Малкут

      Выбравшись в открытую дверь, он сделал глубокий вдох и ощупал свои ребра. Несмотря на первые подозрения после отключки, серьезных переломов не оказалось - зато явно наличествовало сильное сотрясение мозга и, скорее всего, не обошлось без внутреннего кровотечения. Русинский нашарил в кармане сигарету и зажигалку и не вставая с земли закурил. Начало тошнить. Отбросив курево, он схватился за крыло машины и сделал рывок. В тот же миг перед глазами вспыхнуло, мгновенно погасло, и наступила ночь.
      ***
      ...Легкий толчок в макушке вернул сознание. Поднявшись, он увидел свое тело сверху и не удивился. Вокруг по-прежнему шумели сосны, ветер бросал снежную крупу на разбитый автомобиль с двумя трупами внутри. Русинский почувствовал, что неизвестное и мощное притяжение влечет его за собой, и сопротивляться было бесполезно. Все случилось в один миг, и вот он уже летел в центре завихряющегося пространства, свернувшегося словно труба.
      Полет захватывал, как любовь, но внезапно пространство распахнулось в очень светлое место и ему стало необыкновенно хорошо. Прямо перед ним расстилалась широкая лестница, сиявшая, как все в этом месте, очертания и фигуры которого расплывались в море огня. В конце лестницы горел костер; там, собравшись кругом, сидели несколько мужиков в белых одеждах и стройно пели песню. Русинский сделал несколько продвижений - ибо шагами это трудно было назвать - и поднялся наверх. Мужики грянули с особой силой:
      Вррррагу не сдается великий Христос,
      Ниррррваны никто не желает!
      Русинского обволокло теплом и почему-то гордостью за поющих. Свет наполнил его таким восторгом, что он готов был распространиться во всю Вселенную.
      Из полыхавшего впереди огненного тумана вышел ангел с ослепительно блиставшей львиной гривой и в белом с синим, под цвет небес, камуфляже. Через его плечо был перекинут ремень золотистого АК-74. Ангел поманил Русинского.
      Вместе они вышли в поле, геометрически безупречным квадратом усталенное палатками, и по неестестественно прямой улочке, сразу навеявшей воспоминания о казарме и неизбежном дембеле, проследовали в центр лагеря. Над центральной палаткой развевался пурпур знамени с надписью:
      ПЕРВЫЙ АНГЕЛЬСКИЙ ЛЕГИОН
      Слава легату Господа Императора архистратигу Михаилу!
      Внутри палатки стояли деревянный стол и скамейка. Ангел присел и жестом пригласил Русинского последовать его примеру.
      - Куришь? - спросил архангел Михаил, ибо это был он.
      - Курю, - покаялся Русинский.
      Михаил запустил руку в карман и вынул длинную сигару.
      - Держи. Это ритуальный табак ацтеков. Не "Беломор", конечно, но тоже ничего.
      Сигара зажглась сама собой, словно включенная таймером. Раздался тонкий будоражащий аромат. С первой же затяжкой Русинский заметил, что его прозрачная рука приобрела розоватый оттенок.
      - Ну, рассказывай, - отвлеченно сказал Михаил.
      - А что рассказывать? - Русинский едва удержался от желания сплюнуть. Хреново все. Гады бесчинствуют, но рай неизбежен. Все люди говорят об этом. Кстати: если научных материалистов и других ментов пускают в рай, то где же ад? - самокритично поинтересовался он.
      - А ты откуда пришел? - взглянул на него архангел. - Отступать некуда. Позади - Небесный Иерусалим. Там, у вас, проходит передовая. Вопросы?
      - Когда наступление?
      - Скоро. Практически, уже началось. Сейчас мы формируем разведывательные когорты и преторий на местах. Нам нужны люди с опытом боевых действий. Знаешь ведь, новобранцев надо беречь. Потому что проблем с ними выше крыши. Вот, набрали одних. Пришли в армию только после третьего Призыва. Поздние пташки. Только и умеют, что летать.
      Русинский откашлялся.
      - Скажи, великий. Весь этот сыр-бор на Земле - только чтобы все попали сюда?
