Мальчик на коне

Я влюбился. В самом деле, кроме мисс Белл Кей, которую частенько навещал, я любил нескольких девочек. А её я обожал, и думаю, теперь и она поняла меня достаточно хорошо. Она серьёзно отнеслась ко мне, позволила мне восхищаться собой и прекрасно играла свою роль. Она позволяла мне рассказывать ей о моих других девочках, которых вначале я просто любил, никакого обожания там не было. Она помогла мне выбрать мне одну из них и поощряла меня сосредоточить на ней свои чувства. Этот романтический период был в самом разгаре, когда г-жа Нили обнаружила его и обратила его в религию. Я всё ещё ходил на танцы, всё ещё гулял с девочкой. Мне всё ещё нравились все девочки, вечеринки, мороженое и пирожные. Я был счастлив всем этим, как был счастлив ловушками на бобров, охотой, плаваньем и верховой ездой с друзьями, как мужчинами, так и ребятами. Но счастливее всего были те часы, что я проплакал о своей душе в постели, молясь по углам, и в церкви, где музыка выжимала слёзы даже тогда, когда проповеди были сухими. Отец внимательно следил за мной, когда у меня вдруг возник острый интерес к посещению церкви, он ведь только что видел, как я постился, готовясь в жокеи. А мать восприняла это, как и всемои преображения, без скептицизма, а с сердечным сочувствием. Она заверила меня, что г-жа Нили права, что мои молитвы услышат. И вскоре наступило испытание.
      Подходило время нашей поездки на ранчо герцога. Все ребята были готовы к этому.
      Когда я сообщил им о словах Джима, что г-жа Нили примет только мальчиков на рыжих пони с белыми отметинами, они сами отправились на разномастных конях устраивать себе ночлег. А тем я пока что проводил всё своё свободное время на ферме Нили, беседуя с г-жой Нили о религии, с г-ном Нили о фермерстве и о жизни вообще с Джимом. Отец предложил мне сменить адрес, жить там, а семью свою навещать время от времени, это сэкономило бы пони столько поездок туда и обратно. Я ответил, что посоветуюсь с Нили и дам ему знать. Матушка так посмотрела на него, что он только щёлкнул пальцем по газете и перешёл к последним известиям. Каждый из родителей считал, что другой не понимает меня, и в этом я был согласен с ними обоими. И я был доволен таким положением, ибо сёстры, понимавшие меня, злоупотребляли своим пониманием.
      - Давай посмотрим, - сказала одна из них, - ты собираешься на ферму Нили работать со скотом в субботу, а затем на ранчо в воскресенье, чтобы молиться.
      План такой?
      В пятницу в полдень в день отъезда мы поехали в школу на лошадях, взяли с собой ружья и собрали всех собак в округе. Привязав животных в тени деревьев снаружи забора школы, мы отправились на полуторачасовой урок, который как это нистранно, тянулся дольше обычных двух часов в остальные дни. Было жарко, в классе было как в духовке. Единственно прохладным местом в поле зрения был снег на маячивших вдалеке горах, единственной интересной вещью был циферблат часов. Учительница сердилась, но ей тоже было жарко и она торопилась. Она тоже посматривала на часы, я видел, как она это делает, а она видела, как я расшнуровываю ботинки и расстёгиваю пуговицы. Она знала, зачем я раздеваюсь, и в 2:29, кивнув мне, она тряхнула звонок, и я первым выскочил из класса, первым вырвался на улицу, где меня радостным лаем встретили собаки. Остальные следовали за мной, но когда они прибыли, я уже был на коне и вместе с собаками (большейчастью гончими Джейка Сторца) мчался вдоль дороги в направлении Америкэн-ривер. Гонка началась.
