Дэвид Лидиард (№1) - Лондонские оборотни

Возможно, ни один из троих посторонних, вторгшихся в дом, до этого момента, как следует, не понимал, что это за вещь так беспомощно выскочила из рук их пленника. Но теперь они могли видеть ее достаточно ясно.

Увидев целое общество, ожидающее в коридоре, освещенном единственной свечей, Корделия немедленно упала на колени и схватила револьвер. Возможно, она действовала так быстро, как показалось Лидиарду, но остальные реагировали не быстрее. Пока она поднимала револьвер и прицеливалась, не потрудившись даже подняться во весь рост, никто и не пошевелился.

Лидиард мог видеть, что его любимая побелела от страха, но ему было хорошо известно, она уже имела дело с револьверами прежде. Не однажды они выезжали пострелять вместе, и, хотя этот револьвер сильно отличался от револьвера для упражнений а стрельбе, она все же сумела прицелиться, и Лидиард не сомневался, сумеет и выстрелить. Он знал, как понял это и Амалакс, что свет свечи делает их всех готовыми мишенями.

Но должно быть, Амалакс уловил в ее взгляде сомнение, которого Лидиард не заметил. Амалакс должен был знать, что она могла увидеть нож, приставленный к горлу Лидиарда, и должен был догадаться, что означало для Корделии это зрелище.

— Не стреляйте, миледи, — спокойно выговорил Амалакс. — Ваш друг мне теперь вроде щита, и вы непременно убьете его.

Лидиард увидел, как ствол револьвера дернулся, как будто бы Корделия смотрела вдоль него на лицо Дэвида, затем, к облегчению Лидиарда, ствол снова дернулся в прежнюю позицию. Но она просто меняла цель, чтобы направить револьвер на человека по имени Джек, у которого никакого щита вовсе не было. Джек отступил на шаг, готовый броситься на лестничную площадку. Калан мог бы занять эту позицию до него, но он до этого не снизошел. По этой причине револьвер снова сдвинулся, целясь прямо в Калана.

Все они, включая и Корделию, как догадывался Лидиард, еще прислушивались, не идет ли еще кто-нибудь. Но никто не приближался. Спальня сэра Эдварда была слишком далеко, и если падение револьвера вообще потревожило его сон, он, вероятно, решил, что этот шум ничего особенного не означает. В доме раздавалось слишком много звуков, слишком много причин, прийти к заключению, отдаленный стук не означает совершенно ничего особенного, чтобы обращать на него внимание его хозяина.

Лидиард знал, что Калан не может испугаться всего лишь огнестрельного оружия. Дэвиду хотелось, чтобы было по-другому. Калан может знать, что его невозможно убить, но, если он нападет, может убить кого-то другого.

— Оставайся там, где стоишь, Калан! — приказал Амалакс, который, должно быть, пришел к какому-то заключению. Затем снова заговорил с Корделией, и интонация его была такой вежливой, на какую он только был способен.

— Нас слишком много для того, чтобы вы смогли всех перестрелять, миледи, — заявил он довольно тихо — Даже при том количестве пуль, какое у вас имеется, и вы не промахнетесь и не попадете в вашего друга. Мы хотим только уйти отсюда. Мы спустимся вниз, очень осторожно. Когда дойдем до двери, но не раньше, я освобожу мистера Лидиарда.

Дэвиду вовсе не надо было читать мысли врага, чтобы понять, его обещание ложь. Но все же в глубине души он надеялся, ради нее самой, Корделия в это поверит.

Но Калан не шевельнулся в ответ на все приказания Амалакса, и теперь, с большим опозданием, с верхнего этажа до них донесся звук, который известил их, что один из слуг, должно быть, теперь встал и бродит по дому.

— Пошли, Джек, — живо скомандовал толстяк. — Мы все должны исчезнуть, ни один не должен оставаться!

Однако вместо того, чтобы следовать собственному совету, Амалакс задержался. Он продолжал крепко держать Лидиарда, точно щит. Низкорослый человек взял свечу, которая освещала путь вторгшимся в дом людям, так что завеса тени быстро спустилась на тех, кто оставался в коридоре.

