Эти двери не для всех

      "Приди, огнем волшебного рассказа Сердечные преданья оживи, Поговорим о бурных днях Кавказа, О Шиллере, о славе, о любви…" Ты бы книжку какую почитал, Вовка…" Все похихикивали, Гаривас говорил: "Смотрите-ка, досочник, а в галстуке".
      И все были до крайности довольны. Выпивали коньяк помалу. Гена с Бравиком играли в нарды, Никон ароматно пыхал трубкой, Гаривас читал фрагменты из неопубликованного еще тогда "Путешествия в Крым", Вадя пел спиричуэлс, чудил…
      Пили чай… Расходились за полночь, Вадю забирал к себе ночевать Берг… Так и жили.
 
      В конце января Вадя отозвал Никоненко на кухню и сказал:
      – Никон, что-то со мной не то.
      – Я вижу, – ответил Никоненко.
      Последние недели Вадя часто морщился, тер ладонью лоб и затылок, прилюдно пил баралгин.
      – Ты расскажи, – встревоженно говорил Никон и усаживал Вадю на стул. – Ты почему раньше не говорил?
      – Думал, как-нибудь рассосется… Но, ты знаешь, все хуже и хуже… Голова кружится… Болит всю дорогу… В глазах стало двоиться…
      Никон видел, что Вадя напуган. Так напуган, как только пугаются боли и недомогания всегда очень здоровые люди. Напуган и растерян.
      – Вадя, мы завтра во всем разберемся, – сказал Никон и приобнял Худого за плечи.
      – Потерпи до завтра. Завтра ко мне приедешь. Знаешь, где Первая Градская? Я сейчас всем позвоню, завтра тебя обследуем. Полечим.
      Никон любил Вадю. Он проводил его до метро, а сам вернулся и суетливо поговорил с Гариком Браверманом. Сам он заведовал урологией в Первой Градской, а Бравик был просто велик, все на свете знал. Сам Никон боялся лечить друзей. Пять лет тому назад умерла от лимфогранулематоза жена его младшего брата Ваньки, с тех пор Никон вздрагивал от малейшего насморка любого из своих.
      – Ну… Не суетись, – отмахнулся Бравик. – Надо обследовать… Не суетись.
      Может, он просто перекурил.
      Назавтра Вадя к Никону не приехал – наверное, ему стало получше, он застеснялся, устыдился своих страхов и не поехал. Но через неделю его привез Берг. Накануне у Вади сильно разболелась голова, болела несколько часов подряд все сильнее и сильнее, а потом были судороги. Это случилось дома у Берга. Судороги Вадя не помнил, но напуган был сильнее прежнего.
      Невропатолог сказал Никону:
      – Очаговая симптоматика… Это может быть все, что угодно.
      – Так, ты только время зря не теряй, – сухо сказал Никону Бравик. – Договорись с Новиковым и вези Вадю на Каширку.
      Валера Новиков был гематологом. Собственно, онкологом. Он очень скоро все организовал. Вадя послушно ходил за ним с этажа на этаж. Ваде делали исследования, подрагивали стрелки приборов, помигивало, попискивало выползала бумажная лента. Вадю ставили перед экранами в затемненных комнатах, Ваде крепили к голове электроды, водили по животу датчиком, брали кровь.
      В шесть часов вечера Валера позвал в свой кабинет Никона с Бравиком и сказал им, что у Вадика опухоль головного мозга. У Никона противно за-дрожали губы, а Бравик зло засопел.
 
      Около восьми Вадя приехал в Крылатское. Свет на горе включили, Вадя увидел еще из машины, сам Берг, наверное, и включил. Вадя расплатился с таксистом, бережно вытащил с заднего сиденья доску и пошел к горе.
      Саша Берг к тому времени два года работал тренером-разнорабочим-сторожем на замечательной горке слева от улицы Крылатские Холмы. Справа были эллинги, гребной канал и всем известные горки в Крылатском – "Крыло". А слева – не всем известные. Гора, где работал Саша Берг, была похожа на пианино – крутой короткий склон, затем короткий выкат, затем еще один крутой склон. Два подъемника – слева и справа. Хороший яркий желтый (теплый, а не синюшный) свет. Эту гору так и звали – "Пианино".
