Адмирал Де Рибас

Несмотря на мои отношения с братцем его Григорием, он меня пытался в постель увлечь. Но, слава Богу, сия участь меня миновала. Укажи, Александр Михайлович, чтобы ни в Петербург, ни в Москву он не смел казать глаза его бесстыжие, неблагодарный. В отставку его немедля. Ни к армии, ни к флоту, ни к государственным занятиям Алешку более не допускать. Пускай в деревне безвыездно мается. Благо бабья в деревнях достаточно. Утешится кобель. Должно также учредить над ним строжайшее наблюдение от полиций. Ежели он, Алешка Орлов осмелится на колобродства, немедля о том сообщать мне для принятия мер к пресечению их и к примерному наказанию не только заводилы, но и соумышленников его, не глядя на лица.

– Что бродяжка сказывает о польских смутьянах?

– Путанно свидетельствует. Ежели Орлова она порицает и обвиняет в измене и гнусном коварстве, то польских смутьянов почитает верными приспешниками в ею задуманной крамоле. По всему видно, ваше величество, что не жилица она. Петербург ей климатически не показан, а сырые казематы Петропавловской крепости – и того более.

– Гляжу я на тебя, князь, и думаю: Уж больно жалослив ты. Не взять ли тебе бродяжку в дом свой? Авось скорее после жеребца, каков Алешка Орлов, оклемается.

– Помилуйте, ваше величество, все помыслы и дела мои обращены к служению престолу.

– Самозванку отдать в монастырь. Пусть искупает крамолу свою не только страданиями, но и покаянием перед Господом. Заточение бродяжки в монастырь и государству, и Богу угодно. Государство этим избавится от возможной смуты с насилиями и человекоубийством, а Господь примет милосердие наше к бродяжке как дело ему угодное. Прикажи, князь, отправить бродяжку в Ново-Спасский монастырь. Игуменья там известна смирением и богословской ученостью, а также знанием французского языка, ибо бродяжка по-русски не говорит. Укажи, князь, на волю мою упомянутой игуменье употребить всевозможные старания, чтобы секретная узница только с ней отношения имела.

– Будет исполнено, ваше величество.

– Игуменье беседы с узницей иметь только о спасении души грешницы. Мне сказывали, что особа эта из знатной фамилии: то ли княжна, то ли баронесса. Несчастная любовь, коварство, разбитое сердце, то ли еще что в этом роде. Впрочем пока стоит этот мир – будет любовь, будет и коварство, будут и разбитые сердца. Баронесса оставила свет. Эта история достаточно нашумела, стала известной при дворе и нам, князь. Баронесса прекрасна. Я думала, что молодое создание будет в обители недолго. Ведь мы – женщины – королевы, баронессы, статс-дамы, фрейлины и горничные, князь, мы терпеть не можем строгости и отсутствие мужского общества. Баронесса сошла с ума или святая, именно поэтому, князь, мы определили местом заточения опасной преступницы Ново-Спасский монастырь. Баронесса сделает и бродяжку сумасшедшей или святой. И в том, и в другом случае самозванка сделается для нас безопасной. Ступай, князь, исполнять нашу монаршью волю.

В почтовом дилижансе под крепким конвоем Валдомирская была привезена в Ново-Спасский монастырь и помещена в маленькую келью с высоко поставленным окошком, выходившим на пустырь. Пол кельи был из ноздреватого камня, стены – из некрашенного, потемневшего от времени дерева. В келье была узкая кровать, два табурета и крепко сколоченный стол. Валдомирская как вошла в келью в крестьянском кожушке так и бросилась на кровать лицом вниз, в подушку. Ее плечи дрожали, она рыдала – заброшенная всеми, насильно определенная сюда, чтобы заживо стлеть.

