Опоенные смертью

      Ну что, притормозим? - спросил таксист, поглядывая в зеркальце заднего обзора на бегущего вслед такси Фому.
      - Нет! Никогда! Только вперед! Только не останавливаться!
      Москва!.. Широкий просторный проспект... Еще проспект... Она достала ключи из кармана джинсов и тихо отворила дверь, на другом конце коридора маячил мужской силуэт. Алина чувствовала себя - человеком, вдруг выпавшим за борт корабля, и оказавшимся в океане незамеченным темной ночью, долго преодолевавшим соленую мутную болтанку волн и вдруг выползшим на сушу... только суша оказалась ледяной.
      - Я знаю, где ты была и с кем, - мрачно сообщил ей, ещё не переступившей порог, Кирилл.
      - А ты знаешь, что мы разводимся с тобою? - так же мрачно, сходу отпарировала Алина.
      - Это из-за него, из-за этого алкаша? - искривилось лицо его в брезгливом гневе, но тут же он, словно прозрев, попятился от нее: "кошки умирают в одиночестве" - зазвучал в его голове голос Зинаиды
      Словно прочитав его мысли, Алина, отчаянно заглотнув воздух, выдавила из себя:
      - Просто так. Все. Окончен роман. Поиссохли чернила.
      И даже не ужаснулась своей глобальной пустоте, лишь ощутила, как любящ, но одинок Бог над этой невменяемой вселенной.
      часть третья
      СОПЕРНИЦА СМЕРТИ
      В моей душе сквозит пролом.
      Туда, кружась, влетает вечность.
      Я упаду горячим лбом
      На скатерти большую млечность...
      Елена Шварц
      ГЛАВА 1.
      "... обожаема ты и желанна..." - пело радио
      - Вот и все. Я пришел к тебе, Жанна.
      - Поздно, - бросив взгляд на Кирилла через плечо, не отрываясь от работы, ответила она.
      - Что значит поздно?.. Но ты же сама ещё месяц назад предлагала... и вот я свободен.
      - Нет. Ты пришел ко мне не по собственной воле, не оттого что любишь, ты пришел ко мне оттого, что тебе деваться некуда.
      - Но пожалей меня, Жанна!..
      - А ты меня не жалел?..
      И проверив свою маленькую сумочку - ничего не забыла ли, - встала и вышла из кабинета. Вышла навсегда.
      "... теперь ты мне не нужен, не нужен твой футбол, я влюблена навечно в рок-н-ролл..." пел голос Жанны Агузаровой по радио.
      "...На скатерти большую млечность...
      Так мужественно начала
      Я было делать харакири,
      Но позабыла, что была,
      Слабее всех я в этом мире..."
      "Что это было? Что все это было? - с удивлением вспоминала Алина свое путешествие с Фомой, словно фантасмагорический сон, - что?.. Забвение от отчаяния?..
      Что она искала? Что нашла? Любовь?.. Тихую месть незатейливому мужу?.. Да что мужу - всему мужскому полу?.. Иную жизнь?.. Сочувствие друга?.. Последнюю яркую, пусть предсмертную вспышку жизни?.."
      Вспомнив про то, как оптимистично умирал Чехов, Алина купила бутылку шампанского, пришла домой, поставила её на стол и глубоко задумалась, глядя на нее. Очнулась, попыталась откупорить. Бутылка не открывалась. Со слезами отчаяния, оттого что весь этот мир приспособлен под мужские руки, она срезала пластиковую пробку ножом. Пена залила стол, ополовинив бутылку. Алина лишь усмехнулась на эту неудачу. Налила бокал. Выпила. Закурила. Забыла про уже налитый бокал, взяла новый...
      Кирилл открыл дверь своим ключом, прошел в комнату - Алина словно и не жила здесь и лишь на столе стояли пепельница с двумя окурками и два пустых бокала, в центре стола возвышалась странно открытая бутылка шампанского. Это было уж слишком! Что взбесило его - два бокала, явно намекающие на то, что она пила не одна, или так манерно срезанная пробка шампанского - он не задумался. Раздираемый гневом он резко распахнул дверь спальни. Алина спала поверх постели в одежде, свернувшись калачиком, словно ребенок.
