Адмирал Де Рибас

– Неуважительность к офицерам, казак Гвоздев, противна воинской дисциплине и по армейскому уставу примерно наказуема, – сказал он в крайнем недовольстве.

– Так это же он, твое превосходительство.

– Кто он?

– Барин, что пырнул меня ножом, когда мы уходили от погони эдисанцев.

– Ты по чем определил?

– Я бы его узнал среди тысячи. Только встретить-то не пришлось.

– Это меняет дело, Микешка.

Было неприятное объяснение с Ростопчиным.

– Я, сударь, граф – указывал тот.

– А я, голубчик, генерал-адмирал. В армии старшинство определяется, как должно быть вам ведомо, по уставу, не по сословной принадлежности и титулу, а по чину и должности.

– Вы еще пожалеете и не раз, – мрачно сказал Ростопчин.

– К тому же, – проговорил де-Рибас, с презрением оглядев Ростопчина, – мне все известно. Этот человек избавил вас от неприятельского пленения, возможно сохранил вам жизнь. Вы, граф, поступили с ним дурно, очень дурно. Вы предательски ранили его и оставили на верную гибель. Как нижний чин, он нарушил закон воинский. Как человек – иначе он поступить не мог. На его стороне закон нравственный, изначально определяющий природу человеческих отношений. Нравственный закон, сударь, должно паче всего уважать, иное противно высоким понятиям, которые всяк, не исключая вас, должен иметь о чести и достоинстве.

– Это вам сказал он?

– Не имеет значения кто.

– Нет, сударь, имеет. Хаму вы верите больше чем офицеру.

При встречах с боярином де-Рибас раскланивался с учтивой сухостью. Боярин отвечал ему сообразно, не роняя достоинство сословной принадлежности и придворного чина вистиерника то есть министра финансов. Чин был прибыльный и в княжестве весомый.

Догадывался ли боярин об истинных отношениях между Анкуцей и де-Рибасом? Должно быть, догадывался. Человек он был умный и наблюдательный. Разумеется, он желал бы прервать эти отношения, но слишком большую силу набрала над ним Анкуца. На указание боярина о переезде в сельское поместье она ответила решительным «нет» и сказала так, что боярин принужден был смириться. У боярина Кодэу оставалась одна надежда – на скорое завершение переговоров о мире и отъезд де-Рибаса. Было у боярина и большое опасение – не увезет ли генерал жену в Россию. Ежели с неверностью Анкуцы боярин еще мог смириться, то ее уход ускорил бы его кончину.

Анкуца не заговаривала с де-Рибасом о причинах, побудивших ее выйти замуж за Кодэу. И сам де-Рибас полагал неприличным навязывать ей разговор об этом. Да и особого любопытства к личной жизни Анкуцы у него не было. Такие связи на постоях у офицеров легко завязывались и легко прекращались. Завязывались, за малым исключением, без серьезных намерений, а только ради препровождения времени, нередко в той глуши, которая была за тридевять земель от самого захудалого губернского городишки. За границей они завязывались сложнее, но и там за офицерским сословием водилось довольно амуров.

По приглашению боярыни и боярина Кодэу де-Рибас в два пополудни являлся на обеды в их господскую трапезную. После умывания он внимательно и придирчиво осматривал себя в зеркало, приказывал Микешке подать сменную пару сапог, которые по этому случаю были начищены до зеркального блеска. В трапезной он усаживался за стол прямо против Анкуцы.