По дороге от Петербурга она глядела с кибитки на унылые леса и низко нависающие свинцовые тучи. Все вокруг разительно отличалось от высокого лазурно-голубого неба в живописной Италии. Она крепилась, чтобы конвойный офицер не видел ее слабость и охватившее ее отчаянье, когда вот так ее несла страшная сила навстречу недоброй судьбе. Оставшись одна в келье, она дала волю слезам и плакала пока верх не взяла усталость от долгого и трудного пути, пока не пришел тревожный сон. Пришли и сновидения. Ее опять уносила кибитка, рядом с ней сидел, однако, не мрачный офицер, а верная Франциска. Служанка кутала ее в теплые шали и Лиза казалась себе девочкой. В дрожащей дымке далей встал замок. По мере приближения она все более отчетливо воспринимала его высокие куртины, бастионы и возвышавшуюся над всем цитадель. Замок окружал ров, вода в нем была затянута тиной, тронута гниением. Ров исторгал зловоние, отчего Валдомирская проснулась. Оглядевшись вокруг, она обнаружила себя в монастырской келье и поняла, что неприятный запах проникает в келью через окошко, выходившее в пустырь. Глаза ее вновь смежились, и она вновь погрузилась в сон. Стены замка были сложены из бута, почерневшего от времени, полы были покрыты звериными шкурами. Старый француз здесь учил ее приседаниям, поклонам и танцевальным движениям. Это было ее далекое, невозвратно ушедшее детство с заботливыми, но таинственно удаленными от нее маменькой и папенькой. И вновь экипаж, перестук колес, топот копыт, игрушечные домики вдоль дороги, зеленые луга и череда черно-белых коров, окруженная мохнатыми собаками, и пастушок с длинной палицей. Все было прелестно: и синее небо, и яркое солнце, и коровы на зеленом лугу, и маленький пастушок с большой палицей.

Наступившее пробуждение вернуло Валдомирскую в холодную мрачную келью. Над ней стояла высокая монахиня с отрешенным лицом и потухшими глазами.

– Я – мать Надежда, – сказала она, – игуменья монастыря. Каждый входящий сюда не теряет надежду о спасении души, отягощенной грехами. Ты, несчастная, грехов имеешь более иных злодеев. Ты покушалась на державу и была близка к тому, чтобы вызвать в ней смуту. Нынче ты вся погрузилась в печаль свою, жизнь тебе опротивела и ты склонна говорить только о горестях своих. Наперед скажу тебе, несчастная, меня не обвиняй, не ищи во мне пороки, не борись со мной. Для спасения души твоей я стану вызывать в тебе презрение к прежним делам разума и рук твоих, ко всем, окружавшим тебя нечестивцам. Они месили тебя подобно глине для достижения своих греховных целей. Если разум твой просветлеет, если ты одолеешь пороки свои, изгонишь из души своей скверну и будешь тверда в смирении и в прочих добродетелях, то забудешь горе свое и будешь вспоминать о нем как о воде протекшей. Жизнь твоя оттого просветлеет как благоденственное утро и станет ясной как полдень и обретешь ты спокойствие и надежду на милосердие к тебе Господа нашего. Пойми, несчастная, что тебя сотворила Его рука, что от Него душа всего живущего и дух всякой человеческой плоти. У Него премудрость и сила. Кого он заключает в темницу, тот помимо воли Его не освободится.

– Где я нахожусь и кто вы, сударыня?

– Ты в святой обители определена сюда для приуготовления к постригу?

– Я желаю умереть или жить, но не заживо гнить. Я молода и хороша собой, меня окружали дерзающие мужчины, гордые принцы и храбрые солдаты. Миг моих желаний побуждал их на подвиги, ласкающий взгляд моих очей был им наградой. Мне открыт был мир: Персия, Турция, Франция, Германия, Италия, города и нивы, лагуны морей и полноводные реки, дворцы и замки, балы и маскарады… Что в своей жизни видела ты, святая мать? Может ли иступленная молитва, обращенная к тому кого не видим, чей голос не слышен, заменить жаркую любовь, крепкие объятия, нежные поцелуи, истому обладания, дающею тебе усладу, не сравнимую ни с чем, сила которой возрастает от ласкательных слов, наполняющих уши твои. От этого разум твой, очи твои и уста, грудь твоя, живот и чресла погружаются в блаженство. Испытала ли ты, святая мать, что было дано мне? Красота и молодость есть чудо из чудес, но чудо преходящее. Жизнь наша быстротечна. Черты лица нашего, как бы ни были они дивными, увядают и покрываются морщинами, глаза тускнеют, упругое чистое тело становится дряхлым, покрывается скрытыми под кожей сгустками крови и коростой, утрачивают былую прочность наши кости. В старости мы исторгаем из тела нашего зловоние и вызываем отвращение, теряем влечение к земным радостям. Жизнь, вошедшая в нас бурным потоком, угасает и мы превращаемся в прах.