Лидиард скорее почувствовал, чем увидел, как Калан рванул веревку у себя на поясе, но света было достаточно, чтобы увидеть, как полетела прочь его рубаха, когда он заработал руками, Лидиард крикнул:

— Нет! — обращаясь столько же к Амалаксу, сколько и к вервольфу.

Но Корделия, должно быть, выстрелила в тот самый момент, когда оборотень двинулся в ее сторону, и прицел ее оказался точным.

Выстрел застиг Калана, пока он находился еще в человеческом обличии, но в наступающей темноте Лидиард разглядел, что превращение уже началось, и его прервала только пуля, которая опрокинула оборотня на спину. Из-за силы отдачи у Корделии вырвался крик боли, но она ждала этого, и не потеряла равновесия. Она снова прицелилась и охватила правое запястье левой рукой, чтобы рука не дрогнула.

Калан, корчащийся в тени, сделался бесформенным, кровь хлынула из него.

Он взвыл, и от этого ужасающего воя исчезло последнее сомнение, какое еще испытывал Лидиард, относительно реального существования лондонских вервольфов, которые оказались именно тем, чем их считали. Это был рев скорее демона, чем животного, и Калан теперь превратился в громадное четвероногое существо, чудовищное и взбешенное.

Раненый волк-оборотнь снова бросился вперед, и Лидрард увидел живые зеленые глаза, в которых отражался и усиливался умирающий свет.

Корделия еще раз выстрелила.

Трудно было сказать, куда именно ударила пуля, но она действительно ударила, и, хотя теперь площадка лестницы наполнилась тенями, но света было довольно, чтобы разглядеть, как окровавленная, покрытая мехом яростная масса, которая только что была Каланом, все еще находилась в состоянии изменения, как его человеческое тело покрывается грубой волчьей шкурой.

Что же станет с этими пулями ? — Лидиард поймал себя на том, что невольно задает себе такой вопрос. Исчезнут они или останутся у него в теле? И как насчет такого количества крови, которое он потерял ?

Эти выстрелы убили бы любого обыкновенного человека или любого обычного волка, и действие, которое они оказали на Калана, никак нельзя назвать незначительным. Его плоть была только плотью, какими бы возможностями перевоплощения она не обладала. Все выглядело так, как будто ужасные раны и скорость превращения объединились в странный взрыв внутри его существа, из-за этого кровь хлынула во всех направлениях, а измученная масса плоти и меха осталась лежать, так и не закончив изменение облика.

Теперь дом наполнился звуками, так как раскатившееся от выстрелов эхо заставило остальных его обитателей быстро покинуть постели.

— Бежим! — отчаянно взвыл Амалакс, стремясь, чтобы ему подчинились. — Спасайте свою жизнь!

Лидиард, побуждаемый к действию сочетанием смелости и ужаса, погрузил зубы в руку, которой Амалакс все еще сжимал его горло, и сильно вонзил их, надеясь и ожидая, что захват ослабнет. Он не мог и помыслить о том, насколько близок был к тому, чтобы его зарезали насмерть, но в любом случае уловка не имела успеха. Лезвие ножа прорезало длинную, но неглубокую рану от шеи к виску, болезненно пропилив ему ухо. У Амалакса все еще хватило присутствия духа, чтобы крепко держать, а затем обрушить свой огромный мясистый кулак на макушку своего пленника, пытаясь свалить его с ног.

Голова Лидиарда сильно закружилась, и он вынужден был бороться, чтобы не потерять сознание, но знал, Корделия все еще здесь, и у нее еще есть пули, чтобы стрелять. Теперь Амалакс остался единственной мишенью, и он не осмеливался дать Дэвиду упасть, но настойчиво волок его назад, к началу лестницы, удерживая стройное тело между своей мощной тяжелой тушей и дулом револьвера. Лидиард чувствовал, как теплая кровь струится вдоль щеки, а его раненое ухо болело и горело, но эта боль не стала еще невыносимой, и ее поглощал общий стресс.

