Людишки

      - Как вы думаете, что ждет современный Китай?
      - Перемены, - ответил Кван. - Одни - к лучшему, другие - к худшему, но все они будут происходить очень медленно. Народ веками привыкал к повиновению.
      - Если гонконгские власти наложат на вас лапу, вы будете высланы обратно. Состоится суд, открытый суд. Вам дадут слово. Это пойдет вам на пользу или, наоборот, во вред?
      "Странный вопрос", - подумал Кван и ответил:
      - Разумеется, во вред, поскольку я лишусь возможности давать интервью, подобные этому. Сейчас у нас не так уж много рупоров, и мы не можем позволить себе потерять хотя бы один.
      - Ну а как насчет вашей речи на суде? Разве она не окажет никакого воздействия?
      - Процесс продлится всего один день, - ответил Кван. Говорить мне позволят очень недолго. На второй день меня выведут на улицу и велят опуститься на колени. К затылку приставят дуло пистолета, и мне конец. На третий день власти отправят моей семье счет за истраченную пулю.
      Глаза Мортимера округлились.
      - Счет? Вы меня разыгрываете.
      - Нет, не разыгрываю.
      - Но как же так? Господи...
      - Это - наказание родителям за то, что не смогли воспитать послушного ребенка, - объяснил Кван.
      - Семье придется расплачиваться за пулю, которая вас убьет? - В глубокой задумчивости молвил Мортимер. - Это в Китае обычное дело?
      - Да.
      - Я об этом не знал. - Репортер погрузился в угрюмое молчание и, похоже, забыл о своем следующем вопросе.
      Кван неторопливо обвел взглядом опустевший бассейн, потом посмотрел в противоположную сторону, в глубь зала. За ближайшим столиком сидел какой-то приезжий с Запада. Он пил кофе и читал "Гонконг-таймс". Приезжий поднял глаза, на миг встретился взглядом с Кианом и опять уткнулся в свою газету. Но и этого мига хватило, чтобы Кван вдруг почувствовал страх.
      Перед этим человеком? Нет. Приезжий не служил в гонконгской полиции. Это европеец или американец. Грузный, лет сорока, со скандинавской шевелюрой песочного цвета. Голубая сорочка с короткими рукавами, темно-красный галстук. Человек был без пиджака. На правом мизинце - тяжелый золотой перстень с багровым камнем.
      Щелк.
      Кван посмотрел на стол. Кассетник Мортимера отключился.
      - У вас пленка кончилась.
      Мортимер вздрогнул и поднял глаза, словно его разбудили.
      - Быстро же пролетело время, - сказал он и смущенно хихикнул. Несколько секунд Мортимер возился со своей машинкой, переставил кассету, потом снова запустил магнитофон: - На чем мы остановились?
      - На том, что мои родные заплатят за пулю.
      - Ах, да. - Мортимеру все еще было не по себе от этой мысли. - И вы уверены, что вам не дадут возможности выступить с достаточно веским заявле...
      - Мистер Мортимер?
      Возле их столика, чуть подавшись к Мортимеру, стоял официант. Репортер неохотно и раздраженно поднял глаза.
      - Что такое?
      - Телефон, сэр. Можете подойти к конторке кассира.
      Мортимер буквально разрывался на части и никак не мог решить, что делать. Он поднял правую руку и поскреб костяшками пальцев густо заросшую щеку.
      - Не знаю, - пробормотал репортер, посмотрев на Квана, магнитофон и официанта, потом поджал губы, как будто сердился на человека, влезшего в разговор, или на самого себя, или просто сердился. - Да, конечно, иду. - Он одарил Квана сияющей бессмысленной улыбкой. - Извините, я сейчас вернусь.
      - Да, хорошо.
      Мортимер пошел за официантом к двери. Кван увидел, что кассетник по-прежнему включен, и уже хотел протянуть руку, чтобы остановить его, но тут из-за соседнего столика поднялся приезжий с Запада. Он ровной быстрой поступью подошел к Квану и вполголоса проговорил:
      - Мортимер выдал вас. Ему пришлось заплатить эту цену за интервью. Нет никакого телефонного звонка. Вставайте и следуйте за мной.