Валдомирская умолкла. Губы игуменьи Надежды были плотно сжаты. Взор ее был совершенно особенный, ранее Валдомирской ни в ком невиданный. В нем отражалось не то, что было сказано Валдомирской, а скорее сложившийся настрой в загадочной душе игуменьи. Валдомирская этим была удивлена и озабочена. Воистину дьявольское умение ее увлечь хоть кого силою искусительного слова открывало ей души самых разных людей по характеру и положению в обществе, склоняло их к ней и обращало в ее веру. Было, однако, похоже, что душу игуменьи слова Валдомирской не тронули.

– Жизнь, о которой говоришь ты, несчастная, преходяща, по сравнению с вечностью она есть миг и нам ниспослана Богом как испытание. Запомни, не услада телу нашему, а противостояние искусам есть смысл жизни. Временное бытие наше на земле грешной ничтожно по сравнению с жизнью вечной, которая предстоит нам в муках ада или в блаженстве рая, зависимо от твердости духа нашего, оттого как станем мы приносить в жертву Господу услады тела нашего, которое есть чаша греховности и преклоняется перед соблазнами, идущими от дьявола. Обрати сердце твое к советам праведных и отврати уши твои от искушений. Запомни, несчастная, Господь щедр на милости его, милосерден к грешникам. Ежели узришь ты истину Его и будешь верна Его заповедям, то будешь прощена. Аминь, – игуменья перекрестила себя и Валдомирскую и покинула келью.

Было бы неверно думать будто игуменья Надежда в жизни ее прошлой была чужда земному, будто ей неведомы любовь, услады и радости, которые изобильно познала Валдомирская. Надежда принадлежала к знатной дворянской фамилии. В детстве она была окружена гувернантками и наставниками в разных науках и искусствах. Прекрасная внешность, веселый и общительный нрав, расположительность и доброта были отмеряны ей щедрою рукою. Появление ее в свете было замечено и была она удостоена шарфа фрейлины ее величества. Роскошные платья, бриллиантовые украшения, балы, маскарады, катания на санях на масленицу – все это было. Были флирты и любовь, обручение и венчание. Ее избранник из обрусевших прибалтийских немцев принял православие. Высокий блондин, почти альбинос, голубоглазый, с правильными чертами мужественного лица, он стал ее кумиром. Состоял он на флотской службе. Некоторые время они жили в Ревеле. По получении штаб-офицерского чина его перевели в Петербург в адмиралтейство. Богатый особняк, пышные выезды, приемы и визиты. Мир, ее окружавший был прекрасен, счастье безгранично. Но пути твои, Господи, неисповедимы. Два года блаженства в супружестве…

Она стояла пасхальную заутреню и литургию одна. Он был в дальнем плавании. Известие о его гибели пришло перед Вознесением. Этот яркий солнечный день стал черным днем в ее жизни. Она разрешилась от бремени мертвым мальчиком и приняла постриг в Ново-Спасской обители.

Игуменья Надежда вошла в келью Валдомирской. Она была в черной бархатной камилавке и оттого казалась выше ее роста. Ее большие серые глаза были отрешенными, лицо – грустным, но не скорбным, скорее это была даже не грусть, а самоуглубление в себя и свое от мирской суетности самотрещение.

