва достигнув темного закутка, наконец дал волю усталости, рухнув в мутную лужу, в черное небо и грязь.
      ***
      Продолговатое жестяное крыло с едва заметным уклоном вверх отбрасывало тень на стену. Похоже, это был край карниза. Внизу, на проржавевшем изогнутом выступе, висела продолговатая капля, подрагивая под легким ветерком.
      В небе скапливались первые вечерние сгустки, но Солнце еще не покинуло горизонт. На нижнем крае капли появилось небольшое утолщение, наливаясь уходящим солнечным светом все больше и больше. Казалось, что нижний край водяной границы скрипит, прогибаясь под тяжестью земного притяжения, уже не выдерживая натиск, - и вдруг от сияющего массива оторвался шарик и, вытянувшись в полете, расплющился о лоб Русинского.
      Он попытался поднять руку, и движение удалось ему со второй попытки. В голове было пусто. Вставать не хотелось, но превратившийся в мерзлую глыбу мозг постепенно возращался к жизни, и Русинский, сцепив зубы, приподнялся на локте.
      - Ну и оттепель, - прошептал он без всякого выражения, глядя на измазанное грязью пальто. Затем сделал еще несколько рывков, отозвавшихся резкой болью в висках и левом боку, и присел на корточки, пережидая, когда пройдут мутные позывы к рвоте.
      Первым делом, поднявшись и отпустив стену с грязно-серой кирпичной кладкой, заляпанной еще строителями, Русинский снял с себя пальто и свернул его вовнутрь. Немного подумав, он освободил карманы от пачки "Родопи", коробка спичек и двух скомканных десятирублевок, и бросил пальто в жидкий снег. Ноги сами понесли его, отяжелевшего и кренящегося на оба борта, в квартиру на третьем этаже, в первом подъезде, где еще, должно быть, не выветрился кофейный аромат.
      Дверь была приоткрыта. Мертвенное чувство - первое за последние десять минут, после боли и усталости - поднялось от диафрагмы и сжалось в горле, когда Русинский толкнул дверь и вошел внутрь.
      Комната пережила непродолжительную схватку: пара ваз была разбита, журнальный стол опрокинулся. Маг лежал на ковре в зале, подогнув под себя левую руку и выбросив вперед, в сторону окна, правую. На его груди был заметен аккуратный порез, сделанный ножом с треугольным лезвием. Под лопаткой и возле рта собралось немного крови.
      Русинский опустился на диван, с силой сдавив ладонями голову. Партизан... Кино. Но они не смогли взять то, за чем пришли.
      Закурив, Русинский обвел комнату взглядом. Затем бросил сигарету в пустой кофейник, поднялся и, взяв с вешалки в прихожей черный плащ Мага, осторожно прикрыл дверь. Только на выходе из подъезда он подумал, как ему повезло - никто не вызвал милицию.
      VIII
      23 марта 1986 года. 10:05 вечера
      Гвардейское предместье лежало во влажной холодной тьме, будто затонувшая подлодка. Русинский осторожно пробирался вдоль единственной улицы, лишь по собачьему лаю догадываясь, что где-то рядом есть жизнь.
      Полчаса назад, оставив попутный трактор с портвейновым рыцарем полей, испытывавшим явное влияние ницшеанства, Русинский понял, что дом Брама ему придется искать интуитивно или наощупь - в общем, полностью положась на судьбу. Дом номер двадцать один, сороковой от точки пересечения центрального бездорожья с местным, - эти несложные на первый взгляд координаты заставили его ходить от одной стороны улицы к другой, от забора к забору, но ни один не обозначался цифрой. Сбившись со счета, он насчитал уже как минимум три сороковых дома, но все они оказались развалинами, населенными псами. Русинский решил идти до конца - не до конца улицы, которую он прочесал уже трижды, но до конца круга, должного размотаться в спираль с наступлением утра или со смертью терпения.