      Так как Сакраменто расположен квадратами, то можно ехать по любой улице и затем свернуть там, где хочется. Некоторое время я ехал по улице один, вначале мы всегда ездили врозь. Но железную дорогу можно было пересечь только в несколькихместах, и там мы собирались группами и затем устремлялись к реке, где у нас был сборный пункт. В тот день мы переехали железную дорогу в одном месте, я первый, об этом позаботилась учительница, но сквозь кусты и по песчаной пойме реки мы ехали вместе, ватага раздетых и раздевающихся ребят, бросавших одежду кучами на песке и въезжавших нагишом в реку. Когда разгорячённые кони въезжали в ледяную воду, приходилось нырять прямо со спины и либо плыть, либо брести назад, чтобы успеть встретить коней на берегу, иначе они могли разбрестись. Так что, когда выберешься и выстроишь их в ряд, гонка заканчивалась. И я был первым.
      Привязав лошадей в кустарнике, мы шли плавать, то есть мы ныряли, и сделав несколько взмахов руками, выскакивали и катались в песке, повторяя это до тех пор, пока "не привыкнем" к холодной воде. Затем мы обычно плыли за реку и умыкали арахис и дыни у китайских фермеров, но в тот день они (сарацины) уже ждали нас. Их было несколько человек, мы видели как они прячутся, поджидая нас.
      У нас же впереди былокое-что поинтереснее, чем война с сарацинами. Покупавшись всего каких-либо пару часов, мы быстренько оделись, вернулись в город и устремились к стоктонской дороге. Было жарко, лошади потели, собаки пыхтели, а нас саднил песок, набившийся в одежду. Но через несколько миль мы вспугнули зайца, и когда собаки бросились за ним, последовали за ними через забор. Охота была краткой, но стремительной. Одна из собакДжейка Сторца схватила зайца, так что он был мой, и я повесил его как скальп на ремне.
      Подъезжая к Флорину, мы разъехались по одному, каждый со своими собаками в тот дом, где собирался ночевать. Я подъехал к аллее Нили, за мной следовали три собаки, встречать меня вышли Джим и г-жа Нили.
      - Это ещё что такое? - вопрошала она. - Ещё и собаки? Ты никогда не говорил, что будут собаки. Что же нам делать с...
      На выручку пришёл Джим. - Я найду им место, - сказал он Я отдал ему поводок, и он увел их прочь весте с пони. Хоть г-жа Нили и сетовала насчёт собак, она схватила меня за плечо, и когда Джим удалился, она воскликнула, разглядывая меня. После купания всегда бываешь не очень-то чистым, но она стала ругать меня, провела рукой по волосам и по шее. - Песок, - выяснила она. - Везде песок.
      Пойдём со мной.
      Она притащила меня к большой оросительной бочке в саду, содрала с меня одежду и сунула меня в холодную воду. - Помокни здесь, - скомандовала она и стала вытряхивать мою одежду. Развесив её на ветке дерева, она сбегала в дом, и вернувшись со щёткой и мылом, стала мыть и скрести меня, ворча тем временем по поводу мальчиков, пони и собак, эгоизма, бездумности, неудобств и собак. - К тому же и собаки, - восклицала она. Но она всё-таки вымыла меня, помогла мне облачиться в одежду своего мужа с закатанными рукавами и штанинами, и мне показалось, что всё-таки ей нравились мальчики, пони, неудобства и собаки. Я чувствовал, что негодованиеу неё напускное, но не был уверен в этом, так как она была очень сурова. Она всё время дёргала меня, не давала мне одеваться самому, ей хотелось одеть самой всё, рубашку, штаны, ботинки и носки. А когда я был полностью одет, она причесала мне волосы и отвела меня за руку на кухню, где мне пришлось сидеть у огня, пока она заканчивала подготовку к ужину, с которым я, очевидно, задержался. Как бы там ни было, г-н Нили пришёл сам без зова, и она с негодованием стала рассказывать ему обо мне, как я явился весь в песке и грязи и с собаками, но тот улыбнулся и прервал её.
      - Да, да, а ты-то. Ты-то как?
      Да у меня-то всё будет в порядке, - нетерпеливо ответила она. Но он тронул ей щеки, и я заметил, что они красные.
      - Это от печи, - сказала она, но он только встревожено покачал головой.
      Мы ели горячий ужин с горячим хлебом, по обыкновению молча, нас трое мужчин, а г-жа Нили крутилась около меня и подавала мне лакомые кусочки. Сама же она почти ничего не ела, и г-н Нили в конце отметил это. - Нет, не могу, - ответила она и встала, и пока мы молча сидели, она стала убирать стол и всё на кухне. Что-то было не так, но меня клонило в сон, я старался держаться, но голова у меня явно свешивалась вниз, и наконец, помнится, г-жа Нили, закончив работу, заявила.