– Отныне, – сказала игуменья, – каждый день твоей жизни должен освящаться молитвой. В Ново-Спасской обители есть свой порядок, он в богослужениях, в строгом общения с Господом нашим, с матерью Божьей, со святыми угодниками. Начинается твоя монастырская жизнь с литургии и таинства причастия. Приняв в себя Святых Тайн, ты войдешь в лоно церкви, сестра моя, чтобы жить всегда и вовеки. Причастившись, ты соединишься с Господом, который есть жизнь и любовь.

Валдомирская подняла глаза на игуменью и с деланным смирением, в чем она была мастерица, сказала:

– Слушаюсь мать моя во Христе и повинуюсь.

Со свойственной ей проницательностью игуменья Надежда в словах Валдомирской уловила лукавство, но особого значения этому не придала, понимая что обращение закоренелой грешницы на путь истины трудно.

– Каждый день ты будешь стоять вечерню и утреню, а в канун праздника – всенощную. Отныне день твой начинается и завершается молитвой во спасение души твоей.

– Не считает ли святая мать, что душа моя устанет от столь великих бдений? Во всем должна быть мера. Ежели Господу мы станем столь докучать молитвами о спасении души нашей, в ничтожестве пребывающей, не отвратит ли он ухо свое от наших стенаний?

– Не кощунствуй. В твоих словах строптивость и злоба. В святой обители послушнице пристало быть смиренной.

– Это будет самое тяжкое испытание для меня. Станет ли мне силы отказаться от своенравия?

– В обители должно также отрешиться от чревоугодия, приобщиться к телесному воздержанию. Пост будет способом покорения твоего греховного тела душе.

– Это также – трудное испытание.

– Не словоблудствуй.

– Я, святая мать, открываю свои дурные наклонности дабы найти в тебе опору для борения против них и обращения себя на путь истинный. Не станешь же ты утверждать, что открытие моих слабостей тебе – поступок едино только осуждения достойный?

– Не словоблудствуй, несчастная. В том, что утверждаешь ты я слышу пока одно лишь упорство и заблуждение во грехе.

– С чего бы так? Не потому ли, что твоей святостью, к небесам вознесенной, разум твой отвращается от земного смысла сказанных мною слов?

– Не могу пройти мимо ехидства в твоих словах. Озлобленность плохой советчик в делах и дурно преемлема не только Господом, но и людьми. Отравляющая желчь губит души, превращает и разумных людей в глупцов.

Валдомирская молчала.

– Причастие, молитвы, пост очистят тебя от скверны, в которой ты жила и которая наполняла тебя. Стань достойной монашества, прими первый постриг и начни новую жизнь, встань на путь к спасению себя.

– Достойна ли я того? Душа моя безмерно отягощена грехами.

– Милосердный Господь наш желает, чтобы все люди спаслись. Благодать Божия зовет нас к себе. Приклони ухо твое к зову этому, найди в себе достаточно мудрости и силы, встань на путь истины и спасена будешь.

– Благодарю, святая мать, за просветление помутившегося рассудка моего. Понимаю, что выхода у меня иного нет как только готовить себя к постригу, что путь этот предопределен мне волей другой праведницы – Екатерины. Своим спасением я буду прежде всего обязана ей.

– Монахиней ты станешь только по собственному желанию. Мы терпим тяготы нашей монастырской жизни не по принуждению.

– Теперь, когда я в обители и не в моей воле оставить ее, я благодарю тебя, святая мать, что открыла ты мне истину, не покривив душою.

Валдомирская в послушании была неприлежной. Большую часть ее монастырской жизни она недомогала. Причиной тому была ее беременность, о чем свидетельствовали изменения в ее внешности. Когда уже не было никакой возможности скрыть это, игуменья Надежда распорядилась ей, Валдомирской безвыходно быть в келье. Повитухами были две пожилые монахини. На свет Божий появился крепкий мальчик, не только внушительный видом, но и громогласием. В Петербург тотчас была отправлена депеша. Получив ее, князь Голицын счел нужным о происшедшем поставить в известность государыню. Основанием к тому было особое положение роженицы. Государыня приняла эту весть по видимости холодно. Завершив слушание общего доклада князя, ее величество вернулась к случаю.

