Эти двери не для всех

      – Браверман? – спросил Елиневич главного инженера, кивнув в сторону Изи. – Здравствуйте, товарищ Браверман. Садитесь, товарищи.
      И он, перегнувшись через стол, быстро пожал Изе руку.
      – Товарищ Браверман, решение парткома вам известно? – спросил Елиневич.
      Изя кивнул.
      – Какая помощь вам нужна? Говорите.
      Изя сжал кулаки под столом. Впервые задание ему давал лично Елиневич.
      – Товарищ директор… Это неожиданно… Постараюсь справиться. Приложу все усилия.
      "Ох, не то я говорю!.. Ах ты, черт побери! Пятьдесят семь… Да нет – все шестьдесят домкратов! До семнадцатого! Да как же это успеть? Домкраты – что?
      Домкраты – железка… Главное – редукторы… Значит – шестерни… В цеху зуборезного оборудования мало… – Изя вдруг разозлился. – Раз ставят такие задачи, пусть обеспечивают!" – Как вы смотрите? – твердо спросил Елиневич. – Не буду вам объяснять. Дело первостатейной важности. В декабре "Ил" идет в серию.
      – Мы знаем твои возможности как руководителя, – повторил Степанченко.
      – Борис Петрович, – сказал Изя севшим голосом, – если будут даны распоряжения всем службам и цехам… Инструментальному цеху, службе снабжения и комплектации…
      Он даже сам себе порадовался – как быстро он все решил и как быстро приготовился.
      – Все будет, – сказал Елиневич. – За это можете не беспокоиться.
      – Нужен знающий технолог, – сказал Изя. Он подумал: "Диму Шантина надо". – И раз такие сроки, то пусть никаких заминок с комплектующими…
      – Все будет, – терпеливо повторил Елиневич. – Прямо сейчас начинайте. Идите к себе в цех, составляйте комплектацию, список прикомандированных. Это правительственное задание, товарищ Браверман! И чтобы завтра я знал повременный план. Не буду вам объяснять… Успеете – почет вам и уважение. А не успеете – завод будет выглядеть не в лучшем виде.
      "Как они меня быстро охомутали… – думал Изя. – А с другой стороны – куда я денусь? Правительственное задание… И уже решение парткома… Но почему меня?" Изя лихорадочно соображал – что еще? Что еще потребовать?
      – Да! – сказал Изя. – Вот еще!
      – Что? – спросил Елиневич.
      Он уже поднялся из-за стола и взялся за ручку двери.
      "…Все равно будут заминки… – думал Изя. – Что бы он сейчас ни говорил… Он мне сейчас наобещает всего, а потом мне придется каждое требование согласовывать. А спросят с меня… Надо брать быка за рога".
      – Товарищ Елиневич… – сказал Изя звенящим голосом. – Товарищ директор, на время выполнения правительственного задания прошу официально назначить меня… дублером директора завода!
      – Чего? – сказал оторопевший Степанченко.
      Головко улыбнулся.
      Елиневич отпустил ручку двери.
      – Что значит "дублером"? – спросил он. – Хотя… Понимаю. Молодец! Согласен.
      Приказ подготовят. Идите, работайте.
      И Елиневич вышел.
      – Ну ты даешь, Израиль! – сказал Степанченко. – Ты понимаешь, какая это ответственность?!
      – А вы быстро соображаете, Браверман, – одобрительно сказал Головко. – Из вас получится отличный производственник.
      Изя был начальником участка. На его участке работали две смены, по семьдесят человек каждая. И участок Изи выпускал более тысячи двухсот "наименований". То есть Изин участок производил столько разновидностей деталей.
      Изя был молод. Но производственный опыт у него был для его лет немалый. После института его сразу назначили начальником производства центрального авторемонтного завода в Иркутске – "Ирзолототранс". Через год Изя уже был главным механиком управления строительства автозавода, там же, в Иркутске.
      Сюда, в Омск, он перевелся, потому что родом был отсюда, здесь закончил Автодорожный институт.
      И еще мама была нездорова.
      "Изинька, ты будь поближе, я ведь не вечная", – сказала мама, когда Изя закончил институт в двадцать лет.
      Изя так рано выпустился из института, потому что поступил в него пятнадцати лет – он экстерном и с золотой медалью закончил школу. А со второго курса был секретарем комитета ВЛКСМ.
