Творцы прошлого (Книга 1)

      - Модестом, пардон, Аполлоновичем.
      - Да ну, нафиг! Значит, у нас общие кенты, - всплеснув руками, воскликнула праправнучка Бабы Яги.
      - Общие, простите, кто? - переспросил Вольдемар слово, напоминающее ему название одного восточно-английского графства, откуда происходила родом ходившая за ним в детстве гувернантка.
      - Барышня имеет в виду приятелей, - пояснил Граммофон.
      - А кто еще с вами служил, может, я знаю кого?
      - Милятин, Сычев, Новогудин, - стал перечислять Вольдемар.
      - Новогудина знаю, - отметила девица. - Он командовал тем эскадроном, в котором служил Модест.
      - Это когда ж?
      - В восьмом, в девятом. Он тогда в чине ротмистра был.
      - Тогда понятно. При мне он поручиком был, как и я.
      - А с Братцевым Дмитрием Африканычем сталкиваться не приходилось?
      - Митька Братцев? Он что, тоже ваш друг? - скривил физиономию Вольдемар.
      - Да нет. Скорее, наоборот. Редкостный хам и пошляк.
      - Совершенно точное определение. Знаете, как он однажды напоил ученого цыганского медведя и, напялив на него генеральскую шинель, запустил в спальню полковнику Вяземскому? Тот два часа по стойке смирно стоял и медведю честь отдавал. Темно было, да и пенсне полковник со страху найти не мог.
      - Как же, слыхала. А механическую руку, вделанную в очко клозета в дамской уборной, видели?
      - Не видал-с.
      - Как же? Ах да. Где бы вы ее видали? Вы, надеюсь, в отличие от Братцева, дамских уборных не посещаете. Хотя изобретение, надо сказать, оригинальное. Да, кстати, а как вы надеетесь в Тильзит-то попасть? Через магический круг?
      - Для этого мы сюда и пришли, моя дорогая, простите, не знаю, как вас зовут, - влез со своей репликой Граммофон. - У бабули я не был сто одиннадцать лет.
      - Ах да, я-то и не представилась. Меня Еленой зовут.
      - Уж не Еленой ли Премудрой? - задал вопрос Вольдемар.
      - Нет, просто я в честь нее названа. Можете звать просто Леной. Сейчас так принято.
      - Так вот, Леночка, хоть через магический круг, хоть через темпорезонансную трубу, но мы должны попасть именно в туда и именно в тогда. Иначе вещь эта попадет не к тому, кому следует. И будет большая беда, можно сказать, катастрофа.
      - Интересная задача. В принципе лучше, конечно, через магический круг. Но нужна точная географическая привязка.
      - К чему? - спросил Граммофон.
      - К месту, естественно. Вы что, не знаете, что все зависит от прохождения геомагнитных линий? Ближайшее такое место находится в восьмидесяти километрах отсюда.
      - Милая Леночка, мы тут сегодня и так двенадцать верст пешком протопали.
      - Зачем же пешком? Можно полететь на ступе.
      - А на чем же тогда бабуля на шабаш улетела?
      - На старой. У новой ступы гироскоп испортился, да инерциальная система барахлила. Бабуля все ругалась, понаворочали, мол, всякого, вот и ломается. Но я от нечего делать тут все починила. Да вон она - в углу за занавеской. Лаком бы ее покрыть, но сейчас хорошего лака не достанешь - дефицит.
      - Тогда полетели! - без обиняков предложил Граммофон.
      - Постойте вы, а пообедать, а отдохнуть с дороги? Вы ведь сами сказали, что двенадцать километров восемьсот метров протопали.
      - Да он-то не очень-то и топал, - дождался, наконец, своей очереди говорить Вольдемар. - Он в сумке сидел да хвостом дорогу показывал.
      - Но вы-то, надеюсь, хоть немного проголодались? У меня змеиная печень есть в холодильнике. Я ее сейчас в микроволновке разогрею.
      - Ну, если уж змеиная печень, - начал соглашаться Граммофон. - Небось, бабуля научила готовить?