– Что, князь, каково бродяжке после родов? Здорова ли?

Поскольку в донесении из Ново-Спасского монастыря указывалось,

что роды были трудными, князь Голицын счел возможным сказать, что Валдомирская здоровьем неблагополучна и в самой продолжительности ее жизни – сомнительна.

Помедлив, государыня заметила:

– Младенца бродяжки, отдать на воспитание Алешке Орлову под именем Алексей-же на положении его законного сына, то есть с восприятием младенцем прав состояния отца. Страданием невинного дитя не должно искупать распутство родителя. Это наша непременная воля. Буде Орлов ослушается, о том тебе, князь, поставить нас в известность.

После родов Валдомирская долго была в горячке. Игуменье казалось, что она более не жилица. Мать Надежда предложила несчастной маслособороваться с покаянием в грехах, ибо нет участи более горькой нежели смерть без покаяния. Было, однако, похоже, что Валдомирская не могла взять в толк, что от нее требуется. Вскоре ее состояние улучшилось. Она стала подыматься и ходить по келье без помощи и поддержки служек. Возвращался к ней и помутневший было рассудок. Ее первые слова были о младенце: каков он и можно ли ей быть к нему допущенной. Игуменья сказала, что сын ее крещен Алексеем и по ее для материнства немощности определен к кормилице, что младенец отдан на воспитание отцу его графу Алексею Орлову, поскольку мать младенца послушница монастыря и готовит себя и пострижению.

Валдомирская была достаточно умна, чтобы взять в толк, что плетью обуха не перешибешь, также точно как не прошибешь лбом стену кельи. После родов ее словно бы подменили. Игуменье Надежде теперь она высказывала знаки почтения, стала ревностно соблюдать посты, стоять службы, неистово осеняя себя крестом, благоговела перед образами Спасителя, Матери Божьей и святых угодников, стала бить поклоны. Ее манера говорить, ее движения свидетельствовали, что она полна благочестия. Даже самый придирчивый глаз не мог определить в ней ловкую лицедейку, искусно вводившую в заблуждение коронованных особ и кардиналов, внешностью и манерами пленявшую многоопытных в любви и интригах мужчин. Надо признать, что не будь Валдомирская авантюристкой, задумавшей овладеть российским престолом, и монастырской послушницей, она несомненно стала бы великой актрисой. Со свойственными ей умом и проницательностью, она определилась в том новом положении, куда забросила ее судьба. Набожность, склонность к милосердию, презрение к богатству и знатности – черты матери Надежды она не только оценила, но и стала этим пользоваться. Валдомирская расположила к себе простодушную игуменью.

Засвидетельствовав твердое намерение отречься от мира греховности, от земной суеты и обратить себя в жизнь духовную, Валдомирская приняла первый постриг и облачилась в черную монашескую одежду.

Между тем граф де Фонтон был единственным из прежнего окружения Валдомирской, кто шел по ее следам.

Валдомирская и Фонтон были одержимы разными целями. Она стремилась завладеть российским престолом, как дочь императрицы Елизаветы Петровны. Он как предводитель барских конфедератов, – спасти Речь Посполитую от опасности ее раздела между соседними державами. Каждый из них, преследуя свою цель, хотел использовать другого: Валдомирская опереться на помощь и поддержку конфедератов, Фонтон – посадить Валдомирскую на престол Романовых и тем подчинить внешнюю политику России интересам конфедератов.

Не станем вникать в моральную и политическую сторону сложившейся ситуации, укажем, однако, что в Валдомирской Фонтон видел женщину. Ведь она была хороша, очень хороша. Мало кто из мужчин не испытывал восторг от встречи с ней. Грациозный стан, большие карие глаза, черные брови, пышная корона волос, правильные черты лица и нос с горбинкой – ее внешность была приятной, манера говорить, улыбаться, стоять, двигаться – очаровательной.