Каким-то образом та развалина, которая недавно была Каланом, корчась и извиваясь, поднялась и спотыкаясь, ринулась на лестницу перед ними, вниз по ступенькам.

Амалакс кинулся следом, и Лидиард от души порадовался тому, что больше не разделяет с этим человеком его мысли, страхи и взрывы гнева. Достаточно он слышал, как тот ругается многословно, неистово и злобно. Казалось каким-то чудом, что цепочка ругательств продолжается и продолжается…

В течение такого долгого времени…

13

Лондон горит неестественным светом, его здания погружены в разноцветный дым, а звезды падают с неба, точно светящийся дождь. Люди застыли, кто где стоял, а преобразующий свет пляшет вокруг них, сглаживая их черты; они расплавляются в бесформенные массы, по одному, по два и целыми толпами, матери и младенцы сплавляются вместе, любовники, наконец, сливаются воедино.

По меняющимся улицам бегут волки. Белые, серебристо-серые, черные, быстрые на ногу и легкие сердцем. А падшие ангелы, ненавидящие род людской, движутся по небу, точно огненные колеса, ликуя, что освободились от своей тюрьмы из материи, пространства и времени.

В Аду рыдает Сатана, беспомощно наблюдая, как мир над ним освещен изнутри, точно хрустальный шар, весь пламя, движение и ярость. Он бы протянул руку и дотронулся до этого хрустального шара, если бы мог.

За пределами Творения, образ Бога заколебался; беспомощный в своемвсемогуществе, он тоже изменился и не может воззвать к справедливости тех, у кого самые души приговорены к тому, чтобы вариться в котле всемогущества.

Человек в пещере предстает перед улыбающейся кошкой, ее пасть широко раскрыта, глаза горят ужасающим гневом, и она говорит: То, что ты украл из моей души, я забираю назад, иначе я отравлю весь мир и уничтожу все Су щее.

Ачеловеккричит : Sed libera nos a malo, sed libera nos a malo, sed libera… [19]

Не услышано.

* * *

Лидиард открыл глаза, омытые слезами боли, и позвал:

— Корделия?

Ответа не было.

Голова была тяжелая, и он чувствовал боль в желудке, но внутреннее зрение покинуло его и оставило наедине с неизвестностью. Яркий волшебный свет, который ослеплял его, ослаб и превратился в желтоватый свет обыкновенной масляной лампы, он увидел стены, окружавшие его, и кровать, на которой он лежал.

Запястья Лидиарда были крепко стянуты тонким шнуром, который был закручен вокруг одного из железных прутов, поддерживавших изголовье кровати. Таким же образом были связаны и лодыжки, плотно прикрепленные к такому же пруту у изножья кровати, так что босые ноги упирались в эту оградку. Путы удерживали его так, что он не мог изменить свое положение на более удобное, как бы ни изгибался и ни пытался поменять позу. Матрас под ним был старым, продавленным и жестким.

Оказалось, что Лидиард не один: возле него, глядя на пленника сверху вниз, сидела на краешке кровати ужасающе прекрасная женщина, которую он где-то уже видел раньше. Аккуратные зубы виднелись между нежно улыбающимися губами, огромные ярко-фиолетовые глаза пристально смотрели на него. На лице было насмешливо-добродушное выражение. При свете лампы ее блестящие шелковые волосы приобрели волшебный медовый цвет, какой никогда не увидишь при ярких лучах солнца.

Лидиард не мог отвести глаза от ее лица.

— Вы не пожелали отправиться со мной, когда я попросила. — сказала она с легким упреком. — Вы дали моему ревнивому возлюбленному увести вас. Бедняга Пелорус в последнее время чуть с ума не сошел, как вы могли бы догадаться, его воля ему не принадлежит. Моя же воля полностью в моем распоряжении, и ей не могут противоречить обыкновенные смертные, вроде вас.