      "Где другие знают на пять, ты должен знать на шесть, Изинька, – когда-то сказала ему мама. – Жаль, бабушки с нами нет, она бы тебе лучше меня объяснила. Наша бабушка еще застала черту оседлости… А теперь опять нехорошее время… Тебе будет труднее других, Изинька. А ты все равно старайся".
      Еще Изя готовился к аспирантуре. Месяц тому назад он послал документы в НИИАТ.
      И еще Изя работал в школе рабочей молодежи – у него было сорок четыре часа в неделю, он преподавал физику и математику. Изе было трудно, времени оставалось только на сон. Но надо было заработать на аспирантуру – приодеться, запастись несколькими парами обуви, отложить на сберкнижку для мамы.
      Временами Изя сомневался: "Смогу ли? Выдюжу ли?" Но ничего другого не оставалось. Изя был упрям и знал, что надо ставить перед собой цель и добиваться ее исполнения. Только так.
      Он вернулся в цех (про запись на дрова в профкоме он, понятное дело, не вспомнил), зашел в конторку, сел за стол и начал писать химическим карандашом на листке:
      "Технолог – Шантин.
      Подготовитель – Финкенфус.
      Бригадиры – в первую очередь Григоров.
      Зуборезная группа!
 
      РЕДУКТОРЫ!!!"
 
      И жирно подчеркнул слово "редукторы".
      Потом он достал из стола чистый лист и стал писать повременный план. Дважды заглядывал Резник, но Изя только отмахивался: не мешай. Наверное, по заводу уже поползли слухи, потому что Резник послушно прикрывал дверь.
      Шла осень сорок девятого года. Омский авиастроительный завод номер сто шестьдесят шесть вскоре должен был запустить в серию первый фронтовой реактивный бомбардировщик "Ил-28"*. Это был первый самолет такого класса, после пошли в производство уже туполевские бомберы. Головной завод, КБ Ильюшина, находился в Москве, а дочерние предприятия – в Омске и Воронеже. На омском заводе в это время как раз начиналось производство центропланов, килей и фюзеляжей.
      Фюзеляжи уже собирались на стапелях, но для выравнивания всех агрегатов необходимы были стапельные домкраты – они устанавливались под дуги фюзеляжей.
      Стапельных домкратов на тот момент на заводе было ничтожно мало.
      Изя просидел над планом полтора часа и отнес его в дирекцию.
      Секретарша Елиневича, пожилая казашка, взяла у Изи план и сказала:
      – Борис Петрович велел вас пускать к нему в любое время.
      – Я завтра утром приду, – сказал Изя. – Я там написал, кто мне нужен. Приказ на меня готов?
      – Борис Петрович только что подписал, – сказала секретарша.
      – Я про дублерство, – сказал Изя.
      – Готов на вас приказ, товарищ Браверман, – повторила секретарша. – Показать вам?
      – Вы проследите, пожалуйста, чтобы директор утвердил мой список, – сказал Изя.
      – В период с восьмого по семнадцатое вы назначены дублером директора завода по решению проблемы стапельных домкратов, – заученно сказала секретарша.
      – Хорошо, – удовлетворенно сказал Изя.
      До обеда он сдавал все текущие дела Резнику. Потом в конторку собрались Шантин, Иван Степанович Григоров (ветеран, известнейший на заводе человек), Амалия Финкенфус, пятидесятилетняя тощая латышка, и еще трое бригадиров.
      – Садитесь, товарищи, – сказал Изя. – Начинаем производственное совещание…
      Рассаживайтесь.
      На Григорова можно было положиться. Изя знал, что Григорову достаточно сказать вполголоса – и все забегают. А Амалия Финкенфус была дотошная баба, страшная матерщинница, работяги перед ней трепетали.
      Изя не знал, с чего начать. И он проголодался, живот подводило. Пообедать он не успел.
      – Товарищи, – сказал Изя. – У нас такое задание… Это настоящее правительственное задание! У нас неделя сроку… (Сроку было десять дней, но Изя так рассудил, что нужно настроить себя и людей на неделю, тогда будет какой-никакой запас времени.) – Ты это… Борисыч… – Григоров встал. – Люди уже все знают. Давай техническое задание.