Оказавшись инкогнито, под чужим именем, де Фонтон где подкупом, где разными посулами открыл местопребывание Валдомирской и, несмотря на строгости монастырской жизни, нашел способ передать ей извещение о его намерении непременно устроить ей побег, что вызвало в душе инокини Досифеи неуемное желание вернуться к прежней жизни.

Бежала Валдомирская по условному знаку через окошко ее кельи, выходившее на пустырь. Здесь ее поджидал де Фонтон, его два вооруженных спутника – все конные и верховая лошадь под дамским седлом – для Валдомирской.

Сватовство

Дочь вельможи Ивана Ивановича Бецкого Анастасия и Параша – девушка при ней в услужении склонились над конвертом только что переданным молодой барыне камердинером Федулычем.

– Что это, однако, – озабочено сказала Настасенька. – Впрочем, вот она и надпись: сеньорите Бецкой… От кого бы прислано?

Настасенька костяным ножом вскрыла конверт, вынула вчетверо сложенный лист, развернула его и стала читать: сеньорита, я – Хозе де Рибас, каждый вечер ровно в девять буду у вашего окна в надежде хоть на мгновение видеть вашу очаровательную головку.

– Что и от кого писано? – Парашу снедало любопытство.

– Нынче на мазурку меня ангажировал кавалер гишпанской. Это, милая, есть такое государство, это вот мы с тятенькой были во Франции, так это еще дальше будет. Там, сказывают, вовсе зимы не бывает, одно только лето. Кавалер этот гишпанской с огромными глазищами и как есть политесный. От него письмо с изъяснением мне в любви.

– Батюшки-светы, страсти то какие?… – прошептала Параша.

– Это было на балу… Не откажите сеньорита, говорит он, быть со мной в паре. И все по-французски, но заметно с гишпанским. Я дала ему согласие. В это время подходит граф Ростопчин, я тебе об нем, чай, сказывала… Он весьма за мной волочитца и все далдычит: почему-де я ево не люблю, потому он ко мне имеет серьезные намерения и прочее такое. Я, говорит Ростопчин, имею честь ангажировать вас на мазурку. Весьма, говорю, благодарна вам, граф, только мазурку я отдала другому кавалеру. И кому же? – спрашивает Ростопчин. Ежели, который нынче был у вас, так я весьма вам благодарен, Анастасия Ивановна, что предпочли худородного гишпанского авантюриста мне – графу Римской империи и вельможе российскому. Это, Федор Васильевич, отвечаю, не от какого предпочтения, а едино, что сей худородный, как вы изволили сказать, гишпанский дворянин был ко мне с ангажементом прежде вас, так что не извольте ко мне быть с обидой. Я тут, можно сказать, не при чем, а только так сложились обстоятельства. Как хорош, однако был сей гишпанец. С таким бы кавалером я, кажетца, танцевала бы весь вечер. С ним словно бы в небесах паришь и все на тебя глазеют как никогда прежде. Уж какой он красавец, милая, так это не сказать.

Настасенька подошла к окну и вскрикнула от неожиданности:

– О, вот и он, легок на помине.

Параша подбежала к окну и тоже уставилась на улицу.

– Господи, и вправду красавец. Так бы кажетца и полетела к нему.

– К кому бы полетела, милая?

– К гишпанцу этому.

– Не велю.

– Это с какой радости-то не велишь?

– Не велю, вот и все.

– А вот полечу. Уж больно хорош гишпанец твой.

– Вовсе он не мой. Я к нему безразлична, потому за мной и иные кавалеры убиваютца. Среди них есть и красавчики хоть куда, так что гишпанец этот вовсе без какой мне надобности. Говорю я об нем от нечего делать.

– Ой, Настасья Ивановна, не криви, голубушка, душой. Уж как я вижу тебя, милая… Небось, говоришь вовсе не то, что думаешь, небось закручинил тебя гишпанец этот.