      - Все так или иначе попадут сюда. Только в разными дембельскими поездами. Война - в сущности, иллюзия. Но война идет. С Иллюзией. Если она не будет идти, вселенная погибнет. Ты сейчас призван лишь для собеседования.
      - Значит, я вернусь?
      - Если ты видишь меня - значит, вернешься.
      - А если б я видел Пустоту?
      - Болтался бы здесь, как космонавт в Первичной Проруби. Ее нельзя ощущать. Ею можно только быть - к тому мы все и следуем. Это не бытие. Я не смогу обрисовать тебе это даже на боевой карте Господа. Но представить пытайся. Это разгружает. Я знаю. Был там у вас недавно, перед Кали Югой. Правил твоей колесницей, Арджуна.
      У Русинского защемило сердце. Он встал, но Михаил махнул рукой:
      - Да ты присядь, присядь. Еще набегаешься. Тут видишь в чем стратегия, - продолжил он, поднявшись со скамейки и присев на краешек стола. - Может быть, я повторяюсь, но тут дело не столько в войне, сколько в ее наличии. И не столько в ее наличии, сколько в войне. То есть мы один хрен победим, но необстреляные души в раю быть не могут. Древние викинги это понимали. Правда, выразили эту мысль несколько по-солдатски... Война закаляет. Война - естественное состояние мира, но не в смысле тупого убийства, как сейчас в Афгане, и вообще, а война как лучший и точнейший образ. Она дает возможность исполнить долг перед Вселенной, которая наш дом. До Пустоты еще добраться надо. Изжить врагов мечом и светом. Вопросы?
      Русинский молча посмотрел на свои наливающиеся телесным цветом руки, на миг подумав, что кончики пальцев или вся эфирная кожа сейчас покроется кровью по локти, но кровь не появлялась, и Русинский скучно произнес:
      - Извините. Я понимаю: несчастный мент-расстрига вдруг взлетает к такому генералу, как вы, и присутствует на личной, так сказать, задушевной беседе. Но, Бомомать вашу, я отбыл свои два года в доблестной Красной армии и теперь не вижу смысла в войне, финал которой предрешен. Победный финал, я имею в виду. Я выхожу из этой игры.
      Михаил ничего не ответил. Повернувшись резко вправо, он подхватил со стола планшетку с золотым обрезом, извлек один лист и убедившись в чем-то, произнес:
      - Взгляни.
      V
      23 марта 1986 года. 2:30 ночи.
      В ординаторской Второй городской поликлиники Малкутска находились пять живых существ: реаниматолог Танатов; санитары Коля и Фома - изможденные юноши с признаками вырождения на лице; медсестра Людочка - девушка со всеми достоинствами - сидела на коленях у доктора, который с нежностью поглаживал бок черной костистой кошки, примостившейся на коленях у Леночки. Кошка спала; господа играли в покер. Людочка не играла, но принимала самое живое участие в перепитиях картежной войны.
      Из магнитофона "Весна", шипя и булькая, раздавался подпольный матерный концерт А. Розенбаума. Доктор проигрывал, уже достигнув той черты, за которой исчезает последний шанс подняться в Эдем карточных победителей. Однако доктор был бодр, чем тайно озадачивал санитаров.
      - Однако вы проигрываете, сударь, - сочувственно вздохнула Леночка.
      - Зато ему в любви везет, - пробурчал Фома.
      Доктор наклонил голову и спокойно заметил:
      - Я не играю в карты. Я играю в жизнь.
      Почувствовав сомение в играющих, он пояснил:
      - Мы все играем в жизнь. Это все - символы. Каббала, одним словом.
      Доктор положил свои карты на стол рубашками наружу и, достав шесть карт из колоды отбоя, сказал:
      - О'кей. Объясняю... Это - черви. Так? - он показал карту присутствующим. - А это - пики. Что в них общего? Форма?
      Колян хмыкнул:
      - Это только у ментов форма одинаковая.
      - Не гони, - с удовольствием, явно обрадованный возможностью блеснуть пониманием, возразил Фома. - Погоны-то разные!
