На берегах Горыни и Случи

ПОЛИЦЕЙСКИЕ ИССЛЕДУЮТ… ОБУВЬ

Утром к нам забежал Иван Гальчук. Он был взволнован и еле отдышался.

— Слыхали? В Невирковском лесничестве появился разбойник.

— Какой такой разбойник? — недоумевал отец.

— Сегодня ночью лесничий Тарнавский, поставленный на эту должность гитлеровцами, убил крестьянина из села Грушевки.

— За что же он его убил?

— Ни за что. Бедняга хотел припасти немного дров. Вот поехал в лес, а тот изверг приметил его, ну, и отнял жизнь у трудового человека. Четверо детей осталось без отца…

Мы с возмущением узнали об этом зверском акте. Так вот он какой Тарнавский! Фашистский пёс! Свою злобу против Советской власти вымещает на простых, ни в чём не повинных людях!

Никифор Янчук подтвердил печальный факт. Он видел окровавленный снег…

— А кто был вместе с Тарнавским? — спросили Янчука.

— Говорят, все лесники Невирковского участка.

— Фашисты дали Тарнавскому большие права, — не мог успокоиться Гальчук. — Он носит револьвер, всем угрожает расправой. Выйдет на дорогу, что ведёт из Буды в Медведовку или Гуту, задержит фурманки, обыщет. Отнятое у крестьян добро лесники делят между собой, выменивают на самогон и компанией пьянствуют. А теперь, видите, до чего дошло? Человека убили! И управы на них нет!

— Ничего, каждому фрукту своё время! — воскликнул я. Янчук рассказал о своей первой встрече с Тарнавским.

— Иду я как-то из Людвиполя и вижу: лесники гонят группу людей. Присмотрелся — военнопленные. Старшим среди конвоя был рослый, с револьвером в руке. Тогда я не знал, кто он такой, спросил у другого: «Куда вы их? Отпустили бы по домам, ведь они кровные нам братья».

Рослый метнул на меня злобный взгляд, а потом вразвалку подошёл, повертел револьвером перед моим лицом: «Катись, миленький, своей дорогой, а то сейчас отправим в рай!»— А думаете, его подручные лучше к народу относятся? Попробуй-ка скажи что-либо против…

— Все это временное, — уверял отец. — Сегодня ты стерпел, а завтра не сможешь стерпеть. А представляете себе, что получится, когда сообща за них возьмёмся? Не разгуляются, выродки! Всё будет зависеть от народа. Народ — неодолимая сила!

Слушая земляков, я сделал вывод, что прежде всего надо умерить пыл невирковских палачей.

— Мы их выследим, когда они будут возвращаться после попойки, — поддержал меня Жорж.

И вот, захватив с собой оружие, Жорж, Зигмунд Гальчук и я обогнули село и вышли на просеку, ведущую к Невирковскому хозяйству. Вокруг стоял в своём неповторимом очаровании лес, покрытый серебристым инеем.

В секрете были не долго. Послышались весёлые голоса. Мы притаились за маленькими елями. Каждое биение сердца отдавалось в ушах. Голоса постепенно удалились. Мы бесшумно выбрались из кустов на просеку.

— Они, наверное, уехали Медведовским трактом, — предположил Зигмунд.

— Скорее всего остались на ночёвку у Малигранды, — возразил Жорж.

— Айда! Проверим!

…Дремала глухая мартовская ночь. В селе давно погасли огоньки. По небу плыли пушистые облака, в просветах мерцали звёзды.

Бесшумно распахнулась калитка. На мгновение у окон застыли две тени. И… раздался звон стекла. Грянули два оглушительных выстрела. Ночную тишину разрезал крик обезумевших лесников. И снова тишина.

Две тени кинулись к калитке и исчезли в полумраке. Единственным свидетелем дерзкого поступка была далёкая молчаливая луна…

— Как думаешь, Жорж, — спросил дома Ростислав, — в Межиричском гестапо есть ищейки? Они пойдут по следу?

— До рассвета храбрецы не выйдут из дома, а пока свяжутся с карателями — следы исчезнут. И обувь у нас будет другая.