      Берг сидел на стуле возле трансформаторной будки. Он курил и глядел на свои валенки. Саша Берг вообще был непрезентабелен. Что до инвентаря – это да. Сашин инвентарь в сборе стоил подороже иного автомобиля. А в быту – так, куртка "эскимос", грубой вязки свитер с терскольского базарчика возле Чегета, на горе – валенки.
      – Привет, Сань. – Худой снял перчатку и пожал Бергу руку.
      – Привет, пойдем на базу. Чаю выпьешь?
      – Давай потом. Через часок. Сам-то не покатаешься?
      Берг махнул рукой и сказал:
      – Накатался по самые уши.
      – Учишь детишек? – сурово спросил Худой. – Правильно учишь?
      – Ой, правильно, – вздохнул Берг.
      – Смотри… – Худой погрозил пальцем. Сашу Берга, доктора биологических наук, в компании звали "гуру" и "Макаренко-Сухомлинский".
      Четыре года назад он ушел из Молгенетики и устроился ("Классно ты устроился", – говорили Тёма и Гаривас; непонятно только было, чего больше проглядывало в их "устроился" – иронии или зависти) разнорабочим на небольшой базе олимпийского резерва в Крылатском. Он ухаживал за горой, лопатил снег, ратрачил, включал и выключал свет и подъемник. Еще он обучал детей из окрестных дворов – начальство ему позволяло. Берг был терпелив и добродушен, детей к нему вели охотно, он даже не всех брал в свою группу.
      А гуру друзья его называли оттого, что Берг ненавидел спорт в чистом виде, считал горные лыжи высшим, сакральным занятием. Он учил своих ребятишек любить не горнолыжную технику, но горы, скорость, Визбора и все прочие производные.
      – Ладно, – сказал Берг. – Переодевайся и катайся. Пойду чай заварю.
      – Давай покурим. – Берг протянул Ваде сигареты.
      – А Машка здесь не катается? – спросил Худой.
      – Она вообще не очень катается, – спокойно сказал Берг. – Последнее время.
      Беременная моя Машка.
      – Ух ты! – искренне сказал Худой.
      – Это у них бывает, – кивнул Берг. – А здесь она не любит кататься. Она любит в горах. И не во всяких горах…
      Худой промолчал. Санина Машка была той еще штучкой, это было общеизвестно, предпочитала Куршевель.
      – Хорошо тут у тебя, – сказал Худой. – Тихо.
      – Всех разогнал, вот и тихо, – сказал Берг.
      Под ветром легко шумели деревья, внизу поскрипывал барабан подъемника.
      Худой понял, что Берг специально для него, для Худого, постарался сегодня всех спровадить с горы.
      – Саш, я, пожалуй, не буду сегодня кататься, – вдруг сказал Худой.
      Берг не удивился. Он поднял со снега Вадину доску и ответил:
      – Пойдем чай пить.
 
      Накануне вечером Тёма звонил Бергу.
      – Что, Тёма? – спросил Берг.
      – Да плохо там все, – сказал Тёма.
      – Что доктора говорят?
      – Они между собой говорят. Никон кидается на всех, психопат. Бравик не лучше.
      – Ты с Лерой говорил? Единственный вменяемый человек, – сказал Тёма. – С Никоном разосрались вчера окончательно.
      – И что Лера?
      – Короче, Вадя тяжело болен. Такая… самая страшная опухоль в голове… Не запомнил названия. Самая страшная. Лечить бесполезно, оперировать бесполезно.
      Все бесполезно.
      – А Вадя как?
      – Черт его разберет… Плохо ему… Страшно.
      – Что ты думаешь?
      – Слушай, пусть Никон с Бравиком думают. Пусть Сергеев думает… Марта говорит – нужен экстрасенс.
      – Где она видела экстрасенсов? Одни жулики. А моя Машка говорит – к психоаналитику.
      – Те же яйца, только в профиль.
      – Запиши телефон, а? – попросил Берг.
      – Ну, диктуй. – Тёма записал телефон.
      – Никон вот тоже – "Отправим его в Штутгарт…" Он, Никон, мол, денег даст.
      Год тому назад на конгрессе во Франкфурте Никон подружился с роскошным онкологом из Штутгарта.
      – Денег он даст… Откуда у него деньги? – вяло сказал Тёма. – И потом, что там такого есть, чего здесь нет? Что здесь Вадя умрет, что в Штутгарте. Уж лучше здесь.