К тому времени на столе уже были бокалы из зеленого богемского стекла на высоких крученных ножках с серебряной оковкой. Первым в столовой появлялся дюжий мужик с черной окладистой бородой – боярский виночерпий Ионел. Красное вино, которое здесь почему-то называли «бычья кровь», он наливал под мясные яства, наливал священнодействуя. Бывшие здесь в услужении дворовые люди шли гуськом, в руках у каждого свое блюдо, из которого полагалось брать на заранее расставленные тарелки. К обеду приступали не ранее того, как священником будет сказана застольная молитва. Первым подымал бокал боярин, его примеру следовали остальные. Анкуца пила мало. Пригубив бокал, она тотчас отставляла его в сторону и принималась мелкими ломтиками нарезать мясо, будь то говядина или свинина, проваренная или прожаренная. За столом почти не говорили. Не лишенный остроумия боярин, случалось, однако, сказывал каламбур, и в таких случаях де-Рибас украдкой поглядывал на Анкуцу. В улыбке она обнажала два ряда ровных жемчужных зубов. В сочетании с лучистыми карими глазами они превращали Анкуцу в совершенную красавицу. Анкуца на де-Рибаса старалась не глядеть, глаза их встречались лишь изредка и всегда для боярина Кодэу непроницаемо. И все же боярин Кодэу, пожалуй, наверное знал об истинных отношениях между его женой и постояльцем. Изменить эти отношения, как уже отмечалось, он был, однако, бессилен.

Как-то де-Рибас был представлен моложавой даме, названой матерью Анкуцы, и уже поэтому вызвавшей его любопытство. В отличие от Анкуцы, ее матушка была более разговорчивой. От нее де-Рибас узнал, что отец Анкуцы был мазылом, то есть выходцем из боярского рода, что семейство их многодетное и малодостаточное, что боярин Кодэу довольно прижимист. Ежели чем семейству он и помог, то лишь определением родителя Анкуцы в незначущую и малодоходную должность. Так что все семейство едва сводит концы с концами, а на выданьи еще две дочери. Обе красавицы, но жениться на бесприданницах охотников нет. Сидеть им в старых девах или идти за простых мужиков ежели Господь не определит их в случай Анкуцы, которая нынче при таком-то богатстве к сестрам довольно холодна.

Анкуца за мамочку не держалась и вскоре спровадила ее домой, считая помехой в своих отношениях с постояльцем, потому что мамочка засиживалась в комнате Анкуцы далеко за полночь с расспросами и пространными сообщениями о домашних событиях, о происшествиях у соседей, вдаваясь в разные пересуды. В первую же ночь после отъезда мамочки, Анкуца пришла к де-Рибасу ранее обычного, до его возвращения со службы. Она ждала его, сидя в кресле, нервно перебирая пальцами подлокотник. Несмотря, что в этот раз де-Рибас был несколько навеселе, у него нашлось достаточно здравого смысла, чтобы поступок Анкуцы осудить. Как-никак, еще не пришло время боярину укладываться, и он мог ее хватиться. Де-Рибас не удержался, чтобы о том не сказать Анкуце.

– Черт с ним, – отмахнулась Анкуца. – Мне решительно все равно, что он думает и какие у него могут быть чувства. Когда он меня покупал у мамочки, то следовало бы ему знать на что идет. Впрочем, я и говорить об этом не желаю.

Анкуца встала, задула свечи, сбросила манто и осталась обнаженной. В этот раз она несколько задержалась, распуская косу. Затем она легла, прижавшись грудью к его груди, стала целовать его с обычной неистовой страстью.

Когда пропели первые петухи, она не ушла. Де-Рибас сквозь дрему слышал, как мимо комнаты прошаркал в отхожее место боярин Кодэу. Уже засветло он был разбужен стуком в дверь. Это был Микешка.

– Твое превосходительство, пора на службу.

– Поди прочь.

– Никак нельзя, ваше превосходительство, взыщется.

– Ну, скотина, погоди у меня. – Де-Рибас встал, вышел в переднюю каморку, где Микешка стоял с ковшом студеной воды. Умывался де-Рибас над походным тазом. – В комнате спит дама, туда

ходить не смей.

– А мне там делать нечего. У меня, чай, своя баба есть, не хуже твоей будет. Твоя больно худая, а моя идет – половицы прогибаются, – со свойственной ему независимостью сказал Микешка.

Анкуца спала, ее дыхание было ровным, рот слегка приоткрыт. Де-Рибас долго не мог оторваться от ее умиротворенного лица, затем перекрестил ее и оставил комнату. У крыльца уже стояли лошади под седлами.