— А я беспокоюсь, — утром Тарнавский наверняка сюда припрётся. Он хитрый, собака!…

У лесничевки толпились полицейские. Среди них были Ортяков и Малигранда. Они приглядывались к каждому прохожему.

В чёрном длинном полушубке, в бараньей папахе и, как обычно, с револьвером, торчавшим за широким офицерским ремнём, Тарнавский метал угрозы по адресу неведомых преступников.

— Под землёй разыщу негодяев! Сведу с ними счёты!

— Выйдем на улицу, отведём подозрения, — позвал я Жоржа. — Я пойду за водой, а ты стой у калитки.

Когда я проходил мимо полицейских, меня грубо окликнули:

— Эй, парень, иди сюда!

— Чем могу быть полезен, пан лесничий?

— Где шлялся ночью?

— Спал. Приболел малость, гриппую.

— А ну покажи свои черевички! Подошву, подошву показывай! — пристал Тарнавский.

— Чего вы, пан лесничий, — заступились Ортяков и Малигранда. — На такое злое дело наши соседи не способны.

Тарнавский покосился на меня.

— Вон отсюда!

А через день в сопровождении Тарнавского к нам явился полицейский.

— Соберите сюда всю вашу обувь! — потребовал он.

— Что случилось, паны добрые? — спросила мама, не подозревая, что её дети причастны к ночному событию. — Опять кого-то убили в лесу? — и распорядилась: — Дети, соберите обувь, какая есть в доме!

К ногам полицейского были брошены рваные сапоги, старые ботинки, трепы на деревянной подошве.

— Это всё?

— Не верите — ищите сами, — обиделась мать. — Ладно, пойдём!

Молчавший до этого отец поддел Тарнавского:

— Пан лесничий, — показал рукой на револьвер, — так можете потерять!

Тарнавский сквозь зубы процедил:

— Тому, кто его подымет, — не сносить головы!

Полицейские собрали отрывочные сведения о вооружённом нападении на лесников и уехали в район.

Урок, преподанный предателям, не прошёл бесследно. Ортяков и Малигранда целую неделю не показывались на своих участках. А когда появлялись там, то без оружия. Каждому встречному говорили, мол, земляков больше обижать не будут.

— Испугались держиморды! — торжествовали люди.

Только Тарнавский не льстил никому, открыто продолжал свирепствовать.

— Я найду этих бандитов и расправлюсь с ними. Помянете моё слово! — хвалился он перед своими дружками.

Отец сразу догадался, кто виновник происшествия, и однажды спросил:

— С лесничими — дело ваших рук? В селе настойчиво об этом шепчутся.

Мы не стали скрывать и обо всём рассказали ему. Отец улыбнулся:

— Разве разумно действовать по соседству?

ПОД КОНВОЕМ ШУЦМАНОВ

Будлянские поля, согретые весенним солнцем, покрылись янтарной зеленью. По утрам их окутывали сизые туманы. Родная земля!

Все оживало вокруг, радовалось чудесной поре. Только люди ходили молчаливыми, угрюмыми. Они мучительно переживали каждый час гитлеровской оккупации: в любую минуту каждый безвинно мог стать жертвой «нового порядка».

Закрылись мельницы.

Крестьяне вынуждены были тайком пользоваться самодельными жерновами. Кто-то сложил об этом горько-насмешливую песню:

Небо сине, земля чорна!

Та гей!

Українці крутять жорна!

Та гей!

Наказ — струнко! Жорна здать!

Та гей!

Ходить Гітлер над рікою,

Та гей!

Носить жорна під рукою,

Та гей!

Наказ — струнко! Жорна здать!

Та гей!

А нас манили чащи, густые заросли ельника, ровные, как стрелы, просеки Невирковского леса. Мы готовились к открытой схватке с врагом.

— Мы уйдём из дому и неизвестно когда вернёмся, — говорил Ростислав. — Поэтому надо маме смолоть муки, ей тяжело будет одной, отец с заработков не скоро вернётся.

Ростислав и я извлекли запрятанные в сарае жернова, стали вращать тяжёлые камни. За этой работой нас застали полицейские.