      – Что ты панихиду устроил, мать твою?! – разозлился Берг. – Умрет… Сразу – умрет! Может, поживет еще!
      – Слушай, Сань, – осторожно сказал Тёма, – Никон, конечно, землю рыть будет, Вадю будут обследовать… Лечить будут. Как они говорят – "умереть не дадим – залечим насмерть"… Но знаешь что я думаю – пусть он в горы едет. Ты не смейся…
      – А я и не смеюсь, – сказал Берг.
      – Пусть он едет в горы. Пусть он едет в ваши сраные горы. Самое ему там место сейчас. Ты не смейся, Берг… Я только не знаю, как ему сказать…
      – Я знаю, как сказать, – терпеливо ответил Берг. – Я скажу.
 
      – И я не знаю, что теперь делать… – Вадя покачал головой, в глазах у него плавала смертная тоска. – Ой, ну погано… Ну страшно… И как поступить – не знаю. Я же не раскис… Ты не думай… Но поступить-то как правильно? Надо, наверное, в больницу лечь… К Валерию Валентиновичу надо лечь. Он звал. Но, знаешь, Саш, мне кажется, что это мимо денег. Я же вижу по Никону.
      – Никон не по этим болезням, – глухо сказал Берг.
      – Какая разница… Ему же объяснили…
      Берг встал, снял с плитки чайник и подлил в Вадину кружку. Вадя осторожно разворачивал пакетик из фольги.
      – Тебе забить? – спросил он.
      – Забей, – сказал Берг. – Не таскай с собой. Милиционеры тряхнут – вони не оберешься.
      – Да, – с чувством сказал Вадя. – Милиционеры – это серьезно. Это проблема.
      – Ты как себя чувствуешь?
      – Ничего… Чувствую… Сань, я деятельный, ты знаешь. Я не ботва. А сейчас что делать? – Он посмотрел на Берга, как смотрят больные собаки. – Не хочу в больницу. Не верю, Сань.
      "И я не верю, – подумал Берг. – И Никон".
      – Страшно так, аж знобит… – Вадя помял сигарету, взял у Берга чашку с чаем и скривился. – Надо, наверное, маме сказать.
      Вадя уже несколько дней все знал. То ли подслушал, то ли понял сам. Родителям (он жил вместе с ними во Фрязино) он ничего не говорил. Родители у него были простые. Отец – токарь, мама – кассир на автовокзале. Вадя их берег.
 
      А Гарик Браверман приезжал к Никону накануне.
      Никон к тому времени вернулся из операционной и сосредоточенно выговаривал ординатору. Тот переминался с ноги на ногу, за версту было видно, что ни черта он Никона не боится.
      – Отливай, откапывай… Полтора литра. Лучше два, – нудил Никон. – И кортикостероиды… Понял? Иди.
      – Никон, – Гарик тронул Никона за локоть.
      – Да? – Никоненко обернулся.
      – Привет. Пойдем к тебе.
      – Что ты вперся в ботинках?! – зашипел Никон. – Что вы ходите все сюда, как в кабак?!
      Но уже подошла постовая сестра, подала Гарику бахилы.
      Бравик заведовал этим отделением до Никона, потом ушел в Институт урологии.
      Конечно, Бравика помнили и чтили. И, кажется, немного тосковали по твердой руке.
      – Не ори, – строго сказал Бравик. – Пойдем к тебе.
      Никон махнул рукой и пошел в свой кабинет. Бравик семенил за ним.
      – Ну чего, чего ты приехал? – зло заговорил Никон, прикрыв за Бравиком дверь. – Разговоры разговаривать приехал? Тёма звонит, Берг звонит. Все звонят. Папа Никон, блин, должен со всеми разговаривать…
      – Не ори, – повторил Бравик брюзгливо и положил бахилы на стол.
      Он сел в кресло, скрестил толстенькие ноги и поскреб лысину.
      – Ты же сам звонил, – спокойно сказал он.
      Тут Никон вспомнил, как вчера, после того как Лера прочитал ему по телефону все протоколы, он в половине первого пьяно канючил в телефонную трубку: "Бравик, блядь, ну посоветуйся с Шехбергом… с Мартовым… Ну пусть его еще раз прокрутят, пусть его Новиков к себе возьмет, я же слышал, какая у него выживаемость… Бравик, ну грош всем нам цена…" Никону стало стыдно.