      Хотя Вольдемара всего передернуло, он почему-то решил не обижать хозяйку и не отказываться от такого сомнительного угощения. Кроме того, его разбирало любопытство насчет того, как готовят и что едят настоящие ведьмы. Однако, вопреки его ожиданиям, блюдо это оказалось настолько вкусным, что по мысли Вольдемара, оно могло бы украсить меню у Оливье или в Астории. Понравилось угощение и Граммофону. Стоя задними лапами на резной табуретке, передними он опирался на обеденный стол, низко склонив свою голову над миской. При этом Граммофон благодарно урчал и мурлыкал. Не обращая внимания на Граммофона, Елена все время поглядывала на Вольдемара своими зелеными глазами, да так, что ему, порой, становилось неловко. Пытаясь сгладить эту неловкость, Елена первой нарушила молчание:
      - А знаете, Вольдемар, кто такая Елена Премудрая?
      - Я, признаться, до сегодняшнего дня полагал, что это всего лишь сказочный персонаж.
      - Да нет же. Это лицо историческое. Она - мать Константина Великого.
      - А почему ее называют то Еленой, то Василисой?
      - Василиса - это царица по-гречески. Тогда это не было именем. Написано: "Василиса Елена", а народ стал путать и думать, что Василиса это имя.
      - Как я раньше не догадался? В гимназии ведь нам древнегреческий преподавали. Правда, учить его никто не хотел, за что и получали мы все по спине розгами. А кто, позвольте спросить, ваши родители?
      - Отец - один французский колдун. А мать была кафешантанной певицей. Родители давно уже умерли. Я родилась во Франции в тысяча восемьсот восемьдесят первом. Потом бабуля меня разыскала и в тысяча девятьсот восьмом к себе забрала. Здесь я освоила русский, после революции получила документы, а теперь учусь на третьем курсе физфака Ярославского университета. Это будет мое восьмое высшее образование. А сюда приезжаю во время каникул. По документам мне двадцать семь лет. Выгляжу, надеюсь не старше?
      - Нет, увидев вас, я в первую минуту, право, подумал, что вы вообще человек.
      - А я и есть человек. И если бы не бабуля, давно бы уже состарилась. Мне ведь сейчас сто тридцать пять.
      - Вам повезло. Все эти годы вы сами прожили. А я, как выпал из тысяча девятьсот четвертого, пробыл пару часов в восемьдесят шестом, да вот с позавчерашнего дня нахожусь в две тысячи шестнадцатом. А про то, что случилось за это время, знаю лишь из того, что мне Граммофон рассказал.
      - Нет, это, скорее, вам повезло. Две войны, три революции. Но это не самое страшное. Страшнее всего здесь было при Сталине. Хорошо, что это время вы пропустили.
      - Может быть, я в революцию тоже бы, как и все, эмигрировал. Золота у меня и в девятьсот четвертом было достаточно, а уж к семнадцатому поднакопилось бы и того больше.
      - Ага, - влез в разговор Граммофон, - если бы большевики к стенке не поставили.
      - За что?
      - Да за то же самое золото. Его ведь в восемнадцатом всем приказали добровольно сдать, а потом устраивали повальные обыски. Тех, кто прятал, расстреливали, а золото отбирали. Вот так нашего с вами соседа Белева и расстреляли. Прямо во дворе, собрав всех обитателей дома, чтобы другие шибче сдавали. А именьице ваше, кстати, еще раньше сожгли.
      - Кто?
      - Как кто? Потомки бывших крепостных вашего покойного батюшки.
      - За что? Мы ведь им ничего плохого не делали.
      - Все равно, помещики ведь.
      - А со мной-то самим что стало?
      - Да тоже шлепнули. Только позже. В Крыму. В ноябре двадцатого.
      - И за что? За золото?
      - Нет, не за золото. Вы, ведь, когда в четырнадцатом война началась, снова в армию определились. Дослужились до полковника. А в восемнадцатом вступили в Добровольческую армию. Потом из Новороссийска в начале двадцатого перебрались в Крым к Врангелю. В ноябре красные Врангеля разбили, а всех офицеров, кто не успел сбежать за границу, расстреляли. И вас в их числе.
