Андрей Кожухов

      - Это недурно, - заметил Андрей. - Я меняю о них свое мнение.
      - А я остаюсь при прежнем, - возразил Давид. - Посмотрим еще, что они сделают со своим шрифтом. Я не верю в них.
      Он смотрел кругом, ища спичек, чтобы закурить свою трубку. Андрей подал ему сигару.
      - Так зачем же ты взялся исполнять их поручение? - спросил он.
      - Это моя обязанность, - ответил Давид. - Моя служба состоит в том, чтобы очищать дороги от всяких преград и держать их свободными для желающих пользоваться. Удастся ли затея эквилибристов или нет - не мое дело. Да и помимо того, - прибавил он, - возня-то небольшая. Это даст мне возможность пробыть несколько лишних дней с друзьями в Швейцарии - вот и все.
      - Я рад за них, во всяком случае. Ты писал о своем приезде?
      - Нет, я этого никогда не делаю. Гораздо приятнее приехать невзначай. Как они все поживают? Ты мне ничего не сказал о них.
      - Да нечего говорить. Жизнь все та же и такая же скучная, - ответил Андрей.
      Давид с досадой ударил себя по колену.
      - Что за нелепый народ наши революционеры! - воскликнул он. - Живут в свободной стране среди большого социального движения и чувствуют себя как рыба на суше. Да неужели же свет клином сошелся на одной России?
      Со своим еврейским космополитизмом* он часто спорил на эту тему с товарищами.
      ______________
      * Космополитизм - здесь признание своим отечеством всего мира.
      - Ты прав, ругая нас, - возразил Андрей с готовностью самообличения, под которой так часто скрывается полуодобрение. - Мы наименее космополитическая нация, хотя многие и утверждают противное. Ты один между нами заслуживаешь имя гражданина мира.
      - Это лестно, но не особенно приятно, - заметил Давид.
      Андрей не продолжал спора и стал расспрашивать о том, что петербуржцы думают относительно Бориса. Он принимал дело очень близко к сердцу. Борис был его лучшим другом, самым близким после Жоржа.
      - Ничего нельзя решить до приезда Зины, - сказал Давид. - Но я боюсь, что вообще ничего не удастся сделать теперь.
      - Ничего? Почему же?
      - Нет сил, - ответил Давид вздыхая. - Мы теперь некоторым образом на мели сидим. Вот увидишь сам, когда приедешь.
      Он стал высчитывать потери и финансовые затруднения партии.
      Андрей слушал, ходя взад и вперед с опущенной головой. Дело обстояло хуже, чем он ожидал. Но мысль о безнадежности положения возмущала его и не укладывалась в голове. О том, что его самого когда-нибудь арестуют, он привык думать спокойно: такой уж обычный жребий бойцов. Но позволить "этим подлецам" (как он называл всех этих представителей власти) заморить товарища без всякой попытки отнять у них добычу было бы слишком большим унижением.
      - Какой вздор говорить о недостатке сил в нашей партии! - воскликнул он, остановившись против Давида. - Наши силы вокруг нас; если мы не можем найти помощников, то, значит, мы сами ничего не стоим.
      - Выше головы не прыгнешь, - возразил Давид. - У нас нашлось бы несколько человек, способных организовать освобождение, но как быть без денег?
      - Не беда, - сказал Андрей. - Самое лучшее средство пополнить кассу и возбудить в людях энергию - это затеять какое-нибудь живое дело.
      - Иногда это удается, - ответил Давид. - Поговори с Зиной. Всем нам хочется попытаться что-либо сделать.
      Он встал и начал прощаться.
      - Мне пора идти к моим путешественникам, - сказал он. - Да, как же устроить тебе свидание с Зацепиным? Хочешь пойти к нему или чтобы он сюда пришел?
      Андрей спросил, кто были другие, и предложил сейчас же отправиться в гостиницу. Он рад был познакомиться со всей компанией.