      – Иван Степанович, – сказал Изя, – главное – редукторы…
      Утром Изя пришел в приемную директора, сел на стул. Но секретарша сказала:
      "Пройдите, Израиль Борисович, директор ждет".
      – Я посмотрел ваш план, – сказал Елиневич. – Вы правильно выделили зуборезную группу. Партком не ошибся в вас – вы успеете… Вам нужно сегодня вылететь в Москву.
      – В Москву? – изумился Изя.
      Он никогда не был в Москве.
      – Получите на ведущем заводе конструкторскую документацию. И сразу возвращайтесь, – сказал Елиневич. – Я сейчас распоряжусь, вас отвезут на аэродром.
      Изя взял из своего стола в конторке зубную щетку и мыло. Он успел позвонить маме.
      – Мама, ты не волнуйся, – сказал Изя. – Я сегодня домой не приду. Я лечу в Москву. Завтра… нет – послезавтра вернусь.
      – А как же у тебя будет с питанием? – испуганно спросила мама. – Два дня без горячего…
      – Мама, не волнуйся, – сказал Изя. – У меня правительственное задание.
      Правительство обо мне позаботится.
      Через два часа Изя сидел в холодном, дребезжащем "Дугласе" и летел в Москву. Он летел до Москвы четырнадцать часов, а Москвы так и не увидел. В Тушино его поджидала "эмка". Изю привезли в КБ, до двух часов ночи он вникал в техническую документацию, потом съел гуляш в столовой, и его опять отвезли в Тушино.
      Да, как Изя и предполагал, самым узким местом оказались шестерни для редукторов.
      В Изином цехе было два зуборезных станка, но шевинговальные и зубошлифовальные станки стояли в третьем цехе.
      Изя пошел к Елиневичу, и третий цех получил задание заняться редукторами. Изя то и дело бегал из цеха в цех. Они с Резником, старшим контрольным мастером, придирчиво проверяли каждую партию шестерен.
      – Спросят-то с нас… – приговаривал Резник. – Третий цех напортачит, а спросят с нас… Так! Эта шестерня не пойдет!..
      Первые два дня Изе еще удалось ночевать дома, а на пятый день мама принесла к проходной подушку, смену белья и лепешки из белой муки.
      – Спасибо… Ты не волнуйся, питание хорошее, – сказал Изя и поцеловал маму. – Нам талоны выдают…
      – Изинька, ты же зарос, – сказала мама. – Там бритва, в узелке. И помазок.
      Изя спал урывками, на дощатом топчане, который стоял в углу конторки. Ходить в столовую он не успевал. Резник забрал его талоны и приносил Изе еду в цех.
      "Обязательно успею… – думал Изя. – Иначе – никак". На высокое доверие Елиневича ему было наплевать, он уже перерос тот возраст, когда покупаются на такие штучки. Ему и прежде доводилось налаживать производственный цикл "от и до".
      Изе нравилось смотреть на "Илы". Он просто влюблен был в эти серебристые громады, выраставшие на стапелях. "Илам" нужны были стапельные домкраты.
      На пятые сутки на Изин участок работали почти все станки в цехе – токарные, фрезерные, сверлильные, автоматные. Когда третий цех задержал корпуса редукторов, Изя поднял телефонную трубку и сказал:
      – Начальника цеха пригласите к аппарату.
      – Он на планерке, – ответили Изе. – Кто говорит?
      – Срочно начальника цеха к аппарату! – громко повторил Изя. – Говорит дублер директора завода!
      – Кто?.. А!.. Минуту!
      Корпуса редукторов поступили через два часа.
      Работяги и прежде уважали Изю. Он никогда не матерился, не тыкал тем, кто был старше его. Но он всегда был аккуратен и туго знал свое дело – такое работяги понимали. Последние дни рабочие особенно почтительно косились на Изю, когда он проходил по цеху – осунувшийся, небритый, в мешковатой "спецухе".
      – Борисыч, иди поспи, – говорил Григоров. – Иди поспи, на тебе лица нет. График соблюдается, Борисыч… Я проверю эту партию, а ты поспи.
      Тогда Изя понимал, что надо немного поспать, иначе он будет плохо соображать и где-нибудь напортачит. Он шел в конторку, ложился на топчан и спал час.
      Несколько раз к Изе заглядывал Головко.