      - Постой-ка, Котофей Горыныч, или как тебя там зовут по-настоящему, я что, значит, вернулся потом в девятьсот четвертый?
      - Да вы и не исчезали. Видел я вас в последний раз в четырнадцатом, а потом слухи дошли. То-то я удивился, когда встретил вас вчера на лестнице, да еще и тридцатидвухлетнего. Вероятнее всего, вернулись вы в тот же момент, как и исчезли, а, может, забыли даже о том, что в будущем побывали и пошли бы с утра наносить визит Его Превосходительству по случаю дня ангела его супруги. Поэтому и вели себя так, как будто вообще будущего не знаете. Зря, что ли, я вам предлагал в восемьдесят шестом оставаться? Я ведь вашу судьбу, пользуясь своим служебным положением, знаю все-таки.
      - Правильно делал, что предлагал, - поддержала Граммофона Елена, Зачем вам туда возвращаться? Здесь, конечно, тоже не сахар. Многого, из того, к чему вы привыкли, невозможно достать.
      - Вот-вот, - подтвердил Граммофон. - Где порционные судачки a-naturel? - мечтательно бормотал он. - Где стерлядь, стерлядь в серебристой кастрюльке, стерлядь кусками, переложенными раковыми шейками и свежей икрой? Где яйца-cocotte с шампиньоновым пюре в чашечках? Где филейчики из дроздов с трюфелями? Где перепела по-генуэзски? Нет, нет ничего этого. Но, по сравнению с революцией и сталинскими временами, может показаться истинным раем.
      - Кажется, я что-то подобное где-то читала, - сказала Елена. - Кого это вы цитируете?
      - Когда кажется, креститься надо, - проговорил Граммофон.
      - Интересно было бы посмотреть, как коты крестятся.
      - А я вчера уже видел, - хихикнул Вольдемар.
      Ведьма в ответ застенчиво улыбнулась, одарив Вольдемара долгим пристальным зеленым взглядом. В этот самый момент по экрану телевизора пошли какие-то буквы, и мужской голос запел:
      Не думай о секундах свысока...
      - Нам пора, - прервал этот взгляд Граммофон.
      Елена в ответ скривила недовольную улыбку и с сожалением произнесла:
      - Что ж, пора, так пора.
      С этими словами она выдвинула ступу из-за занавески.
      - Постойте-постойте, - вдруг произнесла ведьма и уставилась своими глазами в телевизор. - Я, кажется, поняла, кто нам может помочь. Скажите, Вольдемар, а вы Лихославского хорошо знали? - вдруг вернулась Елена к прежней теме разговора.
      - Ну, как сказать... Я брал над ним шефство, когда тот был еще юнкером. А в последний раз я его видел как раз на похоронах его превосходительства генерала Ванновского. Поздоровались, посидели вместе за рюмкой коньяка, а вечером того же дня он поездом отбыл обратно в полк.
      - Знаете, а вам не кажется, что вы меня уже где-то видели и что это где-то каким-то образом связано с Модей Лихославским?
      Ведьма Елена отнюдь не зря задала этот вопрос. Дело в том, что с Лихославским ее связывала одна давняя история. И эта история достойна того, чтобы быть здесь изложенной подробно.
      ***
      Штабс-ротистр Одиннадцатого гусарского Изюмского полка Модест Аполлонович Лихославский был в юности человеком скромным, застенчивым, если не сказать робким. Может, виною тому было его имя, означавшее в переводе "скромный", а может, то строгое воспитание, которое было заведено в семье инвалида русско-турецкой войны отставного пехотного капитана Аполлона Галактионовича Лихославского. Но, поступив в Николаевское кавалерийское училище, в первый же год юнкерской жизни Модя, как звали его в семье и в кругу друзей, был успешно избавлен от этих поганых черт своего характера. Более того, к концу своего обучения Модя Лихославский стал непременным заводилой всех безобразий, которые только могла придумать изобретательная юнкерская голова.
