Адмирал Де Рибас

Иван Иванович для дочери готов был что называется небо преклонить, особенно после скоротечной болезни и кончины ее маменьки, которую, к слову сказать, он переживал трудно. У гроба он убивался гораздо больше, чем Настенька.

После похорон Иван Иванович отправился с дочерью в Париж. Здесь Настасенька была помещена в один из самых знаменитых по тем временам пансионов, где завершилось ее приготовление к жизни при дворе.

Настенька всегда обожала тятеньку, не задумываясь об его истинном отношении к покойной матери. Умнела она в понимании его забот и дел.

«К отвращению смерти сирот обращены мои заботы, – писал Иван Иванович Настеньке из Карлсбада. – Это прежде всего и побудило меня еще в году 1770-м учредить в столице детский приют. Мысль эта впервые возникла у Михаилы Васильевича Ломоносова. Для сохранения жизни неповинных младенцев, указывал он, надобно учредить дома для приема брошенных детей, где добрые старушки могли бы за ними ходить вместо матерей. Учини, душечка, усилия, чтобы муж твой Осип Михайлович, добротою души своей известный, употребил меры к переводу на российский язык книг по акушерству, которые я приобрел здесь и посылаю тебе. По возможности куплю здесь и разные снадобья для врачевания младенцев. Не только в местах удаленных, но и в столице у нас весьма скудно с аптеками. Между тем первые три года от разных недугов умирает более половины сирот, многие от оспы, сухотки да еще от того, что заводятся черви в животе. Преставляются и от простудных недугов. Опять же еще Ломоносов утверждал, что у нас в государстве российском попы не только деревенские, но и городские крестят младенцев в самой холодной воде, иногда со льдом. В требнике-де сказано, чтобы вода была натуральная. Пусть муж твой, почтенный Осип Михайлович, употребит власть, дабы в местах, под начальством его состоящих, попов-невежд принудить, чтобы младенцев всегда крестили летней водой. А что до меня касаетца, то мне весьма худо стало и здешние воды впрок не идут, как было прежде. Не знаю, может Господь приберет меня невдолге. О тебе думаю, душа моя, да о благой надежности служителей Воспитательного дома, не погубили бы они это детское призрение.

Батюшка твой Иван Бецкой, генерал-поручик, действительный тайный советник и камергер двора ее величества».

Исповедь

По прибытии в Петербург у де-Рибаса было много хождений по департаментам и канцеляриям, как по государственной, так и по приватной надобности. Уже в первые дни петербургской круговерти, Осип Михайлович получил цидулу, в которой некая знатная дама, проживающая в собственном доме, умоляла его быть у нея по делу большой для них обоих важности. Осип Михайлович пробовал приглашение это оставить без внимания. Однако после второй и третьей цидулы, в которых помянутая дама продолжала его настойчиво звать, снедаемый любопытством, он отправился по адресу и был тотчас принят. Каково же было удивление де-Рибаса, когда ему навстречу вышла прекрасная Али Эметте. Она мало чем изменилась со времени Измаила. Те же темные, почти черные глаза, густые каштановые волосы в искусной прическе, то же смуглое лицо и нос горбинкой.

– Не удивляйтесь, адмирал, – сказала она. – Со мной постоянно случаются разные превратности. Господь ради того создал меня.

– Вам не следовало в том предупреждать, мадам, – сказал де-Рибас. – Я имел возможность не в однократ убеждаться в истинности сказанных вами слов. Чем нынче могу служить вам?

– Помилуйте, месье, так уж сразу и служить. Станем пить кофе. После, ежели угодно, буду рада отобедать с вами.

– Какими судьбами вы снова в России? Неужели ожидается война с Турцией?

– Нынче мне до войны России с турками дела нет.

– Что же еще?

– Нынче я живу сама по себе, нынче моя жизнь принадлежит только мне.

– Какого мнения об этом Исмет-бей?

– Он умер, его более нет, как, впрочем, и не было.

– Однако, позвольте…

– И не было, адмирал.