      - На зоне тоже форма есть, - сказал Колян.
      - У кое-кого даже ментовская, - уточнил Фома.
      - За ментов ответишь, - прошипел Колян и взялся за сверкнувший в его пальцах ланцет.
      - Господа, я все понимаю, - счел нужным вмешаться доктор. - Вы тут просто и благородно помогаете страждущим, утратившим путь, цель и нюх, а заодно косите от Красной армии, так что напряжение чувств имеете большое. Но давайте пока оставим ченч между зоновской и армейской пластами культуры.
      - Тем более, что разницы никакой, - примирительно, но в то же время торжествующе резюмировал Фома.
      - Э-э, ну ты лох, в натуре, - ухмыльнулся Колян. - Ну да, с одной стороны, там хавка одинаковая, и все эти ларьки, и дубаки в погонах, и стукачи, и неволя, и рабский труд, но никто же в крытке не заставляет тебя кроссы нарезать в противогазе и со всем этим говном, типа рюкзаков? И срок для всех одинаковый. Ну ладно, на флоте три, и если попал на кичу, то еще накинут, а для рэксов - срок до пенсии, но это же детали.
      - Дебилы! - крикнула Леночка. - Он вам говорит, что форма есть у всех у ментов, солдат, офицеров, даже у шахтеров, я слышала, но эта форма - общая для всех только по названию. Ну, цвет там другой, пуговицы...
      Доктор соскользнул рукой с кошачьего бока и нежно провел под Леночкиной грудью. Затем, когда тишина восстановилась, он продолжил:
      - Все, о чем мы можем рассуждать, касается только формы вещей и явлений. По-своему вы правы, но суть пока не в этом. Дойдем и до цвета. Сейчас давайте посмотрим на туз пик. А propos, обратите внимание: и черви, и пики нарисованы в форме наконечника для копья. То есть - в форме треугольника. Стало быть, они имеют простое числовое значение - тройку, и сколько их, символов, на карте, в данный момент неважно. Теперь: что такое цифра три? Это - троица. Самое высокое в мироздании: Отец, Мать и Сын. От них исходит все. Теперь возьмем трефы...
      Доктор развернул и всем показал бубновый туз.
      - Трефы - это что? Это - шаманский бубен. Четырехугольник. Значит, числовое значение - четыре. Форма - квадрат. Что такое квадрат? Самая устойчивая геометрическая фигура. А что такое правила геометрии, как говаривал старик Пифагор? Это законы, которые не отменить даже богам. Четыре стороны света, четыре стены, четыре магнитных направления, четыре ветра. Это наш космос, в котором мы все бытуем. Его создала тройка. Но как? А очень просто. Прибавьте одну сторону к треугольнику - и получится квадрат. Но это - с одной стороны. Со стороны Каббалы все иначе. Тройка над четверкой это крыша над домом. Крыша, понятно?
      - Правительство. Кремль, - догадалась Лена.
      - Мафия, - уточнил Колян.
      - Далее, - сказал доктор. - Возьмем три и четыре отдельно. Три плюс четыре равно семь. Это символ совершенства. Но - не человеческого совершенства, прошу отметить особо. Человека еще как бы нет. И где же он? Под кроватью папы Римского? А вот он! - воскликнул врач и безошибочно вынул из колоды туз червей. - Три плюс четыре плюс три равно десять. Десятка - это и есть весь мир с богоизбранным человеком, который испытывает на себе весь этот бардак. Эту зону. И если вы хотите закосить, то прикиньтесь больными. Ну, типа, пустыми. Ясно?
      Колян замотал головой. Фома закурил.