      Не изменил он своим привычкам и по окончании училища. Будучи направленным в Луцк - губернский город Волынской губернии - где был постоянно расквартирован бывший Изюмский гусарский полк, он был определен в шестой его эскадрон. Там таланты молодого корнета, произведенного вскоре в поручики, проявились во всей своей полноте.
      Через три года после того, как Модя получил новый чин, полку вернули прежнее название. Теперь назывался он Одиннадцатый гусарский Изюмский Его Королевского Высочества Принца Генриха Прусского полк, а новоиспеченные гусары вновь получили парадные мундиры наподобие тех, в каких сражались их предшественники в начале предыдущего столетия с армиями Наполеона. В том же году Лихославский был произведен в штабс-ротмистры, и в этот же год, находясь в отпуске, он и был представлен барышне, которую все звали тогда Элен. Несмотря на то, что считала она себя русской, по-русски знала едва пару десятков слов и все их произносила с французским ударением. Стал Лихославский с тех самых пор для нее тем, с кем ей предстояло русский язык освоить.
      Отпуск пролетел незаметно. Пришла пора возвращаться в полк. На перроне Варшавского вокзала состоялось трогательное прощание. Лихославский, как всегда, пообещал писать Элен письма, и, проехав несколько станций, как с ним часто бывало до этого, забыл о своем обещании. В Брест-Литовске он благополучно пересел с Лембергского поезда на Кишиневский, идущий из Варшавы, и рассчитывал благополучно закончить свой путь к месту службы.
      Каково же было его удивление, когда, доехав до станции Киверцы, откуда на обывательских подводах предстояло ему преодолеть двенадцать верст, оставшихся до Луцка, он увидел Элен встречающей его у выхода из вагона. Как она обогнала его поезд, долго оставалось для Модеста загадкой. Ведь другой отходил только на следующий день и, естественно, не мог обогнать предыдущий. В те годы не было транспорта, который бы обогнал поезд, запряженный паровозом серии "Щ". И, хотя иные автомобили развивали скорость более ста верст в час, породистые, но капризные, заграничные авто, тем не менее, не могли тягаться на пыльных ухабистых дорогах Малороссии с бегущим по рельсам родным коломенским паровозом. Да и как барышня, да еще и одна, могла бы добраться до Луцка автомобилем? Ближайшее место, где можно заправить автомобиль, находится в Киеве. Поэтому заправки авто едва хватило бы до Житомира. А как, скажите, шофер будет добираться назад?
      Оказался штабс-ротмистр Лихославский в моральном, как говорят, тупике. С одной стороны, Модест понимал, что его разгульному образу жизни, к которому он привык за девять лет службы в полку, теперь приходит большой и толстый конец. С другой, несмотря на то, что барышня поступила с ним с той бесцеремонностью, которая так контрастировала с царившими в то время в русском обществе строгими нравами, обратно ее отсылать он считал низостью, не достойной своего благородия. Пришлось Лихославскому, воленс-неволенс, как, коверкая латинское выражение volens-nolens, любил выражаться учитель латыни в Третьей мужской гимназии, которую Модя с горем пополам закончил в 1896 году, поступить так, как должен был поступить un gentilhomme. Этим французским словом первое время называла его Элен, поскольку выговорить фамилию Лихославский она пока была еще не в состоянии. Как бы то ни было, вскоре Модест вынужден был представить Элен своим сослуживцам в качестве невесты. Тем более что, как тут же выяснилось, она сама еще до его прибытия побывала в полку и, отрекомендовавшись его невестой, выпросила у ротмистра Новогудина шарабан, а также самочинно прихватила какого-то приказного в качестве возницы с тем, чтобы отправиться в Киверцы встречать Лихославского.
      Жить штабс-ротмистру при казарме теперь стало, мягко говоря, неудобно, отчего стал он ангажировать обывательскую квартиру, благо квартирная плата в Луцке была не в пример ниже Московской или Петербургской.