      – Справляетесь, Браверман? – спрашивал Головко (он-то знал, что Изя справляется). – Помощь нужна?
      – Все в порядке, товарищ Головко, – отвечал Изя. – Вот знаете, какое дело…
      Когда все закончим – всем рабочим обязательно бы премию… Это можно? Все хорошо работают…
      Смены работали по двенадцать часов.
      – Все будет учтено, Браверман, – говорил Головко. – Инструментальщики не подводят?.. Хорошо… Тридцать восемь домкратов смонтировали. Давайте, Израиль Борисович! Давайте, дорогой…
      Изя с симпатией относился к Головко.
      Однажды Изе было поручено выступить на партсобрании. Сначала секретарь парткома сказал про банду Тито – Ранковича, а потом Изя делал сообщение про школы рабочей молодежи. Изя сказал все положенные казенные слова, а потом еще добавил от себя.
      – Наша молодежь, товарищи, руководствуясь идеями Ленина – Сталина, – сказал Изя, – чутко прислушивается ко всем новым указаниям партии. Молодежь – она как барометр новых веяний… Молодежь – и наша заводская молодежь в том числе – молодежь не подведет, товарищи!
      После собрания Головко остановил Изю в коридоре, крепко взял за локоть и отвел к окну.
      – Слушайте, молодой человек… – тихо сказал Головко. – Вы толковый парень, Браверман… Что ж вы не соображаете, что говорите?
      – А что я такого сказал, Константин Андреевич? – удивился Изя.
      Головко посмотрел по сторонам, притянул Изю к себе за локоть и, дыша Изе в лицо, зло сказал:
      – Вы беспечны, как мальчишка, Браверман! Вы глазом моргнуть не успеете, как вам оторвут голову! Следите за языком, Браверман! "Молодежь – она как барометр" А вы знаете, кто в свое время сказал: "Молодежь – барометр партии"? Знаете?
      – Нет, – пожал плечами Изя.
      – Это сказал Троцкий! – Головко отпустил Изин локоть. – Следите за языком, Браверман!
      Четырнадцатого числа Изя понял, что они успеют. Он зашел в фюзеляжный цех – черные, лоснящиеся домкраты стояли на шести стапелях.
      – Успеваю… – подумал Изя. – Я кое-что значу… Я кое-что умею… Грош мне цена, если не поступлю в аспирантуру. Но я поступлю.
      – Успеваете, Браверман, – сказал незаметно подошедший Елиневич. – Я слышал, что вы подали документы в НИИАТ. У вас будет самая лучшая характеристика.
      Изя позвонил домой. Трубку взяла Вера Андреевна, соседка.
      – Вера Андреевна, маму позовите, – попросил Изя.
      – Ты почему дома не показываешься, стахановец? – насмешливо спросила соседка и закричала: – Люба! Люба! Иди к телефону! Изя звонит…
      – Изинька, как у тебя там? – тревожно спросила мама.
      – Мама, все хорошо… Работаем. Еще пару дней – и все. Как ты себя чувствуешь?
      – Хорошо… Вчера поднялось давление… А сегодня хорошо. Изя, у тебя послезавтра день рождения…
      – Ах ты, черт… Забыл, мама… – виновато сказал Изя.
      – Ну что же ты – не вырвешься?
      – В воскресенье отпразднуем, мама. Мне премию дадут. Дрова привезли?
      – Привезли! Боречка привез. Сам сложил в сарае… Изя, я немного дров Вере отдала. Ты не возражаешь? Скоро холода, им в техникуме дрова не выделили…
      – Правильно, – сказал Изя. – Я еще постараюсь получить. Мама, из Москвы не было ответа? Насчет аспирантуры?
      – Нет, Изя. Как ты кушаешь? Вам дают горячее?
      – Мама, я тебе сколько раз говорил – дают талоны… Питание хорошее… Целую, мама.
      В четверг Григоров сказал Изе:
      – Ты, может, домой пойдешь? Четыре штуки осталось. Я прослежу.
      – Все закончим, и пойду домой, – сказал Изя. – Иван Степанович, у Амалии никаких претензий не было по последней партии?
      – Ух, Амалия дает шороху! – довольно сказал Григоров и хохотнул. – Восемь шестерен не приняла.