      - Поясняю еще раз, - сказал доктор. - Этот треугольник падает вниз. Проходит через квадрат как нож через масло, или отражается в нем, как в воде. Возникает нижний треугольник - тень высшего, но для нас он - высший, потому что мы видим его, а высший - не видим. Верхний выходит из Абсолюта как луч прожектора, его основание - бубен. А нижняя сторона бубна становится основанием для нижнего треугольника. Это - сошествие в материальный мир. Это и есть все мы, господа. Хомо сапиенс и все твари, и все камни и растения, со всеми микроорганизмами и уголовным кодексом. Цвет высшего треугольника черный, потому что это свет, которого мы не видим, а цвет этого треугольника - красный, цвет огня. Потому этот знак - черви, червонный, и потому мы под УК живем как черви, братаны. Но черви кушают плоть, эти маленькие змеи мудрости. И копят золото. А поклоняются Луне, которая противница Солнца, которое и есть воплощение УК. Я знаю, почему в тюрьмах никого не выпускают на улицу. Это умные люди придумали. Они понимают, что этому человеку Солнца уже не надо, оно уже настигло его. И потому пусть его хранит Луна. Это гуманно, я считаю. А золото обожествили - как напоминание об УК и как приманку.
      - Сейчас золото законно не сделаешь, - задумчиво повел ушами Фома.
      - А верхний тогда какой? - спросил Колян.
      - Верхний - пики, - расслабленно ответил доктор. - Я уже говорил. Они черные.
      - Хрень какая-то, - засомневался Фома. - Черных надо мочить. Вон их сколько на рынке. И в Афгане их мочат.
      - Да че хрень-то, - презрительно сплюнул Колян. - Для космоса черный цвет - самое то. Вот ты идешь, допустим, ночью по улице. Фонари поразбивали, звезд нет, полный абзац. Тут впереди - непонятки. Ты идешь и стукаешься лбом. А это, оказывается, стоб фонарный. Свет, который мы не видим.
      - Нет, господа, - запротестовал доктор. - Не в этом дело. Бог не может отключиться, пока люди ползают во тьме и называют светом только то, что им доступно. Бог - не фраер, и дело тут вот в чем. Если ты знаешь, что впереди - столб, и не настолько набухался, чтобы забыть об этом, то ты обойдешь его и продолжишь свою дорогу. А если нет, тогда получишь в тыкву, но будешь знать. Вот в чем вся суть. Неясные воспоминания о столбе называются интуицией.
      - Значит, если я не хочу в тюрьму, потому что чую, что нифига хорошего из этого не выйдет, значит, я уже сидел в тюрьме? - спросил Фома.
      - Это значит, что в прошлой жизни ты уже там был, - ответил доктор. - И значит, имеешь право требовать освобождения. Только сначала ты должен доказать свое право атеистам в прокуратуре. А это дохлый номер, если золота нет.
      - Вы говорите - освобождение, - возник Колян. - Но вот Серега Прухин из первого подъезда, ну, сосед мой. Сначала в армию сходил, а потом сел. Или Кирюха: сел сразу, не выходя из армии. А если война, то всех загребут, кто уже служил, и кто сидел - тоже. Так что ни фига это все не значит.
      - Это и называется реинкарнацией, - пожал плечами доктор. - Все раз по разу. Но по-другому.
      Несколько минут они провели в молчании. Когда Колян уже прочистил горло, чтобы предложить выпить и возобновить игру, Фома вдруг вышел из ступора и спросил:
      - А крести? Крести - что?
      Доктор вздохнул.
      - Это бестолку рассказывать. Слишком много разного. Жизни не хватит, чтоб рассказать. Все, что мы видим - это перекресток миров. Не Земля, а проходной двор. Однако что-то вы загрустили, орлы поднебесные. Скоро домой. Сходил бы ты, Колюня, глянул, как там этот мужичок-лесовичок. Проверь заодно, я там спирт оставлял на столике. Аполлонов хотел его сегодня стырить.
      Коля поднялся и прошествовал в палату интенсивной терапии.
      - Как он уже достал, этот Аполлонов, - грудным голосом произнесла Лена. - Скоро шоколадки будет таскать у меня из сумочки. Прикинь, вчера сидим с девчонками, пьем чай, тут появляется этот козел и говорит: типа, девочки, золотинку оставьте? Алколоид хренов...
      - Лена, - с мягкой укоризной заметил доктор. - Вадим Андреич - твой старший товарищ, председатель парткома трудового коллектива нашего лечебного учреждения. Да и какой же он алкоголик? Скорее, клиптоман. Солнышко любит... Как ты можешь отзываться о нем дурно?