      Кван мгновенно понял, что это правда. Слишком уж странно держался Мортимер в конце беседы, слишком уж свято верил в способность Квана повернуть арест и суд к собственной выгоде. Слишком уж неохотно отправился к "телефону". Пленка кончилась, и это был сигнал: Мортимеру сказали "хватит". Вот же реалист. Мортимер полагал, что предательство - справедливая цена за возможность опубликовать историю Квана в журнале, который читают миллионы людей во всем мире.
      Кван поднялся. Незнакомец уже двинулся прочь; он шагал вдоль изогнутой стеклянной стены в глубину зала. Кван последовал за ним к двери, на которой висела табличка с надписью на трех языках: "Аварийный выход. Сигнализация". Незнакомец толкнул дверь (сигнализация не сработала) и спустился по железной лесенке, преодолев четыре ступеньки. Кван поспешил за ним, не потрудившись закрыть дверь. Они пересекли уголок сада камней, вышли на мощенную плиткой тропку и направились к бассейну.
      Кван посмотрел направо и увидел сквозь стеклянную стену троих коренастых здоровяков в светлосерых костюмах и при черных галстуках. Они растерянно топтались возле столика, за которым он еще недавно сидел. Один поднял глаза, заметил Квана и взволнованно указал на него рукой. Кван отвернулся и уставился на широкую голубую спину шедшего впереди гостя с Запада. Кто он такой? Выговор вроде не совсем американский, но совсем не британский и не австралийский. Канадец? Может, английский для него - второй язык? Откуда он узнал о Мортимере, о Ли Кване? Куда они направляются?
      Обогнув бассейн, они миновали любителей солнечных ванн и прошли сквозь облако чуть прогорклых испарений кокосового масла. Потом прошагали мимо закутка смотрителя, где висели многочисленные полотенца, и приблизились к светло-зеленой дощатой изгороди высотой восемь футов. В ней была никак не обозначенная и едва заметная калитка. Незнакомец открыл ее, и они очутились в каком-то проулке. Под погрузочной платформой справа стояли мусорные баки. Улица была слева. Закрывая калитку, Кван обернулся и увидел троих легавых, бежавших нему вокруг бассейна.
      Они гонятся за нами, - сообщил он.
      - Калитка на замке.
      Правда? Кван взглянул на калитку, но времени размышлять о ней больше не было: незнакомец быстро двигался к улице. Он не бежал, но шел очень широким шагом, и Кван был вынужден совсем по-детски пуститься трусцой, чтобы не отстать от него.
      Возле тротуара чуть правее проулка в нарушение всех дорожных правил стояла белая "тойота", каких в Гонконге миллион. Незнакомец указал на пассажирскую дверцу.
      - Залезайте.
      Дверь была не заперта. Кван забрался в машину, салон которой напоминал раскаленную жаровню, и опустил стекло. Незнакомец тем временем устроился за рулем. Ключ уже торчал в замке зажигания. Незнакомец запустил мотор и втиснулся в транспортный поток. В этот миг Кван наконец спросил:
      - Откуда вы все знаете?
      Незнакомец улыбнулся, терпеливо и ловко ведя машину по запруженной транспортом улице.
      - Вы - не участник заговора, - ответил он. - Ваше правительство называет вас так, но это неправда.
      - Разумеется, неправда.
      - Я тоже, - сказал незнакомец. - Но если я представлюсь, если поведаю, как узнал о том, что должно было с вами случиться и почему я решил в меру возможностей оказать вам содействие, мы оба превратимся в заговорщиков. А это уже антигосударственная деятельность.
      - Правдоподобная отговорка. Что за...
      - Конечно, отговорка, - незнакомец рассмеялся. - Но вы требовали ответа и получили его.
      - Вы хотите сказать, что другого не будет?
      - Ну, если угодно, вот вам еще один, - сказал незнакомец. - В следующий раз вам может не повезти, и вы попадетесь. Схватив вас, они спросят: "А кто помог тебе улизнуть в прошлый раз?" Мне будет спокойнее, если вы не сможете ответить им.