— Руки вверх! — направили на нас винтовки.

«Как глупо получилось! Неужели все?» — молнией пронеслось в голове.

— Овец у тебя не воровали и рук не подымем! — спокойно ответил я.

Полицейский свистнул.

— Чего свистишь? Мы безоружные, а ты с винтовкой — и боишься! — упрекнул Ростислав.

— Ведите их в дом! — приказал старший.

В комнате сидели два гестаповских офицера. Полицейские рылись в вещах.

— Кто есть? — спросил офицер, когда меня и Ростислава ввели.

— Старшие сыновья Струтинского.

— Карашо, сейчас будем смотреть. — Офицер вынул из бокового кармана мундира записную книжку и ткнул в меня пальцем:

— Кто?

— Николай! А это мой брат — Ростислав.

Офицер, приподняв очки, внимательно рассматривал нас.

— О-очен карашо! Аллес гут! Где фатер, мать и ещё брат?

— На заработках. Через несколько дней придут. А сам подумал: «Хотя бы не появился отец».

— Шнель нах Межирич! — приказал, гитлеровец.

Я с братом оказался в одной из комнат конторы лесопильного завода. Нас повернули лицом к стенке, приставили охрану.

«Кто навёл хищников на наш след?» — донимали догадки. Перебирая в памяти всех недругов, я слегка повернул голову вправо и глянул в окно, выходившее во двор лесопильного завода. Между высокими ярусами аккуратно сложенных досок увидел гестаповских офицеров и Петра Косолапого.

Односельчане неодобрительно отзывались о нём. Это по его доносу был расстрелян крестьянин Зинько за нелестный отзыв о фашистах. Украдкой посматривая на этого человека с кривыми ногами и плешивой головой, я подумал: что он знает о нас? И тут вспомнил, как поздней осенью 1941 года я расспрашивал его о ящиках с боеприпасами, оставленными на грузовике красноармейцами, у которых кончился бензин на Жерновском тракте. Беседовал и о том, что, мол, неплохо бы вооружиться.

— Для чего? — хитро прищурил тогда глаза Косолапый.

— Как для чего? Мало ли нечисти шатается на нашей земле… От неё отбиваться надо…

— Ага, понял! — произнёс предатель, не уловив истинного смысла моих слов.

Волнение и злоба сдавливали мне горло. «Если уцелею, — мысленно поклялся я, — расправлюсь с ним». В комнату вбежал полицейский.

— Выходи! — крикнул он.

Нас вывели во двор, где стояло несколько гестаповцев. Косолапый был в стороне.

Не оставалось сомнения, что этот зажиточный, бездетный человек по кличке Слюнтявый является агентом гестапо.

Нас посадили на подводу и повезли. Сопровождал подводу своеобразный эскорт — два гестаповских мотоциклиста.

Караван въехал в село Невирков. Когда приближались к церкви, я ужаснулся: по обочине дороги навстречу шла мама.

Неужели подойдёт? Сердце моё стучало: не подходи к нам, мама! Не подходи! Не подходи!…

Но вот она совсем близко… Прядь седых волос выбилась из-под платка, их нежно колыхал ветерок. Опасность уже нельзя было предотвратить. Мама подняла голову и посмотрела на нас.

Я заскрежетал зубами, потряс головой, делая знак: «Не подходи!» На мгновение мама остановилась, точно вкопанная, и вдруг с криком бросилась к нам.

— Стой! — кричали ей полицейские, вскинув винтовки. Ездовой придержал лошадей.

— О милостивый господь бог! — всплеснула мама руками. — Дети мои!… Мои родные… Куда это вас?…

Мама задыхалась, плакала… Подскочила к нам и поцеловала…

— Отпустите, они ни в чём не виноваты! — обратилась к конвоирам. По её бледным морщинистым щекам текли слёзы…

— Прочь отсюда! Прочь! — старший шуцман изо всей силы оттолкнул седую женщину. От резкого толчка мама упала на землю.

— Мерзавцы! За что старуху обижаете? — не удержался я от гнева.

Лошади, подгоняемые возницей, рванулись вперёд.