– Кто же был?

– Князь Карл Радзивилл – воевода Виленский.

– Не могу взять в толк, мадам. Не будете так любезны несколько объяснить это темное место.

– Воевода Виленский был в Барской конфедерации, ставившей целью низложить короля Станислава Понятовского, восстановить Речь Посполитую и привилегии магнатов. Мое положение и мои устремления в ту пору хорошо вам известны. Его ясновельможность воевода сделал обещание достаточно мне в том содействовать. Я обещала его ясновельможности, когда окажусь у цели, сделать нужное для упрочения Речи Посполитой и содействовать его избранию на польский трон. В этой игре была и Турция. Во время первой российско-турецкой войны скитавшиеся за границей конфедераты возлагали немалые надежды на султана.

– Каким образом князь Радзивилл превратился в Исмет-бея?

– Этому предшествовала конфискация российским правительством имений Радзивилла в отместку за его враждебность петербургскому двору. Оставшись без средств, князь принял ислам и был взят в турецкую службу по внешнему ведомству. В этом не было ничего необычного. В те годы, да и ныне еще, не только польские эмигранты, но и английские авантюристы, становились ренегатами во имя жалования и высоких чинов. Будучи недурно обучены грамоте, многие из них командуют турецкими сухопутными войсками и флотом, сидят в диванах, выполняют разные поручения за границей.

– Странно.

– Ничего странного в этом нет. Обычное дело. Между мною и князем Радзивиллом состоялся альянс.

– Кто же вы?

– Вам это известно, адмирал.

– Нет, неизвестно. Каково ваше природное имя?

– Под страхом смерти мне запрещено называться этим именем. Женщина с тем именем скончалась от чахотки в каземате Петропавловской крепости и там же предана земле. Я была переведена в Ново – Спасский монастырь. И это была смерть, но во стократ более мучительная. Я медленно угасала под пятой сумасшедшей игуменьи. Мне сохранили жизнь люди князя Радзивилла, или, если угодно, Исмет-бея. Они сделали мне побег.

– Кто таков граф де Фонтон?

– Все тот же князь Радзивилл.

– Опять странно.

– Нисколько. Его ясновельможность для безопасности и в Европе жил инкогнито.

– Зачем вы были в армии осады Очакова?

– По замыслу Исмет-бея мне полагалось внешностью покорить женолюбивого Потемкина. Я же была красавица.

– Вы и нынче красавица, мадам.

– Благодарю, адмирал.

– Удалось вам исполнить то, что было задумано Исмет-беем?

– И да, и нет. Под Очаковым дело несколько задержалось присутствием известной вам Потемкиной – дальней родственницы главнокомандующего и его любовницы. Затем появились вы и я была принуждена бежать. Что было после взятия Измаила, вы знаете. Между прочим, мы в доме, который отписал мне по духовной Потемкин. Светлейший по широте его натуры оставил мне также изрядное состояние в наличности и в деревне средней руки. Так что я нынче российская помещица.

– Как прикажете вас называть по нынешним временам?

– Я мадам фон Штайн. Светлейший велел мне сочетаться фиктивным браком с престарелым генералом фон Штайн. И за это я ему весьма обязана. Определилось мое положение в свете. Я превратилась в особу, принадлежащую к избранному в России обществу. Я нынче госпожа София фон Штайн. Прошу любить меня и жаловать, адмирал.

– Значит ли это, мадам, что между нами отношения, начало которым было положено в Неаполе?

– Все в вашей воле, адмирал. Я женщина незамужняя и никому верностью не обязанная. Но не за этим я звала вас. Я – мать, но сына моего растит и воспитывает Орлов.

– Он ему отец, мадам?

– Отец ему не он.

– Вам лучше знать, мадам.

– Конечно, кому как не мне знать, кто отец моему сыну.

– Могу ли я быть вам полезным?

– Обязаны, адмирал. Вы отец моему сыну.

– Но?

– Вы хотите сказать, что я в Неаполе прогнала вас решительно и жестоко. Не забывайте, однако, что я исполняла указания графа де Фонтона.