Любовное приключение между де-Рибасом и Анкуцей набрало ту силу, что нынче вынудила его глядеть на эту историю совершенно другими глазами. Не оставалось сомнения – Анкуца была во власти тех чувств, которые могли толкнуть ее на прямое безумство. Ее манера держать себя за столом становилась все более вызывающей, ее отношение к тому, что пытался говорить муж, – дерзким, отчего боярин Кодэу впадал в растерянность, а де-Рибас – в определенную неловкость. Попытки несколько урезонить Анкуцу ни к чему не привели. Она становилась прямо-таки бешеной, ее красивое лицо искажалось гримасой гнева.

– Не смей мне напоминать о нем, слышишь, – не смей! До тебя я еще могла как-то терпеть эту нечистую, похотливую гадину, теперь видеть его – выше моих сил. Я готова его удавить. Да и ты, – хорошее испытание, выпавшее на мою разнесчастную жизнь.

– У тебя нервический припадок, милая, – это были единственные слова, которые нашелся сказать де-Рибас.

– Есть отчего быть нервическому припадку. Ты – солдат, и неизвестно каким ветром тебя принесло в мою жизнь, каким ветром унесет. Я для тебя – увлечение, которое пройдет без следа. В лучшем случае ты вспомнишь обо мне, как о женщине, с которой было забавно. Тебе безразлична моя судьба. У тебя даже не станет сожаления обо мне, как о потерянной вещи, потому, что я не твоя вещь. Для тебя я игрушка, принадлежащая другому.

– Успокойся, дорогая. Не суди о моем отношении к тебе по собственной фантазии. Ты слишком возбуждена и в таком состоянии не способна к верным заключениям.

– Это все?

– Не понимаю.

– Это все, что ты можешь сказать?

– Я желаю тебе добра и счастья.

– Одних пожеланий мало. Мое счастье в твоих руках. Я не переживу твой отъезд. Неужели ты не замечаешь, как я привязана к тебе? Неужели ты думаешь, что я ложусь с тобой в постель, как шлюха. Чувства к тебе появились у меня уже в тот вечер, когда ты с солдафонской наглостью впервые вошел в мою комнату и стал меня лапать в манере, которая способна только унизить и оскорбить женщину. Этого, однако, не произошло. Я не закатила тебе оплеуху, которую ты вполне заслужил. И, знаешь, по единственной причине – я ждала и знала, что ты придешь ко мне, ждала и знала с той минуты, как впервые увидела тебя, как ты переступил порог этого дома. Ты это не заметил. За обеденным столом ты расточал похвалы боярину Кодэу и разглагольствовал о своих военных похождениях. Ко мне ты пришел пьян и стал приставать, как застоявшийся жеребец к самке. Я слишком была во власти чувств к тебе. Какие же вы мужики в этих отношениях, однако толстокожие. Я пока не слышала от тебя ни слова любви, ни слова ласки. А ведь я, милый мой, уже мать твоего дитя. И не смей таращить на меня глаза точно впервые я тебе вижусь.

У де-Рибаса было тяжко на душе. Родителям в Неаполь о смерти Эммануила он отписал тотчас по получении печального известия. Из ответного письма, которое было им получено в Яссах, следовало, что матушка от слез стала незрячей и во всем остальном опасно хворает, а батюшка, слава Богу, здоров, но пребывает в великой скорби.

На торжественный ужин по случаю мирного договора Безбородко пригласил высшие чины армии и статской службы. За столом сидели не по ранжиру. Безбородко держал себя просто, без чиновной спеси, потому и вокруг не было натянутости.