— Вы, я полагаю, королева вервольфов, легендарных лондонских оборотней. — сказал Лидиард, сжимая зубы, чтобы выразить гневную иронию, — Должен признать, вы многому научились на примере нашей дорогой королевы.

Она рассмеялась, достаточно вежливо, но с сарказмом:

— Так у вас есть своя королева, вот как? Так трудно уследить за вашими эфемерными монархами и сосчитать их, что я давно и не пытаюсь. Я не развлекалась при дворе уже… некоторое время.

Лидиард огляделся и заметил, что стены потемнели от сажи и расплодившихся от сильной влажности грибков, при этом, они сверкали в свете лампы, так как их покрывала обильная слизь. Известковый раствор между кирпичами сильно крошился, а сами кирпичи выглядели так, как будто они уже сгнили до самой сердцевины. Пол был так же ярко освещен, как и стены, потому что прямо на нем стояла масляная лампа. Он был грязным, даже не выложенным плиткой и сильно вонял экскрементами. Стул, на котором сидела Мандорла Сулье, был прочным и простым. Кроме кровати, на которой лежал Лидиард, и этого стула, единственным предметом мебели в этой комнате был низкий столик, поставленный у изголовья кровати, на нем стоял поднос со свечей, свеча была зажжена, но уже почти догорела до основания, ее грубый воск оплавился в комок причудливой формы.

Среди всей этой мерзости запустения разноцветные шелка, в которые нарядилась Мандорла Сулье, выглядели вычурно и театрально, точно у какой-нибудь актрисы Друри-Лейна [20], одетой для роли Клеопатры — или Саломеи.

— Если вы таким образом развлекаетесь при своем собственном дворе, я надеюсь, что может пройти столько же лет, пока меня пригласят снова. — заметил Лидиард.

На этот раз она улыбнулась с более искренним удивлением.

— Были времена, мистер Лидиард, когда я могла бы приветствовать вас в значительно более приятном месте. — ответила она, — Но красивой женщине, которая с годами не старится, слишком часто льстят обвинениями в колдовстве. Вы не имеете понятия, каково это, гореть, когда вас сжигают на костре, мой дорогой Дэвид. А если бы вам когда-нибудь и удалось это узнать, вы бы никогда от этого не очнулись, чтобы наслаждаться воспоминаниями. Я это знаю и иногда желаю себе, чтобы и мне было не о чем вспоминать. Это тот опыт, который мог бы послужить Пелорусу полезным и назидательным уроком по истории людишек, о которых он считает нужным так по-дурацки заботиться.

— Мы в Англии никогда не жгли ведьм на кострах. — возразил Лидиард, чувствуя ужасную боль на месте пореза, и борясь с болью в голове и с настойчивой тошнотой в области желудка, — Ни одной ведьмы не повесили вот уже в течение целого столетия или даже больше. Если бы вы больше интересовались нашими делами, вы бы об этом знали.

— Я некоторое время проспала, и те, кто меня охранял, были очень внимательны. — с явным сожалением сообщила Мандорла, — Когда я вернулась в этот мир, он переменился больше, чем я считала возможным. Он сделался черным и безобразным, он задыхается от дыма, страдает от пара и затоплен дешевым джином, а манеры и мораль всему этому соответствуют. И все же, у него намного больший потенциал к разрушению, чем я когда-нибудь раньше видела. На этих заполненных людскими толпами улицах всегда рядом голод и болезни… И это причина надеяться на славную перемену в пользу войны. Я уже слышу погребальный звон по поводу резни в нем, и но отдается в моих ушах самым приятным образом. Существует потрясающее изобилие машин для уничтожения.

— Как Калан? — спросил Лидиард резко.