– Почему о сыне вы не сказали в Измаиле?

– В Измаиле игра, затеянная графом де Фонтоном, продолжалась. И во мне еще тлела надежда на справедливость.

– О чем вы говорите, мадам?

– Я не стану отвечать, адмирал. Скажу, что я бы хотела многое забыть из моей прошлой жизни.

– Я ухожу, мадам. Мне должно быть ко времени в адмиралтействе. Ведь я нынче в строительстве торговой и военной гавани в Хаджибее, где вы однажды отъехали в Турцию.

– Мы больше не увидимся, адмирал?

– Но зачем же так?… Уж коль у нас с вами сын, то и отношения должны быть не по чину. Зовите меня Хозе. Это мое настоящее имя. Дорого бы я дал, мадам, чтобы знать и ваше настоящее, не вымышленное, имя. Кто вы? Герцогиня Валдомирская, принцесса Азовская, графиня Пиннеберг, госпожа Али Эметте? Вы дочь императрицы или ресторатора из Праги, как то утверждает князь Голицын?

– Вы слишком много в один раз от меня хотите, Хозе. Зовите меня София. История моей жизни загадочна и сложна, сын наш – не следствие моей к вам любви. Это было мимолетное увлечение и не более того. И все же, Хозе, вы были в превосходстве над ними – графом де Фонтоном и Потемкиным, вы были так молоды, мой друг. Я, право же, не могла не отдаться вам вся как есть. С де Фонтоном, Орловым, Потемкиным меня связал расчет, с вами – чувство, пусть не любви, а только увлечения, но это было чувство, Хозе.

– В этой жизни все не так просто, мадам.

– Да, Хозе. Именно поэтому я научена настолько быть скрытной, что порою сама себе не верю. Скрытность всегда была моим оружием. Сказать правду о себе в моем положении значило бы поставить себя перед угрозою смерти и загубить дело. Не судите меня строго, Хозе.

– Но, Софи, вы то меня судили строго, настолько строго, что это мне едва не стоило жизни. Это ваши люди преследовали меня на пути из Неаполя в Петербург?

– Не знаю, право, Хозе. Не припомню, чтобы я велела кому на вас поднять руку. И более того… Вспомните, мой друг. Под Очаковым, где были судоподъемные работы, вы однажды получили цидулку. Там было сказано, что если вы, как обычно, в субботний день поедете в Ставку, то этим жизнь свою поставите в смертельную опасность. Не приходит ли вам на ум, Хозе, что цидулку послала вам я? Иначе откуда бы знать мне о ней?

– Вы отвели опасность, Софи, но вы же ее и сочинили.

– Не я сочинила, Хозе. Засада была устроена де Фонтоном. Ваше появление под Очаковым и, того более, ваш интерес к турецким лазутчикам после ранения вашего брата Эммануэля поставили де Фонтона, ради возможности продолжать борьбу с русскими, в необходимость вас уничтожить. Де Фонтон был не злодеем. Таков закон вооруженной борьбы. Я долго мучилась сомнением. Моя цидулка вам была предательством Фонтона и дела, объединявшего нас. Вы, Хозе, под Очаковым, служили ради карьеры, чинов и отличий. Мы с де Фонтоном служили идеалам, имя которым справедливость в нашем понимании. Дело вовсе не в том – хорош ли, плох ли идеал. Нас над вами возвышало уже то, что мы сражались за идеал. Поэтому многое в наших поступках достойно снисхождения. Не судите нас строго, Хозе.

– Но я так понимаю, Софи, что милосердие к другим – не ваш удел. Служение идеалу – тоже борьба, которая требует жертв.