      Улица выливалась в поле, перечерченное квадратами Гвардейского Ордена Кутузова кладбища. Там гулял ветер и кто-то орал песни. В черном холоде поблескивали островки пористого льдистого снега. Русинский обнаружил, что вновь его вынесло на окраину, и сжав кулаки, решил вернуться обратно.
      Метров через двести он остановился как вкопанный. Он мог поклясться, что это этого дома здесь не было еще пять минут назад. И тем не менее, крепкий сруб с витиеватым узором на окнах (ему почудились замысловатые комбинации со звездой Давида) - дом с большой белой цифрой 21 и горящим в окнах светом, немного выступавший в прямую как могила улицу, стоял перед ним.
      Справа от массивных ворот была дверь. Русинский постучал в нее кулаком. Где-то взвилась, затявкала шавка, разом поддержанная другими. Во дворе по-прежнему царила тишина. Ни единого звука. Русинский отошел на полметра и с чувством всадил ногу в доски двери. Шавки замерли, затем взорвались оглушительным испуганным лаем, уже не по привычке и от чувства долга, но вполне по личным мотивам, поскольку цепь мешала им убежать. Вдруг Русинский заметил крохотную кнопку звонка и, мысленно измываясь над самим собой, придавил ее пальцем.
      Через мгновение дверь приоткрылась. В щели возникло грубое и волевое, словно из куска базальта вырубленное лицо с горящими выпуклыми глазами. На минуту лицо впилось взглядом в Русинского, пристрастно изучая его и словно к чему-то принюхиваясь. Наконец Русинский произнес:
      - Вам привет от Неисчислимого.
      - Ты знаком с Богом? - хрипло спросило лицо.
      - Я знаком с математикой.
      - Проходи. Эйн-Соф Ковалевский, твою мать...
      Громыхнул замок, звякнула цепочка, поразившая Русинского самим фактом своего существования в этом предместье, и Русинский проник во двор.
      ***
      Следуя за огромной спиной он вошел в избу. Обстановка была казарменная: стол, тумбочка, две табуретки, с истеричной аккуратностью заправленная кровать и древний, но весьма дорогой шкаф из красного дерева, словно притащенный сюда каким-нибудь прапорщиком, охраняющим музей. Вокруг распространялся пряный запах табака Drum, перебиваемый амбре явно самогонного происхождения.
      Примостившись на широком разлапистом табурете, через полчаса Русинский окончательно убедился, что Дед не обращает на него никакого внимания - он сидел за столом и ловко прошивал подошву сверкающего офицерского сапога. Экипировка его вполне соответствовала домашней обстановке: ношеная афганка, обтянутая хэбэшкой фляга, портупея и синие военные носки. Кашлянув, Русинский поднялся, вынул из карманов плаща предусмотрительно купленную водку в количестве двух поллитровок, и без лишнего пафоса выставил их на стол. Дед не отвлекся, и лишь когда Русинский вновь оседлал свой табурет, Дед прохрипел - впрочем, не особенно раздражаенно:
      - Еще один из внутреннего отдела. Юноши с горячим сердцем и чистыми руками. Как вы задолбали.
      Наконец Дед окончил работу, натянул сапоги, притопнул ногами и неспешно, с достоинством и даже некоторой брезгливостью, присел за водконоситель. Бутылку он откупорил зубами, затем сгреб из шкафа и выставил пару пятидесятиграммовых граненых стаканов.
      Первую стопку они выпили молча. Ни один не коснулся квашенной капусты, горою возвышавшейся между ними. Так же точно прошла и вторая. Лишь после третьей Дед зачерпнул щепоть и благостно отправил в кратер своего рта. Русинский воздержался.
      Алкоголь смыл мертвечину воспоминаний о сегодняшнем дне. Русинский посмотрел вокруг, на обстановку дома, и вдруг заметил вокруг следы торопливости, небрежности, словно при переезде с места на место. На тумбочке, среди вороха каких-то анкет и пятирублевок, лежал загранпаспорт. Русинский изрек задумчиво:
      - Понимаю Моисея. Этот Исход... Великая идея. Она вселяет надежду. Если снимут железный занавес, брошу все к чертовой матери и махну в Штаты. Отдыхать от Родины.