      - Кого ты здесь принимала?! - растолкал он её. - Едва я за порог, а ты!.. Отдавай ключи от этой квартиры. Живи как хочешь.
      Она поднялась и начала сомнамбулически собирать вещи.
      - Ты умрешь в одиночестве и в нищете! - продолжал распаляться он, - А я... куплю виллу на Средиземном море, собственный самолет!.. - слов не хватало, он не знал - что ещё перечислить из благ мира сего, так чтобы задеть её.
      - Прощай! - тихо сказала она, стоя на пороге с перекинутой через плечо дорожной сумкой.
      - Нет. - Ухватил он её за сумку и потянул вниз, так что сумка шлепнулась на пол, - Без тебя все теряет смысл. Не уходи!
      - Но я же все равно скоро умру.
      - А мне не все равно!
      - Все равно, - печально усмехнулась она. - Учись жить без меня.
      - Ты никогда не умрешь! - выпалил он ей вслед так, словно проклял.
      Да. Алина продолжала жить, перебравшись к женатому двоюродному брату, теснясь в маленькой, оставшейся ей в наследство, комнате, двухкомнатной квартирки. Впрочем, она жила в основном вне квартиры, перемещаясь по городу, как щелкающий моменты жизни инопланетянин-репортер. Научилась жить и ничего не помнить, но при этом все проживать, принимать и помнить.
      ГЛАВА 2.
      Если работать, работать и работать, неуклонно продвигаясь к своей цели... то тогда ты получишь большого и розового слона! Да уж, это американское представление о возможном прекрасном будущем, которого человек добивается сам, вызывает у нас живущих в России, кривую усмешку. Путь по жизни не бывает прямым. Как бы нам того не хотелось.
      Бывший милиционер Минькин отчаянно бомжевал в обнимку с ценной скрипкой. Покупателя он особо не искал, понимая, что не обладает нужными связями, зато сентиментальных дамочек с легендой о деде, гениальном скрипаче, кадрил по началу легко, пока окончательно не спился на их пансионах до полной невозможности.
      Теперь он в наглую тусовался у музыкального магазина у Савеловского вокзала, предлагая старинный инструмент за гроши, требовал хотя бы тысячу долларов, но одни шарахались его, другие проявляли интерес, и тогда Минькин начинал сомневаться, требовали показать, но тут происходила заминочка. Все дело заключалось в том, что скрипку он хранил у одной барыбинской продавщицы, а доехать на электричке в один день - туда и обратно не получалось. Взять скрипку с собою боялся - отберут или рассыплется. Да и словно сатана водил его по кругам бомжей, собутыльников и прочей братии, а когда прибывал к своей Маняше, та уж не пускала его на порог. Скрипку вновь предстояло украсть, "или вымолить?"
      Озадаченно стоял Минькин на коленях перед её порогом, причитая о том, что она его не любила, поигралась, да выгнала за порог сироту, даже ценности лишила последней.
      - И на что ж тебе скрипочка сдалася, оглоед ты поганый, - глумилась над ним, стоя руки в боки Маняша, - Возьми деньги на бутылку и уматывай.
      - Да она подороже стоит-то, морда ты не культурная.
      - Подороже?! А во сколько ты мне со своею любовью псиной обошелся?! Посчитай! Обойдешься без скрипочки. Скрипочка у меня при деле будет, вот Вовку в музыкальную школу отправлю, чтобы в люди сынок выбился, на него и работаю, а ты давай, проваливай, ты мне имиджу не порти, я теперь палатку выкупила, статус свой повышаю.
      Друид! Друид! - уже какую ночь Алина, уставившись сквозь тьму на потолок, звала покойного приятеля, - Друид!..
      Но не было ответа.
      И вдруг услышала голос, произносящий медленно, нараспев её имя: А-Аля... Алечка...