      Когда Давид вошел в комнату, где сидели его клиенты, он был встречен шумной овацией.
      Андрей был им представлен под первым вымышленным именем, которое попалось Давиду на язык. Острогорский и Вулич были чужими для партии, и их не было надобности посвящать в тайну возвращения Андрея на родину. Зацепину же нетрудно было догадаться, кто перед ним.
      Компания распалась на две группы. Андрей и Зацепин продолжали сидеть за столом; Давид же отвел двух других к окну на противоположном конце комнаты. Острогорский и молодая девушка все еще не могли надивиться простоте своего бегства.
      - Даже жалко, что не пришлось испытать никакого сильного ощущения, сказала Анна.
      Острогорский тоже выразил свое удивление. Он был в говорливом настроении и рассказывал о слухах, доходивших до него из достоверных источников, что людей переносили в полночь на спине, в мешках, что приходилось прятаться по нескольку дней в кладовых, прежде чем контрабандисты могли найти возможность переправы. Давид смеялся и заметил, что сомневается только насчет мешков, а все остальное могло быть правдой. В прежние времена, когда контрабандисты могли делать все по-своему, они часто нарочно выкидывали такие штуки, чтобы пустить пыль в глаза своим клиентам и показать, что громадные деньги, которые им переплачивали, были честно заработаны.
      Андрей тем временем спокойно разговаривал с Зацепиным, расспрашивая его о разных людях, с которыми он встречался, о городах, в которых живал. Их оставили наедине с обычной непринужденностью, господствующей в революционной среде; это продолжалось, однако, лишь до тех пор, пока Зацепин не выразил громко своего мнения о какой-то группе радикалов, с которыми ему пришлось познакомиться в одном из провинциальных городов.
      - Болтуны они, и только! Виляют между социализмом и политикой, - заявил он с обычной резкостью. - Хотят усесться на двух стульях, да только теперь это не годится.
      Это замечание долетело до ушей Острогорского, который был страстным спорщиком. Медленными шагами маленький человечек приближался к разговаривавшим, заложив руки за спину, и его исхудалое лицо казалось придавленным книзу большим тяжелым носом. У него уже было дорогой несколько стычек с Зацепиным, но он жаждал еще сразиться. С легкой саркастической* улыбкой на тонких губах он попросил позволения предложить Зацепину вопрос: что именно не годится, по его мнению, для нынешнего времени - сидеть на двух стульях или оставаться социалистом?
      ______________
      * Саркастический - злобно-насмешливый, язвительный.
      Зацепин резко ответил, что сказал то, что хотел сказать, и что все, называющие себя революционерами и уклоняющиеся в то же время от участия в настоящем революционном деле, не более как болтуны, если не хуже!
      С этим Острогорский был совершенно согласен, но у него было свое собственное определение настоящего дела. Прения заинтересовали Вулич, и она подвинулась к краю дивана, поближе к спорящим. Сперва она слушала; потом вмешалась, и разговор сделался общим. Один Давид оставался на своем месте и лениво болтал ногами, сидя на подоконнике.
      Начавшийся спор становился все горячее и шумнее. И не удивительно, так как скоро стало очевидно, что из пяти присутствующих революционеров-социалистов каждый был в чем-нибудь не согласен со всеми остальными, и ни один не был склонен к уступкам. Зацепин был отъявленным террористом, отличавшимся простотой и прямолинейностью своих воззрений на все вопросы как практики, так и теории, а также счастливым отсутствием малейшего сомнения в чем бы то ни было. Анна Вулич тоже была террористкой в теории, конечно, - хотя не шла так далеко, как Зацепин, с которым она, кроме того, совершенно расходилась в вопросе о социалистической пропаганде среди рабочего класса. Острогорский и Давид - оба склонялись к эволюционному социализму, но резко расходились между собой по вопросам о социалистическом государстве в будущем и политической деятельности в настоящем. Что касается Андрея, то он не мог вполне согласиться ни с одним из четырех, но, пробывши так долго вне революционного течения, он не имел, казалось, определенной системы и немного колебался. Он возражал то одному из спорящих, то его противнику, а в следующую минуту оба набрасывались на него и кричали ему в оба уха различные возражения, доказывавшие его непоследовательность. Зацепина очень сердило такое поведение Андрея. Человек с таким прошлым должен бы иметь более здравые понятия и без пустых околичностей тотчас же пристать к настоящему делу.