      – Извини, – сказал он.
      – Брось, – сказал Бравик. – Только не ори.
      – Чего ты приехал?
      – Это проигранная ситуация, – ровно сказал Бравик. – Я к тебе не просто как доктор к доктору… Не надо Вадика лечить. Ничего не надо. Оставьте его в покое, понимаешь?
      – Это на тебя не похоже – оставлять в покое, – сказал Никон, исподлобья посмотрев на Бравика.
      – Оставьте его в покое, – твердо сказал Бравик. – Это тот самый случай.
      Никон оскалился, буркнул: "Эх!" – сел в кресло и закурил.
      – Ты поверь мне, – просяще сказал Бравик. Он сейчас был совсем не похож на всем привычного, ядовитого, резкого в суждениях Бравика. – Я тебе как другу говорю, не нужно ничего. Вы все потом будете казниться… Его Вайнберг смотрел, его Мартов смотрел. Хочешь, чтобы к нему отнеслись формально? Чтобы его замучили химиотерапией? Не надо с ним… упражняться. Когда припрет, мы обеспечим все. И обезболивание… и все.
      – Хорошо, – тускло сказал Никон.
      – И не ори на меня при сестрах, – сказал Бравик.
 
      – Сашка, я же в Бога-то не верю… Рад бы, да не верю. Знаю, что потом ничего нет…
      – Выпить хочешь?
      – Может, чуть-чуть…
      Берг достал из тумбочки бутылку коньяка "Васпуракан", свинтил пробку и плеснул в Вадину чашку, прямо в чай. Вадя так любил. Потом Берг еще немного посидел молча с бутылкой в руке, посмотрел на нее недоуменно и из горлышка сделал несколько больших глотков.
      – Вадик… Чего я тебе скажу… – Он придвинул стул. – Вот как надо поступить…
      Ты голову не ломай. Ты не умрешь, я клянусь, не умрешь. Ты катайся.
      Вадик безразлично смотрел на Берга.
      – Катайся, – повторил Берг. – Катайся, Вадя, дорогой. Что умеешь, что любишь – то и делай. И поезжай, пожалуйста, – в Терскол, в Цею, в Валь-д'Изер, к черту на рога… И катайся.
      Вадя уже выпил свой чай с коньяком и растерянно слушал.
      – Я тоже неверующий, Вадя… Что там потом, что там, где… Но что я точно знаю, на "Мире" теперь снега немерено… Да ты сам вспомни: внизу – выкат, справа – Донгуз-Орун, Когутай… Шхельду видно, Ушбу… Мы же горные люди. Ты горный человек… Быть того не может, чтобы наш человек в горах вымер. Ванька вот тоже рассказывал мне про одну даму… Колчинская, профессор из Киева. Он у нее защищался. Она самая главная по гипоксии… Знаешь, что такое гипоксия? Это когда на Гара-Баши клипсы застегнешь, разогнешься – голова кружится… Короче, кислорода не хватает. Эта гипоксия, короче, чудеса творит. Да много там чего в горах… Ты знай катайся.
      Он замолчал и посмотрел на Вадю. Тот поставил чашку на стол и прищурился. Хорошо так прищурился. И видно было, что он больше не мечется.
      – Можно от тебя в Лион позвонить? – спросил Вадя, – Ты мне косарь не займешь?
      – Конечно, – радостно сказал Берг. – И звони куда хочешь.
 
      Они приехали в Шереметьево кавалькадой на трех машинах: Берг с Машкой, Гарик, Никон, Тёма, Гаривас и Гена Сергеев. Возле "Departures" Вадя положил на пол чехол с досками и сказал:
      – Еще долго. Только объявили. Пошли в бар.
      Действительно, оставалось время.
      В Шереметьево в ту пору каждый третий был с лыжами и каждый пятый с доской.
      Повсюду вздымались, висели на плечах, стояли в пирамидах и лежали на полу зачехленные лыжи, реже – доски.
      Гарик сопел и смотрел на часы.
      – Что ты сопишь? – сердито спросил Никон. – Тебя поджимает – поезжай. Отметился – и поезжай.
      – Общество сегодня, – сказал Гарик.
      Заседания Урологического общества начинались в шесть на Третьей Парковой.