      - Ну вот, грязнуля, ты устал, - заявила она. - Ты уж совсем спишь на стуле.
      Пошли со мной. - Г-н Нили вызвался отвести меня в мою комнату, но она резко отказала ему. - Я сама уложу его спать.
      Она обняла меня за шею и увлекла в гостиную, где у неё уже всё было готово на диване, взбитая белая постель. Выглядело всё это очень хорошо, и я мог бы улечься сам, если бы она мне позволила. Но нет, ей понадобилось раздеть меня, одеть на меня один из ночных халатов г-на Нили, затем мы стали на колени у постели и стали молиться. У меня не было особых просьб, поэтому я произнёс обычную молитву "Отче наш", да и ту еле одолел, так как уж очень устал. Но г-жа Нили молилась о том, чтобы "избавиться от болезни, именуемой праздностью". Затем она повалила меня в постель, крепкообернула простынёй, и пока я засыпал, она вроде бы тихонько плакала. Я чувствовал, как она по-прежнему стоя на коленях и обняв меня руками, всхлипывает.
      Всё-таки что-то было не так.
      
      Глава Х Я СТАНОВЛЮСЬ ГЕРОЕМ И СПАСАЮ ЖИЗНЬ
      
      Одна из бед, от которых страдают мальчики, - так это то, что их любят до того, как они полюбят сами. Так рано и легко они обретают любовь и преданность матерей, сестёр и учителей, что сами не могут научиться любить. И вот, когда они вырастают и становятся любовниками и мужьями, то вымещают своё неудовольствие на жёнах и любимых. Не имев возможности любить, они и не умеют делать этого, они даже не знают как. Я, к примеру, вырос в атмосфере любви, родители любили меня.Разумеется. И они любили меня так долго, что, когда у меня пробудилось сознание, то у моей детской любви уже не было возможности развиться. Она зародилась было, но так и не расцвела. Затем, по очереди, сёстры. Их тоже любили от рождения, и они могли бы стать такими, как и я, но девочки совсем другие существа, сёстры уже родились и любящими, и любимыми. Во всяком случае моя первая сестра, хоть и моложеменя, полюбила меня задолго до того, как я даже стал замечать её, и я не могу забыть того удивления и унижения, когда обнаружил, как она любит меня. Она поехала в Стоктон в гости к семье полковника Картера и через неделю так заскучала по мне, что отец с матерью даже взяли меня с собой, когда поехали за ней. Они взяли меня с этой целью, а мне же нужно было познакомиться с великим руководителем того обоза, с которым отец ехал сюда через равнины, и потолковать с ним о скоте. Можете представить себе мои чувства, когда мы подошли к дому, открылась парадная дверь, и сестра выскочила оттуда,обвила меня руками и заплакала, в самом деле заплакала, и слёзы потекли у неё по щекам : "Лэн, мой Лэн!"
      Мне пришлось вытерпеть это, но что подумает полковник Картер и его сыновья? Так же как и у себя в семье, то же было и с г-жой Нили. Я полюбил её, как полюбил мать и сестёр, с большим трудом, потому что она полюбила меня первой, полюбила тогда, когда я любил не её, а её превосходную стряпню. И хуже всего было то, что она любила меня таким, как я был... всадник, следопыт, охотник, рыцарь... не могут позволить себе быть любимым. И отсюда мои чувства в тот вечер, когда некоторое время спустя после того, как г-жа Нили молилась со мной перед сном, г-н Нили позвал меня. Что-то случилось, а я вовсе не сожалел, я был чуть ли не рад.
      - Г-жа Нили заболела, - сказал он. - У неё температура, и я должен просить тебя быстренько встать и съездить в город за доктором. Поедешь?