      - Ну что ж, ладно, - решил Кван. - Это уже не отговорка. Это и впрямь удобно.
      Незнакомец снова расхохотался.
      - Нет, ну какова благодарность!
      Кван почувствовал, что краснеет.
      - Пожалуйста, извините. Я так растерялся. Все произошло в мгновение ока... Разумеется, я благодарен вам. Вы спасли мне жизнь!
      - Употребите ее с толком, - посоветовал незнакомец.
      Они сели на паром и отправились на островок Ламма. Его маленькие домишки поблескивали на солнце. Во время плавания оба вылезли из "тойоты" и подошли к поручням, чтобы подышать прохладным морским воздухом и полюбоваться искристым миром.
      - Вам придется покинуть Гонконг, - сказал незнакомец. - У вас больше нет веских причин оставаться здесь.
      - Ума не приложу, куда податься, - ответил Кван. Похоже, он всецело вверил себя этому человеку, спасшему его от смерти, и предоставил ему планировать свою дальнейшую жизнь. - И понятия не имею, как мне уехать.
      - Думаю, морем. - Незнакомец указал на воду. Из гавани Гонконга как раз выходил здоровенный пассажирский теплоход, похожий на овальный свадебный торт и украшенный американским флагом на корме. - На этих судах служит множество выходцев с Востока. Особенно на камбузе. - Он улыбнулся Квану. Из такого образованного человека, как вы, получится прекрасный мойщик посуды.
      - У меня нет никаких бумаг.
      - А может, кто-то из ваших знакомых знается с каким-нибудь служащим пароходства? - предположил незнакомец.
      - Возможно, те люди, у которых я живу.
      - Меня бы это не удивило. Попытайте счастья, спросите. - Незнакомец снова кивнул на удаляющийся лайнер. - Такие корабли ходят куда угодно. За шесть месяцев они совершают кругосветное плавание. Через Суэц, Средиземное море. Можете сойти на берег в Генуе или Барселоне, а если есть охота, плывите до самой Флориды.
      Кван взглянул на корабль.
      - Америка... - сказал он.
      Аннаниил
      Право слово, не люблю я так делать дела. Неуклюже, с переполохом, со всякими там лжечудесами. Это вроде как ляпы в романе: запертые двери открываются, сигнализация не звонит и так далее.
      Виной всему, конечно же, спешка и Его стремление раз и навсегда навести тут порядок. По большому счету, думается, не страшно, если по ходу дела я еще немножечко усугублю нынешний кавардак. Хотя должен признать, что это самым оскорбительным образом противоречит моему стремлению к совершенству.
      Кроме того, я должен быть уверен, что никто из главных действующих лиц не заметит этих отклонений от законов физики. К счастью, нынешний век отмечен печатью безверия, и чудеса не находят широкого признания. В других местах и в другое время такая топорная работа нипочем не сошла бы мне с рук, но эти времена давно канули в Лету. Сегодня люди предпочитают быть обманутыми или руководствоваться принципом: "Этому должно быть какое-то объяснение". Просто они его еще не нашли.
      И все же меня не оставляет чувство раскаяния. Как жаль, что я призван сейчас, а не в эпоху, которая была бы достойна моих дарований! Но, с другой стороны, я все яснее вижу, почему люди так обрыдли Ему.
      6
      В Сан-Себастьяне они беседовали со священником, который полагал, что земная жизнь не имеет вообще никакой ценности, а боль и страдания призваны лишь обеспечить смертным радость и покой в загробном мире. Он утверждал, что богатеи, которые дурно обращаются с созданиями Господа, после смерти будут жестоко наказаны огнем. А еще с гордостью объявил, что не принадлежит к числу священнослужителей, занимающихся общественной деятельностью.