– Да, Хозе, но на алтарь идеалу мы прежде всего приносили нашу жизнь и жизнь наших товарищей. Диво да и только, мой друг, как я осталась жива, оказавшись коварством Орлова заточенной в сыром каменном мешке Алексеевского равелина. Впрочем, я там скончалась от чахотки, меня предали земле и на моей могиле поставили крест, где возможно он и поныне. Скончалась опасная самозванка, спокусившаяся на российский престол, и появилась монашка Досифея. Отдаю должное Екатерине. Как великая государыня великой державы она не унизилась до пыток и убийства несчастной узницы. Но в каменном мешке остались мои верные друзья. Где они? В каком равелине Петропавловской крепости они доживают свой несчастный век? Или быть может они в темнице Шлиссельбурга? Или их кости покоятся в могиле у стен Соловецкого монастыря? А ведь они не душегубы, не воры, они боролись за свою веру и в одночас за свое отечество. Это отечество – Речь Посполитая, но оно их отечество. Они были решительно против короля Станислава Понятовского, которого полагали несовместимым с честью их народа и державы. Путь Понятовского к польской короне был через постель Екатерины. У них были основания считать Понятовского не монархом, а клевретом российской императрицы. Что вы глядите на меня так, Хозе, точно я перед вами несу вздор? Позвольте мне в свою очередь поставить вам вопрос: Кто вы, Хозе? Испанец? Ирландец? Итальянец? Русский? Вы адмирал российской службы. Но где оно – ваше Отечество? Заодно этот же вопрос англичанину Грейгу, всем этим герцогам и баронам с английскими, французскими и немецкими именами и с российскими чинами. Где их природные отечества? У меня есть один ужасный изъян и я вам открою его. Телом я женщина, душою и разумом – мужчина. В этом трагедия моей жизни. Как женщина я могла бы найти счастье, а в таком сочетании до недавнего времени это оказалось невозможным. Вот я вам, Хозе, и открылась. Это гораздо важнее, чем ответ на вопрос: рождена ли я принцессой или женою ресторатора из Праги. Я не знала матери и материнской ласки, я росла в мужском обществе, в этом причина моего характера. Я наверное знаю, что для моей матери власть значила куда больше, чем материнство, да будет милостив к ней Бог на том свете.

– Я благодарен вам, Софи.

– За что?

– За эту исповедь.

– Но в ней есть стрела, назначенная поразить вас.

– Не держу обиды, потому как нахожу здесь немалую толику справедливости.

– Помогите мне отобрать мое дитя у Орлова. Не оставьте меня, Хозе. Я умоляю вас во имя близости, что была между нами. Я не только женщина, я мать вашему сыну, Хозе. Помогите мне обрести себя в том, ради чего Господь создал меня женщиной, обрести себя в материнстве, – Софи опустилась на колени и, обхватив обеими руками его ноги, неутешно зарыдала.

– Полно, прошу вас, не надо.

– Ах, Хозе, вам это не понять. Но я все-таки женщина. Я истосковалась по материнству. Не себялюбие движет мною, не стремление к мести Орлову, не желание вовлечь вас в авантюру. Мне страшно от мысли, что сын мой, моя кровь растет без материнского тепла. Вам не понять этого, Хозе. Вы не знали сиротства. Я в мои детские годы была в достатке и в окружении заботливых людей, но может ли это заменить мать? Хозе, выне желаете, чтобы наш сын не знал материнской ласки. Не правда ли, Хозе? Я предала Фонтона, не допустила, чтобы тебя убили и это потому, Хозе, что я знала – ты отец моего дитя. Я не могла поступить иначе, потому что я мать, Хозе. Ведь знай он, наш мальчик, наш сын, что ты его настоящий отец, он тоже отвел бы угрозу твоей жизни, Хозе. Я сильна, Хозе, я не знаю страха, я всегда живу в опасности, я не сгибаема, мой друг, но здесь, перед тобой, я на коленях, потому что я мать.

– Едем к Орлову, скажем ему о нашей связи в Неаполе. Он должен знать все как есть.