      – Вот видите – восемь шестерен! – сказал Изя. – А вы говорите – домой…
      В пятницу утром последний домкрат прошел технический контроль. Затем домкрат принял военспец.
      – Все в порядке, Александр Сергеевич? – спросил Изя.
      – Четко работает ваш участок, Израиль Борисович, – одобрительно ответил майор Бессонов. – Вовремя "Илы" запустим. Знаете, кто будет проводить испытания?
      Владимир Константинович Коккинаки! Прославленный летчик-испытатель!
      Изя зашел в дирекцию, поднялся в приемную Елиневича и сказал секретарше:
      – Доложите директору, пожалуйста, что военспец принял последний домкрат.
      Он вернулся в цех, позвал Резника в конторку и сказал ему:
      – Слушай, я пошел… От меня уже толку мало… Посплю. Ни черта не соображаю…
      Накладные завтра подпишу.
      – Борисыч, ты теперь знаменитость на заводе! – восхищенно сказал Резник. – Вот только что начцеха звонил из дирекции… Молодец ты, Борисыч. Нет, ей-богу, я тебя всегда уважал!
      – Ага… – сказал Изя.
      Он хотел только одного – лечь на чистые простыни и поспать.
      Изя снял спецовку, надел пиджак, кепку, взял габардиновый портфель и пошел к проходной.
      Возле доски с надписью "Достижения сталинского самолетостроения" стоял Боря Суперфин и прикалывал кнопками бумажный лист.
      – Изя! – крикнул Боря. – Молодец, Изя! Отлично! А ну-ка – ответим Трумэну и Аденауэру нашими "Илами". Им, поди, мало не покажется!
      На листе было написано:
 
      "СЛАВА КОММУНИСТУ, ИНЖЕНЕРУ ИЗРАИЛЮ БОРИСОВИЧУ БРАВЕРМАНУ, СВОЕВРЕМЕННО
 
      ВЫПОЛНИВШЕМУ ВАЖНОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЕ ЗАДАНИЕ!"
 
      Изя улыбнулся Боре и махнул рукой.
      – Боря, спасибо за дрова, – сказал он.
      Боря поднял над головой сжатый кулак.
      Изя шел к проходной. Его подташнивало, глаза закрывались сами собой, и казалось, что под веками у него песок.
      Навстречу прошли двое рабочих. Изя достал из кармана пиджака пропуск.
      – Дублер директора завода, – услышал Изя за спиной.
      В этих словах не было насмешки.
      А Изя усмехнулся.
      Дублеру директора завода вчера исполнилось двадцать четыре года.
 
      Отец вновь отложил журнал.
      – Ну, как там у вас, ребята? – спросил он. – Белые держатся?
      – Белым кранты, – сказал Никон.
      Бравик дожимал его. Бравик ввел ладью на е2.
      – Все, – негромко сказал Никон и положил своего короля на доску. – Сдаюсь.
      – Не слышу, – сказал Бравик.
      – Сдаюсь!
      – Папа, я выиграл, – сказал Бравик и протянул Никону руку.
      Никон пожал его руку и сказал:
      – Что у нас получилось? Испанская партия?
      – Да, – кивнул Бравик. – Испанская партия.
      Никон взял сигарету и поудобнее устроился в кресле.
      – Слушай анекдот… – сказал он.
      – Ребята, а налейте и мне коньячку, – попросил отец.
 
      Вадя, январь 97-го

"НАШ ЧЕЛОВЕК В ГОРАХ"

      …Когда мне плохо, я работаю… Когда у меня неприятности, когда у меня хандра, когда мне скучно жить – я сажусь работать. Наверное, существуют другие рецепты, но я их не знаю. Или они мне не помогают…
      Аркадий и Борис Стругацкие
      "За миллиард лет до конца света" Выходя из подъезда, Тёма пропустил Худого и прикрыл за собой дверь.
      – И залпы башенных орудий в последний путь проводят нас, – сказал Худой и утешающе похлопал Тёму по плечу.
      Они постояли. Тёма поправил шарф. Худой закурил.
      – Ты извини, – сказал Худой. – И перед ним потом извинись… Зря я…
      – Да ладно, – мрачно сказал Тёма. – Он привык.
      – Мы же ему не заплатили… – спохватился Худой.
      – Да ладно, – повторил Тёма.