— Спит, — легкомысленным тоном ответила Мандорла. — Спит и видит сны. Не думайте, что ваши свинцовые пули могут его отравить или причинить ему вред, несмотря даже на то, ваша гнусная выпивка уже начала его оболванивать. Он снова проснется, освеженный и обновленный, и если я смогу, я освежу и обновлю для него мир, так, чтобы у него состоялось самое радостное пробуждение из всех, какие он испытал раньше. Таков уж видите ли, обычай волчьей стаи, а ведь я в ней мать и защитница моих братьев и сестер, а также моих кузин и кузенов и всех моих щенков. Мы более верные и любящие существа, чем ваш человеческий род.

Лидиард дернул веревки, которые его связывали, скривился от приступа боли и сказал:

— Не могу этому поверить.

Она снова улыбнулась, но более холодно, чем раньше, и ответила:

— Но ведь это только внешность, мой дорогой Дэвид. По-настоящему-то я совсем не человек, я волчица, а люди — моя добыча, так же мало для меня значащая, как крысы или лягушки. Я люблю свою собственную стаю, как и вы любите свою, но вы для меня значите так же мало, как те животные, которых вы посылаете на бойни. Я могла бы сделать из вас своего домашнего любимца, если бы у меня появился такой каприз, и наградила бы вас такой же привязанностью, какую вы можете испытывать к гладкой лоснящейся кошке, но я не могу предложить вам более чистую любовь, которую волчица испытывает к своей родне.

Я прошу вас это понять, Дэвид, потому что знаю, вы умны по меркам своего племени и способны на философскую беспристрастность. Я не хотела бы, чтобы вы считали меня жестокой, в то время как я разумное создание, вроде вас. Вы ведь понимаете меня, Дэвид, разве нет? Если это не так, вы не сумеете понять свое собственное положение, а я хочу, чтобы вы его ясно видели, как бы я вас ни использовала. Я не совершаю никакой несправедливости. Я не должна проявлять по отношению к вам ни милосердия, ни жалости, ни сострадания, потому что я волчица, Дэвид, и не имеет значения, кем я кажусь на взгляд ваших бедных обманутых глаз.

Серьезность этих слов ужасала больше, чем их значение. Если бы коровы и быки обладали даром речи и мыслили, могли бы человеческие существа относиться к ним таким образом? Разве может хищник ждать от своей добычи понимания логики его нападения и убийства? Разве имел бы он право требовать, чтобы его объяснения были приняты, было получено согласие на справедливость убийства, и была признана высокая нравственность убийц? — Чего бы вы от меня ни хотели, я вам откажу. — прошептал Лидиард, — При помощи мучений вы могли заставить меня видеть и могли бы заставить меня говорить, но если вы надеетесь отделить истину от бреда, реальность от сна, — вы безусловно будете разочарованы. Так всегда и было с оракулами, разве неправда?

— Я знаю об оракулах гораздо больше вас, — заверила Мандорла. — Разве Пелорус не говорил вам о пути боли? Даже если говорил, я сомневаюсь, что он выложил вам достаточно. Если я стану вами руководить, вы научитесь видеть самые правдивые сны из всех существующих, вы будете благодарны за то, что послужили моим интересам. Я знаю пути страдания, видите ли, гораздо лучше, чем когда-либо мог их узнать. Кто угодно, принадлежащий к вашему племени. Я знаю убедительность страдания точно так же, как и его награды.

Лидиард не сомневался в том, что так оно и есть, и ему пришлось сглотнуть комок, образовавшийся в горле.

Мандорла все еще улыбалась.

— Не бойтесь, — сказала она. — Вы теперь немного больше, чем человек, и вам не следует рассуждать так же, как обыкновенный трус из людского племени с холодной кровью. Я прошу вашего понимания, а это совсем не то, что я просила у многих людей. Да, мы различны, но все же могли бы стать союзниками. Я с вами честна, потому что надеюсь, и вы будете честны со мной. Я не собираюсь использовать свое перевоплощение для обмана или для обольщения, вовсе не потому, что вам известно кто я на самом деле. Способность ваших глаз видеть ложную картину по-прежнему велика, и я могла бы обмануть или обольстить вас, несмотря на все то, что вы знаете. Но я вижу в вас подлинный интеллект и истинное любопытство.