      Поеду ли я? - "Пол Ревер",- подумал я одеваясь. Да ни один из верховых почтовиков не одевался так быстро как я. И с большим удовольствием. Г-н Нили говорил мне, к какому доктору ехать, где найти его, что сказать, и я выслушал егонаставления. Ну да. Но мне не терпелось отправиться в долгое, трудное ночное путешествие, надо проехать семь миль, шесть, пять, четыре и так далее до тех пор, пока, запыхавшись и выбившись из сил вместе с пони, я постучу в дверь к доктору и...
      Вошёл Джим Нили. - Твоя лошадь готова у ворот, - сообщил он. Прекрасно! Джим верно сказал, и я ответил: "Я тоже". Г-н Нили повернулся уходить. Мне надо вернуться к г-же Нили, - сказал он, а лицо у него было встревоженным и испуганным. Дело было, видимо, серьёзным. Я выскочил, Джим прошёл со мной до ворот сада, я схватил уздечку и вскочил на коня.
      - Минуточку, - окликнул меня Джим, взяв коня за уздечку. Он говорил очень медленно. - Ты знаешь ведь, как надо ехать быстро на далёкие дистанции?
      Конечно же знаю, и хотел было тронуться, но нет, Джим просто тратил драгоценное время на разговоры.
      - Вначале надо ехать потихоньку, не торопясь, ну скажем, до большой дороги.
      Затем надо дать пони пройти шагом метров сто, затем можно опять ехать рысью примерно до дома Даденов. К этому времени пони разогреется, но уже немного запыхается.Пусти его снова шагом, пока он не отойдёт, а потом уже гони галопом с милю. Затем снова шагом, быстрым, но шагом, затем можно опять поскакать, но немного. Проскачи с полмили...
      Это было ужасно. Джим прав. Так и надо было ехать, я знал это, но это трудно.
      Ведь в стихотворении о Поле Ревере всё совсем не так, в других стихотворениях то же, во всех книгах парень гнал во весь опор всю дорогу, и в этом-то и было удовольствие, гнать, пока лошадь не падёт. Но кавалеристы, разведчики, индейцы и ковбои, все они торопились так, как говорил Джим, кроме тех случаев, когда были пьяны. А Джимговорил, что мне не надо пьянеть, даже от возбуждения. Нужно сохранять холодную голову и думать обо всём.
      - К примеру, о твоих собаках, - сказал он, - и других ребят. Что мне делать с ними?
      Я был рад, что в темноте Джим не мог рассмотреть, как мне стало стыдно оттого, что я забыл обо всём. Он спросил, правильно ли будет, если он поедет во Флорин с собаками, встретит там ватагу и скажет, чтобы они ехали на ранчо сами.
      - Да, - ответил я, - так будет верно. Отпусти.
      Но он не отпустил. Он предложил мне после того, как я увижусь с доктором, поехать домой, позавтракать там и приехать на ферму снова завтра, в воскресенье.
      - Да, да, - согласился я, - только...
      - Сколько может твой пони бежать во всю прыть? - спросил он, и я ответил ему, что четверть мили. - Так вот, запомни это, - продолжил он, он может скакать только четверть мили, а тебе надо проехать семь миль.
      К этому времени я уже так остыл, совсем забыл про героизм, что Джим, наверное, заметил моё расстройство. И он подбодрил меня, направив на поэтический лад. - Теперь езжай, - сказал он, - ты поймёшь, что героизм это прежде всего тяжкий труд, требующий рассудочности и самообладания, а не только кнута и шпор. И, - добавил он, - твоему другу, г-же Нили, нужен ты и доктор. Счастливого пути.
      И я поехал, а Джим, конечно, остался, глядя мне вслед. Мне нужно было медленно проехать по аллее, пересечь дорогу и выбраться на главную дорогу. Я ехал несколько быстрее, чем предлагал Джим, затем прошёл шагом полпути до Даденов, и ...ну в общем я следовал его инструкциям довольно строго. Но это было нелегко. И героизм, как, очевидно, и всё остальное, оказался не таким, как представлялось раньше. Мне нужно было обдумать это, у меня было время подумать о многом, пока яодиноко ехал по дороге в темноте. Мне попадались фермеры, ехавшие на базар, но я быстро обгонял их, так что большую часть времени был на дороге один. И фантазировалось мне не так уж легко. Джим испортил мне игру, а мысли мои докончилиеё. Ибо главной мыслью было то, что г-жа Нили действительно больна, она нуждается во мне и... и...это меня точило, я ведь даже радовался оттого, что она заболела, и я могу беззаветно броситься в город за доктором. Что же со мной творится? Я опять думаю только о себе, как говорила матушка? Способен ли я на любовь и преданность?