      Стоя спиной к потухшему камину и опираясь на него своей сильной правой рукой, Зацепин твердо отстаивал свою позицию. Он должен был защищаться против всех остальных, старавшихся внушить ему ту мысль, что вера в один террор слишком узка для социалиста.
      - Ну, так я вам объявляю, - кричал он громовым голосом, - что я не социалист!
      Он делал ударение на каждом слове, чтобы придать им больше силы.
      - Именно! - воскликнул торжествующим фальцетом Острогорский. Следовательно, вы - буржуа, сторонник угнетения рабочего класса капиталистами. Quod erat demonstrandum!*
      ______________
      * Что и требовалось доказать! (лат.).
      Он отвернулся от своего противника и начал ходить взад и вперед, напевая сквозь зубы какую-то арию, чтобы показать бесполезность дальнейшего разговора.
      - Нет, я не буржуа! - выкрикивал ему вслед нимало не смущенный Зацепин. - Социализм - не для нашего времени, вот что я говорю. Мы должны бороться с деспотизмом и завоевать политическую свободу для России. Вот и все. А о социализме я забочусь, как о выеденном яйце.
      - Извините, Зацепин, - вмешался Андрей, - но это нелепо. Вся наша нравственная сила заключается в том, что мы социалисты. Отбросьте социализм, и наша сила пропадет.
      - А какое будете вы иметь право звать рабочих присоединиться к вам, если вы не социалисты? - вскричала, вскакивая с места, Вулич.
      - Толкуйте! - протянул Зацепин, презрительно махнув рукой. - Все это метафизика. - Метафизикой он называл все то, что не заслуживало, по его мнению, ни минуты внимания. - Наша ближайшая задача, - продолжал он, покрывая своим громким голосом все остальные голоса, - побороть политический деспотизм, это необходимо для всех. Кто любит Россию, тот должен присоединиться к нам, а кто не присоединяется, тот изменник народному делу!
      При этом он посмотрел в упор на Острогорского, чтобы не было никакого сомнения, к кому относились его слова.
      - Что выиграет народ от буржуазной конституции, за которую вы боретесь? - взвизгнул маленький человечек, набрасываясь на своего крупного противника с видом петуха, наскакивающего на гончую собаку. - Вы забываете народ, потому что вы сами буржуа. Да, вот вы что такое.
      - Посмотрите, господа, - сказал Давид, показывая на улицу, - вон пожарный насос. Не горячитесь, а то хозяин гостиницы обдаст нас холодной водой.
      Никто не обратил на него ни малейшего внимания. Его шутка не произвела впечатления на спорящих, и он снова погрузился в молчание.
      Прения продолжались в том же роде, но, по мере того как спорящие уставали, они становились спокойнее. За это время все несколько раз меняли места. Теперь Зацепин стоял у стола рядом с Острогорским, который держал его за пуговицу сюртука.
      - Дайте мне сказать два слова, чтобы убедить вас, Зацепин! - говорил он сладким, вкрадчивым голосом. - История Европы доказывает нам, что все большие революции... - И он продолжал пространно развивать свой тезис.
      Зацепин слушал, весь выпрямившись, слегка наклонив голову и нахмурив лоб; судя по его физиономии, можно было с вероятностью заключить, что семя мудрости Острогорского падало на каменистую почву.