– Милая Настасьюшка, разговор мой нынче о том, что имеет большую значимость для нас. Сама видишь, родная, что я уже вовсе стар и немощен стал, хвори одолевают меня, чего ранее не бывало, на здоровье, слава Богу, не жаловался. Да что, право, на судьбу плакаться. Не обидела она меня. И в примерном отечественном и заграничном учении был, и покровительство от значительных особ имел, и по службе был удачлив, множество встреч с занятными особами случалось как здесь, в России, так и в заграничных путешествиях. Но пора мне, старику и честь знать.

Довольно свое пожил. Только вот какая незадача. Тебе-то каково будет? Я стал дряхл, ты решительно входишь в годы, того и гляди в незамужнем положении станешь девкай-перестарком. А тут оказия какая… Передавали мне, что граф Ростопчин к тебе с серьезными намерениями. Он и при дворе, и в Петербурге персона известная и в почтении пребывающая, молод, собою недурен, из благородного и состоятельного семейства. Право, партия для тебя хороша. Пренебречь оказией было бы неразумно, потому в уверенности нахожусь, что дашь ты мне и искателю руки твоей положительный ответ.

– Сердечно благодарю вас, тятенька, за такую обо мне заботу. То, однако, мне удивительно, что граф Ростопчин мог бы кажетца о намерениях своих и мне прямо сказать, испросясь моего согласия на замужество с ним. Там где мы бываем и граф Ростопчин принят.

– Видишь ли, Настасенька, граф воспитан в прежнем понимании как должно быть в подобных обстоятельствах.

– Я вам, тятенька, потому говорю так, что есть персона, которая вызвала у меня чувства любви и мне отвечает тем же, так что между нами возникла та приязнь, которая так нужна для супружеской жизни. Я об неком иностранного происхождения кавалере. Он не отличим знатностью, однако, в русской военной службе известен прилежностью и преданностью государыне.

– Не заблуждаешься ли ты, Настасенька? Много ошибок вольно и невольно творим мы в жизни нашей. И многие ошибки нами же бывают исправлены. Но ошибка в выборе супруга гораздо более иных к исправлению трудна. Сколько персон почтенных и добра достойных всю жизнь свою маются и страдают от дурного супружества – это позволь мне, старику знать. А ведь жизнь их могла и по-другому сложиться. Подумай, Настасенька… Хорошо ли знаешь иноземца своего? Не авантюрист ли какой? Не жаждой ли чинов и алчностью гоним он к нам? Не станет ли он помыкать тобою, когда войдет в дом наш? В сложившихся обстоятельствах мне более всего дорого твое счастье, в тебе души не чаю Настасенька. Не о титуле графском и богатствах Ростопчиных речь. Бог с ними с богатствами и титулом. Состояние и у нас есть. Не Бог весть какое, однако, достаточное для достойной тебя жизни. К титулам и чинам я не стремился. И то сказать, и нынче не поздно от государыни быть жалованным хоть в князи. Была бы охота. Только в ином я видел смысл жизни от Господа мне жалованной.

В сложившихся обстоятельствах важно был бы он, избранник твой, милая, способным составить счастье тебе, быть верным спутником твоим и опорой как при благоприятии разным успехам, так и в трудностях, которые всегда суть испытания верности.

– Ах, тятенька, у меня, право, голова кругом идет, потому как на все вопросы ваши я не в силах, дать ответ. Кавалер этот мучается от любви ко мне, что свидетельствует не только словами, но и поступками, достойными веры и понимания с моей стороны, как предмета его любовной страсти.

– Скажи мне по крайности откуда он и в какой службе состоит?

– Он, тятенька, гишпанец, а явился в Россию из Неаполя, который в королевстве Обеих Сицилии все равно, что в России Петербург. Жалован он государыней за важные услуги нашему двору, в которых было явлено мужество, едва не стоившее ему жизни. Нынче он в штаб-офицерском чине служит в кадетском корпусе. Государыней доверено ему воспитание небезызвестного вам графа Бобринского, что уже само по себе свидетельствует о достоинствах этого кавалера.