      Когда я подъехал к городу, всё стало проясняться, как в городе, так и во мне.
      Рассвело уже как над Сьеррами, так же рассвело и моё сознание. Свет осветил горы и дорогу, всё стало тихо и прекрасно, но в то же время душа моя омрачилась от своего уродства. Я такой же как и все, я совсем не такой, каким себя воображал.
      Выходит, я притворщик. Но мне не хочется быть притворщиком. Нет, я не такой.
      На выручку мне пришла религия. Думая о г-же Нили, которая болеет и молится, о том, как она добра ко мне и ждёт от меня доброты, я вспомнил, что мне суждено стать проповедником, пастырем человеков. Ну вот я и есть пастырь. Охваченный волной эмоций, я отказался от того, чтобы быть Полем Ревером, а стал священником, как мой дедушка, сельским проповедником, который едет на коне за доктором, чтобы спасти заблудшего ягнёнка или овцу, г-жу Нили. Это как бы придавало смысл моей ночной поездке, некий героический смысл, и я снова помчался дальше в город счастливый и грустный. Эта комбинация так часто случалась в моей молодой жизни. Топот конских копыт по спящим улицам, эхом отдающийся в темных, мёртвых домах, придавал мне возбуждение. Я повстречал и промчался мимо молочника, который бог знает что подумал обо мне и моём галопе, но мне было всё равно. Я пригнулся к шее лошади, держал поводья низко как жокей и, повернув вправо по улице, во весь опор понёсся к дому доктора. Бросив поводья у коновязи, я взбежал на крыльцо, позвонил, затем постучал, ещё и ещё раз, пока, наконец, ко двери подошёл сонный слуга-китаец.
      - Чего тебе? - спросил он.
      - Доктора, живо, - ответил я.
      Он повернулся и, хмыкнув, исчез. Его долго не было, и когда он прошаркал обратно, то спокойно кивнул мне: "Заходи". Он провёл меня вверх по лестнице в спальню, где в постели утопал доктор. Когда я донёс до его сознания своё сообщение, он застонал, молча полежал некоторое время, затем поднялся, встал и оделся.
      - Г-жа Нили, - говорил он, натягивая сапоги, - отличная, прекрасная женщина, леди, американская благородная дама. Надо спасти её. Быстро одевшись, он спустился со мной по лестнице, но увидев мою лошадь, остановился.
      - О, - воскликнул он, - брички нет. Ты приехал верхом. Страшно было, наверное, ехать так далеко ночью, -... и посмотрев на меня...мальчику-то. - Он спросил, кто я такой, и я ответил.
      - Молодец, - сказал он, - смелый мальчик. И ты хочешь спасти г-жу Нили. Ну что ж, мы спасём её вместе. Ты своё дело сделал. Пойду возьму бричку и выполню своё.
      А ты что будешь делать?
      - Буду молиться за неё, - ответил я. - Она хочет этого.
      - Так ты будешь молиться, вот как? Я-то хотел выяснить, ты поедешь со мной или пойдёшь домой?
      - Джим велел мне идти домой, - ответил я.
      - Ага. Ну хорошо, иди домой и молись за г-жу Нили, а я поеду туда и займусь остальным. И может, лучшее из того, что я смогу сделать, так это скажу ей, что ты молишься за неё.
      Когда он направился в конюшню, я сел на пони и поехал домой. Когда я добрался до конюшни, уже совсем рассвело. Я обтёр и накормил пони, затем стал на колени прямо в стойле и начал молиться за г-жу Нили. Такое большое удовольствие быломолиться, что я продлил его так, что совсем впал в состояние блаженства.
      Взволнованный, я пошёл в дом, поднялся в комнату и попытался уснуть, но безуспешно. Я помолился ещё и обнаружил для себе нечто новое: радость молитвы.