      - А что мне ему, минет делать? - отпарировала Лена и обиделась.
      Фома сплюнул на пол, а доктор с восторгом облобызал руку прекрасной дамы и заметил:
      - Право же, Леночка. Вы бесподобны.
      - Все о'кей, герр целитель. Спирт на месте, - умиротворенно потряс бутылочкой вернувшийся Колян. - А мужичка мы, по-моему, потеряли.
      Доктор разлил по стаканам. Спирт был желтоватый, потому что накануне в нем отмачивали бинты.
      - Значит, еще одну партеечку - и спасать будем. Расталкивать ангелов, заметил доктор.
      - Рай не пройдет, - согласился Фома.
      - Откуда ты знаешь? - презрительно, но со всей сдержанностью поинтересовался реаниматор.
      - Откуда ты знаешь, что именно рай? - Лена серьезно взглянула на Фому. - Может, ему в аду пердеть до второго пришествия?
      - Ах, дети мои, - пожурил присутствующих доктор, поднимая глаза на Леночку. - Ведь это так просто. Из этой страны путь один - в сады Эдемские, каким бы ублюдком вонючим ни был отбывающий, ибо сколь тяжко в мучении, столь же легко в раю. Или ты считаешь, милая, что мы - благотворительная организация? Или бенефис тут справляем? Пусть вернутся все, кого суждено вернуть. Пускай живут как можно дольше, суки. Хотя неудачники в квадрате это слишком круто даже для эс эс эс эр. Вуаля, мезанфан! Упустить его нельзя. У нас - граница. Пост, прошу заметить, важный для всего нашего государства в целом. И если мы упустим нарушителя, Родина нам не простит.
      - Аполлонов - враг народа. Уже троих пропустил, нелегалом, - проговорил Колян и цыкнул, резко всосав струю воздуха в угол рта.
      - Это его жена - враг народа, - встрял Фома. - Третьего пропустила сюда. Это, конечно, правильно - нефиг в нирване отсиживаться, пора и Родине послужить, но кем он их воспитает? Космонавтами безродными. Вредитель, еб его мать... А все потому, что эти, на таможне в роддомах, пропускают слишком много нелегалов в нашу великую и необъятную. И еще: почему страна не выдает презервативы интеллигентам? У них от этой нехватки все заходеры случаются. Кто сбивает с толку народ и правительство?
      - Нет, друг мой, - возразил раздумчиво доктор. - На посту в родильных спецчастях находятся очень умные, хоть и не слишком сострадательные люди. Все акушерки, как известно, являются сержантами и прапорщиками КГБ. А согласно служебной инструкции, правило у нас какое? Не знаете, товарищи... А надо бы знать. Правило весьма простое: всех впускать, никого не выпускать, ибо среда формирует сознание. Коммунизм должен победить в космическом масштабе. даже если это капитализм. И только здесь, братья мои, суть его школа. Мы пропитываем сознание нашим бытием. Так что родчасти - это посты номер один. Ну, а мы, следовательно, существуем для страховки. Вторая линия обороны. Наше дело - бдить. Никто не должен уйти ни раньше, ни позже пенсионного возраста. Отдай все - и совесть знай. Потому что у страны нет денег на отдыхающих. Сколь там этому лесовичку?
      - Тридцать шесть, - вспомнила Лена.
      - О'кей, товарищи. Эйджик самый трудовой. Будем спасать. Еще двадцать пять - и в дорогу!
      VI
      23 марта 1986 года. 5:01 утра.
      Белый бумажный лист вполне обычного машинописного формата медленно темнел, обретая объем, и вот он стал экраном, походя на тот, что Русинский видел в кинотеатре "Стерео". Однако то, во что он всматривался сейчас, отличалось неизмеримо большей насыщенностью, дышало, жило, и словно происходило в двух шагах от смотрящего. Сопровождавший картинку текст звучал в голове Русинского естественным образом, как знание и мысль. Он видел Семена: сначала с высоты птичьего полета, затем снижаясь все ближе и ближе к нему, и вот он был рядом, и знал о нем все.