Первый тост был сказан им:

– Завершены великие труды и битвы нашего народа и войска славной и полной победой над неприятелем сколь многочисленным, столь и коварным. Не мы напали первыми, но брошен был вызов, мы приняли его достойно и повергли недругов в прах. Можно назвать множество воинов наших, совершивших беспримерные подвиги на полях сражений, у стен вражеских крепостей, в битвах на море и реках. Мы склоняем головы, наше признание генералу графу Суворову-Рымникскому, вице-адмиралу де-Рибасу, который оказал большие услуги отечеству и не только в сражениях. Мы заняли на мирных конференциях верную и достаточно твердую позицию. Смею уверить вас, господа, наш Рибас – герой.

Слова канцлера покрыл звон бокалов. Улыбки и теплые рукопожатия. Генералы и офицеры поздравляли Осипа Михайловича с похвалой и отличием. Лишь один человек сидел молча, плотно сжав тонкие губы. Это был граф Ростопчин.

Безбородко отбыл в Петербург.

22 марта Суворов поздравил Осипа Михайловича с высокой наградой – орденом Александра Невского.

Утром следующего дня де-Рибасу предстоял выезд в Хаджибей. Анкуца об этом уже знала, поэтому ходила чернее тучи. Боярин Игнат Кодэу на обед не выходил. Де-Рибас в этот день на службе не был. Вместе с Микешкой он паковал все, что предполагалось взять в дальнюю дорогу.

После обеда Анкуца пришла в комнату де-Рибаса. Микешке Осип Михайлович приказал отправиться на конюшню и заняться лошадьми.

– Хозе, – тихо сказала она. – Хозе, что я должна делать?

– Дорогая, ты ведь знаешь, что я не господин себе. Военная служба повелевает мне сниматься и выступать дальше, куда прикажут по службе.

– Хозе, милый Хозе, я не представляю жизнь без тебя. Все время, что ты здесь, я или ждала тебя или была у тебя. После твоего отъезда вокруг будет пустота и тоска без конца и края, без надежды и утешения. Возможно нам не дано более в этой жизни встретиться. У меня будет ребенок и отец его, как ты догадывается, не боярин Игнат.

Де-Рибас молчал.

– Хозе, я буду счастлива получить от тебя хоть маленькую весточку. Первое время я должна знать, где ты. Я не выспрашивала о твоей жизни, о твоей службе. Я даже не знаю, женат ли ты. Я довольствовалась тем, что любила тебя без памяти, мой Хозе. Мне достаточно было того, что соединяло нас, но я жила все дни в каком-то совершенно необыкновенном мире, в мире прекрасного, удивительно необыкновенного, мне казалось, что этот мир будет для меня так долго, как буду я. И вот я уже вижу конец моему счастью, впереди пустота и тоска. Для меня все кончено.

Они провели вместе весь конец дня и всю ночь. Они любили друг друга и страдали от той между ними неразделенности, которая уже стучалась в их жизнь.

Утром де-Рибас и Микешка были уже в седле. Анкуца стояла у окна, провожая их долгим, полным безграничного страдания взглядом.

Возвращение казаков

Чего только не было у боярина Кодэу: и табуны коней, разжиревших на воле, и стада круторогих волов, ленивых коров, упрямых баранов и покорных овечек с сальными курдюками величиною каждый с ведро. На ярмарки боярин Кодэу выгонял сотни голов скота и увозил торбы червонцев. Коней в боярских табунах австрийские ремонтеры предпочитали лучшим арабским скакунам. Гнедые, вороные, буланые – они чудно ходили под седлом и в упряжках. Правоверные мусульмане, однако, в упряжки их не ставили, поскольку на лошадях, как известно, они ездили только верхом, а возы и пушки у них тащили волы. Лошадей из табунов боярина Кодэу знали пражские, венские и будапештские извозчики, а также цесарская служба почтовых сообщений и все люди, имевшие обыкновение по разным надобностям ездить на дилижансах. Однажды молдавской державы господарь отправил в Стамбул посла кланяться султану о продлении ему княжения еще на три года. Долго посол обивал пороги сераля, но к падишаху его не пускали. Тогда он написал господарю такое письмо: «Покорнейше прошу вашу светлость прислать великому визирю десяток жеребцов из завода боярина Кодэу, авось мое дело скорее довезут до султана».