— Мама! Родная!… — утешали мы. — Не плачь! Мы не виноваты! За обиду они ответят!…

Мама медленно поднялась и долго смотрела вслед удалявшейся подводе, в которой сидели со связанными руками её сыновья… И словно подгоняемая ветром поспешила домой. У ворот лесопильного завода встретила соседа Зигмунда Багинского.

— Ну что, доигрались твои молодчики? — с усмешкой бросил он матери. — На кого руку подняли? А? Против такой армии! Разум потеряли!…

— Не тешься чужим горем, от своей беды не уйдёшь!…

Дома мать подробно расспросила Катю о случившемся.

— А где Жора, Володя, папа?

— Не знаю, мамочка, они ещё не приходили.

Когда дети уснули, мама накинула на плечи шаль и вышла во двор. Тёмная ночь повисла над селом. Уставшие глаза с трудом различали тропинку, убегавшую к темнеющей полосе лиственниц. Вдруг послышались чьи-то шаги. На мгновение мама остановилась. Следят?

Шаги приближались, вот уже мелькнула тень человека. Мама узнала Слюнтявого. Он миновал кусты, за которыми притаилась она, и удалился.

Мать пошла к Никифору Янчуку, чтобы узнать, где муж и остальные дети.

— Никифор Яковлевич, не сердитесь. За советом и помощью к вам.

Янчук рассказал:

— Сегодня после обеда полицаи и немцы оцепили наш хутор. Обшарили все уголки и убрались к чертям. Не успели два последних полицейских скрыться за поворотом дороги, как во дворе появился ваш Владимир. Я жестом предупредил его о приходе карателей, и он скрылся. А когда стемнело, отправил Жоржа и Володю в Свирки, к отцу. Там они и ночуют. Тамара понесла им ужин.

— Никифор Яковлевич! — попросила мать, — поведите меня к ним!

— Пойдём!

Мать подробно рассказала отцу о трагической встрече с сыновьями и о слежке Слюнтявого.

Услышав кличку Слюнтявого, Янчук вскипел:

— Этот ещё при панской Польше предавал людей! Однажды я решил разделаться с доносчиком. Мы встретились один на один. Косолапый сапоги целовал, клялся, что никогда пакости не сделает. А теперь…

Наступило минутное молчание. Мать нарушила его первой.

— Забыла, Коля несколько раз говорил о каких-то муравьях. Поняла так, будто что-то важное там спрятано.

Отец знал о нашем муравейнике.

— Нет, оружия пока брать не будем. Сначала пойду в Леоновку, Горыньград, Рясники, встречусь там с надёжными людьми, узнаю настроение. Жорж останется на хуторе, а ты, Марфа, с Володей будешь дома. Тебя не тронут.

Брезжил рассвет…

ЗАПОЗДАЛЫЙ ОБЫСК

Ездовой остановил уставших лошадей. У крыльца особняка Межиричского гестапо стояли офицеры. «Как заслуженных людей встречают», — посмеялся я в душе.

Мы слезли с подводы, осмотрелись.

— Марш! Без оглядки! — шумел шуцман, выслуживаясь перед гестаповцами.

Нас подвели к дежурному. Его лицо показалось мне знакомым. Как будто где-то встречал. Но где именно? Ага!… В Липенском лесу, правда, тогда он был в штатском. Да, вспомнил! Это — кулак Кирилл из Совпы.

— Ваши фамилии, хлопцы? — пробасил Кирилл.

— Струтинские — Николай и Ростислав. Братья.

У полицейского нервно задёргались веки, он потянулся к винтовке.

— А!… — злорадствовал фашистский лакей. — Знаю, знаю вас! Давно за вами охотимся!

Его наглая откровенность огорчила нас. Но именно сейчас требовалась выдержка. Как никогда раньше, она помогала стерпеть обиды.

Нас провели по деревянной лестнице в полуподвал, втолкнули в камеру, дверь закрыли на засов. Вот когда мы с грустью осознали безысходность своего положения. Я как затравленный зверь метался из угла в угол. Ведь у нас столько энергии! А тут сиди и жди, когда с тобой расправятся…

Брат пытался успокоить:

— Коля, не отчаивайся! Я шепнул Ростиславу:

— При нас документы, куда их деть?