      Сколько бы Гарик ни сопел, он уже не успевал. Да он и не торопился, просто чувствовал себя неловко. Гарик не любил авантюр.
      – Вы все так себя ведете, – сказал он накануне Никону и Тёме, – как будто болеть и умирать могут только люди посторонние и малосимпатичные.
      – Ну, а что ты предлагаешь? – сразу же завелся Тёма. – Что ты предлагаешь? Слезу точить? Апельсины ему в Онкоцентр носить? Да проблюется он твоими апельсинами после химиотерапии.
      – Сейчас он счастлив, – примирительно сказал им Никон. – Там будет счастлив.
      – А потом? – спросил Гарик.
      – Потом – суп с котом, – зло сказал Тёма. – Не занудствуй.
      Они все вошли в бар, там сразу стало тесно.
      – Девять тройных коньяков, – громко заказал Гаривас.
      – Але, кто за рулем, легче, – сказал из-за спин Гена Сергеев.
      Они разобрали стаканы, сгрудились в кружок и вытолкнули Худого в середину.
      "Зря мы его так провожаем, – подумал Берг. – Надо было попроще. Как всегда было, когда он ехал в горы, – так и в этот раз надо бы".
      – Не сломай себе шею и другие части тела, – сказала Машка. Она чокнулась с Вадей, встала на цыпочки и поцеловала его в щеку.
      – Ага, – добавил Никон. – Летай пониже.
      Все стали чокаться с Вадей, обнимать его, потом поставили пустые стаканы на стойку и вышли из бара.
      – Долгие проводы – лишние слезы, – сказал Тёма. – Мы поехали, а ты поболтайся за таможней. В магазин сходи, сосиску скушай. Купи "Баллантайнз", там дешевый, одиннадцать долларов литр, поди плохо?* Бравик придержал Худого за локоть.
      – Ты как себя чувствуешь? – тихо спросил он.
      – Хорошо, – сказал Вадя и улыбнулся. Но лицо у него было серое.
      Накануне Бравик приготовил Ваде сверток, он сейчас лежал в Вадином рюкзаке. Там были всякие анальгетики. На все случаи жизни.
      – Я туда записку положил, как принимать и когда, – сказал Бравик. – Звони мне каждую неделю. Ты понял меня, аферюга?
      – Я буду звонить, Гарик. Спасибо тебе, Гарик, – сказал Худой.
      Он пожал всем руки, а с Машкой обнялся.
      – Шею не сломай, – повторила Машка.
 
      Когда они приехали к Бергу, Вадя позвонил в Лион. После он еще звонил в Дублин и Дорнах, потому как секретарь сказал, что Руби уехал на выходные, а куда уехал – сказать не мог. Дал несколько телефонов. Вадя прозванивался, здоровался на чудовищном английском, произносил пароль "Вадя", пережидал взрыв иноязычного болботанья. Потом трубку перехватывала Машка и говорила по-французски. Винсент и Фармер были радостно-вежливы – Вадя не стал их ни о чем просить.
      – М-м-да… Ну, это европейские дела… – протянул Берг.
      – Козлы, – сказала Машка. – Мудачье.
      Ламма был в горах, в Новой Зеландии. До него дозвониться не удалось. Но Руби они нашли. Руби некоторое время говорил с Машкой, потом сказал:
      – Вадя, поезжай завтра в итальянское посольство. Я пошлю им приглашение для тебя. От Ирландской федерации фри-райда. Они дадут визу.
      Берг с Машкой закивали – итальянцы быстрее других давали визу.
      – А есть такая федерация? – спросил Вадя.
      – Если нет – учредим, – сказал Руби.
      Берг с Машкой заулыбались и замахали руками – мол, хороший человек.
      Потом Руби твердо и ясно объяснил, что он может сделать для Вади. Через восемь дней он начинает снимать ролик для "Хэда". Ролик будет сложный, надо будет много прыгать. Вот тут Вадя и пригодится.
      – Мы с женой собираемся провести в Доломитах почти весь февраль, – сказал Руби.
      – Будешь прыгать. И немного фри-райда. А потом видно будет. На моей странице в Сети будет твой борд-класс… Хочешь много кататься? Будешь много кататься. У тебя хватит денет на иншуранс? – Берг с Машкой опять закивали и замахали руками.