      - Господа, - прервал Давид, взглянув на часы, - осталось меньше двух часов до вашего поезда. Пора подумать и о хлебе насущном. Давайте пообедаем. С этим, я надеюсь, все согласятся.
      Он спустился вниз, а Острогорский вышел из дому, чтобы разменять русские деньги.
      Андрей обрадовался возможности изложить свои взгляды, которые, казалось ему, будут приняты всеми, лишь бы их поняли, так как в его старательно выработанной перед отъездом программе было место для всего и для всех. Зацепин внимательно слушал.
      - Это никуда не годится! - отрезал он наконец без малейшего колебания, энергично встряхнув головой.
      - Почему же? - спросил Андрей.
      Зацепин ответил не сразу. Он собирался с мыслями, приискивая слова, которые бы ясно их выразили. Его полемический жар остыл. Андрей был товарищ и намеревался действовать. С ним следовало говорить о сути дела, а не просто препираться. Он вдруг покраснел, и на лице его выразилось негодование.
      - Вы предлагаете, чтобы мы шли рука об руку с либералами, сказал он, мрачно глядя на Андрея. - Но что, если они захотят, чтобы мы притихли? Разве мы согласимся? Клянусь, нет! Мы будем колоть, стрелять и взрывать, и пусть все трусы убираются к черту. - Он так ударил кулаком по столу, что чуть не разбил его. - Нет, Андрей, - добавил он более спокойным тоном, - ваш эклектизм* не годится.
      ______________
      * Эклектизм - беспринципное сочетание разнородных, несовместимых, противоположных воззрений.
      - А вы что скажете? - спросил Андрей девушку.
      - Я думаю, что мы должны рассчитывать только на себя и идти своей дорогой. Те, кому дороги наши цели, пойдут за нами, - ответила она, краснея от возбуждения.
      В этом ответе не было ничего такого, чего бы он не слыхал от сотни людей. Но серьезный тон, которым эти слова были сказаны, обнаруживал более нежели простую искренность и поразил опытное ухо Андрея. До этой минуты он отдавался непосредственному удовольствию первой встречи с настоящими русскими и обращал мало внимания на робкую девушку, принимавшую слабое участие в разговоре. Теперь же в нем проснулся инстинкт вербовщика, и он внимательно всмотрелся в нее. Ее свежее молодое лицо глядело умно и серьезно, а блестящие карие глаза были большей частью опущены вниз. Ее маленькая энергическая фигурка была одета в простое черное платье - обычный костюм революционерок.
      За обедом он стал расспрашивать ее об ее занятиях и планах и узнал, что она член тайного студенческого кружка для самообразования. Ему нетрудно было догадаться, что она руководила кружком. Она ехала в Швейцарию с целью закончить свое образование. Андрей советовал ей направиться в Женеву, где легко будет устроиться, и дал ей письмо к Лене.
      Поезд отходил в четыре часа. Давид дал отъезжающим все нужные указания и много полезных советов. Но его материнская заботливость исчезла. Они уже не находились под его опекой, и вся его внимательность и предупредительность перенеслись теперь на Андрея. Они вдвоем направились в гостиницу, и решено было, что Давид переселится туда же. Они должны были провести в городе субботний день, и Давид сказал, что велит Шмулю быть готовым к утру в воскресенье.
      - Не раньше? - спросил Андрей.
      - Раньше нельзя, если иметь дело с евреями, - объяснил Давид. - Но по эту сторону живет один человек; я могу его повидать, если хочешь.
      Андрей попросил так и сделать, и Давид вскоре явился с известием, что некий Шмидт (контрабандист-немец) может перевести их через границу в эту же ночь, если им угодно. Андрей с радостью согласился: ему хотелось как можно скорее попасть в Петербург. Давид тоже спешил, так как у него было много дела на руках. Ввиду этого тотчас же послали за Шмидтом, который не замедлил явиться.