Тотчас в вотчину боярина Игната Кодэу поскакали гонцы, выбрали там белых как снег аргамаков и погнали к Босфору. Вскоре то, что не могла сделать в Стамбуле,) одна голова хитроумного посла, сделали десять лошадиных голов – срок княжения был продлен!

Лошади в имении боярина Игната славились потому, что там было сена по колено и пойла по стойло. Да, изобильна растительностью и травою земля во владениях боярина Игната. А чего только не было в его доме: и шелка из арабского востока, и мягкая рухлядь из Московии, и достойные удивления чарки итальянской работы, в которых искрилось и шипело вино не только красное, но и розовое и даже белое. Один верный человек уверял, что достаточно выпить жбан такого вина, чтоб ноги пошли сами танцевать и выбивали лихого трепака с вечера до утра, а может и дольше.

Боярин Игнат был немолод, но и не такой уж ветхий. О первом свидетельствовало то, что на святого Игната ему перевалило за восемьдесят, а о втором – недавняя женитьба боярина на дочери внука его покойного приятеля. Это знаменательное бракосочетание случилось во время постоя русских войск в боярском имении. Был пир на весь мир. Рекою лилась славная горилка, по-молдавски – цуйка, и каждый из приглашенных на этот банкет мог съесть, что хотел и сколько мог. Одновременно боярин Игнат составил завещание, отписав все свое владение молодой жене. По этой причине его сыновья и дочка, внуки и правнуки поехали в Петербург к самой царице с жалобой на отцовские и дедовские дурости. Царица, несмотря, что у нее было других дел невпроворот, выслушала их и написала в молдавский диван такой указ: «Старцам, достигшим столь преклонного возраста, в России я вступать в брак воспрещаю, поелику сие положено для приумножения рода человеческого, чего от достигших оного возраста надеяться весьма отчаянно. Сие достойно быть в примерность и в молдавском княжестве. Что же до боярина Игната Кодэу, то коль церковь уже освятила его супружество – пущай он в том супружестве пребывает. Екатерина».

Коль зашел разговор о приумножении рода человеческого, то боярыня Анкуца опровергла царское предположение. Перед Водосвятием она родила сына Матееша. Мальчик был всем на удивление крупный и крепкий. Материнскую грудь он взял сразу и тянул, пока молоко не пошло носом. Матееш был рожден под знаком покровителя воинов – Марса. Гороскоп предсказывал ему жизнь весьма полную опасностей и напряженной борьбы, жизнь продолжительную и славную. Отметим, что краса боярыни Анкуцы была известна не только в Верхней, но и в Нижней Молдове. Станом она была стройна как березка, лицом нежна как лилия, голосом певуча как серебряный колокольчик. Многие молодцы по ней сохли, но боярыня Анкуца была холодна и каждому встречному недоступна. Она жила в довольстве, однако изводила себя тоской. При виде Матееша сердце ее наполнялось нежностью, и вся она погружалась в сладостные воспоминания о бравом красавце – генерале. Оттого, что генерал был ныне за тридевять земель, боярыню Анкуцу не радовали ни тонкие шелка, ни золотистые переливы венецианского бархата, ни лучезарный блеск бриллиантов, ни чудные башмаки заморской работы. Лишь воспоминания о сиянии золотых эполет и звоне шпор оживляли ее печальные очи.

Наступали сумерки, и в имении Игната Кодэу спускали собак, крепко заколачивали ворота, двери и ставни, тушили свечи, после чего все, за исключением боярских сторожей и псов, погружались в крепкий сон. В такое время есаул Федир Черненко со своим загоном подъехал к имению боярина Игната Кодэу. Он был наслышан о боярских сокровишах и тиранствах, что боярин Кодэу учинял своим подданным. На боярском подворье ни одна собака не смела лаять на знаменитого казачьего атамана и его славное товарыство. Самый зловредный пес по прозвищу Рваное ухо не мог равнодушно глядеть на происходящее, забился с испугу в собачью конуру, подавился там злостью и околел. Рябая сучка Альма по всегдашнему обыкновению чтоб задобрить тех, кто в силе, в этом случае принялась вилять хвостом и, приседая, поскуливать от счастья.