      Свадьбу ж, однако, Модест откладывал до следующего отпуска. Объяснял он это тем, что необходимо получить благословение матушки его, Пелагеи Андреевны, а также съездить в Париж и испросить благословения у родителей Элен. Больше всего боялся он, что матушка выбор его не одобрит, узнав о том, чем занималась в молодости мать Элен. Батюшка, ныне покойный, не одобрил бы категорически. А, узнав, что отец держит в Париже аптеку, решил бы, что тот жид, и не пустил бы с тех пор на порог ни такую невесту, ни такого сына. Еще больше убедила бы в этом отца фамилия девицы, которая по-французски пишется Staёl. Слово это батюшка уж непременно бы прочитал "Шталь", на немецкий манер, и тут же безапелляционно бы заявил: "Фамилия эта - жидовская". Невдомек батюшке, что это лишь для русских быть аптекарем, ювелиром, или владеть еще какой-то профессией, которой обычно владеет жид, не совместимо с понятием чести. Французы об этом как-то не задумываются. Для батюшки же осуществление детского желания сына стать доктором или адвокатом было бы самым большим семейным позором.
      - Русский дворянин должен служить, - часто говаривал Аполлон Галактионович, - по военной ли части, или, если телом немощен, то по статской. От дохтуров же, тем более от аблокатов, проку никакого. Пусть этим занимаются люди мещанского сословия.
      Смутил бы родителей и возраст Элен. Где это видано жениться на двадцатисемилетней? И довод о том, что самому Модесту тоже уже двадцать девять, нисколько бы не подействовал.
      - Раз ее до столь старых лет никто замуж не взял, то и тебе не стоит, сказала бы матушка. Мать моя в эти годы, родив семерых, в могиле уже лежала. Да и тетка Авдотья в двадцать семь померла.
      Напрасно объяснял бы Модест, что именно многочисленные роды, сопряженные с отказом от кормления грудью, сводили в могилу молодых дворянок минувшего века. Маменька, хотя сама и дожила до сорока семи годов, считала, что жить женщине после тридцати уже незачем.
      Квартиру Модесту снять удалось неплохую. Из восточного ее окна видна была река Стырь, на высоком обрывистом берегу которой стоял сооруженный еще в литовские времена замок Любарта. В западное же окно была видна Покровская церковь, построенная в XV столетии. Когда-то по этой реке проходила граница России с Польшей. С 1795 и до 1815 года переправляли по этой реке конокрады на западный берег украденных в России коней, а в Россию - коней, украденных в Польше. И, кто знает, не от названия ли этой реки произошло бытующее у конокрадов слово "стырить". Конокрадство, однако, здесь и в нынешние времена не перевелось. Два года тому назад полк получил Высочайшую благодарность за поимку банды Гришки Котовского, которая не давала покоя селянам и конезаводчикам на Волыни и в Бессарабии.
      Чтобы ускорить решение вопроса с благословениями, Элен пыталась сама выхлопотать у начальства для будущего супруга отпуск раньше положенного срока. Сначала оно отнеслось к этому ходатайству благосклонно. Тем более, что зимой и в начале весны никто другой в отпуск не уходил.
      Но в марте девятьсот девятого случилось непредвиденное - в Европе разразился Боснийский кризис. Еще недавно казалось, что соглашение, подписанное в Бухлау министром иностранных дел Российской империи Извольским и министром иностранных дел Австро-Венгрии графом Алоизом фон Эренталем, гарантирует мирное разрешение Боснийского вопроса. Но 13 февраля Турция за компенсацию в два с половиной миллиона фунтов стерлингов и оставление австрийскими войсками Новопазарского санджака отказалась от своего суверенитета над Боснией и Герцеговиной. Сербия и Россия с аннексией не согласились и выразили протест. Русское правительство потребовало созыва конференции держав, подписавших Берлинский договор 1878 года. В ответ на это Германия 22 марта в ультимативной форме потребовала от России немедленного признания аннексии Боснии и Герцеговины, дав понять при этом, что отрицательный ответ поведет к нападению Австро-Венгрии на Сербию.
      Одиннадцатый Изюмский полк стоял почти у самой австрийской границы, и, в преддверии возможной войны, ни о каком отпуске не могло быть и речи. Начались военные приготовления. Настроение было приподнятым: гусары, кто молча, кто вслух, грезили о том, как будут рубить они австрияков своими шашками и колоть их своими четырехаршинными пиками.