      Шмидт был толстый и круглый человек с добродушным и честным немецким лицом, одетый как фермер. Он вежливо поздоровался с Андреем и сделал несколько замечаний о погоде. Затем прямо перешел к делу и сказал, что все готово.
      К сожалению, оказалось, что у молодого человека было слишком много багажа. Революционер, приезжающий на родину, должен быть хорошо одет и иметь довольно много вещей и противоположность оставляющим отчизну. Давид протестовал против всяких задержек, чтобы не опоздать на поезд.
      После этого последовали быстрые и короткие переговоры по-немецки между Давидом и Шмидтом, за которыми Андрей не мог уследить. Он понял, однако, что все кончилось к обоюдному удовольствию. Немец взвалил себе на плечи чемодан Андрея, и они направились все вместе к его дому.
      Это был маленький двухэтажный домик с хорошеньким палисадником. Фрау Шмидт, степенная дама средних лет, в белом чепце, вышла к ним и предложила закусить.
      - Где Ганс? - спросил Шмидт.
      Ганс только что вернулся с вечерних занятий в школе и переодевался у себя в комнате.
      На зов отца сошел вниз краснощекий белокурый мальчик лет двенадцати, не более, в широких панталонах и коротенькой узкой курточке, швы которой трескались под напором молодого развивающегося тела.
      - Возьми шляпу и сведи этих господ к серому камню за березой, на том холмике. Понимаешь?
      - Да, папа.
      - Живо! - прибавил Шмидт вслед сыну.
      - Хорошо, папа.
      Шмидт пожелал гостям доброго пути, проводил их до калитки садика и повторил наставления сыну.
      Ганс в них не нуждался. Он был серьезный мальчик, понимавший свое дело, и уже обещал сделать честь профессии, которая переходила в их роде от отца к сыну. Без лишних разговоров он повел за собой путешественников, причем его круглое лицо светилось важностью и сознанием собственного достоинства.
      Оба друга следовали за ним на некотором расстоянии. Они вышли из деревни и продолжали идти несколько времени вдоль ручейка, через который приятели Давида переправлялись незадолго перед тем. Потом ручей повернул направо, и им пришлось идти по открытому болотистому месту, где не было и следа проложенной дороги. Мальчик не выказывал, однако, ни малейшего колебания и продолжал идти ровными шагами, слегка балансируя короткими толстыми руками и ни разу не оборачивая головы.
      Солнце уже село, и пурпурный отблеск неба придавал красоту даже унылому пейзажу Восточной Пруссии. Безграничная равнина расстилалась по всем направлениям, но Андрей подметил уже издали соломенные крыши русской деревни, представляющие резкий контраст с просторными домиками, крытыми красною черепицею, на немецкой стороне. Не могло быть никакого сомнения. За этими кустами была Россия, печальная родина, так сильно манившая к себе Андрея. Через несколько минут он ступит на эту пропитанную слезами землю, для которой готов рисковать жизнью.
      - Я очень жалею, милый Давид, - обратился он к своему спутнику, - что нам так мало пришлось побыть вместе. Мне бы хотелось еще о многом поговорить с тобой.
      - Я приблизительно через месяц вернусь в Петербург. Ты не уедешь до тех пор, надеюсь?
      - Нет, я едва успею осмотреться за это время. Ведь многoe изменилось там, вероятно. Но скажи, пожалуйста, многие из наших разделяют взгляды Зацепина?
      - Нет, этого тебе бояться нечего. Он один из немногих чудаков этого рода. У остальных - другие фантазии, и Жорж - их пророк. Ты, конечно, читал его вещи?
      - Читал.
      - И тебе нравятся?
      - Да, очень. Почему ты спрашиваешь?
      - Я так и думал. А что касается меня, то, если бы мне предстоял выбор, я предпочел бы Зацепина.
      - Недалеко бы ты с ним ушел, - заметил Андрей.