Дэвид знал, все это ложь. Он видел за пределами сомнения, что это именно стратегия, обман, обольщение, попытка достичь желаемого, отрицая это желание.

Он знал также, это своеобразная игра. Она этого не говорила, потому что искренне считала такое поведение лучшим способом привлечь его на свою сторону, и скорее даже потому, что наслаждалась своим собственным обманом. За ее лестью скрывалось особенное презрение.

— Не заблудитесь в собственном восторге, потому что кое-что следует за мной, и нет тут никого, кто мог бы преградить ему путь или схватить за руку. — предостерег он ее с достаточной резкостью, чтобы захватить ее врасплох, — Ни вы, ни Харкендер не в состоянии держать Габриэля вдали от того, кому по-настоящему принадлежит его душа, и не вам распоряжаться столкновениями богов.

Мандорла растерялась, но всего на мгновение.

— Бедняга оракул, — сказала она. — Яд в вашей душе убьет вас, если вы не сможете использовать его лучше, чем теперь.

Лидиард покачал ноющей головой, как будто мог прояснить мысли, отбросив растерянность. И, что совсем не удивительно, это движение ухудшило его недомогание. Ему показалось, что мир тает перед глазами и превращается в размытое бесформенное пятно. Несмотря на то, что Дэвид был одет, он чувствовал жесткое одеяло, на котором лежал, а веревки грубо натирали его кровоточащие запястья, и эти ощущения были на самом деле очень острыми, а вот лицо Мандорлы Сулье потеряло часть своего великолепия, и угрюмые стены тюрьмы, казалось, отступили в отдаленную дымку.

— Еще кто-нибудь ранен? — спросил Лидиард, более хриплым голосом, чем намеревался.

— Нет, — ответила Мандорла. — Амалакс поддался панике, но его глупость выразилась в намерении удрать. Сэр Эдвард и его дочь целы и невредимы, в настоящее время.

Лидиард услышал и очень хорошо уловил вложенную в эти слова угрозу, но никак не отреагировал.

— Может оказаться не так легко, как вы считаете, держать меня здесь, — сказал он. — Сэр Эдвард — влиятельный человек, а похищение — серьезное преступление. Есть еще Пелорус, с которым нужно считаться.

— Полиция не сможет найти нас здесь, — заверила она, так небрежно, что он ей поверил, — А если Пелорус позаботится прийти к вам на помощь, он здесь тоже может напороться на интересную встречу. Я ни за что не причиню ему вреда, ведь он один из нас, по природе и по собственной склонности, но его необходимо защитить от чуждой воли, которая играет злую роль в его жизни, замутняя сознание. Он сожалеет не менее горько, чем любое существо, что его воля не принадлежит ему самому. Он не в состоянии мне подчиняться, как бы он ни жаждал этого, а потому мне придется захватить его в плен, как был бы сделал всякий, кто любит его хотя бы наполовину так, как я. Если он явится сюда спасать вас, его самое сокровенное и тайное желание будет, чтобы ему это не удалось, и ему дали возможность погрузиться в сон на целые столетия. Дурная же волчица я была бы, если бы не стремилась удовлетворить такое желание.

Лидиард глубоко вздохнул, пытаясь унять дрожь в руках и скрежет зубов. Боль в голове была тупой, но всепоглощающей. Все, что говорила Мандорла, казалось, было полно насмешки и обмана.

— Пелорус может прийти не один, — спорил он. — Он может действовать заодно с сэром Эдвардом. И вы не должны забывать еще одно существо, которое может прийти мне на помощь, того Сфинкса, чьей игрушкой я являюсь. Он сделал беспомощным Пелоруса в Египте и сделает то же самое с вами, если им будет руководить такая же причуда. Я вызову его сюда, это я вам обещаю, но отнюдь не для того, чтобы его соблазняли или дразнили, нет, я вызову его сюда выразить свой гнев!

Лидиард с удовольствием увидел, как при этих словах глаза Мандорлы сузились, и понял, что напугал ее, хотя бы немного. Она не могла знать, насколько он превосходил ее мощь и как тесна его связь со Сфинксом.