– Это бесполезно, Хозе. Я писала ему. Он ответил, что я авантюристка, что мною движет лишь чувство мести ему, что он скорее лишит меня жизни, чем отдаст мне сына, что в том вертепе, где я живу, мальчика невозможно воспитать в понятиях нравственности и чести, что я гадкое, отвратительное существо. Но ты же знаешь, Хозе, что это вовсе не так. Ты близок ко двору. Найди способ сказать об этом Екатерине. Я молю ее, как государыню, оказать мне еще раз милость, гораздо большую, чем первая, когда она оставила мне жизнь. Ведь и она мать. Кому как не матери понять мои страдания. Милосердие и великодушие возвышает нас и делает нас угодными Богу. Придет время и все мы – и владыки земные, и простой поселянин – будем держать ответ перед Ним. Он наш высший Судия, призванный карать и миловать.

– Я не так ко двору близок, как ты полагаешь, Софи. Ежели я и принят там, то едино ради жены моей Анастасии.

Разговор был трудным, Анастасия Ивановна была вся в слезах и беспрестанно повторяла: Как ты мог? Она гадкая, ты понимаешь? Она отвратительная. Она змея подколодная.

– Настенька, милая, да ведь лучше тебя на всем свете нет. Люблю же я тебя без меры и предан тебе до конца моих дней.

– Ты смеешь говорить мне о преданности? Ты, приживший дитя с потаскухой?

– Но зачем же так, Настасенька? Какая же она потаскуха? Она – особа нравственных правил. Только обстоятельства сложились…

– Вот оно что. Мало, что ты с ней распутничал, ты еще и в нравственность это возводишь, бессовестный. Не глядели бы глаза мои на тебя. Ведь говорили мне: дура ты, Настасья, что ему верна. Он, небось, куролесит там с казачками и турчанками. А я то верила и в самом деле как дура: муженечек дорогой, друг мой сердешный, каково тебе в военных тяготах и сражениях?… Какая же я была дура несусветная. Я здесь в тревогах вся извелась, а он с потаскухой в любви состоит, сына прижил, бессовестный.

– Несправедлива ты ко мне, Настасенька. Право несправедлива. Это было, когда я не знал тебя и от супружеских обязанностей был свободен. Опять же, дело молодое.

– И я, голубчик, была молодая и нынче еще, слава Богу, не старуха, и воздыхателей у меня было достаточно. Но честь, однако, берегла, и берегу. Никто не скажет, что с женой де-Рибаса был в связи. Вон князь Гагарин как убиваетца…, а я-то дура несчастная… Мой-то супруг, Богом данный, в сражениях, и как вы, сударь, смеете делать мне столь нахальные предложения. Я ведь, сударь, и по любви, и по закону ему предана.

– Оставь, Настенька, говорить такие слова. И моя тебе преданность известна, – было похоже, что Осип Михайлович уже довольно осерчал.

– Известна…, – горько улыбнулась Настасенька. – Как бы не так. Вон она – преданность твоя.

– Ты, однако, упроси государыню, пусть укажет Орлову вернуть матери дитя. Дело это доброе, милосердное. Ее вины перед тобой нету. Пускай с меня взыщется, а она то здесь при чем? Довольно страданий на ее веку было.

– Господи, он еще и оправдывать ее осмелился. Я должна у государыни слово за нее молвить. Ах ты ж бессовестный, не глядели бы мои глаза на тебя.

– Какой же я бессовестный? Был ли я верностью тебе обязан, когда не ведал ни имени твоего, ни где ты есть?

– Ты что: всю жизнь свою думал без жены быть? А ежели нет, то должен бы ведать, а не таскаться с этой…, – язык не поворачивается сказать, Господи. Я-то ведь честь свою соблюла.

– Что ж ты сравниваешь, дорогая, ты-то ведь женщина.

– И то сказать, мужику все можно, с него взятки гладки, повалялся, встал, отряхнулся и к жене в объятия, точно ничего и не было. Племя вы окаянное… За кого только принимаем страдания? Кому верим, Господи?

И все же Анастасия Ивановна пошла к государыне.