      - Да. Он ничего не видит дальше злобы сегодняшнего дня, но он человек этого дня, и его дело то самое, что все мы делаем. Ясно, чего можно ждать от него, чего нельзя. Но ваш брат, русский, терпеть не может иметь дело с положительными, осязательными вещами, вам непременно нужна какая-нибудь фантастическая бессмыслица, чтобы морочить ею свою голову. Это у вас в крови, я полагаю.
      - Не будь так строг к нам, - заметил Андрей, улыбаясь выходке своего приятеля. - Если даже вера Жоржа в Россию и в высокие добродетели наших крестьян и преувеличена, то что за беда? Разве ты не повторяешь того же самого относительно твоих излюбленных немецких рабочих вообще, и берлинских в частности?
      - Это совершенно иное дело, - сказал Давид. - Это не вера, а предвидение будущего, основанное на твердых фактических данных.
      - Тех же щей, да пожиже влей, - сказал Андрей. - Нельзя не идеализировать того, к чему сильно привязан. Со всей твоей философией ты ничуть не благоразумнее нас. Все дело в том, что у нас различные пристрастия. Мы сильно привязаны к нашему народу, а ты нет.
      Давид не сразу ответил. Слова Андрея затронули в нем больное место.
      - Да, я не привязан к вашему народу, - сказал он наконец медленным, грустным голосом. - Да и как бы я мог привязаться к нему? Мы, евреи, любим свой народ, это все, что у нас осталось на земле; по крайней мере, я люблю его глубоко и горячо. За что же мне любить ваших крестьян, когда они ненавидят мой народ и варварски поступают с мим? Завтра они, может быть, разгромят дом моего отца, честного рабочего, как они громили тысячи других работающих в поте лица евреев. Я могу жалеть ваших крестьян за их страдания, все равно как бы жалел абиссинских или малайских рабов или вообще всякое угнетенное существо, но они не близки моему сердцу, и я не могу разделять ваших мечтаний и нелепого преклонения перед народом. Что же касается так называемого общества высших классов - что, кроме презрения, могут внушить эти поголовные трусы? Нет, в вашей России нечем дорожить. Но я знаю революционеров и люблю их даже больше, чем мой собственный народ. Я присоединился к ним, люблю их, как братьев, и это единственная связь, соединяющая меня с вашей страной. Как только мы покончим с царским деспотизмом, я уеду навсегда и поселюсь где-нибудь в Германии.
      - И ты полагаешь, - сказал Андрей нерешительным тоном, - что там будет лучше? Ты забываешь грубость немецкой толпы, да одной ли только толпы...
      - Да, - ответил Давид с грустным выражением в своих больших красивых глазах, - мы, евреи, чужие среди всех наций. Но все-таки немецкие рабочие цивилизованны и прогрессируют также в нравственном отношении, и Германия единственная страна, где мы чувствуем себя не совсем чужими. - Он опустил голову и замолчал.
      Андрей был глубоко взволнован горем своего друга. Он приблизился к нему и тихонько положил ему руку на плечо. Ему хотелось ободрить его. Он хотел сказать ему, что варварство русских крестьян происходит только от их невежества, что у них больший запас человечности и терпимости, чем у какой бы то ни было нации в мире, что, когда они будут хоть наполовину так образованны, как немцы, все средневековые предрассудки бесследно исчезнут у них.
      Но Андрею помешал высказать все это краснощекий представитель конкурирующей расы, который в эту минуту подошел к ним со словами:
      - Спокойной ночи!
      - А, Ганс! - сказал Давид. - Ты уже идешь домой?
      - Да. Мама будет беспокоиться. Я должен спешить.
      Давид вынул из жилетного кармана несколько зильбергрошей для мальчика и, потрепав его по розовой щеке, отпустил домой.
      - А как же с границей? Нам придется перебираться одним? - спросил Андрей.
      - Граница? Мы уже перешли ее.
      - Когда?
      - Полчаса тому назад.
      - Странно! Я никого не заметил, даже ни одного часового.