— Только не переусердствуйте. — проболрмотала она. — Вы можете попасться в ловушку, о которой намекал бедняга Харкендер. Он-то себя считает ловцом душ, но его собственная душа запуталась в паутине, а он этого вовсе не понимает. Не воображайте же себя хозяином или даже любимчиком среди рабов того существа, чьими глазами вы являетесь. Я попыталась вам показать, что вы такое для меня, но вы представляете собой еще меньше для того существа, которое согрело вам душу. Вы не в состоянии им распоряжаться и даже надеяться на то, что оно прислушается к вашим мольбам.

Бедное человеческое дитя, вы воображаете, будто вам только снилось, что вы были в аду, но вы не понимаете, насколько истинны ваши сны теперь. Вы враждебны силам Созидания и Разрушения, а их реальность в вашем знании и в вашем языке вовсе не воображаема. То, что вами ныне владеет, скрылось от внешнего зрения, когда мир был еще очень юным, возможно, до того, как был создан род человеческий. Возродившись, оно способно сделать все, что сможет, с этим ужасным, холодным и мрачным миром. Вот мои надежды и ожидания: этому существу следует только увидеть истинное положение вещей, чтобы это его убедило обратить свое могущество на разрушение и гибель всего, ныне существующего.

Лидиард знал, что Мандорла на самом деле не осмеливается в это поверить. В ней говорила надежда, а не убежденность, а надежда была намного больше ее реальных ожиданий. Поэтому и не имело значения все, что она говорит. Она по-своему боялась, не смерти, но собственной беспомощности. Она похитила Габриэля Гилла, пытаясь обрести иллюзию власти, иллюзию того, что управляет ситуацией, но в глубине души понимала, вовсе не она командует Творением, но только волк отказывается от радости и удобств своей собственной жизни.

Она просила его понять, но Лидиард подозревал, что он-то понял все намного лучше, чем она намеревалась ему открыть. У него была сила видения, она все еще возрастала в нем. Он был магом, хотя и поневоле, и его сила видеть во сне истину и узнавать ее, была сильнее, чем она считала. Но его запястья были крепко связаны, и его тело пронизывали боль и страдания, и, как бы ни клялась Мандорла в том, какими силами она не обладает , она уж во всяком случае, имела власть передать Лидиарда в беспощадные руки темного ангела страдания.

Мандорла протянула руку и положила ему на лоб. В голове снова вспыхнула боль, как будто это прикосновение послало резкий удар ему в мозг, и это казалось Лидиарду несправедливым, потому что он верил, будто она искренне хочет утишить это страдание, а не усилить его. Хотя Мандорла и была волчицей, в ней было достаточно от человека, чтобы разрушить идущее от всей души желание причинить Лидиарду страдание. Но она тут же пробежала пальцами по длинной ране от ножа Амалакса, и тут уж не осталось никакого сомнения, что она намеревалась причинить ему боль, ее заостренные ногти снова открыли рану, и Лидиард почувствовал, как кровь капает ему в ухо.

Лидиард попытался отодвинуться, но оказалось, что он не может этого сделать. Слишком уж хорошо он был связан, это Мандорла могла контролировать его движения, а не он ее.

Впервые он ощутил настоящий страх, в этом чувстве слились одиночество и боль, горе и отчаяние, хотя на первом и главном месте была полная беспомощность. Этот всемогущий страх сковал Лидиарда, сделал его целиком игрушкой внешней силы, запретил ему всякие действия, препятствовал даже его воле противостоять нападению.

— Я ведь не для собственного удовольствия это делаю, но для того, чтобы вас поучить. — сообщила ему Мандорла, — Вы должны изучить пути боли, а я знаю, у вас не хватит смелости пройти по этому пути в одиночку, как сделал это Джейкоб Харкендер.

Мандорла взяла со столика уродливо оплавившуюся свечу и встала. Она неспешно двинулась к изножию кровати, так, чтобы Лидиард увидел и понял, ее намерения.