      - Семен родился в Малкутске четвертого июля сорок третьего года, нежно сообщила Русинскому его собственная мысль, весьма чувствительно резонируя от сердца. - Отца своего он не помнил: тот погиб на фронте, когда Семену исполнилось три года. Его воспитывала мать. Летом пятьдесят пятого ее не стало. Семену тогда еще не исполнилось двенадцать лет. Он остался на попечении бабушки и деда.
      Они жили в деревне Восьмитовка, недалеко от Малкутска. Каждое лето Семен проводил на берегу Озера. Позже он часто вспоминал эти места, где проводил все свои школьные каникулы. Он никогда не смог бы объяснить, почему его так тянет в этим чащобы, почему в городе он чувствует себя скованно. Бывало, и довольно часто, что в пятницу после занятий он уезжал к деду. Здесь, среди хвойной тишины и первозданности, он чувствовал себя легко и счастливо.
      После гибели матери он стал брать с собой в эти вылазки свою школьную подругу Ольгу. Они знали друг друга давно, поскольку выросли в одном дворе и учились в одном классе. Он защищал эту нескладную девчонку от соседских пацанов, и все в один голос звали их женихом и невестой. Детская привязанность часто перерастает в первую любовь, и пожалуй, соседи были правы. Когда им исполнилось 14, Семен и Ольга уже не сомневались, что их будущее связано неразрывно. В 15 лет они стали любовниками. Это произошло в июле, после заката, спрятавшего их от людских глаз, на берегу залива, в неподвижных водах которого, казалось, плещутся русалки.
      Год пролетел незаметно. Они продолжали встречаться украдкой. После выпускного бала они убежали от всех и упросили попутного водителя подбросить их в Листвянку. Там они встретили рассвет. Сзади их окружали горы, впереди плескался могучий и древний Байкал.
      - Я скоро уеду в Москву. Буду поступать, - сказал Семен.
      - Семка, я еду с тобой, - проговорила Ольга, заглядывая в его глаза. Я же не смогу здесь остаться, без тебя. Как ты не поймешь этого, дурачок?..
      Семен поежился от прохлады.
      - Ты знаешь: я никуда не исчезну. Мы будем вместе.
      - Обещаешь?
      - Клянусь.
      Вскоре Семен уехал. Его планы осуществились: он поступил с первого захода. Когда он вернулся домой после экзаменов, Ольга ходила с высоко поднятой головой. Она была горда и счастлива. Иногда в ней вспыхивала тревога, но Семен еще ни разу не дал ей повода усомниться в правоте его обещаний.
      Как прежде, каникулы он проводил вместе с Ольгой. Все реже они навещали Озеро, все короче становилось время, которое Семен отдавал Ольге. Он рвался обратно в Москву. Ольга не знала, что там у него появилась девушка.
      В Москве он он полюбил другую - землячку, из Малкутска. Друзья "подкалывали" Семена - дескать, стоило ехать в столицу, чтобы втюхаться в иркутянку. Эта любовь была зрелой и не столь романтичной. Родители девушки очень мало походили на тех простых работяг, что дали жизнь и Ольге, и Семену. После третьего курса они поженились.
      Семен ехал домой с тяжелым сердцем. Он должен был признаться в произошедшем, и хоть он чувствовал свою правоту, его сердце разрывалось при мысли об Ольге. Она ждала его и он точно знал, что она верна ему как прежде.
      Разговор был неизбежен. Но Семен едва успел сказать пару слов, запинаясь, как Ольга повернулась к нему и положила ладонь на его губы.
      - Не надо... - сказала она. - Молчи, не говори...
      Семен надолго запомнил ее взгляд - ее умоляющий, полный боли и света взгляд, способный свести с ума чувствительного человека. Но вспышка сострадания в его душе потонула в радости. С тяжелой обязанностью покончено. Впереди целая жизнь.