– Мой – то Осип Михайлович обрадовал меня, милостивица вы наша. Так обрадовал, как более нельзя. Срам сказать… Он видите-ли прижил сына, а мальчонку удерживает Орлов, потому он, де-Рибас, припадает к стопам вашего величества – незаконное дитя его отобрать у Орлова и отдать природной матушке, пребывающей в великой печали и едино жаждущей получить чадо свое. А она – то…

– Не сказывай более. Коль речь об Алексее Орлове, то особа сия мне довольно известна. Не убивайся, дорогая. Обычная история. Чего от мужика ждать? Все они, прости Господи, кобелиной породы. Твой де-Рибас как был в штурме Измаила, как взял трофеем бродяжку, так и об службе забыл. Князь Григорий тоже хорош, старый греховодник. Хоть о покойниках дурно не говорят, однако, скажу: как завидит, бывало, смазливую бабенку, так и хвост трубой. У де-Рибаса велел трофей отобрать и ему в Ставку доставить. Кавалерийский деташемент с полковником выслал. Он на нее еще в Очакове глаз поставил. Красавица… Как бы не так. Турецкая лазутчица. Одно жалею, что отстранила Шишковского от разыскания в ее деле о злоумышлении на престол. Князь Голицын уж больно к ней был милостив.

– Господи, да что ж это. Он же сказывал мне, что знал ее до женитьбы на мне.

– Глупая ты, Настасенька. Да где же ты видела мужика, чтоб в этом Деле сказал тебе правду? Непременно соврет. Это уж верь моему слову. Породу ихнюю я довольно знаю. Вон Платон Александрович Зубов от меня вознесен в князи, имений ему нажаловала, как никому более, в верности мне клянетца, в свидетели Бога призывает, а и во сне видит, как бы приволокнутца за великой княгиней Елизаветой – супругой внука Моего Александра. Де-Рибас твой двое суток не отдавал Потемкину Добычу, уж больно сладкая была. Князь Григорий, срамота да и только, как привезли ее в Ставку, так сразу же велел быть ей в постели. Пушки приказал из Бендер доставить, чтобы позор этот оповестить миру. Вот оно – мужичье. Натура у них жеребячья, Настасенька. Довольно тебе изводить себя. Твой не хуже и не лучше других. Бродяжка живет в доме, жалованном ей здесь Потемкиным и открыто состоит в связи с послом Кобенцлем, с ним в коляске по Невскому ездит, в театруме в одной ложе сидят. С Алешкой Орловым пускай сами разбираютца, не государское это дело. Ты же со своим Рибасом расчет держи той же монетой, авось образумитца. Неверная жена в большей у мужа цене, чем дура, тебе подобная.

Настасенька по возвращении из дворца долго и неутешно плакала, так что тятенька Иван Иванович и дворня стали тревожится о ее здравии. Как выплакалась, то вопреки совету государыни Анастасия Ивановна рассудила иначе.

– Теперь, друг мой милый, – сказала она Осипу Михайловичу, – будешь ты при мне состоять. Довольно был на свою волю отдан, пора и честь знать. Есть у тебя жена, Богом тебе данная, будь, любезный мой, только с ней, а с другими знаться нечего. Я, слава Богу, здорова и собою хороша.

Умножение народов и полезных промыслов

В Одессу на этот раз Осип Михайлович вернулся с Анастасией Ивановной. Здешние места ей пришлись по душе. Едино что в отличие от старой барской усадьбы, равно Петербурга здесь было деревьев и разных кустов поменее, а более степь, за малым исключением непаханная.

Со служанкой Парашей они ходили от де-Рибасова домика к морю по утоптанной стежке. Там у воды на мшистом ноздреватом камне с удилищем сидел безногий солдат Логинов с егорьевским крестом. Рыба клевала, уводила крючок на глубину, удилище прогибалось и Логинов говорил: «Хорошо, мать честная, хорошо, не сорвись, милой». Иногда Логинов выдергивал бычка из воды, тот распускал плавники и выкрючивал хвост, становился похожим на птицу.