– Зовут-то его как?

– Хозе де-Рибас, папенька, по-нашему Осип Михайлович де-Рибас.

– Каковы отношения его к тебе нынче? Бывала ли ты с ним наедине? Не было ли покушения его на твою девичью честь или иной кавалерской наглости?

– Вы-то, тятенька, знаете, что честь свою я берегу и в понимании того, что я Бецкая. Да и Хозе ко мне не только с любовью, но и с уважением.

– Ну что ж, милая, коли уж так вышло, коли уж тебе не угодно быть графиней, то вели своему иностранному кавалеру сказаться у меня. Не взыщи, дорогая, но мне при родительском моем положении должно иметь с ним беседу, которая достаточно убедила бы меня, что он достоин войти в нашу семью и быть твоим, Настасенька, супругом.

Ростопчин в венской коляске с графскими гербами подкатил к дому Бецкого. В коляску были заложены цугом две пары белых лошадей в яблоках. Дверцу коляски открыл ливрейный лакей, стоявший на запятках.

Человек Бецкого отвесил низкий поклон авантажному барину и с почтением открыл дверь вестибюля. Дремавший там лакей вскочил, в свою очередь низко поклонился Ростопчину, принял от него плащ и визитку.

Извещенный о Ростопчине Иван Иванович встал ему навстречу.

– Честь имею, ваше превосходительство, – сказал Ростопчин, и то, как это было сказано, свидетельствовало о понимании им собственного положения в свете.

– Милости прошу, граф.

– Благодарствую весьма, – Ростопчин чинно опустился в кресло.

– Наслышан об успехах ваших на службе. Весьма рад производству вас в значительный чин.

– Я, милостивый государь мой Иван Иванович, на службе с помыслами о пользах отечества и славе государыни. Рвение мое кем следует замечено и от кого следует мне воздано за труды мои. Нынче, почтенный Иван Иванович, к вам я по делу, от успешности которого зависит не только моя жизнь, но и счастье близкой к вам особы. Речь о дочери вашей Анастасии Ивановне, известной мне достоинствами не только в наружном превосходстве, но и в понимании правил высшего света.

– Благодарствую, голубчик. Благодарствую. Одолжили меня – старика чувствительно.

– Нахожу дочь вашу, милостивый государь, достойной супружества с персоной столь же заметной.

– Право не знаю, что и сказать, Федор Васильевич. Не мне – отцу хвалить Анастасию. Что же до супружества, то дело это свойства весьма тонкого.

– Но вы должно догадались, что визит мой и затеянный разговор не случайны. Я имею обыкновение обдумывать свои слова и поступки. Милостивый государь мой Иван Иванович, я прошу руки вашей дочери.

– Достаточно ли вы с ней знакомы?

– Имел честь.

– Если у вас чувства к ней и ее ответные к вам?

– Не скрою – Анастасия Ивановна мне по душе, но сентиментов между нами не было. Да и к чему им быть? Нахожу Анастасию Ивановну достойной стать мне супругой по основаниям имущественной состоятельности и положения в свете. Как вам, милостивый государь мой, должно быть известно, я граф и душевладелец в пространных имениях. Я желал бы знать, какое приданное полагается за Анастасией Ивановной?

– Да вы, батюшка, на негоцию эту смотрите как на дело решенное.

– Мне казалось…

– Что вам казалось?

– Честь, оказанная Анастасии Ивановне…

– Анастасия Ивановна – девица и в ее положении больше думает о любви и сердечности, нежели об оказанной ей чести быть просватанной за кавалера, к которому сердце не лежит.

– Могу ли я слова эти принять за отказ в руке вашей дочери?

– Рука Анастасии Ивановны принадлежит ей, потому все в ее воле. Коль вы, батюшка, представлены моей дочери, то соблаговолите на сей предмет объясниться с ней. Ежели Анастасия Ивановна скажется согласной быть супругой вашей, то я перечить в том ей не стану. Счастье дочери для меня выше иных соображений касательно ее судьбы.