Каратели, по-видимому, так обрадовались поимке, что даже забыли обыскать нас. И мы немедленно воспользовались этим. Извлекли из карманов записи, план лесного участка и некоторые другие бумажки. Попади они в руки врага, нам бы не поздоровилось. Но где их спрятать? Ростислав обнаружил в полу, между досками, щель. Приподняв одну доску, сунули туда документы. Лишь после этого облегчённо вздохнули.

Теперь спокойно осмотрели камеру. Стены сложены из кирпича, пол — из широких, прогнивших по краям досок. Оконная коробка укреплена решёткой из толстых прутьев с зазубринами.

Побег исключался.

Подавленные случившимся, молча улеглись на полу. Но тут же раздался топот по лестнице.

В камеру ворвались гестаповский офицер с револьвером в руке и двое шуцманов.

— Обыскать! — приказал гестаповец.

Шуцманы ощупали нас с ног до головы, а затем приказали раздеться. Они усердно прощупывали в одежде каждый шов. Но ничего не нашли. Опоздали!…

Фашист выругался, гаркнул на шуцманов и скрылся за дверью. За ним поспешили каратели. Неприятно заскрежетал засов.

— Ну, кажется, на сегодня все, теперь отдохнём.

Однако заснуть мы не могли. Нахлынули воспоминания о далёком детстве. Что привело нас сюда?…

НА УРОКЕ „ЗАКОНА БОЖЬЕГО"

…Наспех сложив в сумку тетради и книжки, Мария собралась уходить. Заметив меня, уже одетого и притаившегося за дверью, она предупредила:

— Не возьму тебя с собой. В школу принимают с семи лет, а тебе только шесть. Понял?

Я не послушался и выбежал на улицу. Тогда Мария крикнула маме:

— Заберите Колю! Ведь смеяться будут!

— Мария, возьми… Я тебе не помешаю, буду сидеть тихо… Возьми!…

Сестра остановилась. Строго посмотрела на меня:

— Ладно, идём!…

С того дня я стал школьником.

…После уроков мы с двумя мальчиками играли возле школы в «шпака». К нам подбежал одноклассник Коля Протащук.

— Вас зовёт учительница!

Все трое предстали перед Екатериной Константиновной.

— Идите к батюшке и передайте ему моё приглашение придти на урок «закона божьего».

Захватив с собой дубинки, специально приготовленные для обороны от злых собак священника, мы гурьбой побежали к церкви.

— И я с вами! — догнал нас Коля Протащук.

— Давай!

Едва открыли калитку, как на нас набросились два здоровенных пса, спущенные с привязи. Кто-то крикнул: «Айда, вперёд!» — и мы ринулись в «наступление», пустив в ход дубинки. Собаки с визгом удрали из двора.

— Вы что, как бандиты, с дубинками?! — заорал Селецкий, выскочив на порог.

— Здравствуйте, батюшка! — заискивающе поклонились мы и поочерёдно коснулись губами его холёной руки. Так нас учили в школе.

— Батюшка, вся школа просит вас придти на «закон божий»!

…В класс вошёл священник. Все встали и хором приветствовали его: «Здравствуйте, батюшка!»

Несмотря на то, что я и Коля Протащук сидели за задней партой, глаза Селецкого, сверкая, остановились вначале на Коле, а затем на мне.

Коля наклонился в мою сторону и тихо:

— Сегодня поп сгонит злость за своих псов. Видишь, какую линейку принёс.

Селецкий размеренным шагом подошёл к нам, присел рядом и спросил заданный урок о каком-то апостоле, то ли об Иване, то ли о Петре, не помню. Коля, хотя и заикался, отвечал уверенно. Однако Селецкий назвал его мерзавцем, схватил левую руку Коли и сильно ударил по ладони линейкой. Потом ещё и ещё…

Я видел, как дрожали от боли и обиды губы товарища, его серые глаза налились злостью.