Вечерами к Логинову приходила жена, брала улов в связках и шла по стежке вверх. Жену Логинова еще в девках поясырили татары, и жила она в кибитке эдисанского мурзака. Того мурзака насмерть порубил пан Волк-Ломиновский, а того Ломиновского за разбои в Украине и в польской стороне схватили сторожевые казаки и судили его войсковым судом, однако не повесили, потому как он сам по себе неизвестно от чего помер. Жена Логинова, еще не старая, а скорее ладная, она везде была в пору: и в церкви, и в хозяйстве, и в добром смотрении за мужем. На удивление и то, что Логиновым Бог дал Сыновей-близнецов. Старшего они крестили Осипом, а младшего Дмитрием, кликали же Микешкой. В восприемниках были сообразно – адмирал де-Рибас и хорунжий Дмитрий Гвоздев. Теперь в Одессе было два Микешки: Микешка-большой и Микешка-малый, который пока бегал без штанов, но уже поглядывал на коня под седлом, а также на егорьевский крест батьки. По всему было замечено, что из малого Микешки выйдет лихой казак, а возможно и полковой есаул.

Жена Микешки Гвоздева, что приходилась дочерью Мотре – жене Кирилла Логинова, тоже родила, притом хлопца, а между тем в Одессе более нужны были девки, потому мужиков здесь и так замечалось в большом избытке, почему многие из них сидели в бобылях. И все это несообразие продолжалось до прибытия в Одессу на постоянное поселение из Польши чиншевой шляхты, всего восьмидесяти семей. По исчислению оказалось, что среди той шляхты поболее будет баб и девок, нежели мужиков. Но опять же, шляхтянки были исповедания католического, а здешние бобыли православного звания. Но баба, как известно, даже при том, что она шляхтянка, в вере не сильна, особливо когда речь идет о замужестве ее за домовитого и крепкого мужика. Чиншевые шляхтичи по охоте шли кто в какое ремесло, кто в купечество, а кто брал землю и становился сельским хозяином.

Был и такой случай, когда одна весьма пригожая шляхтянка отказалась идти замуж за достойного шляхтича и заявила своим родителям – пану и пани Щуцким, что она лучше пойдет за бессрочно отпускного унтер-офицера Степана Березова, у которого были два егорьевских креста и более того – черные усы. При одном виде этих усов у здешних девок и даже замужних молодиц возникало желание целоваться с Березовым, хоть тут, между прочим, недалеко и до греха. Словом, та шляхтенка превратилась в Березиху и перекрестилась на Степаниду, несмотря что была Зосей. После венчания Степанида-Зося установила столь неусыпное глядение за усами Степана, что ни одна, даже самая отчаянная девка или молодица и во сне не смела глядеть в его сторону. Ходили слухи, что в березовской избе при егорьевском кавалерстве Степана во всем решительную поверхность имеет Степанида. На заутрене в адмиралтейской церкви святой Екатерины на видном месте стояла Степанида с егорьевскими крестами.

Бессрочно отпускному унтер-офицеру Степану Березову отбили заимку за греческим форштадтом, на целине велели землю пахать и сеять, что угодно Богу и обывателям полезно, равно к прибыльности государства российского и его, Березова, выгоде.

Поначалу Березов лопату называл палашем, а заступ карабином, но после пообвык и вышел из него весьма исправный хозяин, а Степанида стала при нем славной господаркой. Березовых в городе и на хуторах называли Драгунами, и то уличное прозвище перешло от их детей к внукам. Жито и пшеница у Драгунов в год 1796 вымахали в человеческий рост. На ниве Степан, однако, был виден по высокой стати. Степанида в рост не пошла, потому совершенно скрывалась в хлебах, отчего Степан впадал в большое беспокойство и немедля принимался искать ее. У Драгунов были добрые лошади, а коровы волочили вымя чуть не по земле. Скот, не исключая трех дюжин овец, выпасался на городском выгоне, который здесь называли левадой или толокой. Усадьба Березовых была обнесена каменным забором, и бегали там здоровенные псы-волкодавы, что в ту пору было обычным и в других дворах Одессы и окрестных хуторов. Во дворе Березовых кудахтало и гоготало много всякой живности: куры, утки, гуси и даже цесарки с индюками.