      – Ладно – у попа в штанах, – укоризненно сказал Худой. – Вернемся, надо заплатить…
      – За что ты заплатишь, господи?.. Не возьмет он. Не берет он за такие разговоры.
      – Сознательное в бессознательном… – Худой поднял воротник куртки. – Бессознательное в сознательном… Бред.
      "Я хотел как лучше", – подумал Тёма и сказал:
      – Не нужен тебе психоаналитик, это точно.
      – Куда уж точнее, – согласился Худой. – Что я – дикий?
      "Знаю я, что тебе нужно, – подумал Тёма. – Только бы ты не скис".
      – Ты извини, Тём. Время на меня убил. Дунешь?
      – Не… – Тёма принюхался к дыму сигареты. – Я по другой части. Я другое поколение.
      – Ну да, – кивнул Худой. – Вы – пьющее поколение.
      – Мы – героическое поколение, – назидательно сказал Тёма.
      Он уже нес что ни попадя, ему было все равно что говорить.
      – Куда тебя отвезти?
      – Я пройдусь, – сказал Худой.
      – Вадик…
      – Что, Тёма, дорогой?
      – Вадя, ты тертый… Ты умный…
      – Тёма, прекрати, – твердо сказал Худой. – Пока, брат. Я пройдусь.
      Он бросил в урну окурок, пожал Тёме руку и пошел через дворик.
      Тёма смотрел, как Худой идет мимо детской площадки, как горбится от мороза в своей короткой куртке, и думал: "Ну да – он тертый и умный… Сеня Пряжников не глупее был… Помогло это Сене? Дела – говно…" Он постоял минуту возле подъезда, пробормотал "вот, черт!" и шагнул к машине.
      Едва он повернул ключ зажигания, затилиликал телефон.
      – Да! – раздраженно сказал он.
      – Что "да"? – спросил Никоненко. – Что "да"? Ты водил его?
      – Ну, водил… На кой черт я только его водил…
      – И что?
      – Он посидел там… немного. Он не захотел разговаривать!
      – Как не захотел? С кем?
      – С психоаналитиком.
      – С каким психоаналитиком? – брезгливо спросил Никоненко. – Что за чушь? Слушай, ты чем там занимаешься? Ты его к Валере водил?
      – К Валере? Ах, да… – спохватился Тёма. – Водил… Да. Утром. Делали компьютерную томографию… Я правильно говорю – компьютерную, да?
      – Да, правильно. И что?
      – А что я в этом понимаю? Лера сказал, что позвонит тебе.
      – Ни черта от вас от всех полезного, – злобно сказал Никоненко. – Сам сейчас Лере позвоню… Занимаетесь какой-то херней…
      – Иди ты в жопу, – с душой сказал Тёма.
      – Сам иди в жопу, – сказал Никоненко и положил трубку.
 
      Вадик действительно очень хотел пройтись. Сегодня с утра у него не болела голова, сегодня отчего-то отпустило. И не двоилось в глазах. Иногда его пошатывало, но с этим он научился справляться – нужно было дунуть, и головокружение прекращалось. Ненадолго.
      Он уже стал было сживаться с головной болью, знал, когда принять таблетку, когда погодить, когда дунуть, когда – просто полежать в темной комнате. Вот только беда, что головная боль усиливалась понемногу с каждой неделей. И вечером еще наваливался страх. Но сегодня-то было грех жаловаться. Сегодня был хороший день.
      Он шел по Русаковке к метро. День был морозный, искрящийся такой денек, пуржило, поземка полировала снежком серые полоски трамвайных рельсов.
      Вадик вспомнил, что вечером на Нагорной включают свет, и взбодрился.
      "Ну конечно, как забоюсь, так возьму доску и поеду на Нагорную… Ух ты!.. А чего на Нагорную?… Надо же к Сане поехать… Саня мне свет включит…" Тут он малодушно подумал – а как же он станет возвращаться потом, после катания, на ночь глядя, во Фрязино?
      "У Сани и переночую… Верно…" Он представил себе квартиру Саши Берга в Крылатском, самого Сашу.
      "Даже можно будет выпить с ним немного… А уж страшно-то наверняка не будет, тепло у Саши, спокойно… Был бы дома…" Он сразу стал искать глазами автомат, засуетился, увидел, быстро подошел и сунул в щель карточку.