      – Прекрасно. Получай визу и покупай билет. Я или жена, мы встретим тебя в Милане.
      – А я думал, что он меня не вспомнит, – сказал Вадя, когда они простились с Руби. – Он тогда так обкурился, что маму свою мог забыть.
      – Хороший мужик, – сказала Машка. – Не то что это жлобье… Винсент этот сраный.
      – Французы – это да… – вздохнул Берг. – Это что-то особенное…
      – Они хуже фиников, – сказала Машка. – Жлобство – их национальная добродетель.
      – Да ладно вам… – Вадя усмехнулся. – Дались вам французы. Это еще ничего. А вот, скажем, арабы…
      – А что, он тебе будет платить? – спохватилась Машка.
      – Что-нибудь да будет, – беспечно сказал Вадя. – Мне бы кататься, тушкой ли, чучелом…
 
      Он прошел через таможню и почувствовал, что проголодался. Ночью сильно болела голова, до тошноты. Под утро Вадя выпил трамал и немного поспал. Родителей немного удивило, что Вадя точно не мог сказать, когда вернется. Но такое и раньше случалось. Отец только спросил, оформил ли Вадя отпуск. Вадя сказал, что оформил. На самом деле он уволился. "Позвони через недельку", – попросила мама.
      Вадя обещал звонить часто. После коньяка в баре есть захотелось еще сильнее.
      Вадя с удовольствием съел горячий бутерброд, запил холодным легким пивом и сел, дожидаясь, пока объявят посадку. В магазин ему идти не хотелось, к спиртному он был равнодушен. Это Гаривас всегда покупал столько виски, что на него косились таможенники.
      Он пристроил в ногах рюкзак, откинулся на спинку оранжевого пластикового сиденья и прикрыл глаза.
      Сильнее головных болей все эти дни его мучил страх. Страх начинался холодком по лицу, пробегал дрожью и опускался противным нытьем в низ живота.
      Вчера, поздно вечером, до того как навалилась, засверлила головная боль, Вадя собирался в дорогу. Он сидел на стуле, посреди разложенного на полу бутора.
      Родители легли, но еще не спали. Вадя слышал, как за стеной тихонько бубнит телевизор.
      На полу лежали доски, чехлы, рукавицы, очки, всякая мелочь – он так собирался, раскладывал все кучками на полу, оглядывал, проверял, не забыл ли чего, только потом укладывал в рюкзак.
      Вдруг он взял в руки старый серый свитер плотной вязки и ткнулся в него лицом.
      Он купил свитер за пятнадцать рублей на рынке возле "Чегета" одиннадцать лет назад. От свитера пахло сырой шерстью, табаком, туалетной водой "Ярдли" и бензином. Всем сразу. В низ живота противно скользнул страх, Вадя с глухой тоской чувствовал, как проклятая головная боль и все, что ждет его дальше, отрывают его, Вадю, от этих родных запахов, от этого чудесного бормотания телевизора за стеной, от покашливания отца, от бутора на темном паркетном полу… Вадя тихо завыл, кусая губы, быстро встал, пошел на кухню, достал из холодильника отцовскую "Старку" и, давясь, выпил стакан. В животе стало горячо, страх потеснился и отступил. Вадя вернулся в комнату, включил Поля Мориа и стал укладывать вещи в рюкзак. Он уже знал, что надо не думать…
      – Да Худой это, говорю тебе… Вон сидит, кемарит, – услышал Вадя. Он открыл глаза. У прилавка с салатами и сэндвичами стояли два пацана в "полартексе" и смотрели на него во все глаза.
      – Привет, Худой, – осторожно сказал один.
      Второй несмело помахал рукой.
      – Привет, ребята, – сказал Вадя.
      – Ты куда, Худой? – спросил первый.
      Было видно, как ему приятно, что он запросто с Худым.
      – Ты куда, Вадя? – эхом спросил второй и заулыбался.
      – В Доломиты, – ответил Вадя. – А вы, ребята, куда?
      – Да в Пампорово… Там со снегом ништяк… Там наши уже, с Крыла… Полетаем!.. – радостно заговорили пацаны. Они уже знали, как в Пампорово скажут: "В Шереметьево с Худым говорили… Мы, говорим, в Пампорово… А он – ну а я, пацаны, в Италию…" – Как оно, вообще, Худой? – продолжил первый.