      Непонятно, думала Мария-Елена, что проку от такого человека моему работодателю, врачу из ВОЗ (Всемирной организации здравоохранения), который считает, что у нас вовсе нет никакой жизни, кроме земной, что боль и страдания следует утолять при первой возможности, не важно, что и когда заболит, а толстосумов, которые дурно обращаются с созданиями Господа, надобно выбрасывать из общества, как больные саженцы с виноградника. Но в Сан-Себастьяне больше никого не было. Врач наезжал в городок дай Бог раз в месяц, отчеты его не имели никакой ценности, и все уже успели это понять. Статистическими данными располагал только отец Томас; он вел учет рождений и смертей, недугов и уродств, злодеяний химических убийц.
      Мария-Елена переводила так точно и бесстрастно, как только могла. Сидевший рядом с ней Джек (доктор Джон Остон из Стокбриджа, Массачусетс, США) нудно и настырно задавал вопросы, заполнял строчки бланков и вносил свои замечания. Писал он густыми черными чернилами мелким иероглифическим почерком, недоступным никакому пониманию. Мария-Елена (Мария-Елена Родригес, уроженка Альта-Кампа, Бразилия, и жительница Рио, а потом - столицы, Бразилиа) переводила сухие вопросы Джека на грубый португальский, затем переводила пофигистские ворчливые ответы священника на английский и стойко соблюдала нейтралитет.
      Это было заметно даже по голосу. Мария-Елена приглушала и обесцвечивала свое глубокое контральто, в нем не слышалось той полнозвучной мощи, которая некогда наполняла огромные концертные залы Сан-Паулу и Рио. Толпы зрителей вскакивали, рукоплескали, обливались слезами, с ревом подхватывали припевы, а она расхаживала по сцене, и ее переполняла любовь к ним. И к себе самой.
      Только вот теперь она отпелась и больше не расхаживала.
      Все трое сидели под сенью высокою дерева возле блеклого глинобитного строения, приютившего церковь, из темного придела которой они вынесли раскладные стулья. Две женщины в черном, пришедшие порознь, шепотом бормотали свои молитвы. Свистящие звуки витали в воздухе, будто призраки змей. Неподалеку на буром поле в тени самолета примостился пилот; он читал фуметти, местные комиксы, проиллюстрированные не рисунками, а постановочными фотографиями. На заднем плане жарилась на солнцепеке деревня. Почти все обитатели сейчас были на фабрике (ее заслоняли бурые холмы), а их дети - в фабричной школе. Школа была единственным благом, сопутствовавшим появлению фабрики, которая принесла сюда еще и ужас, и смерть.
      Отец Томас невозмутимо вспоминал мертворожденных младенцев, детей, появившихся на свет без рук, глаз или мозгов.
      Его рассказ тек по сообщающимся сосудам, через Марию-Елену к Джеку, и звучал совершенно бесстрастно. Мария-Елена размышляла о своих собственных детях, двух мертвых малышах, но эти мысли, равно как и раздумья о собственной судьбе, никак не отражались на ее словах, обращенных к врачу и священнику.
      Интересно, что скажет отец Томас, если она поведает ему о своих тщетных попытках стать матерью, о том, как ее покинул Пако? О том, что, разделяя его убежденность, она тоже считает себя грязной и оскверненной. О том, что Пако умер, не дождавшись разрешения их спора. А вот что он скажет: "Господь посылает тебе испытание, дитя мое. Промысел Его неисповедим. Мы не можем понять Его, мы можем лишь склонить головы пред волей Его и обрести покой в мысли о том, что Небеса видят наши страдания и вознаградят нас за них. На Небесах - наш Бог, наш Спаситель, Его ангелы и святые, и пребывают они в вечной радости. Аминь".
      Наконец Джек заполнил все свои бланки, а отец Томас закончил повествование о многолетних напастях. Все трое поднялись с раскладных стульчиков и потянулись, потом отнесли стульчики обратно в храм, где продолжали шепелявить старухи, никак не желавшие угомониться и замолчать. Когда собеседники снова вышли на солнцепек, отец Томас сказал Марии-Елене:
      - Передайте ему, пожалуйста, что нам не нужна медицина. Нам нужна вера в Господа.
      - Нет, не передам, - ответила Мария-Елена и наконец позволила себе бросить на священника ненавидящий взгляд.