      Очевидно свет её отражался на моем лице, когда я пришел к завтраку. Все уставились на меня, и все, кроме отца, что-то сказали.
      - Как...? - начала одна из сестёр, - почему...? - протянула вторая. Что у тебя болит? - воскликнула матушка.
      - Ничего, - буркнул я, но немного спустя не удержался и рассказал всё: о болезни г-жи Нили, о ночной поездке, о докторе и...и молитвах. Установилось всеобщее восхищение мной, как я заметил, кроме отца. Он строго посмотрел на меня и, наверное, сказал бы что-либо, если бы мать не перехватила этот взгляд и не прервала его: "Ну, Джозеф". Он подчинился, схватил утреннюю газету и стал читать.
      Следующие несколько дней были великолепны. я то ликовал, то был меланхоличен, беспокоился о состоянии г-жи Нили, которое было серьёзным. Доктор лишь покачал головой и рассказал мне об этом по возвращении оттуда в первый раз. Он послал туда сестру с лекарствами и сам собирался поехать туда в тот же вечер (в субботу). Я же хандрил в воскресенье утром и скорбя направился в церковь, где молился от всей души и даже всплакнул.
      - Да он просто упивается этим, - услышал я как отец буркнул матери, когда мы выходили из церкви. Она же расстроилась, рассердилась и велела ему заткнуться. Я тоже оскорбился, но постепенно понял, что так оно и есть. Что же это было? Я был несчастен, мне было очень плохо и всё же... и всё же я был счастлив. Я молился, чтобы г-жа Нили поправилась, я хотел, чтобы она выздоровела, и всё же... всё же я видел и стал перед фактом, что ни за что на свете не хотел бы, чтобы она не заболела.
      Днём я собирался ехать на ферму. Сначала зашёл к доктору, который был действительно встревожен. "Она очень, очень больна, - сказал он, - но мы должны спасти её. И спасём. Ты ведь молишься? - Я ответил, что да. - Ну вот и хорошо, -продолжил он, - я ей так и сказал. - Он дал мне какие-то лекарства, и я проехал долгих семь миль с возвышенным чувством, что я, наконец-то, действительно приношу кому-то пользу.
      Джим был одет в воскресную городскую одежду и выглядел испуганно. Я не видел ни г-на Нили, ни, разумеется, пациентку. Сестра же была на кухне и тоже не видела меня. Она даже не посмотрела в мою сторону. Я же остался с Джимом, которыйнакормил и вычистил мою лошадь. Пока мы сидели на верхней доске забора загона для скота, он так хорошо рассказывал о г-же Нили.
      - А мне казалось, что она тебя недолюбливает, - заметил я.
      - Гм, - отозвался он, - да она всегда делает вид, что сердится. Уиллу понадобились годы, чтобы поверить, что она любит его, даже ему. А ты. Вспомни, как она вроде бы рассердилась на тебя за то, что ты хочешь просто питаться здесь. Я же тебе доложу, что эта женщина настолько преисполнена любви, что ей приходится притворяться сердитой, злой и холодной. Эта женщина из тех лицемеров наоборот... ну совсем не так как мы.
      Он посматривал на дорогу и время от времени вставал с забора. - Ну вот, едут, - сообщил он. Я глянул и увидел Хьялмара Бергмана на Черной Бесс, который махал нам с конца аллеи. Джим объяснил, что условился, что ребята заедут за мной, когда поедут обратно с ранчо.
      Он уже подготовил мне пони и подсаживая меня на коня, сказал:
      - И ещё. Сестра говорит, что кризис у г-жи Нили наступит сегодня ночью. Доктор без сомненья будет здесь в это время. Думаю, что было бы хорошо, если бы ты сегодня вечером сделал то, о чём она тебя просила... помолиться.
      - Я молюсь всё время, - ответил я.
      - Знаю, - сказал Джим, - но на молитву сегодня может быть отклик, и если г-жа Нили поправится, она будет радоваться этому.