Степан на полевые работы выходил с наступлением ранней весны. Посевная страда в здешних южных краях начиналась прежде, чем в его родных поморских, – уже в конце марта, когда степь одевалась молодой яркой зеленью и появлялись голубые подснежники. По балкам бежали вешние воды, наполнялись водою запруды. В ту пору зеленели и кустились озимые хлеба. Драгуны выгоняли на леваду застоявшийся на сухих кормах скот. После первого весеннего потепления порой ненадолго возвращались холода, мелкий зябкий дождь переходил в мокрый снег. Этим примечательной была Явдоха – время прощания с зимой. Выпасать ранней весной на городских лугах стельных коров и жеребных кобыл Степан остерегался. От промерзшей, покрытой инеем травы случались выкидыши. По опыту Степан знал, что, как бы не была тепла первая и вторая половина марта, но коль муха не ожила, бабочка не вывелась, пчела не вылетела – быть холоду. Верные приметы весны: жуки ползут, муравьи принимаются за работу, божья коровка греется на солнце, птица начинает строить гнезда.

Дверь в избу Драгунов была низкая. Каждый, кто заходил туда, принужден был кланяться, чтоб не зашибиться головой о верхний брус. У стены большой светелки, у притолоки были устроены поперечные жерди для праздничной одежды, а в сенях точно такие жерди – для прочей.

В углу большой светелки был киот. В почерневшем от времени окладе светился добротой и скорбью лик богоматери с младенцем.

Анастасия Ивановна жаловалась Параше на одиночество. Осип Михайлович то на эллингах, то на моле, то на градских строительствах хлопочет день-деньской, а ее для него словно бы и нет.

В то же время в город через Тираспольскую заставу въехал большой рыдван. В упряжке была четверка лошадей цугом, с форейтором. За рыдваном следовал добрый десяток конных, которые составляли сопровождение знатной персоны. В рыдване сидела боярыня Анкуца Кодэу.

Анкуца была прежней Анкуцей. Она ни чуточку не изменилась. Она была также прекрасна, также чувствительна и неистова, как в те времена. Это была совершенно сумасшедшая ночь. Как и там, в Яссах, их ночь продолжалась до первых петухов. Наступило пробуждение и они вернулись к окружавшей их действительности. Де-Рибасу полагалось ко времени быть у причалов, где под надзором десятников и унтеров рабочие и солдаты били сваи. Анкуца уснула, ее чувственные губы были чуть приоткрыты, два ряда ровных жемчужных зубов, нежный овал лица, длинные ресницы, тонкие брови чуть в разлет, завитушки темных волос у висков. Она дышала глубоко и ровно. Он бережно поцелова ее в щеку. Она вздохнула, но не проснулась, продолжая спать безмятежно и умиротворенно.

Работа на сваях была каторжной. Сырой ветер полоскал рваную одежду рабочих, под которой бугрились мышцы, мозолистые руки вздымали тяжелые молоты и опускали на толстые бревна, которые неохотно, с натугой входили в грунт. Оглядев свайные работы, де-Рибас отправился на строящийся эллинг. Еще издали он увидел коренастую стать де-Волана, который распекал подрядчика. Де-Рибас понял, что речь идет о партии гнилых досок, вчера доставленных гужом из Маяков. При обычных обстоятельствах Осип Михайлович непременно вошел бы в разбирательство, подрядчика непременно обложил бы и обложил бы как следует.

В этот раз он едва кивнул де-Волану и прошел мимо. На его пути встретился архитектор Портарий, с которым он в обычное пререкательство не вступил. И вообще он определил, что ему, пожалуй, ходить в порт не следовало. Появление Анкуцы при сложившихся обстоятельствах внесло в его жизнь полную сумятицу, перевернуло весь сложившийся здесь уклад. У него было чувство, точно вскрылись его старые, давно зарубцевавшиеся раны.