      Семен со своей молодой женой уехал в Малкутск, как только закончил учебу. На этом переезде настояли родители супруги. Его ждала престижная и денежная работа в организации, возглавляемой его тестем. О нищей юности и детстве можно было забыть. Дед написал письмо лишь дважды. В первом он сообщал, что Ольга болеет. Во втором - что она утонула, когда пришла к нему в лесничество. Вроде бы была какая-то пьяная компания, не рассчитали с водкой - и вот итог.
      Семен почувствовал, что дед что-то скрывает или пытается его успокоить, но, помянув Ольгу, успокоился. Он ничем не мог ей помочь. Отпуск летом решил провести у родных. Жену оставил в Малкутске и отправился к деду и бабушке, чтобы навестить их, уже очень больных пожилых людей, заодно порыбачить и подышать воздухом детства. В родном дворе его встретили радостно, но в лицах и обращении ощущалась какая-то сдержанность. Недолго пожив в доме родителей, он уехал за город.
      В тот день рыбалка обещала быть превосходной. Он вышел на берег Озера еще перед рассветом. Присев на корточки, он закурил и вспомнил ночь, проведенную когда-то давно, когда он был еще почти ребенком. Не отрываясь, Семен смотрел в темное зеркало воды, покрытое водными растениями, название которых он забыл. На душе его было тревожно. Память, потеряв мелкие детали, вернула ему чувство бесконечного доверия и жизни, чувство, утраченное им навсегда. Когда на воде возникло робкое, почти незаметное движение, Семен не обеспокоился. Но движение продолжалось.
      Медленно, почти незаметно на водной глади что-то происходило. Вдруг Семена сковал непонятный, животный ужас. Он не смог пошевелиться. Вода стала будто масло и начала приподниматься.
      Она поднималась, и не было в этом ничего случайного. Он заметил, как вода приобретает форму человеческой головы, шеи, плеч, груди... Рука отбросила болотную зелень с лица. Невдалеке, в метрах шести, перед ним стояла обнаженная девушка. Он узнал ее.
      Дрожь прошибла его тело. Не успев даже вскрикнуть, Семен попятился. Ударился спиной о ствол дерева и услышал:
      - Не уходи...
      Семен вскочил на ноги и бросился бежать. Небо, земля, он сам - все исчезло. Девушка догнала его, впилась ладонями в его виски. Семен вскрикнул и упал на дороге.
      Огненно-белая вспышка озарила лес. Семен колотился будто в лихорадке, в наркотической ломке, в агонии, как загнанная лошадь. Его щеки сочились кровью из десятков порезов. Свернувшись калачиком, он почувствовал, как с тяжелым колокольным звоном стонет его сердце, и для него все вокруг изменилось, поблекло, и перестало быть.
      Нежный голос, сообщавший эту историю, замолк на оборванной ноте. Дальнейшее происходило в полной тишине.
      Освещение на берегу принялось медленно и верно сгущаться, пока не превратилось в полумрак. Вместо ровной и зловещей панорамы возникла, переливаясь, с акждой минутой набиравшая плотность масса, в которой скрывался слабый вечерний свет, не оставляя после себя ничего, кроме редких сполохов, переливавшихся словно под влиянием прилива. Русалка вышла из воды. Тина, озерная растительность, вода потекли по ее плечам и бедрам. Русалка опустилась на колени и склонила голову. Из ее макушки выбился луч света и ударил в глубокое мерцающее полотно. Ее тело пробила дрожь, будто от невыносимого наслаждения; руки сжались, выдавив наружу костяшки пальцев. Когда порции света прошли в массу и скрылись в ней, точно в бездне, полотно свернулось в одну точку, а точка оказалась тающей пылинкой, и скрывшись в плоти воздуха, она оставила меланхолический водный пейзаж с пушистою веткой сосны на переднем плане.
      ***
      Русинский ворвался в мир с криком боли и удивительной бранью. Когда санитары вкатили каталку с его телом в морг, бешеная сила вышибла двустворчатые двери морга. С грохотом они рухнули на пол; каталку внесло в коридор, где она взвилась на дыбы и Русинский оказался стоящим на ногах. Каталка упала обратно и снова вкатилась в морг. Ощутив невероятную силу, Русинский сделал несколько шагов мимо упавших ничком, как при команде "газы", санитаров.