— Садись, болван! — затрясся поп. С его головы свалилась высокая, синего цвета, бархатная шапка с крестом на макушке. Это ещё больше разозлило священника. Он сам поднял шапку и, закинув назад растрёпанные волосы, надел её.

«Ну, теперь мой черёд», — подумал я. И не ошибся. Селецкий пересадил Колю за другую парту и придвинулся ко мне.

— Надеюсь, белобрысый, ты лучше выучил божий закон? Его надо знать твёрдо! Ведь это основа нашей жизни, — бубнил Селецкий над моей головой.

Я отвечал путано. Тогда поп дал мне такого подзатыльника, что из глаз посыпались искры. А он издевался: приказал вытянуть левую руку и с силой начал бить линейкой по ладони. Я не выдержал и отвёл руку в сторону. Поп рассвирепел и ударил меня по голове.

Это был последний урок «закона божьего», на котором я присутствовал.

Дома я рассказал о произволе «святого». Отец возмутился, набросил на плечи пиджак и хотел идти к истязателю.

— Успокойся, Владимир, — умоляла мать. — Сам знаешь, к чему приведёт твоя вспыльчивость. Ты и так на учёте. Тебя, как «сторонника большевиков», арестуют, а дети останутся без куска хлеба.

Отец внял просьбам матери и остался дома.

— Бедное дитя, как же он тебя, Коленька? — мать прощупывала мою голову, надеясь обнаружить ссадину. — Руки б ему поотсыхали, негодяю! В церковь больше ни за что не пойду! — немного успокоилась. — Знаю, сыночек, за что он тебя побил. За отца! Он же в церковь не ходит. Не раз Селецкий упрекал: «Почему, Марфа, муж не исповедуется? Безбожник он. Прихожане на утреннюю идут, колокола звонят, а он на видном месте дрова колет. Грешно!»

Отец снова вскипел:

— Видал басурмана! Захотел моей исповеди! Грехи вздумал отпускать! Сам-то он каков? Конокрад! Вор последний! А помнишь, Марфа, кто заступился за него, когда пришли советские войска? Отец Коли, Протащук безрукий. Помнишь? Недавно он и жена его умерли. Трое детей живут впроголодь, ходят в лохмотьях, а батюшка, вместо помощи, избил Колю! Вот какая совесть!

Отец рассказал, как всё происходило.

Конница Буденного двигалась на Варшаву. Бойцы, утомлённые дальними переходами, остановились на отдых в нашем селе. К круче, что неподалёку от церкви, сбежался народ. Оказывается, там богатырь-кавалерист отчитывал человека в чёрной мантии: «Я проучу тебя, как издеваться над народом!»

Когда кавалерист замахнулся саблей, из толпы выбежал высокий, бедно одетый мужчина, без одной руки.

— Я такой же воин, как и ты, — заступился он. — Видишь, на фронте руку потерял. Прошу, оставь батюшку в покое. Он человек не плохой. Здесь какое-то недоразумение…

— Говоришь, он хороший?! — кавалерист вложил саблю в ножны. — Оставить? Ну и чёрт с ним, пусть живёт! А мне жаловались, что он людей грабит. — Повернулся к попу: — Убирайся вон!

Подобрав длинные иолы мантии, Селецкий убежал прочь. Кавалерист весело хлопнул Протащука по плечу:

— Кабы не ты… Пусть благодарит тебя и детей твоих!

— А за что кавалерист хотел казнить попа? — поинтересовался я.

Отец продолжил свой рассказ.

— В 1914 году вспыхнула война против царской России. Вскоре село Горыньград наводнилось беженцами, эвакуированными из района военных действий. Началась голодовка. Царское правительство пожертвовало из своих запасов небольшое количество зерна и крупы. Несколько повозок продуктов выпало и на долю беженцев, остановившихся в Горыньграде. Кто же разделит продукты лучше, чем святой отец?

Люди доверились попу, а он две повозки круп утаил от них. Беженцы умирали с голоду — Селецкий же краденой крупой откармливал своих свиней.