      - И как долго? - поинтересовался Дед.
      - Что долго?
      - Отдыхать будешь как долго?
      - До смерти.
      - Отдыхай в таком случае здесь. Смерти нет.
      Русинский заерзал.
      - Вы не поняли. Они, на Западе, думают только о себе, а мы - о всем мире, но это всегда заканчивается одинаково: водкой и тюрьмой. Я, конечно, тоже не ангел, но мне это не нравится. Не хочу гнить.
      Дед нахмурился, вынул из нагрудного кармана пачку табака и, сворачивая сигарету, сказал:
      - Я часто вспоминаю о Борисе. Он мой брат был. Разбился в автокатастрофе. Автобус. Я так думаю: у этого автобуса был свой маршрут, а это значит, свое назначение, или карма, чтоб тебе понятнее было, - вы все нынче буддистами заделались, гентильманы. Получается, он, автобус, должен был разбиться именно в тот день и час, и по своим причинам. Но это что значит? Главное - то, что назначение Бориса и назначение автобуса совпали. Возможно, у них изначально была одна приписка, а автобус - это вахана, носитель назначения Бориса, и все это из одного разряда. Понял? Мы неслучайно родились там, где родились, и такими, какими родились. Я в следующей жизни могу быть чистопородным немцем, или зулусом, и что тогда?.. Надо принять это все, но не быть рабами. Служить - не значит быть рабом. Если с чем-то я не согласен, то пусть Бог меня убедит, Бог, а не ваш внутренний отдел, что я неправ. Это и есть настоящая жизнь: быть здесь - и быть выше, одновременно. Все мои родственники, они хотят уехать. Дуроломы. Никуда не надо бежать. Куда ни беги - везде Земля, этот воздух, эти проблемы, этот геморрой. Уходить надо в себя настоящего, другого пути нет. Раз уж целиться, так в Солнце... Ты пойми, - добавил Дед сощурившись, после принятия очередной стопки. - Главное - чтобы твоя воля и воля Бога совпадали. А для этого не надо амбиций. Вот ты собрался Тварь победить. Но ты пойми, у Твари нет к тебе ничего личного. Она и помогает, и мешает. Это зеркало. Тварь - и таможня, и выход на взлетную полосу, и самолет, все в одном лице. А улетишь ты или нет - зависит только от тебя... Она не человек. Ее нельзя подкупить или надавить на жалость, а проклинать нету смысла. Она просто делает то, что должна делать.
      - Я не понимаю вас, - ответил Русинский.
      - Поэтому я здесь, а ты - передо мной. Иди, ищи свою Тварь. Гвура безбинная.
      Дед встал и отвернулся к старому шкафу. Русинский сплюнул.
      - Теперь все понятно, - сказал он. - Вот за что я вас, евреев, не люблю, за то и уважаю. Вы все делаете по уму, а не по совести. Но тут неувязочка есть. Ладно, я облажаюсь. Не убъю ее и так далее. Но ведь тебе тоже кирдык.
      Дед резко повернулся и подбросил в воздух небольшой черный предмет. Поймав его на лету, Русинский увидел, что это пистолет ПМ.
      - Зарядить не забудь, - буркнул он и подал две пистолетные обоймы. Правда, вряд ли этим мы сможем убить их по-настоящему, но отключим дней на сорок, до следующей реинкарнации. А там, глядишь, карма у них другая будет. Расхлебывать начнут все дерьмо, которое тут наложили. Мы для них - что-то вроде суда. Только в той зоне, куда мы их забросим, все для них сложится очень паршиво.
      Закончив приготовления, Дед передернул затвор АК-74.
      - В шестьдесят седьмом я уложил из него двенадцать прислужников Твари, - сказал он и улыбнулся. После чего внимательно наплескал во флягу пахучей жидкости, явно с алколголем и травами.