      – Все в порядке, – приветливо сказал Вадя. Тут объявили посадку. – До встречи, ребята. Удачи.
      – Удачи!..
      – Удачи, Вадя…
      Он взял рюкзак и пошел к контролю. За спиной ребятишки взволнованно говорили о нем:
      – Он чувак – улет… Он вообще пиздец какой чувак… Ты видел его в декабре по "Спорт-Ти-Ви"? Как он в Марибеле…
      "Молодежь – не задушишь, не убьешь…" – подумал Вадя, показывая посадочный талон. Ему в августе исполнилось тридцать два. Но он никогда не тяготился ребятишками. И уж, конечно, он не тяготился бешеной у них популярностью. Гаривас однажды шутя назвал его то ли жиганом, то ли пионервожатым. Вадя серьезно ответил: "Брось, Вовка. Вне горы я с ними никак. На горе – кто смел, тот и съел.
      Мы же не за Прустом в горы… И не за Кортасаром".
      В самолете он выпил таблетку седалгина, почитал "Известия" и уснул.
 
      Он стоял у трейлера и смотрел, как техники откапывают хаф-пайп. Ратрак взревывал, чихал соляром, техники плавно ходили вокруг с лопатами. Руби стоял в стороне и отрывисто говорил по телефону.
      Аннушка, жена Руби, сидела на крылечке трейлера, подложив под себя рукавицы, и говорила Ваде:
      – Не понимаю, зачем это нужно. Штурм унд дранг… Имитация деятельности. Завтра будет погода, завтра все снимут.
      Но Вадя знал, как их поджимает. Вьюжило третий день. Руби нервничал из-за сметы.
      Хаф-пайп заносило за полчаса. Вадя вполне мог прыгать, но Руби нужны были солнце и панорама Валлечеты. Он настаивал на том, чтобы Вадя прыгал и накануне, и сегодня, потому что боялся расхолаживать Вадю. Сам он расхолаживаться не боялся – не прыгал, а кричал на техников и говорил по телефону. Вадя старался сопереживать, но, откровенно говоря, ему было все равно.
      Сегодня он спустился восемь раз и двенадцать раз прыгал. Он положил себе кататься пять часов в день непрерывно.
      – Вадя! – крикнул Руби. – Родео-флип! Будь так любезен…
      Вадя улыбнулся. Оператор Даян, македонец, приятель-волонтер Руби, сидел в трейлере и ел колбаски с кетчупом. Снимать было некому. Руби держал Вадю в форме. Смешной человек – Вадя мог прыгнуть среди ночи, только подними.
      Он бросил на снег сигарету, застегнул клипсы, взял доску под мышку и пошел наверх. Снег оползал под ботинками, иней, что Вадя надышал на воротник, холодил щеки и шею. Вадя выбрался на верхний бугор, постоял немного, хрустнул шеей и вставил ботинки в крепеж.
      – Вадя, – крикнул Руби снизу, – рок-н-ролл!
      Вадя качнул доску, поплыл вниз, чуть повел задни-ком, вошел в трубу и сделал родео-флип. Мир провернулся вокруг Вади. Мир состоял из сухой снежной пелены, белесого неба и цветных пятен курток, комбезов и ратраков.
      Потом он, шурша доской по снегу, подъехал к трейлеру и отстегнул крепеж.
      – Штурм унд дранг, – повторила Аннушка. Она так и сидела на крылечке. Ей хотелось спуститься в Бормио и поговорить с дочками – она каждый день звонила в Дублин.
      – Выпьешь кофе? – спросила Аннушка.
      – Да, с удовольствием, – сказал Вадя.
      Аннушка была полькой, родилась в Англии. Ее отец был министром связи в правительстве Миколайчика. Вадин английский был так себе, но Аннушка часто вставляла польские слова, это Ваде помогало. Аннушка и Руби были женаты восемь лет, их дочери свободно переходили в разговорах между собой (но только между собой!) с английского на польский.
      Неделю тому назад Аннушка встретила Вадю в Милане, подхватила чехол с досками и на карикатурном "жуке"-кабриолете привезла Вадю в Бормио.
      Для житья Ваде приготовили трейлер, и Вадя был в восторге. В трейлере было тепло, тихо и сухо. Вадя там жил один, больше охотников жить в трейлере на верхней очереди не нашлось. Отныне у Вади имелись: одиночество (что им ценилось превыше всего прочего), масляный электрообогреватель, умывальник, телевизор и душ с туалетом.