      Святой отец обиженно отступил на шаг и зыркнул на Марию-Елену.
      - В чем там дело? - спросил Джек.
      - Пустяки, - ответила она.
      Сегодня им придали нового летчика, тщедушного доходягу с бурой кожей и лихими усищами. Он увидел, как пассажиры шагают через поле, удаляясь от церкви, поднялся и заулыбался. Вероятно, ему было скучно даже с комиксами. Пилот зашвырнул книжку в кабину, на пассажирское сиденье.
      Джек ухватил Марию-Елену за локоть - под тем предлогом, что сухое растрескавшееся поле изобиловало кочками и ямами и представляло известную трудность для пешехода. Но Мария-Елена знала, что Джеку просто хочется прикоснуться к ней. Они уже четыре месяца работали вместе, и три месяца назад Джек начал решительно и весело ухлестывать за ней - не как по-настоящему влюбленный, а как человек, считающий за лучшее сдерживать свой ухажерский пыл. Такая самозащита только облегчала Марии-Елене жизнь и помогала ей держать Джека на расстоянии, даже не объясняя, что на самом деле она отказывает себе, а не ему. В последние недели ухаживания Джека стали более вялыми, рассеянными, однообразными и приняли форму чуть кокетливых, но в общем-то вполне устраивающих Марию-Елену отношений, которые могли продолжаться все время, пока она работает с Джеком.
      Этот Джон Остон был честным малым. Тридцать семь лет, рослый, крепкий, нескладный. Казалось, его скелет так никогда и не был толком скреплен и до сих пор болтался и корежился в мягком кожухе из плоти. Джек был дотошен, скромен, любил свою работу в ВОЗ, и, кабы Мария-Елена искала мужчину, поиски ее на Джеке и завершились бы. Превосходная партия. Но мужчину она не искала и никогда искать не будет. Да и вообще Джек не совсем свободен.
      Он был женат, но развелся. Далеко на севере, в Соединенных Штатах, проживала его бывшая жена, и Мария-Елена точно знала, что Джек еще любит ее, хотя сам он никогда не согласился бы это признать. Во всяком случае, он до сих пор нуждался в ней, а это одно и то же.
      Джек избегал разговоров о бывшей супруге, которая однажды, когда дочери было три года, собрала вещи, прихватила дочь, покинула Стокбридж, штат Массачусетс, и поперлась через всю Америку в Орегон, только чтобы оказаться подальше от мужа. Мария-Елена не чувствовала эту женщину, не знала, хороший она человек или плохой, сильный или слабый. Вообще ничего не знала. Но все же иногда Марии-Елене казалось, что она понимает причины, побудившие жену покинуть Джека. Настал тот миг, который просто не мог не настать: ей надоело водить его за ручку. Оно и немудрено; самой Марии-Елене удалось без труда загнать ухаживания Джека в угол, где те ныне и загнивали, не суля ей больше никаких опасностей. Но разве жизнь не тускнеет, если ты посвящаешь ее заботам о человеке, который ведет себя как послушный бычок?
      Поскольку кресло рядом с пилотом было гораздо удобнее любого из четырех сидений сзади, Джек и Мария-Елена условились, что будут занимать его по очереди. Один из них садился с пилотом и летел к месту назначения, а второй устраивался в этом кресле на обратном пути. Сегодня Джек первым летел впереди, и теперь ему пришлось подняться по двум подножкам, перелезть через опущенную спинку пилотского кресла и протиснуться назад. Пилот поднял спинку сиденья и помог Марии-Елене забраться в кабину. Скользнув на место пассажира, она сунула комиксы в кармашек под окном.
      Пилот уселся за штурвал и после торопливых приготовлений запустил двигатель. Он развернул самолет, описав круг на ухабистой площадке, протащился до середины поля и снова развернулся против ветра, который еле дул. Поддеревом возле церкви стоял бдительный отец Томас. Возможно, он надеялся, что они отправляются не в Бразилиа, а прямиком к Господу. Пилот начал разбег, и самолет враскачку запрыгал по полю.