      - Ладно. Пойдем, - сказал он. - Надо получить свежую информацию.
      Они переместились во двор дома. Пройдя по длинной дорожке, Дед остановился в центре огороженного белыми кирпичами круга, неспешно выпрямился, поднял руки и, не сводя взгляда с Луны, глубоким голосом произнес:
      - О Древняя Мать, я помню тебя еще девочкой. Когда все началось, ты ковчегом была, и отправила птицу узнать, суха ли поверхность планеты. И все отдала, родила наше тело, и повелеваешь мечтой, и водами этого мира. Скажи мне, о Древняя Мать, где учитель и враг человеческий?
      Дед замер и обратился во внутренний слух. Несколько минут он стоял в полном молчании. Затем его пробила крупная дрожь, он склонился и с громким расширяющимся звуком выдохнул воздух. Ничего не говоря Русинскому, он вернулся в дом.
      В комнате он присел и уперся руками в гранитные колени.
      - Слушай сюда. Ты из внутренних, я - во внешней разведке, но тебе придется мне помочь. Ночью у них запланирована атака. Есть такое место в небесах - Ворота. Через них проникают в мир людей, пока они спят, а в нашем секторе другого пути нет. Великая стена. Ее поставили с началом Калиюги. Твари используют Ворота, чтобы врываться в человеческие мозги, вербовать новых солдат. Первый и Второй легионы сегодня заняты, у них большая операция где-то в Америке. Третий и Четвертый - под Киевом, там намечается большое сражение возле одной электростанции. Наша задача - помешать продвижению бандформирования. Взять огонь на себя. Обычно они ставят заслон по дороге к месту сходки, а собираются они на своем скотном дворе. Там у них база. Нам заслон не обойти, так что будем упреждать, пока они не окопались. Численность заградотряда - шесть штук. Вооружение - пистолеты ПМ. В штурмовой бригаде - штук двести. Вооружение - астральное, но тебе это мало о чем скажет. Понял?
      - Понял.
      - Так точно, твою мать. Еще один пиджак на мою голову... Был тут один до тебя. Тоже из внутреннего. Замочили пацана в первом же бою. Я все понимаю, смерти нет. Но задачи надо выполнять сегодня, а не когда-то... Ладно. Все. Вперед, за мной.
      ***
      Во мраке предместья Дед мог ориентироваться даже забыв голову дома. Пройдя сотню метров, они свернули в какой-то двор, принадлежавший, вероятно, местному сельпо.
      - Постой тут, - сказал Дед и, оставив Русинского у входа, между складским сараем и столбом, лампочка на котором погасла много лет назад, с кряхтением перебрался через забор. Пару минут его не было слышно. Затем рявкнул мотоциклетный двигатель, ворота распахнулись и Дед появился верхом на грохочущем "Иже". Кивком он указал Русинскому на коляску.
      ...Северный ветер хлестал в лицо, и чтобы сделать вдох, нужно было отвернуться. Дед гнал на максимально отпущенной "Ижу" скорости, но дух все равно захватывало. Ровная пустынная дорога оставляла справа розовеющее нежное небо, слева - подернутые светлыми бликами поля. Оглохнув и ослепнув, дыша с перерывами, Русинский, тем не менее, чувствовал небывалый подъем. Он думал о смерти.
      Прошло не больше сорока минут, когда они свернули с трассы в густой кедрач и запрыгали по проселочной раздолбайке. Наконец Дед притормозил ревущего монстра и не сходя с седла ревниво оглядел окрестности.
      - Все. Здесь, - прохрипел он.
      Русинский сделал глубокий вдох.
      Мотоцикл они загнали в чащу и присели на корточки за кустами.
      - Курить можно? - спросил Русинский.
      Дед флегматично пожал плечами.
      - Только не лупи по той стороне, - сказал он и показал на противоположные от дороги деревья. - Занимайся в своем секторе. А то меня подрежешь.