      И сразу, не впадая в страх, заговорила, так, словно это было естественно для нее, - Зачем ты туда ушел?
      - Где жил, туда и ушел, - ответил ей голос тихо.
      - А скажи... - Анна попыталась сосредоточиться, но чувствовала, как страх, с которым она боролась все же сковывает её дыхание, и вдруг выдавила из себя вопрос, который совершенно не ожидала что задаст, - А Дюрер где?
      - Рисует, - вздохнул голос Друида, - Как так, быть Дюрером и не рисовать?
      - Где рисует?
      - Где, где... в зоне, на Урале, голых ангелов на ножичках.
      - А... - Алина хотела ещё что-то спросить, но почувствовала, что все, что не спросит - будет не о том.
      - "... чтоб выплавить из мира
      необходимость разума
      Вселенную Свободы и Любви, - услышала она голос Друида в последний раз.
      Я, кажется, схожу с ума, или быть может у меня температура, подумала она и впала в забытье.
      ГЛАВА 3.
      Алина покорно подняла руки вверх, и позволила инструктору пристегнуть к своему телу парашютные стропы.
      - Вы смелая женщина, - сказал он, принимая из её рук расписку, о том, что в случае её неудачного прыжка... одним словом, - винить в своей смерти она будет только себя или погоду.
      - Что только не сделаешь по заданию редакции, - мягко усмехнулась она.
      - Вы молодец, что согласились прыгать с четырех километров. Это приятнее.
      - Да... я сначала хотела прыгнуть со ста метров, как солдаты, но походив по летному полю, поспрашивав, поняла, что это только острое ощущение и все. Все, кто прыгает, говорят мне о чувстве счастья. Я не понимаю, что они имеют в виду. Все твердят одно и тоже, словно нет у них других слов. А что надо нажимать, чтобы парашют раскрылся?
      - Ничего. Мы летим с вами в спарринге. За полет отвечаю я. Ваше дело улыбаться. Во время полета - рот до ушей! Это приказ.
      - Понятное дело. Насколько я понимаю, меня будет снимать ваш фотограф в полете. А наши парашюты не запутаются?
      - Нет - усмехнулся инструктор, - Но улыбаться вы должны, не потому что вас будут снимать, просто, если вы будете лететь с чувством напряженности, со всей важностью совершаемого прыжка, то это напряжение может сказаться на вашем сердце. Так что - первое правило совершающего прыжок - как бы ни было страшно - улыбайся! И страх исчезнет. Наш страх боится нашей улыбки. Иначе, сердце...
      - Да... здоровье у меня никакое. Физические силы мои слабы, но энергия!..
      Вертолет летел, словно не летел, медленно набирая высоту, он, казалось, завис на одном месте, а земля медленно падала, ухала в пропасть под ним. И уже отдалился аэродром, близлежащие деревеньки, потом как-то с краю картинно-карточно наполз своей схемой город Чехов... Вскоре, показалось, только выгляни, оглядись и увидишь Москву. Маленькую Москву, картой-точкой лежащую на земле, а затем и всю землю. С её маленькими городами, полями, лесными пространствами... Но оглядеться было невозможно едва она высунула руку в открытое окно самолета, как её чуть не вырвало жестким потоком воздуха. Вертолет набрал высоту в четыре километра и как будто завис.
      Сидя на лавке, она видела, как один за другим, словно в никуда, в серое пространство прыгают-исчезают парашютисты.
      Скоро наша очередь, сказал её инструктор, приподнял её и пристегнулся за спиной, - Давай потренируемся.
      Они синхронными шагами на широко расставленных ногах подошли к краю чрева вертолета, она увидела туманную, клубящуюся облаками пропасть и отпрянула. Но отступать было некуда. Спиной она почувствовала словно окаменевшее тело инструктора.
      - Мы только потренируемся, - услышала она голос сзади, - Как я сказал надо делать? Повиснуть спиной на мне, поджать ноги сунув их между моих ног...
      Она машинально проделала, все, что он сказал, ещё не думая о том, что сейчас надо будет прыгать. Но едва лишь она поджала ноги, как они ухнули вниз головой.