      Крылья захлопали, грозя вот-вот отвалиться от фюзеляжа, маленький штурвал в руках пилота затрепетал, будто привязанная к мощному вентилятору ленточка. А потом колеса вдруг оторвались от твердой земли, и самолет сделался грациозным, послушным, едва ли не живым.
      В том борту, возле которого сидела Мария-Елена, не было дверцы, вот почему ей и Джеку приходилось лазить через кресло пилота. Зато нижняя половинка стекла открывалась, и Мария-Елена, толкнув ее локтем, могла посмотреть вниз, на удаляющуюся землю. Только сейчас она впервые заметила, как разрослось кладбище за церковью и какими крошечными были многие из могил. Когда виду грозит вымирание, он все быстрее и быстрее воспроизводит потомство, особенно если убийца нацеливается главным образом на молодняк.
      В кабине стоял шум, и разговаривать было трудно, но можно. Обычно Джек и Мария-Елена почти не общались в воздухе, особенно на обратном пути, после долгих и скучных бесед на двух языках. А вот сегодня, минут через пять после взлета, новый пилот хмуро посмотрел на Марию-Елену и сказал:
      - Почему я вас откуда-то знаю?
      Иногда это еще случалось. Люди продолжали помнить Марию-Елену, звезду эстрады, сиявшую так ярко и так недолго. На сцене она пользовалась только именем Мария-Елена, и зрители на концертах хором скандировали его: "Мария-Елена! Мария-Елена!" Как будто она была великой мастерицей футбола.
      Но эти времена давно прошли. Если теперь кто-нибудь вспоминал или притворялся, будто вспомнил ее, Мария-Елена всячески старалась отбояриться. Что проку ворошить полное боли прошлое? Всем хочется узнать, почему она вдруг взяла и исчезла, когда ее слава росла, пластинки занимали первые места (она даже записала один альбом по-испански), а имя вот-вот должно было прогреметь на весь мир.
      Да разве ж могла она говорить на эту тему? О том, что тело ее скверна, муж с омерзением бежал прочь, а дети мертвы. О том, что она больше не может петь, что в душе ее уже нет музыки. О том, что, стоило ей употребить свой авторитет и громкое имя на настоящее дело, стоило восстать против тех, кто уничтожает Землю и живущих на ней людей, как радио, телевидение и газеты ополчились на нее и заставили замолчать. Рабочие места интересовали общество больше, чем здоровье людей. Кошельки были важнее детей.
      Поэтому, когда пилот предположил, что знает ее, Мария-Елена одарила его мимолетной отпугивающей улыбкой, словно он пытался приударить за ней, и выглянула в окно, чтобы посмотреть на неровную землю, проносившуюся далеко внизу.
      Разговор прервался, но всего на несколько минут. Потом Мария-Елена снова неосторожно взглянула на пилота, и он улыбнулся ей, отчего его лихие усы встопорщились.
      - Не больно-то доброжелательный священник там, внизу, а? - спросил пилот.
      Мария-Елена удивленно воззрилась на него.
      - Вы заметили это, даже сидя возле самолета?
      - Я бы заметил это и с воздуха, - ответил пилот и расхохотался.
      - Он думает, что весь этот позор угоден Господу, - сказала Мария-Елена. - Но почему Господь должен этого желать?
      - Кому выгодно? - молвил пилот, поднимая короткий, будто обрубленный бурый палец, словно передразнивал какого-нибудь занудливого школьного учителя. - Вот главный вопрос. Им-то и надо задаваться всякий раз, когда вы хотите понять, что происходит. Кому выгодна покорность народа? Неужели Богу?
      - Владельцам фабрики, - ответила Мария-Елена.
      - Но не Богу? - похоже, пилот подтрунивал над ней.
      Джек в одиночестве сидел сзади, он не понимал по-португальски, а стало быть, не мог принять участия в разговоре.
      Марии-Елене предстояло выкручиваться своими силами. Она на полном серьезе изрекла:
      - Господь создал нас. Он нас любит. Он не хочет, чтобы мы страдали. Если люди не борются с фабрикой, которая убивает их детей, Бог от этого ничего не выгадывает. Выгадывают только владельцы фабрики.