После рассказа отца я ещё больше возненавидел Селецкого. Но мне не раз поручали ходить к нему и приглашать на урок «закона божьего». Я эти уроки пропускал. Однажды со мной убежал и Фаня Чаплинский. Мы побродили в поле, спустились в овраг. Стояла тёплая, солнечная погода, вокруг щебетали птицы, воздух был напоен ароматом цветов.

Словно громадный сказочный краб, овраг своими разветвлениями расходился в разные стороны. То тут, то там стояли островки с откосными стенами. Мы взобрались на один из них.

— Нехорошо поступили мы, Коля, — сказал вдруг Фаня. — Провинились сразу перед батюшкой, родителями и школой.

Внизу послышались чьи-то голоса.

— Попались! Нас ищут. Теперь влетит, — припав к траве, шептал Фаня. — И зачем я тебя послушался, глупый!

Из глубины оврага донеслась польская речь. Мы увидели троих полицейских. Они вели человека в штатском, который тащил на плечах какую-то ношу.

— Михаила Пониманского поймали! — возбуждённо вскрикнул Фанька, забыв о том, что мы прячемся.

В глубине отрога, у глиняной стены, полицейские остановились, Михаил осторожно опустил ношу на землю.

— Наверное, поймали с водкой! — не унимался Фаня. Пониманский и полицейские о чём-то спорили.

— Не меньше тысячи злотых!

— Нет, панове, не могу. Пятьсот дам. У меня больше нет.

Один из полицейских приблизился к Михаилу, снял его шапку, перевернул колпаком вниз и положил ему на голову. Приказал:

— Сиди, не двигайся, а то вместо шапки тебе в голову влеплю.

Все отошли от Михаила метров на десять, и полицейский два раза выстрелил по шапке.

— Если его убьют, то только мы будем свидетелями, — твердил Фаня.

Какая сумма денег спасла Пониманского, мы не расслышали. Но после «упражнений» в стрельбе полицейские спрятали в кусты ношу и вместе с Михаилом удалились. Тогда мы бесшумно спустились по тропинке и вытянули из кустов ящик с бутылками, разрыли неподалёку лисью нору, втолкнули туда ящик и прикрыли ветками. Быстро возвратились на прежнее место и залегли.

Через час появились полицейские, уже без Михаила. Разделив между собой злотые, они подошли к месту, где оставили самогонку. После бесплодных поисков, обозлённые, так ни с чем и ушли.

Вечером я и Фаня встретили Пониманского, проводили к лисьей норе и, к его большому удивлению, вытащили оттуда ящик.

Пониманский поблагодарил нас и дал каждому по одному злотому.

ПОХОРОНЫ В… ДОЛГ

С каждым годом жизнь нашей семьи становилась всё тяжелее и тяжелее. Не выдержала испытаний сестра матери — Наталья. Она умерла с голоду.

Отец занял несколько злотых, купил досок и заказал гроб. Но где достать денег, чтобы уплатить священнику?

— Ты, Володя, попроси его, пусть отслужит молебен в долг, — советовала мама.

— Разве его упросишь? С меня он втридорога сдерёт!

Отец взял у соседей лошадей, гроб с покойницей положили на сани и привезли на кладбище. Словно из-под земли вынырнул дьячок.

— Когда умерла? — пропищал.

— Позавчера.

— Добро. Везите в церковь! — и засеменил по дороге. Распахнулась массивная церковная дверь. Гроб установили посередине церкви.

Отец отправился за священником. Тот принял его не сразу. Пришлось терпеливо ждать. Но вот, наконец, божий слуга появился в кухне, где в углу на табурете сидел отец.

Узнав, зачем он пришёл к нему, потребовал большую сумму.

Отец пожаловался, мол, дома сидят голодные дети, а за душой ни гроша и просил смилостивиться, похоронить покойницу в долг. Но Селецкий и слушать не хотел — он требовал наличными.

Опечаленный отец возвратился в церковь. Он долго смотрел на усопшую, перевёл взгляд на иконы, как бы ища сочувствия у апостолов, и со скорбью произнёс:

— Да, кто без денег — тот и не человек!…

Мать с горя разрыдалась. Отец её успокаивал:

— Не плачь, Марфа, все равно священник похоронит, гроб не заберу, оставлю в церкви…

И действительно, на следующий день, не дождавшись отца с деньгами, Селецкий прислал за ним пономаря. Сестра матери была похоронена в долг.