Что касается сторожей, то они прятались в курятнике и, наверное, схоронились бы там от казачьего ока, но глупые куры и петухи подняли страшный переполох, опасаясь, что могут угодить в котел, поскольку казаки, несмотря на великий пост, скоромились. Впрочем куры не столько терпели страх за себя, сколько боялись, что у них отберут яйца.

Федир Черненко направился прямо в боярские хоромы. Дворня вмиг разбежалась по чуланам, ключница залезла под кровать, отчего ее ноги заметно торчали. Есаул ограничился тем, что переступил через ноги ключницы и пошел дальше. Боярин Игнат, несмотря на преклонные года, проворно выпрыгнул из окна горницы в сад, но больно зашибся головой о пень и едва не помер. Боярыня Анкуца надела широкую плахту, зажгла свечу, опустилась на колени перед образами и стала молиться Пресвятой Богородице о сотворении чуда. Казаки, как добрые христиане, терпеливо ждали, обнажив в благочестии головы, пока боярыня кончит это похвальное занятие.

Приглядываясь к молодой боярыне, есаул дивился ее красоте. Черные бархатные брови, небольшой ровный и очень своенравный нос, гордые очи, высокая грудь, поясница – не на что смотреть – все было по душе Федиру Черненко. Только еще больше по нраву была ему кума Соломия, уже потому, что поясница ее двум казакам в обхват.

– Что будем делать с боярыней? – спросил есаул казаков, как то и полагалось по уставу казачьего войска.

– Я возьму ее себе в господыни, пускай галушки мне варит, – первым ответил казак Задерихвост. – Из нее выйдет славная господарка.

Казаки по-хозяйски оглядели молодую боярыню. Она и в самом деле была хороша собой, но с виду довольно не крепка. Руки малые, белые. С такими руками ни в хлеве со скотиной управляться, ни подштанники казаку выстирать в полынье на речке в зимнюю пору, когда такой стоит морозяка, что трещат деревья. Неизвестно было также, умеет ли боярыня варить борщ с пампушками на толченом чесноке. Эти соображения и сомнения несколько поколебали намерения Хвеська Задерихвоста.

Вызывали также некоторое смущение ноги боярыни. Уж слишком они были малые, поэтому казаки оставались в неизвестности – вмоготу ли ей будет ходить по вспаханной земле, когда в том случится какая надобность по хозяйству.

От такой нерешительности наступила тишина, так что было слышно, как стучит сердце в высокой груди боярыни.

– Быть боярыне моей женой, – решительно заявил Орлик-Орленко.

– Мы все должны иметь в боярыне участие, – заявило товарыство. Орлику пришлось согласиться, что по сечевому обычаю, коли уж баба попадала за пороги, то миловала она всех казаков.

– Ежели на то пошло, – сказал есаул, – бросим жребий. Кому выпадет доля – тот и владей боярыней.

Анкуца устами молилась, но за казаками следила. Когда казаки уже были готовы тянуть из шапки свою долю, она выхватила из-под плахты пистоль, приложила его к груди своей белой и тихо сказала:

– Прочь, проклятые гоцы-ворюги, или невинная кровь падет на ваши головы!

При виде такой решительности все товарыство невольно отступило.

– От так баба! – восхищался Орлик.

Все согласились, что боярыня Анкуца действительно молодица необыкновенная.

– Ежели ты смелая, то сама и выбирай себе кого из нашего круга, – предложил Хвесько в расчете, что Анкуца предпочтет его другим казакам. Хвесько был хлопец хоть куда: усы до пупа, чуприна что у доброго хозяина копна соломы, на плечи он брал коня, в присест выпивал ведро горилки и съедал барана или по крайности пудового кабанчика. Но боярыня сказала такие слова:

– Никто из вас не дождется моего позора, – и приготовилась выстрелить себе в сердце. Есаул, однако, остановил ее движением руки, свидетельствовавшим о его решимости спасти не только жизнь, но и честь Анкуцы.