      - Владельцы, - повторил пилот, которого, кажется, терзали сомнения. - О ком именно вы говорите?
      - Мы все их знаем, - презрительно произнесла Мария-Елена. - Они обретаются в Рио, в домах с видом на океан, и наезжают в Бразилиа со свитой законников, чтобы клятвенно заявить, будто нынче фабрики дают меньше отходов, чем в прошлом году. Меньше, меньше, меньше, все время меньше. Мы предъявляем правдивую статистику, законники кроют лживой.
      - Но ведь эти люди - не истинные владельцы, - ответил пилот. - Разве вы не знаете? Эти люди - всего лишь совет директоров, они только управляют компанией. Настоящие владельцы - акционеры.
      - Все они одним миром мазаны, - заявила Мария-Елена.
      - Не скажите, - по-видимому, этот разговор по какой-то причине забавлял пилота. - Держатели акций никогда не наезжают в Бразилиа и не делают клятвенных заверений. Им ни разу не приходилось никому лгать. Они даже не появляются в Бразилии. Думаете, они дышат этим воздухом? Разве что раз в год, во время карнавала.
      Мария-Елена нахмурилась.
      - Но ведь компания-то бразильская, - возразила она.
      - Здесь только бразильский филиал, о нем вам известно. Но правление компании далеко отсюда, и акционеры живут не в Бразилии.
      - Где же они живут?
      "Я поеду туда, - подумала Мария-Елена. - С фотографиями и цифрами. Почему они не смеют признать свое соучастие в содеянном? Почему им даже не приходится лгать?"
      - Где живут? - пилот посмотрел вниз, на реку цвета меди, вдоль которой им предстояло лететь следующие полчаса. - Одни в Британии, другие - в Германии, Италии, Гватемале, Швейцарии, Кувейте, Японии. Но большинство - в Соединенных Штатах.
      - В Соединенных Штатах?
      - Многонациональная корпорация не несет ответственности ни перед какой страной, - объяснил летчик. - Но зачинщиками затеи были американцы.
      - Они не могли устроить такое в Америке, вот и приехали сюда.
      - Разумеется, - ответил летчик и засмеялся.
      Какое-то время они летели в молчании. Мария-Елена предавалась раздумьям. Разбито столько жизней, в том числе и ее собственная, а она даже никогда не увидит людей, повинных в этом. Тех, кому выгодно. Злодеяния свои они творят здесь, но сами держатся поодаль, и до них не доберешься. Иногда ее обуревали мечты об исправлении несправедливостей, о спасении тех, кто еще не отравлен. Но она даже не предполагала, что мечты эти могут оказаться настолько праздными. Здесь, в Бразилии, ей ничего не добиться, потому что решения принимаются на севере, за несколько тысяч миль отсюда, и принимают их люди, которые никогда тут не бывали и, возможно, даже не осознают последствий своих решений, поскольку ни разу не видели воочию плодов собственных деяний.
      Как же до них добраться? Ведь они в такой дали. Это лишь мечты, еще более сумасбродные, чем лелеемое когда-то желание ворваться в одну мансарду в Рио, из которой открывался роскошный вид на Сахарную Голову, нарушить привычный ход вечеринки и с криком и плачем показать гостям в смокингах и бальных платьях фотографии. Попробовать убедить, объяснить. Теперь даже эта мечта покинет ее, теперь и она не поможет Марии-Елене уснуть по ночам: ведь мужчины в смокингах и женщины в бальных платьях - всего лишь куклы, игрушки, управляемые откуда-то из-за горизонта. Без мечты, без ложной веры в возможность исцеления ей уже никогда не сомкнуть глаз. О чем же мечтать теперь?
      - В США находится штаб-квартира ООН, - сказала она после долгого молчания.
      - Что?
      Мария-Елена повторила свое последнее высказывание, и пилот согласно кивнул.
      - Правильно, в Нью-Йорке. Но что с того?