      Все человеческие понятия чувства собственного тела мгновенно слетели с нее. Она летела вниз, ничего не видя - лишь какое-то мелькание сквозь защитные очки, летела и чувствовала, как черствый, словно наждачная шкурка, поток воздуха драит её обнажившиеся запястья, голени, лицо. Ледяная шкурка... И тело её словно врезалось куда-то вниз, в жизнь, которая где-то там, врезалось с невероятным упорством и целеустремленностью. И казалось ей, что это не тело - вся она единое "я", - дух материализованный энергией стремления.
      - Приготовься, - услышала она чей-то голос, и не поняла еще, как приготовиться, что надо сделать, как что-то рвануло её с невероятной силой, встряхнуло, перетряхнув все члены, суставы, каждый позвонок и... тишина...
      Фантастическая тишина, и она, в этой немыслимой тишине, медленно зависла уже вниз ногами.
      Мысленно она проверила - имеет ли она ещё свое тело, - да руки ноги слушались её, но все походило на сон, они слушались, словно члены тряпичной куклы под управлением кукловода - тело её болталось в невесомости, в нем не было веса.
      Она огляделась - увиденное внизу проникло в неё озаряющей мыслью, "вот так душа, дух спускается с небес, чтобы материализоваться в чем-то конкретном, там на земле. Наверняка я это уже испытала, когда родилась, перед самым своим рождением, и это испытывает отлетающая от тела душа, без сожаления оглядываясь на собственную землю. И не понятно мне сейчас, куда я? Зачем? Что мне через несколько минут придется там делать? В какую облачиться форму?.."
      - Здорово? - услышала она голос за спиной.
      - Здорово! - ответила она и почувствовала, как голос её звучит над планетой. Огромной, безмолвной планетой. Она ещё раз посмотрела вниз и сказала: - Только мне не понятно, куда мы приземлимся?
      Внизу, на огромном зеленом пространстве, точечно виделись, как признаки человеческого корпения, темные пятна, по-видимому, села и деревни.
      - Вон, аэродром, - буднично сказал ей голос за спиной. А приземлиться можем, куда захотим.
      Она снова посмотрела вниз. "Куда захотим... так и дух выбирает спонтанно, любую из форм своей жизни предложенных плоскостью... так, в принципе, можно приземлиться совсем не в своей жизни, а в какой-нибудь... Мэри Энниной. И стоит ли доигрывать свою собственную, прошлую жизнь до конца, когда жизнь так абстрактна, почему бы ни перескочить из одной в другую..."
      Медленно, плоско приближалась земля, увеличиваясь своими обжитыми местами. Вскоре стали различимы чертежи улиц, просек, дорог, конкретно вырисовался аэродром.
      Начиналась жизнь.
      ГЛАВА 4.
      "Я поднимаю тост за победу русской демократии", - прорычал главный за длинным столом в закрытом банкетном зале.
      Алина чуть опоздала, и вошла именно в этот момент. Ее пустили в зал по списку, она ещё плохо понимала - в какое общество попала.
      На банкет её пригласили по телефону, явно как журналистку. Пригласили, сказав, что банкет будет посвящен "свободе". Какой свободе?.. - может, как по Фоме: "свободе русского оружия" или свободе обезьянки Читы, убежавшей из клетки выездной секции Московского зоопарка?.. Мало ли что могло отмечаться в такие сумбурные времена... Но едва она вошла в зал, как поняла, что здесь дела посерьезней. За столом сидели явно бывшие зеки.
      После своих поездок по зонам она мгновенно отличала в любой толпе человека бывшего там. За столом все были оттуда. И явно недавно.
      Ей тут же определили место где-то с краю стола между мелким с пролысинами типом и длинным, нескладным, громогласным. Напротив сидел Фома. Они давно не виделись, и она даже обрадовалась ему, забыв то нетерпение, с которым бежала из Екатеринбурга, с надеждой навсегда избавиться от него, как от кошмарного сна, как от жестокого психологического монитора, после которого только в космос...