      - Часовой, вероятно, зашел за тот холмик или в какое-нибудь другое место, откуда ни он не мог бы нас видеть, ни мы его.
      - Как это мило с его стороны, - сказал Андрей улыбаясь.
      - Это обычный прием, - ответил Давид. - Никто не может быть в претензии на часового за то, что в известный момент от стоит в известном пункте своего района. А за пару грошей, если он только уверен, что его не выдадут, он всегда готов постоять подольше там, где его попросят.
      - А если бы мы опоздали и он заметил бы нас, выйдя из своей засады?
      - Он бы повернулся и побежал назад к прежнему месту, нет и все... Но нам нельзя терять времени. Пройдем прямо в деревню, чтоб нас не заметили жандармы: мы ведь уже в царских владениях.
      В доме Фомы Андрей с радостью увидел свой чемодан, доставленный уже аккуратным немцем. Они пришли на станцию как раз за пять минут перед тем, как, пыхтя и грохоча, и нее вкатил заграничный поезд. Это был курьерский поезд, что тоже было с руки: с пассажирами курьерского поезда обходятся всегда с большим почтением, чем с простыми смертными, ездящими в почтовых поездах.
      Андрей выбрал купе, в котором был один только молодой человек, спавший в углу, укутавши пледом свою белокурую голову. Жандарм, ходивший взад и вперед по платформе, вежливо помог ему втащить чемодан. Андрей пожал еще раз руку Давиду, поезд тронулся, и Андрей почувствовал себя окончательно в России.
      Глава V
      ДВА ДРУГА
      Быстро вперед мчится черная змея с раскаленными глазами, то извиваясь и распуская свой длинный, сияющий хвост, то влетая, как стрела, в темный туннель, пыхтя и завывая в своей борьбе с пространством. Но еще быстрее красноокой змеи несутся мысли путешественника, стремящегося навстречу своей судьбе.
      После целого дня волнений Андрей очутился наедине с собою и задумался о предстоявшей ему роли в деле, ему хорошо знакомом много лет тому назад, но теперь для него совершенно новом. Утренняя встреча с русскими и несвязный, шумный спор оставили на нем след. Эти люди привезли с собой струю русского воздуха, и Андрей почуял в нем нечто новое, смутившее его. Он почувствовал, что к революционному движению примешалось какое-то побочное течение, несколько узкое и исключительное, но сильное и неудержимое. Станет ли он содействовать союзу этого движения с более умеренными, но зато и более многочисленными элементами общества? Или же придется поплыть по новому течению, чтобы не лишиться возможности действовать немедленно и энергично? Это выяснится только на месте.
      У него вдруг заныло сердце при мысли о Борисе. Уму и рассудительности этого человека он доверял больше всего и всегда с полной готовностью следовал его советам. При одной мысли, что никогда больше не придется говорить с ним, быть может, никогда больше не свидеться, самая поездка в Петербург, казалось, утратила всю свою привлекательность для Андрея.
      "Что, если и Жоржа арестовали тем временем?" - промелькнуло у него в голове.
      Возможно и это. Андрею в ту минуту казалось, что несчастия никогда не приходят в одиночку. Он настолько встревожился, что решил послать телеграмму Жоржу, давая ему знать на условном языке о своем приезде. Так он и сделал на первой же большой станции - и почувствовал облегчение, как будто бы телеграмма могла предотвратить опасность.
      Он был теперь совершенно уверен, что Жорж выедет ему навстречу на вокзал, и охотно вступил в разговор со своим попутчиком - тем самым, которого он принял накануне ночью за молодого человека со светлыми вьющимися волосами. К утру, когда путешественник проснулся и его можно было ближе разглядеть, оказалось, что это был старик лет шестидесяти, без всяких кудрей на совершенно лысой голове. Опасаясь сквозняков, он надел на ночь вязаный желтый колпак, который Андрей и принял впотьмах за волосы.