      - Конечно, сабля образца двадцать седьмого года лучше, чем шашка образца восемьдесят первого, - говорил Лихославскому поручик Нелидов.
      - Чем же она лучше? - возражал Лихославский. - Тяжела, да и цепляется, за что ни попадя.
      - Не скажите, Модест Аполлонович. Саблей можно напополам перешибить, а шашкой и голову не отрубишь.
      - Напополам перешибить можно и шашкой, если умеючи. А если набрать нижних чинов по всеобщему набору и хоть самые острые сабли им раздать, так они австрийцев только царапать будут. Потом, поручик, вы никогда не задумывались, зачем австриякам такие длинные штыки на их "манлихеры" приспособили?
      - Для того, надо полагать, чтобы в штыковом бою доставать дальше.
      - Не только для этого. Штыками этими их учат удары наших шашек парировать.
      - Тогда пикой их надо!
      - В том-то и беда, что пик у нас всего-навсего по двадцать четыре штуки на эскадрон. Раздали бы лучше всем пики заместо винтовок. Винтовки, они скорее драгунам нужны. Да еще казакам. Те с детства из седла стрелять приучены. А гусарам винтовки без надобности. Пика и шашка - вот наше оружие.
      - А еще револьверы, - добавил Нелидов. Зря вот только "Смит-и-Вессоны" с вооружения сняли - самое что ни на есть оружие кавалерии.
      За этим разговором и застал приятелей ротмистр Новогудин:
      - Позвольте, штабс-ротмистр, с вами по тет-а-тетничать, - обратился он к Лихославскому. И, отведя его в сторону, завел он с ним такую беседу:
      - Здорова ли ваша матушка, Пелагея Андреевна? - задал он Модесту неожиданный вопрос.
      - Да не хворает, вашими молитвами, - растерянно ответил Лихославский.
      - Вот и славненько, - сделал вывод командир эскадрона. - Кланяйтесь ей от моего имени, когда письмо писать будете. Имения наши, как-никак, по соседству расположены.
      - Что-то я, Мефодий Маркович, никак в толк не возьму, с чего это вы здоровьем матушки моей забеспокоились, уж не жгут ли в нашем уезде снова имения, как было это в девятьсот пятом?
      - Видите ли, дело вот в чем. Я, Модест Аполлонович, не могу, конечно, вам такое приказывать, но считаю себя в праве вам кое-что настоятельно посоветовать. Время нынче неспокойное. Война, судя по всему, со дня на день откроется. Вчера в штаб дивизии меня вызывали. Разведка, говорят, докладывает, австрийцы на нашем участке границы три дивизии сосредоточили. Да еще германцы эшелон за эшелоном войска в Галицию перебрасывают. Во Львове уже штаб их Гвардейского корпуса расквартирован. Я вам, собственно, вот что хочу сказать. Отправьте-ка вы мадемуазель Элен к вашей матушке - и вам будет спокойнее, и ей, ежели чего, на старости лет одной в имении скучать не придется. Луцк, как вы карту ни крутите, не далее чем в восьмидесяти верстах от границы расположен. Нынче же ночью мы к Бугу выдвигаемся. А засветло вам следовало бы свезти вашу избранницу в Киверцы с тем, чтобы посадить ее на киевский поезд. Кто знает, может, сегодняшний вечерний поезд будет последним, отправленным из Варшавы.
      Пришлось Лихославскому подчиниться совету ротмистра. Вместе с Модестом, везущим Элен, в Киверцы своих жен и детей к поезду провожали офицеры соседних эскадронов Издешков, Тербунов, Раменский и Болохов. Вез свою супругу и ротмистр Новогудин. Прибывший на станцию поезд вез уже чад и супруг офицеров 14-го Митавского и 13-го Украинского гусарских полков, расквартированных в пределах Царства Польского.