      Фома кивнул ей. Она вопросительно посмотрела на него. Тот вздохнул и пожал плечами. Пришлось самой ориентироваться в неожиданной для неё обстановке.
      Впрочем, банкет был похож на обыкновенное русское застолье, которое вот-вот должно было разразиться песней. Никаких словечек оттуда, никакой фени, обыкновенные тосты.
      Что они здесь делают, зачем собрались? Думала она, вглядываясь в лица. Зачем позвали нас? Быть может это деловая сходка? Не похоже. Рядом с некоторыми из мужчин сидели женщины. Одеты они были дорого.
      Мне теперь никогда не достичь такой модности, опечалилась немного Алина, и тут же прикинула, что дамы одеты хоть и дорого, но как-то не к месту, не к городу, не к этому времени, оттого и безвкусно. Она сидела среди них в своем стареньком тяжелого шелка черном брючном костюме, скорее деловом, чем праздничном, она всегда и везде ходила теперь в нем. Они же в декольтированных длинных платьях - ярких - голубых, красных... бархатно-зеленых. Бриллианты сверкали в сережках, кольцах, на шеях. А быть может, это были стекляшки, но сверкали же, и как сверкали!..
      "Зачем здесь я? Какое отношение я имею к происходящему, не понимала Алина. Зачем здесь Фома? Зачем мы им? Или они считают, что мы свои? Или хотят купить нас, как журналистов? Но я не пишу ни о политике, ни о бизнесе..."
      Она вспомнила плотное дыхание в ухо, крепкую руку, дуло направленное ей в висок. Она вспомнила обжигающий свист пуль и истерику, да именно истерику, как теперь оценивала она, истерику того беглого... в тайге...
      Она, на клеточном уровне испытывая неприязнь к тому миру, что постигла за год странствий, год маеты души и полного отрешения от себя, она всячески обходила реалии всего, что чуждо ей, и ход её жизни теперь напоминал ход по канату. Нет. Ничего, что противно её сердцу она не сделает. Даже если ей тысячу лет жить и бороться со своей нищетой, а не год - все ровно. И вдруг подумала, что мысль о смерти, даже не мысль, постоянное ощущение близости своей смерти длящееся уже ровно год совершенно изменило её. Она стала прямей в своих поступках, перестала оглядываться, обреченно терпеть, петлять в своих чувствах. Ощущение смерти дало ясность в жизни. В каждом поступке, каким бы бредовым он не казался для постороннего, она проявлялась со всей своей полнотой, ничего не оставляя на потом.
      - А вот теперь, пусть товарищи журналисты скажут нам, сколько они нажили на нашей выставке? - последовало после тоста за журналистов, которые "несмотря ни на что, вникли в духовный мир простых людей... жертв и т. п."
      Алина не очень-то слушала этот словоблудный тост-вопрос, а лишь смотрела на Фому и казалось ей, что его эстетическо-нравственная система, якобы поэта, явно отказывала ему. Потому как он откровенно не делал скидку на то, кто же они в сути, эти "сильные мира", словно не помнил их жалкий лепет, наполненный дешевого пафоса, а принимал их безоговорочно - было видно, что он предал и самого себя и всех, кто был ему поддержкой и опорой раньше. А значит, и предал свое будущее. Подвел своей жизни жалкий итог. Сдался. А думал, наверняка, что выиграл, присоседившись к сильным. И сидел, распрямив тщедушные сутулые плечи, и с серьезным лицом кивал каждому слову.
      - ... так сколько же?
      Алина вспомнила, как недавно к ней за столик в Доме Журналистов подсел один знакомый с двумя интервьюируемыми им, бывшими жертвами произвола властей из Воронежа. Парни сидели за столом и откровенно скучали - ну что это за ресторан - ни музыки тебе, ни девок в мини с длинными ногами?.. "Вон прошел Щекотихин, а это..." ведущий телепрограммы... - указывал им журналист на присутствующих в зале. Но парни скучно кивали в ответ. И лишь когда к их столику подошел просто завсегдатай этого места, мелко плавающий комбинатор Глеб, который, как личность явно не вызвал у них никакого интереса, (костюмчик был плоховат) журналист, подмигивая Глебу, спросил у него, слушай, а это не ты ли купил недавно белый Мерседес? Лишь тогда спины Воронежских пришельцев заметно выпрямились.