      Я пообещал. И затем почти сразу же забыл об этом. Когда я встретился с Хьялмаром и мы пока мы ехали к главной дороге на встречу с остальными, у нас завязался разговор о том, как они провели время на ранчо. Наверняка прекрасно. Выехав, они хорошо поохотились и добыли четырнадцать зайцев и много птицы. Приняли их хорошо, ковбои возились с ними почти весь день, пока они отбирали молодых бычков для рынка. В субботу вечером у них был большой обед, вся ватага пила и веселилась, а в воскресенье - игры, скачки, лассо, стрельба, - всё что угодно. И меня там не было!
      Но больше всего меня огорчило известие о том, что "херцог" уехал. Я больше его не увижу, и "вина в этом моя". Он рассказал остальным работникам о нас, ребятах, устроил так, чтобы нас приняли и развлекли, а затем, примерно за неделю до нашего приезда, сам снялся и уехал. Ему удалось попасть на корабль, который шёл из Сан-Франциско в Англию, там оказался знакомый капитан. Но когда его спросили, почему он так внезапно решил уехать, ответил: "Тут нечто такое, что мне сказал тот пацан".
      - И что же он сказал? - спросили его.
      - О, - ответил тот, - пацан сказал, что романтика есть везде, даже дома.
      Это меня изумило, то же самое стало с Хьялмаром и с остальными ребятами.
      - Так и сказал? - переспросил Хьялмар.
      Я даже не понял, что он имел в виду. - А что это такое, романтика? спросил я, но остальные тоже не знали этого. Все мы призадумались, но вскоре отвлеклись от этой проблемы и погнались за зайцем, который попался по пути. Он бежал впереди собак и лошадей и дважды перемахнул через забор, прежде чем собаки поймали его.
      Когда мы добрались до города, было уже темно, и я опоздал к ужину. И всё время думал, что же имел в виду герцог. Что же это такое, что есть везде, даже дома?
      Вот эта романтика? И с чего это вдруг герцог уехал домой? И почему не отправился в плаванье? Почему он не заехал повидать меня перед отъездом? Он что, обиделся на меня? А главное, что же это такое, романтика? И я совсем забыл о г-же Нили и об обещаниимолиться за неё. Засыпая, я думал о герцоге и романтике. В понедельник я пошёл в школу, и там было всё так интересно, у нас было столько разговоров о ранчо. Нас пригласили приезжать снова. А после обеда я с болью вспомнил о том, что нужен г-же Нили. Я зашёл к доктору, но его не было в кабинете, вероятно, он вернётся только к вечеру, уехал к пациенту за город, и кризис там будет вечером.
      - Так вот, - подумал я - кризис, оказывается был не вчера, а будет сегодня.
      Так что можно ещё молиться. И размышляя об этом, о своём легкомыслии, я сам впал в кризис, стал молиться верхом на коне, молиться в конюшне. К ужину я оказался в таком состоянии набожности и покаяния, что даже матушка встревожилась. Она постаралась выяснить у меня, в чём дело. Но я не стал говорить. Я ушёл к себе в комнату, и там, став на колени, долго, долго молился и плакал. В конце концов я заметил, что мать подсматривает в щель двери.
      Я с негодованием вскочил и уже готов был что-то крикнуть, как она обняла меня и рассказала, что доверяет мне, молитвам, в частности моим молитвам. Она была так откровенна, так взволнована и так сочувствовала мне, что я рассказал ей, о чём молюсь: о г-же Нили, у которой в тот вечер был кризис.
      "Может быть, как раз в это время", - предположила она, и у меня сдавило горло. Я снова упал на колени и стал молиться вслух, а матушка была рядом.
      На следующий день я зашёл к доктору. Он уже выходил из кабинета, торопясь к пациенту, уже другому пациенту.
      - Г-жа Нили? - откликнулся он. - Ах да, г-жа Нили, прекрасная женщина, у неё всё в порядке. У неё был острый кризис, я был у неё и почти отчаялся, но примерно в девять часов у неё вдруг всё прошло и она уснула. А теперь, вчера ночью и сегодня утром она уже стала полностью выздоравливать.