      Помахав отъезжающей Элен своею фуражкою, Лихославский вместе со всеми вернулся в казарму своего эскадрона. Вместо отбоя трубач, сидя верхом на серой лошади, то есть на лошади той масти, какая положена всем трубачам, просигналил команду седлать лошадей. Спустя полчаса ворота казарм покинул сначала первый эскадрон, скачущий на вороных конях. За ним последовал второй, несущийся мелкой рысью на вороных с "чулками" на ногах и с проточинами и звездами на лбу. Следом за ним прогарцевали третий и четвертый на жеребцах караковой масти. Пятый эскадрон проследовал на соловых. Замыкал походный порядок шестой эскадрон, скачущей, как и первый, на крупных вороных без отметин.
      В составе этого эскадрона в общем строю скакал штабс-ротмистр Лихославский.
      - Как вы думаете, Мефодий Маркович, - спрашивал он Новогудина, изменят ли имя нашего полка, если мы с Германией воевать будем?
      - Должно быть, изменят, - отвечал ротмистр. - Полковник по этому поводу собирался на высочайшее подавать, чтобы полку имя генерала Дорохова вернули. Да пока повременил. Вдруг государь со своим кузеном помирятся? Может, нам через год или два придется с французами воевать на стороне немцев? Тогда имя Генриха Прусского нам еще пригодиться может. У германцев кавалерия никудышная. Без нашей помощи им с Францией никак не справиться.
      - Как же это нам с Францией-то воевать? Французы ведь наши союзники.
      - Толку от таких союзников. Возьмите, хотя бы, нынешнюю ситуацию. Германия грозится, что на нас нападет, а Франция отмалчивается. Если бы она заявила, что ударит по Германии с запада, Германия бы сняла свои требования. А без Германии Франц Иосиф на Сербию напасть не решится, потому как в этом случае мы эту Австрию на место живо поставим.
      К утру в составе полка эскадрон прибыл в окрестности Владимир-Волынского. Неделю гусары стояли лагерем, ожидая приказа к наступлению. Неделю спали в обнимку с шашкой. Неделю дежурные эскадроны попеременно держали под седлами лошадей целую ночь. Однако спустя неделю кризис благополучно разрешился ко всеобщему явному неудовольствию. Зря гусары точили пики и шашки. Зря чистили винтовки и "наганы". Зря материли, на чем свет стоит, старика Франца Иосифа, наследника Фердинанда и всех отпрысков августейшего Габсбургского рода. 18 марта был получен приказ возвращаться в Луцк.
      Едва на своих понурых жеребцах гусары въехали в город, отправился Лихославский на почту. Условился он, прощаясь, что даст ему Элен телеграмму сразу по прибытии на место. Телеграммы, как выяснилось, на почте не получали. Пришлось Лихославскому самому отправить телеграмму матушке с вопросом о том, как добралась Элен. Представьте, как был он расстроен, получив в ответ телеграмму, что барышня в имение не приезжала. Галопом поскакал Модест на квартиру Новогудина:
      - Мефодий Маркович, супруга ваша благополучно ли добралась?
      - Благодарю, штабс-ротмистр, третьего дня депеша пришла. А ваша Элен?
      - В том-то и дело. Пишет матушка, что в имении не появлялась. Можно вас попросить направить супруге вашей Луизе Карловне вопрос, где Элен с поезда сошла?
      Расстроившись не меньше самого Лихославского, Новогудин велел денщику оседлать коня и стремглав поскакал на почту. Дав телеграмму жене, он вместе с Модестом стал прямо на почте дожидаться ответа. Спустя три часа Луиза прислала ответ: "Где сошла мадемуазель Элен, я не обратила внимания. Помню только, что с вечера ехала она в одном купе с мадам Тербуновой".
      Лихославский не знал, что и думать. Вместе с Новогудиным они поскакали к командиру четвертого эскадрона ротмистру Тербунову.
      Командир четвертого эскадрона Одиннадцатого гусарского Изюмского полка ротмистр Тербунов получил при крещении имя Акакий. Однако по соображениям благозвучия предпочитал он, чтобы все называли его не иначе, как Акацием. Акаций Иванович был не из тех, кому было в охотку размахивать шашкой, рубя головы неприятеля. Что такое война знал он не понаслышке. Четыре года назад в чине штабс-ротмистра воевал он на полях Маньчжурии, и пуля японской "мураты" навылет пробила его живот в сражении под Мукденом. Выжил Акаций Иванович лишь потому, что дрался в тот день на голодный желудок. Всю тревожную неделю Тербунов старался поменьше есть, памятуя о том, что спасло его при ранении. Однако едва миновала тревога, ротмистр позволил себе так оскоромиться, что после этого не вылезал весь вечер из нужника.