      "Не-ка, по-простецки ответил Глеб, на фига мне "Мерс", "Мерс" купил вон он, он указал на редактора одной из примитивных газетенок, сидевшего с другом за соседним столом в стареньком свитере и стоптанных ботинках, я купил джип, по Испании без джипа не поколесишь".
      Лишь тогда лица парней засияли приветливыми улыбками.
      Вспомнив об этом, Алина понимала, что надо бы сказать, "да не особо, так... приобрели по БМВ...", но все же ответила:
      - Нисколько. Только лишь получали убогие командировочные от редакций нескольких журналов и газет. Если бы не знакомые во время поездки, мы вряд ли бы вытянули все это.
      - Зачем тогда вам это было надо? - осоловело уставился на неё тот, что сидел во главе стола, и все оглянулись на нее, как на сумасшедшую.
      - Потому что мы хотели сделать настоящую работу, которая потом, через годы, через десятилетия могла бы явиться хорошим материалом для работ психологов, социологов, этнографов, исследователей развития сознания... а командировочных хватало лишь на чай, который мы обменивали на экспонаты.
      - Но любой труд должен быть оплачиваем, - недоуменно вставил свое слово длинный сидевший рядом, про себя она окрестила его "Циркуль"
      - Лично для меня он оплачен, - обернулась она к собеседнику.
      - Чем же?
      - Чувством окончательного знания и понимания того, что мы с разных планет. И я не за вас и не с вами. Я понимаю причины ваших преступлений, но понимание мое не означает, что я мыслю также.
      - Что ж это выходит? Да ты нас, как юный натуралист насекомых?! - Он гневно выпрямился над ней.
      - Однако! - прислушивавшийся, тот, что сидел во главе стола, уже порядком раскрасневшись от количества выпитого, и ельциноподобная физиономия его тяжело довлела над застольем. - Это наезд. И пишешь после, что все это искусство выеденного яйца не стоит как искусство?! Что представляет оно из себя какую-то там тнокрафф - он запнулся - тно... тьфу, ентнографическую ценность! Да как можно не оценить наших умельцев!..
      - Я так не писала "Выеденного яйца"!
      - Я все читал. Читал!
      - Я так не писала, - твердо повторила она, не уступая зоновскому пахану.
      Все в зале притихли, расценивая её отпор, как невероятную наглость.
      - Я написала, - продолжила Алина, - Что, к сожалению, несмотря на природный талант, самородки и в зонах полностью подавлены культурной средой весьма низкого уровня. И любое их творение невозможно воспринимать иначе, чем оправдание, мол, и я не хуже, и я могу... Так проявляется рабство, заложенное где-то в подкорке. Еще бы, ведь сравнительно недавно мы отмечали столетие отмены крепостного права, но не успел народ очухаться от него, как на нас свалились ГУЛАГи... Рабство... снова рабство... А потом перестройка, голод... И от этого "и я" все их творчество ориентируется на некий ширпотреб, плодя вторичный кич, не более. Отчего представляет собой лишь этнографическую ценность аборигенов страны ГУЛАГ.
      - А душу! Душу!.. Ты в душу нашу заглянула?! - взревел тамада, сидевший по правую руку главы собрания.
      - Дура какая-то, - услышала Алина женский шепоток.
      - А что душа? - оскорбившись бабьей усмешкой, встрепенулась в ней женская гордость, и презрение ко всему убогому, материально-плотскому, постоянно кивающему на некую душу, душу несчастную. - Что вы называете душой? Раздрызг эмоций, - "подай!", "Хочу", "Ах, я несчастный?"... Сорок обокрал, десять изнасиловал, с пяток перерезал, семь в упор расстрелял мальчоночка такой!.. И... никто теперь моей страдающей души не понимает. Да. Я писала о первобытных законах и примитивном мышлении в зоне. Но теперь вы эти законы легко перенесли в нашу действительность. И мне лично это противно.