— Это ведь всего лишь свеча, — напомнила она ему. — Только крохотное пламя, которое не может по-настоящему повредить вам. Вам известно, сколько времени занимает, сжечь человека до смерти, если имеется только свеча, чтобы выполнить задачу? Это будет очень долго, Дэвид, измерять ли количеством часов или интенсивностью боли. Эта боль действует лучше всего, если искусно увеличивать ее продолжительность, она ранит не уничтожая, и ее можно постоянно возобновлять.

И она направила пламя на обнаженные подошвы ног Лидиарда. Поддразнивая, она то поднимала, то опускала свечу, так чтобы боль возрастала медленно.

В течение нескольких секунд боль оставалось такой незначительной и отдаленной, что ему больше хотелось смеяться, чем кричать, но потом она начала крепнуть, и острота ее росла постепенным крещендо. Мозоли на ступнях опалялись, омертвелая кожа отслаивалась и обнажала живую плоть под ней.

Лидиард не мог сказать, сколько времени он боролся с собой, пока, наконец, не закричал. Однако, как только он вскрикнул, Мандорла убрала огонь. Боль от этого не прекратилась, но крещендо начало замирать.

Мандорла вернулась к изголовью кровати и приблизила свечу к лицу Лидиарда, так, чтобы он мог видеть самую сердцевину ее крошечного злого пламени. Она дала ему посмотреть на этот огонь минуту или больше, пока он неистово надеялся, что в ее намерения входит поставить свечу и дать ему отдохнуть. Но и эта надежда тоже оказалась частью ее плана, Мандорла специально возбудила ее, чтобы тут же отогнать. Как только Мандорла подготовилась, она снова двинулась к изножью кровати.

— Так пусть же я тебе приснюсь, — сказала ему Мандорла соблазнительно умоляющим голосом. — И не бойся, что это уже конец, ведь я не допущу твоей смерти. Но после того, как поспишь, ты должен стать более честным со мной, чем до сих пор. Думай о моей красоте, если сможешь, и научись немного любить меня, ведь тогда путь боли будет гораздо легче перенести. Только увидь меня во сне, и ты убедишься, что я умею вознаграждать не хуже, чем наказывать.

Мне нужно знать загадку Сфинкса, Дэвид, и более того, мне нужно знать ответ на нее. Найди для меня другую свою хозяйку, Дэвид, и тогда возвращайся, сказать мне, кто она и где находится. Поведай ей, что я прожила десять тысяч лет и если на земле есть кто-нибудь, кто знает ту мудрость, в которой она нуждается, так это Мандорла, волчица. Скажи ей это, Дэвид, и я смогу немного облегчить твою боль. Я обещаю, что ты не пострадаешь слишком сильно, потому что это только начало, а со временем даже самая свирепая из ран будет стоить тебе меньше, если только ты сумеешь научиться тому, чему я могу тебя научить.

Но реальность была свирепее, чем обещание. Боль не утихла, но продолжала нарастать, и на этот раз ее крещендо не исчезло так скоро.

Образ Сатаны в Аду внезапно снова оказался перед Лидиардом, во всех его жутких подробностях, и не имело значения, как он всхлипывал и плакал, умоляя, чтобы этот сон прекратился и растаял во тьме, этого не происходило.

14

В небе было полно орлов, которые бросались на него сверху один за другим, клюя его тело, раз за разом, обнажая его белые ребра, его свернувшиеся в клубок кишки и бьющееся, бьющееся сердце. И когда плоть его была растерзана когтями и клювами, она стала бешено и неистово разрастаться, колотящееся сердце раздулось у него в груди, и ребра засверкали, как будто они были белым пламенными лучами, а боль…

Он в муках попытался закричать, а достигшая пика агония высушила его жгучие слезы и посмеялась над беспомощностью, ибо как мог он надеяться излечить мир, когда не в состоянии избавить себя самого от наказания за свое тяжкое преступление?