      ***
      Докурить Русинский не успел. Колонна из двух черных "волг" с упорством пробиралась по дороге с разбитой и схваченной морозцем колеей. Пассажиров скрывали тонированные стекла. Номера были местные и блатные, отличаясь только последней из четырех цифр.
      - Пошли, - буднично сказал Дед.
      Они поднялись. Русинский остановился с правой стороны. Дед вразвалку вышел на дорогу.
      Когда до передней машины осталось девять метров и послышался крик, он выхватил из-за спины "калашников", на лету щелкнул планкой предохранителя и резанул длинной очередью по ветровому стеклу. Авто резко свернуло и уткнулось в кусты. Русинский бросился к арьергардной машине и выстрелил в мужика, выскочившего из салона, но тот нырнул в канаву и сходу ответил двумя выстрелами. Пуля сбила иней с ветки над головой Русинского, или сбила ветку, но уточнять было некогда, и он с колена дважды выстрелил. Мужик по инерции пробежал еще несколько метров, споткнулся и упал лицом вперед.
      На другой стороне дороги работал Дед, срезая прибывших аккуратно и прицельно. Возле машины, с левой стороны, уже лежали два существа - одно из них корчилось возле открытой двери, схватившись за окровавленный живот, другого откинуло спиной в салон, и его длинные ноги вывалились из машины безвольно, точно кишки. Уцелевший перебегал от дерева к дереву, видимо, решив заморить Деда кроссом.
      Четкий лязг оружия слился с хлопками пистолетных выстрелов и сдержанным, разделенным пунктиром пауз, хриплым напором АК. В обыденной практике Русинский предпочитал самбо и ножи, но в этот миг стрельба полностью овладела его сознанием. Привкус крови вперемешку с острым чистым воздухом отбивал лишние мысли. Группа прикрытия - те трое, что от нее остались - вели себя внимательно, будто опомнившись, но Дед опомнился гораздо раньше. По отчаянному резкому крику справа Русинский понял, что Дед уложил последнего из передней машины, но сам не мог похвататься таким успехом. Один из его подопечных все дальше уходил в лес, другой - и этот был наиболее опасен - кружил по спирали, отвлекая от уходящего. Несколько раз Русинскому хотелось броситься в атаку, но только приходилось уклоняться от пуль, все происходило то ли слишком быстро, то ли слишком медленно - на облавах все было иначе. Когда Русинский перебросил свое тело в канаву, его лодыжку обожгло. Он сжал зубы и выстрелил в мелькнувшую впереди фигуру. Там заматерились, тело шлепнулось на мягкую землю. Послав к черту все, что он слышал об искусстве боя, Русинский рванулся вперед; раненый вскочил на ноги и бросился бежать, ломая сучья и оборачиваясь; он становился все более и более предсказуемым, и вскоре, подловив его на суетливой перезарядке магазина, Русинский на выдохе, словно в прыжке, выпустил в него остатки второй обоймы - и не промахнулся. Мужик впереди замер, качнулся и словно аквалангист, ныряющий с лодки, рухнул в серый снег. Русинский вставил последнюю обойму и удовлетворенно вытер сопли.
      Впереди не наблюдалось никакого движения - только один раз прозвучал "калашников". Ничто не нарушало космическую тишину леса.
      За спиной раздался шелест. Русинский взвился и выстрелил на звук.
      Могучая ладонь к квадратными пальцами отогнула ветку. В проеме показалось хмурое лицо. Дед молча подошел к Русинскому, сел рядом на пенек и, откашлявшись, сказал:
      - Он готов. Два жмура твои. Поздравляю.
      ***
      Ранение оказалось очень легким: лишь оторвало кусочек кожи. Дед плеснул на рану из своей фляги, перевязал припасенным бинтом и посоветовал забыть о царапине. Неспешным шагом они углубились вдоль дороги, постепенно успокаиваясь и молча наблюдая облака.