      - Нет, здесь никаких законов. Беззаконие! - возмутился кто-то дремавший в один ряд с Алиной.
      - А что наши законы? Да ты наших законов не знаешь! Да если бы все по нашим законам бы было, не творилось бы такой несправедливости!..
      - Да ты посмотри на Думу! На Думу посмотри, как шестерят, гады!..
      - Всю страну по крохам растаскали! А нам, простым людям что?!
      - Да уж лучше, хоть какой закон, чем беззаконие! - вставил Фома, все это время бледный, с въедливым прищуром смотревший на нее, - За свободу русского оружия! - встал он, произнося тост.
      Все уставились на него охваченные мгновенной паузой. И начали постепенно подниматься, чтобы выпить стоя, поддаваясь всеобщему настрою, сами конкретно не понимая за что.
      - Баба, чего с неё возьмешь...
      - Баба она и есть баба, - тихо ворчали вокруг.
      - А мы-то её королевою зон величали...
      Выпили.
      Пахан улыбнулся Фоме, - А вот здорово ты в "Вечерке" корреспонденту ответил: "Я бы песню пропел про этих людей!" Во, человек! Понимает! Песню!
      И они затянули - "По ту-ндре, по желе-зной дороге,
      Где мчится "скорый" Воркута - Ленинград,
      Мы бежали с тобою..."
      "Что я сделала! Собирая выставку этих убогих, я как бы дала им право поверить в то, что они действительно представляют собой интерес в искусстве и культуре. А таким только дай, а уж утвердиться для них ничего не стоит и будет вокруг вытоптанная территория и никакой иной культуры. И все мои последующие статьи, для них чушь, женский лепет. - Думала Алина, - И плевать, как они выглядят в других глазах, они теперь возвысились в собственных. Дура я, дура!" - ругала она саму себя, и передразнила: - "Я думала - раскопать истоки современного этнического сознания! - кровь прильнула к голове, в глазах потемнело, но внутренний монолог продолжался: - А на самом деле выпустила первобытных демонов наружу! Не только я... но и я тоже".
      Песня кончилась, отвывшись, народ явно подобрел.
      - А че бы там ни было, махнул рукой главный, но за Америку вам спасибо. Ну и как там наш брат поживает?
      - О! Америка! - обрадовано подхватил Фома. - Догадайтесь с трех раз, кого я встретил воспитателем лос-анжелесской тюрьмы?
      - Никсона? - предположил кто-то с дальнего края стола и заржал.
      - Да не тяни.
      - Анжелу Дэвис! - торжественно выдал Фома
      В этом есть свой резон, подумала Алина, то по эту, то по ту сторону одних и тех же баррикад. Игрок одного поля. Но при чем здесь Америка?..
      А Фома тем временем упоительно рассказывал о том, как сидя в тюрьме, можно выбрать себе любую профессию, и тебя будут учить ей за счет государства, о том, как можно заниматься любым творчеством и один заключенный подарил для его выставки шар вытесанный из мрамора. Он, вот, видите ли, захотел научиться вытесывать шар, и ему предоставили и мрамор, и скарпели...
      Но его сообщение о шарах, картинах не особо вдохновляли публику, зато, когда он начал говорить, о том, что во многих американских тюрьмах есть прямо в камерах телевизоры и видеомагнитофоны, что можно в любой момент позвонить в город, - народ за столом оживился. Мужчины закачали головами, лица их обрели нивно-мечтательное выражение. Казалось, что детям рассказывают красивую сказку.
      "А че, здеся жить можно, кормят, правда, плоховато, но хоть кормят. Еще бы женщину давали" - вспомнились Анне пожелания на обратной стороне анкет. Но какая Америка?!.. Откуда вообще взялась эта Америка?! По разговору она начала понимать, что Фома ездил туда с выставкой.