– Хоть Игнат и поганый был человек и учинял несправедливости бедному люду, мы тебя милуем за твою смелость, красоту и молодые лета. И сама ты, видно, была у боярина в большой неволе. Скажи нам только, где спрятана боярская казна.

Анкуца охотно удовлетворила любопытство казаков. Впрочем, она не знала, где укрыто все боярское золото.

– И скажи господарским пандурам, пусть не ищут нас. Зимовать мы уходим за Днестр.

Когда были произнесены эти слова, Анкуца кинулась к есаулу и схватила его обеими руками за жупан.

– Ежели вам доведется видеть в России генерала Иосипа де-Рибаса, так передайте, что я его жду. Только перед святыми образами поклянитесь, что передадите. А еще при случае поклонитесь генералу де-Рибасу.

– Де-Рибасу? – удивился есаул Черненко. – Тебе ведом этот генерал?

– Он квартировал у нас в Яссах, и я была с ним в приятельстве.

– Хлопцы, – решительно сказал Федир Черненко. – Выворачивай карманы, возвращайте дукаты, потому что боярыня эта приятельница самому генералу де-Рибасу.

Нечего говорить, что Анкуца, весьма ценившая рыцарство, стала казаков убеждать доставшиеся им из боярской казны червонцы оставить у себя и употребить по надобностям.

Когда казаки седлали лошадей, чтобы продолжить свой путь, к ним подбежала молодица, судя по одежде принадлежавшая к боярской дворне, и опустилась на колени.

– Ой, казаченьки, не бросайте нас здесь на чужбине, а возьмите в Украину.

Казаки были довольно удивлены появлению этой молодицы, а еще больше ее украинской речи.

– Кто ж ты такая будешь? – спросил Федир Черненко, поднимая ту молодицу с холодной земли.

– Я – Ганна. Жили мы в Украине Ханской. Поясырили меня эдисанские ордынцы, когда только началась эта война и сожгли все наше село. Боярин Кодэу купил нас у ордынцев, чтоб мы ему служили.

– Сколько ж вас тут есть? – это был голос Орлика-Орленко.

– Та я, еще Настуся и Оленка. Всех нас боярин определил на кухню.

– А ты часом Олесю с Незавертайловки не встречала в татарском полоне?

– Олесю?

– Ну да, Олесю.

– Олесю встречала, а вот была она с Незавертайловки или какая другая-то я, наверное, не скажу. Ее также купил боярин Кодэу, но за красу служила она в горничных. Как она убивалась, как она убивалась та Олеся, все очи выплакала. Все звала Грыця…

– То ж я – Грыць, – сказал Орленко.

– Ты?

– Ну да – я.

– А почем знать, что ты?

– Потому, та Олеся – моя наречена.

– Может, она вовсе не твоя наречена.

– Нет моя. Ежели она была так же хороша, как боярыня, то это моя наречена. Где же ее искать?

– То так было. На постое у боярина офицеры жили в покоях, а солдаты в хатах. А как Олеся прислуживала, то приглянулась она важному полковнику. Стал он к ней женихаться. А она от него убегала. Но тот важный пан откупил ее у боярина. Когда войско выступило на Измаил, то пан увез ее в своей карете. Как она не хотела ехать с тем паном…

– А что, у той Олеси очи карие?

– То ей-богу, не знаю. Коса у нее была толстая и до самых пят.

– Это была моя Олеся, – решительно сказал Орлик-Орленко. – Только ищи теперь ветра в поле.

Приближалась холодная пора. Небо было в лиловых тучах, ветер гнал полями сухой курай. Чернели копны не свезенной на гумно пшеницы. Косматились к зиме кони. За Днестр на зимовку пробивались есаул Черненко, казаки Бараболя и Задерихвост, у которого где-то в Украине курень, старая мать и две сестры на выданьи. Остальные казаки тоже решили идти кто на Подолию, а кто к Хаджибею к знакомым хуторянам. Появится, бывало, такой чужак на хуторе, поживет неделю-другую, на третью дознаются сторожевые казаки, прискачут ни свет ни заря:

– Кто мол, и что?