      Лес кончился. Отверстая черная степь развернулась во все стороны. Небо уходило резко ввысь, не нависая над сердцем. Несколько длинноволосых всадников, укутанных в черные плащи, с сияющей медью копий, вырвались на каурых своих жеребцах слева по горизонту и, покрутившись на месте, повернули на Запад. Немного позже с той же стороны потянулась цепочка тяжелых повозок в сопровождении других всадников. Деревянные колеса вдавливались в мерзлую почву. Воины несли шесты с конскими черепами на верхушках, на копьях остальных ветер рвал красные бунчуки. В окружении трех юношей, опираясь на длинный извилистый посох, шел крепкий старик с длинной темной бородой и спускавшимися до плеч волосами, открытыми из-под откинутого на мощную ровную спину капюшона. Позади мычали коровы, плелись козы и бараны. Мотались гривы коней. Из повозок доносился детский плач; женщина пела убаюкивающую песню на языке, что показался Русинскому неизвестном, но чем внимательнее он вслушивался в слова, вольные и плавные, как ветер, как пологие сопки вокруг, тем сильнее становилось предчувствие, что он сейчас поймет, и тем дальше отодвигалось понимание.
      Странная цепочка прошла по краю горизонта и растворилась в пространстве. Когда последний проблеск звука исчез, Русинский остановился и потрясенно взглянул на Деда.
      - Отмотало на четыре тысячи лет назад, - констатировал Дед. - Такое бывает, особенно в марте.
      - Кто это?..
      - Может, и ты. Или я.
      - И куда мы идем?
      - На Урал, или в Иран. В Грецию, Норвегию, на Днепр, Дон, в Италию... Откуда я знаю? Здесь проходила Коровья Дорога. Память о ней осталась только в мифах. Эсхила наказали за то, что он выдал ее в "Прометее" своем. Так что сильно не трепись, масса всегда одинаковая, русская, еврейская, американская... Какая угодно. В лучшем случае поднимут на смех.
      Они прошли еще несколько шагов по хрустящей корочке снега, и Русинский спросил опять:
      - Я что-то не понял насчет конских черепов. Год назад мы брали сатанистов. У них все было завалено этим добром.
      - Да ты и впрямь дурак, мой граф, - огрызнулся Дед. - Евреев не любишь - это привычное явление. Но почему своих костеришь сатанерами? Сатану придумал Ездра, составитель Библии, а вы его развили, когда с манихейцами боролись. Дух зла, конечно, был еще у персов, но все ж таки это агнец какой-то, если с вашим Дьяволом сравнить. Больное воображение...
      Русинский не решился спросить, с чего вдруг Дед решил назвать его графом. Все это звучало очень странно, и на миг Русинский засомневался в том, что Дед - именно тот человек, за кого себя выдает, но остановился перед вопросом, за кого Дед себя выдает и выдает ли вообще за кого-либо. В этих размышлениях Русинский не заметил, как они вошли в железные ворота, проникнув внутрь своеобразного городка, образованного рядом бытовок. Дед уверенно направился в один из вагончиков. Вскоре он появился, держа в руке связку больших амбарных ключей.
      Впереди похабно распласталось кладбище разбитой техники. Десятки машин, проржавленных под ветром и солнцем, напоминали металлические кости цивилизации - то, что останется после нас, подумал впавший в элегическое оцепенение Русинский. По извилистой тропе, с обеих сторон окаймленной глубокими колеями от колес грузовиков, они приближались к скотомогильнику. Местность была открытой, голой. Справа начинался спуск - там был овраг; его обратная сторона поросла деревьями. Слева поднимались сопки. Четырехугольный квадрат скотомогильника напоминал бастион. Сходство усиливал ров, проходящий по периметру бетонного забора. Вероятно, по этому желобу во время дождей стекали сточные воды, отравленные смертельными бациллами.
      Дед отпер черные, железные, проржавевшие врата. Захоронения представляли собой бетонный саркофаг с тремя углублениями, расположенными в ряд. Каждое отверстие представляло собой железные двери, ведущие вниз, в бездну. Несмотря на нежаркую погоду, страшная вонь ударила в ноздри. Ядовитый пар вырвался на свободу. Русинский после небольшого размышления бросил камень вниз. Звука, удостоверяющего, что камень коснулся дна, пришлось немного подождать.