      Руби, Аннушка, два оператора и техники жили в Бормио.
      Из того сумбурного телефонного разговора Руби понял, что Вадя в депрессии и болен. Переводя, Машка почему-то напирала на депрессию. На Вадину депрессию Руби и откликнулся со всей душевной теплотой.
      "Это у них принято, – сказал тогда Берг. – Твердо и радостно сообщать людям смертельные диагнозы и с бесконечной нежностью нянькаться с неврастениками".
      И еще Руби понял, что Ваде нужно помочь с жильем и работой в горах. Худой, видимо, всегда нравился Руби. Как нравились ему все катающиеся, прыгающие и летающие. К тому же Вадя был из лучших – Руби видел его в Марибеле. Он приготовил к приезду Вади трейлер, а потом объяснил Ваде через Аннушку и сам, что Вадя будет прыгать, когда скажут. Вадю эта китайская постановка задачи совершенно не задела, он был очень благодарен Руби.
      Вадя рано просыпался, пил растворимый кофе, разминался и спускался к первой очереди. Утром, когда бывало пасмурно, мешал "плоский" свет, но это даже было полезно для Вади. Ноги начинали чувствовать гору. Он поднимался два-три раза в полупустом вагончике. К десяти поднималась вся группа. Поднимался Руби с телефоном у уха, его люди расставляли флаги и растяжки, начинали откапывать хафпайп.
      Вадю за неделю стали узнавать подъемщики, спасатели, такие же, как он, ранние катальщики.
      Он завтракал (завтракали почему-то наверху, в трейлере) с группой и несколько раз прыгал без оператора. Потом он прыгал для Руби. Потом что-нибудь ломалось. У "Бетакама" садилась батарея. Приносили истеричный факс из головного офиса. Из факса следовало, что на Ваде и Руби должны быть не синие и желтые рукавицы, а зеленые и красные. Или Руби, человек в общем-то не склочный, замечал, что у Вади повязка "Скотт", и устраивал "шкандаль". Руби всплескивал руками, кричал и пытался втолковать Ваде про штрафы. Правда, быстро остывал, хлопал Вадю по плечу, показывал на хаф-пайп и миролюбиво говорил: "Вперед… Еще разок…" Вадя прыгал, оператор сдержанно аплодировал, удерживая камеру на плече. Потом опять задувало, Чима Бьянка и Валлечету заволакивало серой хмарью, Руди уходил пить кофе. Вадя перемигивался с Аннушкой, шел к канатке, поднимался на ледник и долго, длинными дугами пролетал до нижней очереди, где вокруг кафе, обшитых коричневым тесом и крытых красной металлической черепицей, толпились лыжники и досочники и почти не дуло. Руби мог бы снимать и у нижней очереди, но ему нужна была панорама Валлечеты.
      Все это было немножко не то, что нужно. Было все это таким физкультурным, совершенно необременительным катанием. Так катаются в Гудаури – от стакана до стакана. Но Вадя точно знал, что впереди и другое катание. А пока он с наслаждением уставал на зализанных, разратраченных склонах. Он катался до съемок, во время съемок и часа два после. По вечерам Вадя выпивал по стаканчику виски с Руби и Аннушкой, они смотрели снятое за день. Потом еще смотрели старые записи, как Руби спускался в Валь-д'Изере вместе с Фулбрайтом. Или в Чимбулаке с Попорте. Или в Марибеле с Вадей. Вадя прощался с Руби и Аннушкой, поднимался на ратраке (ратрачники его привечали, Вадя уже стал местной достопримечательностью – ратрачники, подъемщики и спасатели много чего видели, Вадю оценили) в свой трейлер, принимал душ и покуривал. К тому времени у него уже болела голова. Он наловчился изобретать микстуры, вытряхивал анальгетики из ампул в стакан, добавлял воды и выпивал. На вкус это было отвратительно, но помогало лучше таблеток. Голова по вечерам болела невыносимо, иногда Вадя поскуливал, сворачиваясь в калачик на кушетке, его кружило, несколько раз он падал и ушибался. Еще он заметил, что хуже чувствует запахи. Но он стал быстрее засыпать. Он весь день делал все, чтобы уставать и засыпать быстрее.