– Моей жинки Явдохи племянник Егор приехал из Голты, – отвечает хуторянин. – Там недород, так он, чтоб перезимовать, то вы уж не взыщите, не обижайте сироту, он, бедняга, и так без отца-матери сызмальства рос на чужих людях.

– Смотри гречкосей, ежели что случится на хуторе, – шкуру живьем спустим, – погрозят нагайками сторожевые казаки и покрутятся, пока не унесет их нечистая сила.

В Хаджибее Орлик-Орленко встретил драгунского унтер-офицера Березова. После третьей чарки в трактире Аспориди тот стал ему говорить о службе, где всякое бывало – когда густо, а когда и пусто. На зимних квартирах у боярина Кодэу было весьма даже густо, а в остальное время большей частью от тяжелой службы и скверного довольствия – пусто.

Когда Березов упомянул боярина Кодэу, то Орлик-Орленко схватил его за обшлаг мундира и притянул к себе.

– Что за офицеры квартировали в боярской усадьбе?

– Штаб генерала Гудовича.

– А что, был там офицер, который в карете возил бабу?

– Наше дело служивое: лошадь держать в исправности, ружье чистить, патронный подсумок чтоб сухой был. Господа офицеры могут за собой и баб возить, особенно те, что в каретах ездят, только нам о том знать не дано.

Между тем пришла в Хаджибей челобитная Кодэу на Высочайшее имя. Боярин Игнат в той челобитной слезно писал: «Всемилостивейшая государыня, высочайшее величество, к стопам твоим припадет забугской стороны княжества Молдавского боярин Игнат Кодэу, что на российском диалекте означает Хвост.

30 декабря сего 1790 года некоторая партия казаков из живущих в российской степи, предерзостно осмелилась учинить нападение на мою маетность и насильно разграбить хоромы, как явствует приложенная к сему роспись, которая подтверждается присягой. Один казак именем Орленко из маетности Хаджибейской узнан, что могут засвидетельствовать посланные пандуры, из коих два было упомянутыми казаками опасно застрелены. Тех грабителей пандуры догнать не могли, понеже не осмелились переехать российско-императорскую границу, куда господарское войско доступа не имеет.

Есть доказательства, что упомянутые казаки, в противность высочайших указов Вашего императорского величества на Молдавское княжество учиняют нападения и чинят великие грабительства и насильства здешнему боярству. Того ради всенижайше прошу да соизволит милостиво Ваше императорское величество повелеть крепчайшим указом старшине черноморских казаков, чтоб упомянутые разбойники или натурою паки все возвратили, или же заплатили наличными деньгами по совестной оценке, а впредь от всякого грабительства и насильства были принуждены удержаться. Уповаю о скорой и всемилостивейшей резолюции.»

За сим следовало указание, что это, равно и опись увезенного казаками имущества составлены со слов боярина человеком, знающим грамоте. Роспись начиналась с того, что шайка грабителей во всех коморах боярина разломала двери, топорами разбила шесть сундуков, множество шкатул и три погребца. Из разбитых сундуков и комор оная шайка все пограбила, как-то деньги, платья, иные вещи, равно было выпито и увезено много вина.

Челобитная и роспись были переданы по начальству для доклада бригадиру Чепиге и даже самой государыне. Ответ на жалобу боярина поступил только в мае. Это была грамота Войску Черноморскому, в которой утверждалось, что учиненные молдавскому боярину обида и Разорение заслуживают сожаления. Государыня указывает войсковому уряду употребить старания в сыске виновных без всякого отлагательства и возвратить натурой или деньгами пограбленное. Разбойных казаков велено было за предерзость войсковым судом оштрафовать, кто чего будет достоин.