      Больница ожила. Повсюду раздавался визг и шум. Выскочившая в коридор женщина в белом халате на голое тело вздрогнула и сползла на пол. Сознание Русинского было ясным, однако раздававшиеся вокруг голоса казались ему застревающими в воздухе, вытянутыми и нереальными. Мощный блеск пронзил его голову, и показалось, что волосы впились иголками в мозг, и голова взорвалась, но на самом деле - он понял - взорвался черный венец над макушкой. Прилив энергии направил его прямо к двери ординаторской. Он потянул ручку на себя, и в этот миг в коридор вылетели обломки стула, которым подперли дверь с обратной стороны. Легко отодвинув железный шкаф, Русинский подошел к доктору с черной злобной кошкой на плечах и попросил:
      - Будьте добры, дайте мне, пожалуйста, мою одежду.
      К удивлению Русинского, просьба была выполнена мгновенно. Он неспеша оделся, поправил на себе ворот свитера и, поблагодарив врачевателя, направился к выходу.
      VII
      23 марта 1986 года. 6:10 утра.
      Пар валил изо рта, но Русинский не чувствовал холода. Свежий воздух опьянил его настолько, что миновав узкий проход между зданием морга и оградой психбольницы, и выйдя на дорогу, спускающуюся к реке, он почувствовал себя едва ли способным к пешим прогулкам. Опыт послересторанных возращений помог, но не выручил, и когда машинально передвигавшиеся ноги вынесли Русинского на берег, он почти не чувствовал себя.
      Поскользнувшись на пустой бутылке из-под "Манастирской избы", он тяжело опустился на скамейку и поглядел в небо. Мрачное утро вплывало в его сознание, и вместе с утром он обнаружил присутствие мужика в плаще военного покроя - такие носили фронтовики и спившиеся прапорщики. Черная, клином, борода делала его похожим на Ивана Грозного из кинокомедии Гайдая.
      - Хороший денек для Армагеддона, - бросил мужик, не обращая внимания на Русинского.
      Русинский сжал кулаки и выразительно посмотрел на приблудного. Однако тот не ушел и внимательно созерцая пейзаж, добавил:
      - Вам привет от Михаила Кришновича.
      Когда смысл фразы дошел до Русинского, мужик сидел уже рядом и, прищурившись, смотрел куда-то поверх тяжелых и опухших после зимней спячки волн реки.
      - Чего надо? - спросил Русинский.
      - Михаил Кришнович просил объяснить вам суть задания. Генерал извинялся, что не смог рассказать всего сам - срок вашей командировки был ограничен. Извините за всю эту конспирацию - как-никак, мы находимся в тылу врага. Если вы не против, давайте переместимся на явочную квартиру. Тут недалеко.
      ...В сером как ноябрьская демонстрация доме, на третьем этаже в апартаментах, уставленных книгами, вазами, голографическими иконками Шивы и каких-то других божеств, Русинский с удовольствием сбросил холодные скользкие ботинки и, пройдя в зал, приземлился в кресло. Мужик ушел на кухню; вскоре запахло свежесваренным кофе. Он вернулся с подносом, на котором стояли две маленькие благоухающие чашечки и бутылка азербайджанского коньяка.
      - Тело есть тело, - развел руками связной. - Пока необходима машина, ей нужен бензин. Вам высокооктановый?
      - Спасибо. Можно солярку.
      Связной оставил чашки на журнальном столике и в руках принес фарфоровую миску с пловом.
      Пока Русинский впитывал многовековой опыт восточных кулинаров, связной попивал кофе и задумчиво листал большую, в четверть листа, книгу с пожелтевшими и почему-то остро пахнущими приправой страницами. Наконец, отставив пустую миску, Русинский одним глотком выпил крепкое черное варево, на треть состоявшее из коньяка, и удовлетворенно закурил.
      - Вот, кстати, известный вам случай, - сказал мужик и развернул книгу так, чтобы Русинский смог рассмотреть картинку. Это была репродукция известного всем более-менее образованным советским людям офорта Гойи.
      - Сон разума?.. - узнал Русинский.