      – Сань…
      – Вадя, – сказал Берг, – Машка – аферистка… Она мне только что сказала про психоаналитика… Вадя, это все фуфло… Не нужно… А вечерком приезжай покататься. Я тебе свет включу. Бери доску, приезжай. Я вашу шпану не пускаю – склон убивают. Тебе свет включу. Ночевать – у меня… А хочешь, дунем… Фильм купил – "В три десять на Юму". Ты видел?.. Вадя, приезжай, я жду.
      Вадик потер лицо, сказал: "Я к семи", – и заплакал. Берг что-то говорил из трубки, а Вадик кивал, всхлипывал и выцарапывал уголком карты на заиндевевшем стекле волка из "Ну, погоди!".
 
      Вадик по прозвищу Худой был двоюродным братом Гены Сергеева, то есть человеком априорно неслучайным. Он был моложе всех, лет на шесть-семь моложе, но его приветили. В конце концов, Берг с Гаривасом тоже когда-то числились юношами.
      Покойный Сеня Пряжников барственно и добро говорил: юноша Владимир и юноша Александр. Никоненко плавно вынимал изо рта трубку и кивал Сене, соглашаясь – мол, да, молодежь, молодежь должна быть рядышком, это и ей, и нам полезно. Тёма Белов говорил: "А на прошлой неделе, мессиры, юношу Вадима видели читающим Пушкина!" – "Я думал, это про летчиков, – придурковато оправдывался Вадя. – Ас Пушкин".
      В компанию он был вхож около двух лет. "Набережную неисцелимых" он не читал и не цитировал, но определенно читал Шервуда Андерсона, Салтыкова-Щедрина и Уайлдера – проверяли. И он знал разницу между Тушинским Вором и Воренком. А это на фоне повсеместного интеллектуального оскудения было каким-никаким цензом. К Ваде уже было привыкли, как случился "шкандаль" – неожиданно оказалось, что Вадя сноубордист. Досочник. Шпана. Пятью-шестью годами раньше Ваде было бы с треском отказано от дома. Но с возрастом отцы-основатели помягчели. Отнеслись с юмором.
      "Он не виноват, отцы, – терпимо говорил Тёма. – Может, детство было тяжелое…
      Или еще что…" Вадя даже ездил со всеми в Терскол (пока они еще ездили в Терскол, пока не разлюбили), на "Мире" он коротко переговаривал со спасателями, и они смотрели в сторону, пока Вадя с доской под мышкой уходил куда не положено. Поднимаясь на "Кругозор", Тёма, Никон и Гаривас видели росчерки Вадиной доски на девственных каменистых стенках.
      "Ты же приличный человек, – уважительно говорили Худому за вечерним коньяком в "Вольфраме". – Ну попробуй лыжи. Ты же по-русски грамотно говоришь, ты же книги читаешь…" "Хорош, деды, – вежливо отвечал Вадя. – У вас своя мифология, у меня – своя.
      Свободный человек в свободной стране. И скручивающий момент отсутствует. Летать проще. Ясно?" А уж летал он… Да. Чего уж. Летал. По целику летал, по льду, по буграм – где хотел, там и летал.
      Он был лучше всех. Когда Вадя приезжал в Азау, вся "молодежь – не задушишь, не убьешь" собиралась вокруг. Патлатые, развязные, понтовые, мажорные, с оранжевыми "Моторолами", в банданах, в "полартексе", скромненькие, нафаршмаченные, крылатские, нагатинские, питерские, киевские – все. И он знал для них слово.
      Тихо здоровался с одним, с другим… Мог дать попробовать свою доску с автографами Гаскона и Шастаньоля – они расписались несмываемым маркером в апреле девяносто шестого в Марибеле. У Худого было много досок, он в горы меньше трех не брал, и была особенная, любимая – "Оксиджен-Глоуб", на ней корифеи расписались, а Гаскон сказал: "У тебя, Вадя, с законами физики какие-то свои отношения". Правду сказал – то, что делал Худой, даже некой особой техникой нельзя было назвать. Он знал склон телом – от макушки до подошвы. Ему достаточно было видеть ближайшие десять метров горы, а уж как себя дальше повести – разбирался на месте. Он прыгал, кантовался, и еле уловимое касание точно сообщало ему, как поступить дальше. И еще он самым мистическим образом оказывался в горах. Он не раздумывал. Быстро оформлял отпуск за свой счет. Пока Тёма с Бергом считали да рядили – "…билет, апартаменты, ски-пасс… э-э, не, бля, дороговато, перебьемся Татрами…" – Вадя выныривал в Червинье со своими досками, зеленым брезентовым рюкзаком и полтинником за душой. Или – в Шамбери.