      Девять вечера! Именно в тот час. Я сообщил об этом матушке, и мы с ней порадовались вместе. В девять вечера я как раз ложился спать, именно в это время и молился. Мы так подружились с матушкой в тот день, разговаривали о моём будущем, о церкви и о тех добрых делах, которые я совершу для человечества. Это было великолепно. Я полагал, что отец присоединится к нам. Он ведь знал о наших молитвах, матушка наверняка ведь говорила с ним об этом. И когда он вернулся домой вечером, то сказал, что видел доктора г-жи Нили, и что она уже поправляется.
      - Знаем, - добавила матушка, - и кризис случился в девять часов, как раз тогда, когда Лэнни молился.
      - Да-а-а, - протянул отец, - час был тот, но только врач сказал, что дело было в воскресенье...
      - О, Джозеф, - прервала его мать, и тот замолчал. Никто из нас больше не упоминал об этом, ни тогда, ни позже, но как у нас дома, так и на ферме с тех пор считают, что именно я спас г-жу Нили своими молитвами. И это была прекраснаямысль, приятная вера, к которой даже отец относился с уважением.
      Потому как, помнится, когда я однажды размышляя о последних словах герцога, спросил отца за столом, что же хотел сказать тот ковбой, утверждая, что романтика есть везде, даже дома, отец ответил: "Так ведь так оно и есть, не так ли?"
      И я тогда каким-то образом понял, что это также относится и ко мне и моей религии, или... что-то в этом роде. А ведь и он был религиозным человеком.
      
      Глава XI ВОСПИТАНИЕ ЖЕРЕБЁНКА
      
      Полковник Картер подарил мне жеребёнка. У меня уже был пони, отец тем временем купил пару черных лошадей для упряжки и корову, за всем этим приходилось ухаживать мне, когда у нас не было "человека". А в те времена слуг было очень трудно нанять и содержать, женщины выходили замуж, а мужчины вскоре уходили, пользуясь постоянно открывающимися возможностями. Так что я был довольно плотно занят в конюшне. А полковник вроде бы считал, что обещал подарить мне лошадь. На самом деле этого не было, я бы тогда знал об этом. Ну да неважно. Он полагал, что это так, а может быть, он обещал себе подарить мне жеребёнка. И этого было достаточно. Такойчеловек, который весьма успешно водил обозы иммигрантов через континент, если уж дал слово, то обязательно сдержит его. Однажды он приехал из Стоктона и привёл с собой двухлетку, которую привязал у парадных дверей и отдал мне. Такая лошадь!
      Это была буланая кобылка с чёрной чёлкой, гривой и хвостом, а также черной полосой посредине спины. Высокая, стройная и норовистая. Я тогда считал... да и теперь так думаю, что она была самой прекрасной из лошадей. Полковник Картер растил и воспитывал её с учётом моих нужд и потребностей. Она появилась на свет в результате тщательного подбора кобылы-мустанга и чистокровного жеребца, у неё была выносливость дикой лошади и скорость и грация скаковой. И у неё было чувство юмора. Когда полковник Картер вылез из своей брички и подошёл к ней, она зафырчала, отпрянула, высоко вскинула голову, затем подошла к нему и доверчиво сунула свой нос ему под мышку.
      - Я много занимался с ней, - сказал он. - Она нежна как котенок, но также чувствительна, как благородная дама. Одной ошибкой можно испортить её. Если ты хоть раз выйдешь из себя, если злоупотребишь её доверием, то испортишь её навсегда. И она ещё необъезжена. Я мог бы объездить её для тебя, но не стал делать этого. Хочу, чтобы ты сделал это сам. Я научил её ходить в поводу, как видишь, мне пришлось сделатьэто, чтобы привести её сюда. И вот она твоя, необъезженный жеребёнок. Бери и воспитывай. Ты пока ещё мальчик, но если ты правильно объездишь жеребёнка, то станешь мужчиной, молодым человеком, но уже мужчиной. А я расскажу тебе как.
      Ну, как известно, на западе лошадей объезжают, поймав их в лассо, свалив наземь и одев на них седло. Затем им, испуганным и потрясённым, дают встать с орущим ковбоем в седле, и дают волю, прыгать, брыкаться, скакать, падать до тех пор, пока под влиянием всадника, узды и шпор лошади ломаются как телом, так и душой.