Весной отец рассчитался со священником.

СТОЙКА НА ВЕРШИНЕ ДЕРЕВА

…На самых плодородных землях Волыни правительство Пилсудского поселяло бывших офицеров польской армии, воевавших против молодой Советской России. Эти земли отдавались им бесплатно «в вечное пользование». Для укрепления хозяйств безвозмездно выделяли денежные ссуды.

Избалованная правительством, а также попустительством главного осадника Юзефа Пилсудского, каста осадников с презрением относилась к украинскому населению, проживавшему в Горыньграде и окружающих сёлах. Они всячески старались унизить человеческое достоинство украинцев, называли их «холопами», «быдлом».

В начальных школах, где занимались дети украинцев, преподавание велось на польском языке и лишь один урок в день проводился на украинском языке.

Помещики, кулаки, ксендзы-иезуиты, осадники беззастенчиво эксплуатировали бедняков. А осенью, по окончании полевых работ, любой богач мог выгнать батрака, как собаку. Обездоленные люди бродили по родной земле в поиске куска хлеба…

Уходил на заработки и мой отец, Владимир Степанович. Он работал каменщиком-штукатуром у Даниила Майстрова.

Майстров был малограмотный мужик из села Мышина, но постоянно интересовался политическими событиями в мире. Он имел примитивный радиоприёмник, которым пользовался каждый вечер.

Отец ходил к Майстрову слушать радиопередачи и иногда, с разрешения хозяина, брал с собой и меня. В радиопередачах я разбирался мало, но в память врезался бой кремлёвских курантов и звуки «Интернационала». Особенно запомнились слова:

…Вставай, проклятьем заклеймённый,

Весь мир голодных и рабов!

Я выучил «Интернационал» наизусть и пел его дома, а часто и среди юных друзей.

У Майстрова я впервые услышал о Советском государстве.

С двенадцати лет я помогал отцу и матери содержать большую семью. Много работал у купца Пини. Этот Пиня закупал яблоки, груши, сливы, словом, урожай фруктов в сёлах нескольких районов. А я лазил по деревьям, срывал плоды с недосягаемых, казалось, веток.

Однажды, помню, Пиня разбудил меня на рассвете, и мы на одноконке помчались в село Вильгоры. Здесь, неподалёку от реки Горыни, предстояло снять урожай груш в саду священника.

Я ловко орудовал на верхушке дерева, и священник похвалил меня за ловкость и отвагу.

— Батюшка, — поправил на жилете золотую цепочку Пиня, — а вы знаете, что Коля может делать стойку на лестнице?

— Да сохрани бог, что вы! — испугался богослужитель. — Ведь он, чего доброго, сорвётся!

Но Пиня вошёл в азарт и решил удивить «святого» моими трюками.

— Коля, покажи! — подзадорил он меня.

Повесив корзину на ветку, я опёрся руками о предпоследнюю перекладину лестницы и выбросил кверху ноги.

— Хватит, мальчик, разобьёшься! — испугался священник.

Я, как ни в чём не бывало, снова стал рвать груши. Мой трюк понравился старику. Раздобрев, он принёс поллитровую банку пчелиного мёда.

— Покушай медку, у тебя силёнок прибавится!

Оборвав груши, мы с Пиней поздно вечером покинули село.

— Получай за работу, — дал мне Пиня один злотый и маленькую корзину с грушами.

Деньги, груши, мёд я принёс матери и, довольный, рассказал, как это всё заработал. Мама выслушала внимательно и разволновалась.

— Ты же мог остаться калекой на всю жизнь!…

НА ГРАНИЦЕ

В один из осенних дождливых дней полиция окружила наш дом. Среди полицейских был пан Плескот.

Непрошеные гости, не предъявив отцу никаких документов, начали обыск.

Мы, дети, испуганно следили за каждым шагом полицейских и по-своему возмущались их грубостью.