      Двор был заброшен. Ветхая крыша нависла над четырьмя воротами, ведущими в нижнее пространство. Слева от входа находилась полуразваленная сторожка. Стену изукрасили аккуратные надписи: кто-то кому-то признавался в любви, и подпись: "Пусик". Не хватало кукушки, отсчитывающей годы.
      - Пошли отсюда, - сказала Дед. - В засаде подождем. Там выпьешь вот это.
      И подал свою флягу. Русинский осторожно снял крышку. Пахнуло пряным травным запахом, словно он вышел из прокуренной комнаты в цветущее летнее поле.
      - Это что такое? - спросил он когда они отправились к самом высокому в окрестностях холму, располагавшемуся местрах в тридцати от скотомогильника. Русинскому вдруг стало неудобно от внутреннего вопроса, почему он не спросил, когда Дед поливал его рану этим составом.
      Они залегли на северном склоне холма.
      - Это Твишита, - ответил Дед, устраивая локти поудобнее. - Сияющий напиток. Мне подарил его один маг из Пенджаба.
      - Странное название, - заметил Русинский, рассматривая цвет застывшей на пальце капли - цвет напоминал крепко заваренный чай.
      - А ты выпей его, - бросил Дед.
      Выпив, они несколько минут сидели молча. Русинский почувствовал, что темнота вокруг него расступается, но не так, как происходит, когда глаза привыкают к темноте. На самом деле темноты не было. Пространство заполняли странные движущиеся объекты. Одни были похожи на мыльные пузыри, только длинные и вытянутые; колыхаясь в воздухе, они проплывали в разных направлениях, и все сияли изнутри. Неясные тени, едва различимый шепот стоял вокруг. На миг показалось, что мир состоит лишь из этих разреженных образований, фигур без формы и вида - "sine visu atque forma", слово в слово, как говорилось в одном каббалистическом манускрипте, который случайно всплыл в его памяти или воображении, - Русинский не разобрал. В этом царстве неопределенности люди, деревья и дома казались чужими, подавляя своей неприступностью, будто зрелище высоких гор.
      Русинский заметил, что давно лежит на спине строго параллельно земле, только на высоте около пятидесяти сантиметров над заснеженной почвой. Вдруг раздался голос Деда. Голос доносился не справа, не слева, не с других сторон, а прямо в голове.
      - А зоф. Пора, - сказал Дед. (A sof - заканчивай, хватит (идиш)).
      С некоторым удивлением Русинский заметил, что его ноги медленно поднимаются, тело как бы раздваивается, - тело, к которому он так привык за свои годы, оставалось лежать на земле, и от него отделялся его тень, более прозрачная, сиявшая как лунный свет. Он видел происходящее как бы стороны и понимал, что в любой момент может вернуться в одно из своих тел, и в тот же миг тонкая эманация исчезнет, снова спрятавшись внутри кожи, костей и мышц.
      Но думать об этом не хотелось. Тонкая часть его тела отделилась от своей плотной упаковки. Русинский осознавал, что гораздо большей частью принадлежит к этой тени, отбрасываемой невидимым солнцем, которое - он точно знал - светит где-то рядом, несмотря на хмурое утро, которое все - обман, мистификация, как и он сам, и все его тела, сколько бы их ни было, и все окружающее, и все, чем можно его воспринять - настоящее было где-то рядом и очень далеко, но все живое вращается вокруг этого Солнца, увидеть которое можно лишь в минуты очень сильного экстаза или невыносимого страдания, - не сомневаясь в этой догадке, подумал он.
      Они парили в воздухе. Это вовсе не напоминало парение космонавтов в невесомости, стукающихся об углы и предметы. Пространство вокруг было ясным и свободным - родной средой обитания. Они перебросились парой фраз, но, скорее всего, звука в привычном понимании не было: мысли направлялись напрямую от одного сознания к другому.