      Скука длинного путешествия располагает к болтовне. Старик оказался словоохотливым. Он не мог просидеть двенадцать часов лицом к лицу с человеком, не расспросив его, женат ли он или холост, помещик ли, купец, или чиновник, или же занимается какой-нибудь из свободных профессий. Зато он с готовностью распространялся и о своих собственных делах. Они разговорились. Андрей выдал себя за коммерсанта. Его собеседник оказался столоначальником в министерстве государственных имуществ и возвращался домой после зимы, проведенной за границей. От впечатлений, вынесенных из чужих стран, они перешли к разговору о родине, и старик показался Андрею одним из самых недовольных русскими порядками людей. Он не уважал властей, видел одни только глупости в действиях и мерах правительства, начиная с освобождения крестьян. Он не верил в прочность существующих учреждений и не считал ее желательной, потому что все было плохо и нуждалось в изменении. Государственная служба плохо оплачивается, помещики разорены, крестьяне голодают и входят в неоплатные долги; все идет прахом.
      То обстоятельство, что человек, которому он высказывал свои чувства и взгляды, был для него совершенно чужим, имени которого он не спрашивал и которому не назвал себя, ничуть не ослабляло экспансивности* старого господина. Но за станцию до Петербурга их tete-a-tete** был прерван двумя другими пассажирами, вошедшими в вагон. Старик счел более разумным не компрометировать себя в их присутствии и сделался молчаливым и даже несколько грустным. Когда поезд вошел под стеклянную крышу вокзала, он принял суровый, официальный вид, как бы мысленно входя в канцелярию своего департамента.
      ______________
      * Экспансивность - чрезмерная откровенность, излишняя общительность, несдержанность в проявлении своих чувств.
      ** Разговор наедине (франц.).
      Андрей высунулся из окна, ища глазами Жоржа. Платформа была запружена публикой - мужчинами, женщинами и детьми, пришедшими встречать родственников или друзей. Артельщики пробивали себе дорогу в толпе, крича и жестикулируя. Не видя Жоржа, Андрей решил, что тот ждет его на улице.
      С чемоданом в руках он медленно пробирался к выходу, когда сильный удар по плечу и хорошо знакомый голос заставили его повернуть голову. Это был Жорж. За три года он из юноши превратился во взрослого человека, с белокурой бородой, покрывавшей его щеки и подбородок. Кроме того, он был одет с элегантностью, составлявшею полный контраст с его прежним, нигилистическим костюмом*.
      ______________
      * Нигилистический костюм - здесь небрежная одежда.
      - Каким ты стал, однако, франтом, - сказал Андрей, целуя приятеля. - Я бы совсем не узнал тебя.
      - Ничего не поделаешь! Мы теперь люди серьезные и должны соблюдать приличия. Есть у тебя багаж?
      - Ничего, кроме этого, - ответил Андрей, показывая свой довольно тяжеловесный чемодан.
      Они молча вышли из вокзала и наняли извозчика до квартиры Жоржа. Кое-как усевшись на узком сиденье, Андрей начал нетерпеливые расспросы:
      - Что у вас слышно? Все ли здоровы?
      - Все наши здоровы, - ответил Жорж.
      Это, конечно, означало, что никто из них не был арестован в последнее время; расспросы о здоровье сами по себе были слишком маловажным сюжетом, чтобы им стоило интересоваться революционерам.
      - Я, значит, приехал в хорошую погоду, - заметил Андрей.
      - Не совсем, - уклончиво ответил Жорж, - но об этом после.
      Он указал глазами на извозчика. Извозчичьи дрожки в Петербурге - не всегда подходящее место для обсуждения политических новостей.
      Андрей кивнул головой в знак согласия и с восторгом стал всматриваться в знакомые улицы.
      - Как приятно опять трястись на этих адских дрожках! - сказал он. Ничего подобного нет за границей, уверяю тебя.