      В тот час Акаций Иванович Тербунов спал, отдыхая как от не состоявшейся войны, так и от желудочного расстройства, с которым только что с превеликим трудом справился его пробитый японскою пулей живот. И тут зычный бас денщика Прохора вырвал его из этого состояния.
      Долго денщик не хотел будить барина, мотивируя это следующим образом:
      - Пущай лучше спит наш Акаций Тюльпанович, а то опять обсиренится и будет потом утверждать, что это его собутыльник поручик Гжатский ему по пьяни в штаны наделал. А мне какая разница? Мне же стирать портки, а не денщику Гжатского. Софьи Сергеевны на него нет. Вот уж она этого пройдоху Гжатского на порог не пускала.
      Однако, уступая настойчивым просьбам господ офицеров, Прохор пошел-таки будить ротмистра. Не понимая толком, чего от него хотят, Тербунов, тем не менее, написал текст следующего содержания:
      "Милая Софочка, рад, что добралась ты благополучно. Не верь тем, кто скажет, что тревога оказалась напрасной. В любую минуту нас снова могут ввергнуть в самое пекло. Посему побудь пока в имении, проверь, все ли в порядке, не ворует ли управляющий, а заодно вышли немного денег на покупку нового пистолета. Мой револьвер стал давать много осечек, и господин полковник очень рекомендовал систему "парабеллум".
      P.S. Ехала с тобою одна барышня - невеста одного нашего штабс-ротмистра. Ехала она, ехала, а домой не доехала. Ты уж, будь ласкова, сообщи, на какой станции она сошла с поезда".
      Взяв текст телеграммы, Лихославский и Новогудин снова помчались на почту.
      Лишь через день - утром в субботу - пришел им ответ:
      "В усадьбе приказала сделать побелку. Управляющего уволила. "Парабеллум" купила сама. Приеду вместе с ним в понедельник.
      P.S. Барышня эта, француженка, действительно ехала со мной в первый вечер. Утром, проснувшись, я обнаружила, что барышни нигде нет. Вещей ее также не было".
      Объяснив ситуацию командиру полка, офицеры, прихватив с собой в помощь поручика Нелидова, отправились в Киверцы. Здесь, к своему счастью, дождавшись того самого поезда, они обнаружили, что поезд тот обслуживается той самой бригадою, что и в ту злополучную среду сего марта десятого дня. Проводник хорошо помнил барышню, с трудом говорившую по-русски. Он рассказал, что вечером она ехала в купе с дамой, которая была старше ее самой, до темна простояла у окна в коридоре, а потом вдруг неожиданно исчезла.
      - Может, она на станции какой сошла? - предположил Нелидов.
      - Да станций-то, почитай, и не было, - ответил проводник. - После того, как Киверцы мы без четверти восемь миновали, в Олыке не останавливались. Следующей станцией был Ровно. Это без десяти девять. Десять минут постояли. На перрон она не выходила. Баба какая-то зашла с пирожками, так они с той дамой, что с ней в купе ехала, у этой бабы на пятак дюжину пирожков купили. Потом останавливались в Шепетовке. После Шепетовки она еще была, точно помню. Через сто тринадцать верст после Шепетовки у нас был Бердичев. В это время все спали уже, а я из вагона с ведром выходил, чтобы воды для чая набрать. Кроме меня вагон никто не покидал. Через полчаса мы останавливались в Казатине. Там нам паровоз поменяли. Польская бригада своим паровозом встречный поезд подцепила, а нас принял паровоз из Казатинского депо. В Казатине две дамы на Одессу пересаживались. Но не эти. Купе у этих было закрыто. В Фастове тоже десять минут постояли, ну а в Киеве ее уж не было.