      Он день катался, а вечером, похмыкивая, садился за преферанс с чехами, до утра, сердечно прощался и уходил с шестью сотнями. Потом… словом, было несколько вариантов "потом".
      Покупал самый простой пансион, жил неделю, потом последовательно чинил гриль, газовую колонку, усовершенствовал теплоцентраль – его приглашали пожить и постоловаться еще неделю. С тем же полтинником возвращался в Москву, покупал в "дьюти-фри" "Баллантайнз" и "Бучананз", приезжал вечером к Бергу. А траву – траву он просто брал из воздуха. Везде. С Вадей всякий делился – от Петропавловска-Камчатского до Кировска, от Церматта до Аосты.
      "Хиппи, – говорил Гаривас и разводил руками. – Хиппи поганое… И никаких вам явственных ориентиров. Улисс, блин, доской стукнутый и доской живущий…" И такое было. Скажем, в девяносто четвертом, в Червинье, Вадя тогда впервые приехал в Италию, у него горели глаза, он сходил с ума от счастья. Во вторник он простелил по стенке двести метров, юркнул в кулуар, попетлял, красуясь, и вблизи подъемника оторвал "корскрю". И уже когда с доской под мышкой скромно стоял в короткой очереди, к нему боязливо подошел восхищенный антиквар из Антверпена и попросил "класс". Вадя был смущен. Он прежде не думал, что доска может кормить.
      Антиквара он после, через год, еще раз выкатывал в Валь-д'Изере, и у них даже нашелся общий знакомый – приятель Тёмы Белова Йозеф Кнехт, профессор славистики из Утрехта.
      Возвращаясь в Москву, Вадя скучнел и шел на работу в НПО "Исток" во Фрязино.
      Паял, лудил, в девяносто четвертом защитился. По субботам приезжал к Тёме, к Бергу, к Никону, немножко выпивал, в спорах о судьбах российской словесности не участвовал, помалкивал. (Никон говорил: "Злость копит, щас скажет".) Сидел на полу у стеллажа, ставил на место книги, которые брал в прошлую субботу, откладывал книги на следующую неделю. Изредка подходил к столу, выпивал рюмку "Дербента" или "Васпуракана", хорошо выдерживал паузу и говорил, как гвоздь вбивал: "Ерунда все это, Тёмка… Нет никакой такой ментальности Нового Света, и не надо ее приписывать ни Элиоту, ни Фросту. Они – над временем и над географией". – "Вундеркинд… – ворчал Гаривас, – интуитивное у него понимание, блин". А Гаривасу он мог сказать: "Тебя "Письмо к Горацию" только тем и привлекает… хоть ты ни черта в нем не понял… что это просто образец хорошего русского языка".
      Правильно говорил. Тёма тогда еще был трепло, журналист, любитель от литературы.
      А Гаривас наслаждался русским языком тех эссе, что Рыжий писал на английском.
      Тёма же тогда угадывал и все не мог угадать отличие всей американской литературы от всей литературы европейской.
      Гаривас – педант, потаенный эстет – сквернословил и бурчал: "Обормот…
      Анашист… Закрой рот, бери гитару…" Вадя покладисто брал гитару, пел любимый в компании романс "Белой акации гроздья душистые".
      Еще он пел:
 
      Редеет круг друзей, но – позови,
      Давай поговорим, как лицеисты, -
      О Шиллере, о славе, о любви…
      О женщинах – возвышенно и чисто*.
 
      "Что у него в голове за салат? – продолжал бурчать Гаривас. – И Шиллер тебе, и лицеисты… Каэспэшные вирши – как коклюш, ими надо болеть в детстве…" И получал. "Был такой поэт – Пушкин, – вежливо отвечал Вадя, откладывая гитару, – написал в числе прочих стихотворение "19 октября"… Посвящено, по слухам, Вильгельму Карловичу Кюхельбекеру… У Шпаликова, стало быть, оттуда цитатка…