      - До Нью-Йорка мне не добраться, - ответила она.
      Теперь не добраться. Мария-Елена еще могла бы когда-нибудь попасть туда, но с Марией-Еленой покончено.
      - Почему это? Любой желающий может отправиться в Нью-Йорк.
      - На этом самолете?
      - Нет, не на этом, - признал пилот. - Но ведь есть и другие.
      - Это слишком дорого стоит, - сказала Мария-Елена. - У меня никогда не будет таких денег.
      - Можете выиграть в лотерею.
      Она засмеялась. Горло тотчас начало саднить.
      - И впрямь могла бы. Но в Америке существует иммиграционная квота.
      - Не для гостей с краткосрочными визами.
      - А что там можно сделать, имея краткосрочную визу?
      - Ну тогда спрячьтесь, - предложил пилот. - Станьте незаконным иммигрантом.
      - А что полезного может сделать человек, который скрывается от властей.
      - Ну тогда обратитесь за долговременной визой, - посоветовал летчик. И копите деньги, а сами ждите, пока не попадете в квоту. Или это слишком долго?
      - Да нет, - медленно проговорила Мария-Елена, не зная, разумно ли так раскрываться перед незнакомцем. Но почему-то ей показалось, что он вполне безвреден, и она добавила: - Наверное, мое имя внесено в какие-то списки.
      - Списки?
      - В списки общественных деятелей, - объяснила Мария-Елена. - Несколько лет назад, когда мой муж... Короче, тогда я вступила в целый ряд политических группировок. Они вели весьма бурную деятельность.
      - Били стекла, - догадался летчик и в открытую засмеялся над ней. Раздавали листовки. Пикетировали оперу во время премьер.
      - Тогда это казалось чем-то значительным, - упавшим голосом проговорила Мария-Елена. - Но теперь мое имя занесено в списки.
      - Есть один путь, - сказал пилот. - Тогда все это не будет иметь значения.
      - Какой путь?
      - Ну, если бы вы были замужем за американцем.
      На заднем сиденье Джон Остон клевал носом над своими заполненными бланками. Вдруг вся кабина, казалось, наполнилась им, как будто надулся спасательный плот.
      - Это невозможно, - сказала Мария-Елена.
      Аннаниил
      Так-так, интересно.
      Я имею в виду свое постижение техники. "Людям суждено превратиться в ангелов", - утверждал Александр Поуп, правда, по совершенно другому поводу. В том контексте его высказывание совсем не грешило против истины.
      Вы только посмотрите на все эти громоздкие, неуклюжие, нескладные машины, которыми окружил себя ныне человек. Что они такое, если не средство ценой огромных энергозатрат добиться того же, что мы, ангелы, делаем без труда и вполне естественным путем? Мой первый самолет оказался совсем неповоротливым и не шел ни в какое сравнение с привычным нам способом перемещения по воздуху. А эти автомобили! Взять хотя бы тот, на котором я увез Ли Квана от полицейских после того, как сам же и натравил их на него. Неужели люди видят в этих чудовищах средство передвижения, превосходящее их собственные ноги? Думают, что автомобили помогут им быстрее добраться куда надо? Но куда? И зачем? Какое значение имеет для них такая химера, как время?
      Все вышеперечисленное - сложные и мудреные протезы, которые, по мнению людей, позволят им превратиться в ангелов. Телефоны! Лампы накаливания и плафоны для них! Громадные, пагубные для природы плотины гидроэлектростанций, благодаря которым горят эти лампы! Холодильники! Как же все это тоскливо. Бедные людишки, должно быть, они с радостью сбросили бы с плеч эту тяжкую ношу.
      7
      Напротив тюремных ворот была остановка, но Фрэнку Хилфену не хотелось дожидаться автобуса именно там. Все пассажиры и водители машин, все пассажиры и водитель грядущего автобуса сразу поймут, кто он и что он. На этой остановке в автобус садились исключительно зеки, пусть и бывшие, и их посетители, а одного взгляда на Фрэнка Хилфена и дураку достаточно, чтобы понять: он не из тех, кто навещает ближних.