      И это понимание, подобно параличу сковало все мысли. "Как же так?! Почему?! Зачем он поступил так нечестно?! Не может быть... Это же подлость! Как же так..."
      - Бить будешь? - спросил Фома, застав её выходящей из туалета.
      - Что? - Она, прищурившись, посмотрела ему в глаза.
      - Я это... извиняй, в общем, вместо тебя ездил с Инессой.
      - С какой ещё Инессой?
      - Ну... ты её знаешь, она в "Огоньке" раньше публиковалась. Вы учились вместе. Ее это... там, в Америке, за тебя приняли.
      - Как это за меня?
      - Ну... перепутали - писали, что она совершила неженский подвиг подвижничества, путешествуя со мной по мужским зонам. О ней столько статей написали. Извиняй уж, перепутали журналисты... - скорчил он тут же невинно гримасу простака. - Ты же знаешь нашего брата.
      - И она давала им интервью, так словно она была я?!
      - Чего не сделаешь за ради славы... - вздохнул Фома, закурив, пустил колечками дымок под потолок.
      - Но это подло?! И ты... - Алина ощутила белую вспышку в мозгу и у неё закружилась голова, слов не было.
      - А зачем ты меня тогда в аэропорту бросила?
      Алина не ответила, резко развернувшись, пошла в банкетный зал.
      Народ выпил уже основательно, потому долго слушать одного и того же вещателя не могли и вновь затянули песню, теперь голосили женщины:
      "Город Николаев, фарфоровый завод.
      А девчоночка ребеночка несет.
      Ах вы, мальчишки, с вами пропадешь.
      С вами негодяями на каторгу пойдешь!.."
      Пели громко, звонко, по-бабьи, что совсем не вязалось с их великосветскими нарядами. Алина незаметно вышла из банкетного зала.
      ГЛАВА 5.
      Она ушла, словно все забыла, отсекая навсегда от себя жестокую комедию своего пробега по зонам. Но постоянно вспыхивало в мозгу Алины имя Инесса.
      Через несколько дней Алина и Инесса случайно встретились в Доме Журналистов. Инесса входила в кафе. Алина сидела за столом напротив входа и беседовала редактором новой молодежной газеты. Инесса на секунду застыла, завидев Алину издалека. Их глаза встретились. Алина по мягкости своего характера улыбнулась, но лишь губами. "Подойди!.. Подойди! Ну извинись, и все будет нормально, и я пойму, ведь я же знаю по каким законам тебе пришлось так поступить тогда". - Все ныло в Алине. Ей почему-то стало бесконечно жаль бескомпромиссную снаружи Инессу. Ведь это же она дала слабинку и сломалась на возможности получить какую никакую, но славу, а не Алина. Алина так и застыла с улыбкой на устах, казалось ей, что именно улыбка облегчит путь...
      Но Инесса прошла мимо, даже не поздоровавшись, словно они не знакомы. "Что же ты делаешь, что же ты делаешь... что!.." - вопило сердце Алины, словно чувствовало чужую катастрофу. "Ты же действуешь по законам уголовного мира. Обокрасть и ни сном, ни духом... не выдать себя. Ты повязана той же ментальностью, что и все эти воры! Вернись, скажи, что случайно они перепутали наши имена, что не хотела!.. Что так случайно получилось. Ведь мы же знаем, как журналисты спешат и все путают, как не вникают, как могут быть не точны! Подойди! Ведь мы не ссорились с тобой!.. Вернись! Извинись! Я прощу! Ведь это катастрофа!.."
      Но зря.
      "А что я так за неё испугалась? - рассуждала Алина, выходя на улицу. Это она меня облапошила, получилось, что я работала на её имидж, пусть не здесь, а где-то в чужой стране, но все же... Да у неё все нормально. Это я осталась в дураках. В дураках, по её меркам. Но я осталась как раз при себе!"
      - Бить будешь? - в упор спросил её случайно встретившийся на пороге Фома.
      Она снисходительно улыбнулась в ответ
      "... И крови полные пригоршни