Наш Современник 2006 #1

      Каждый вариант имел существенные изъяны. Безрезультатное обследование четвертого туннеля окончательно посадило бы батареи в фонаре или прикончило бы запасы газа в зажигалке. Не имело смысла ждать Альберта Ивановича, если он действительно был коллегой Немировского и Кубанского. Стрелка могла указывать в глубь лабиринта, а не на выход из него. “Но все это, — сказал себе Звонарев, — рациональные соображения. Между тем непостижимое исчезновение широкого туннеля носит отнюдь не рациональный характер. Тут мистика какая-то. А коли это мистика, значит, любой знак на моем пути имеет, как в сказке, символическое толкование. Например, может косвенно указывать на выход. Что же я еще такого видел, кроме стрелки? Алтарь в подземном храме, обращенный на восток? Но для этого надо сориентироваться в широком коридоре, а он исчез. Летучих мышей? Может быть, “знак” — направление их полета? Но я слишком мало знаю о повадках этих тварей, чтобы делать такой вывод. Что еще? Колодец? Подземная река? Прикинуть, в какую сторону она текла… Так… Я спустился, лестница осталась слева, колодец был справа… Если стоять спиной к лестнице, река течет справа налево. Туннель со стрелкой находится напротив “закромов родины” — стало быть, идет параллельно течению реки! Но это ты прикинул на глаз, а тут точность нужна, она жизни стоит. Постой, вот доказательство: этот туннель идет под гору, а река течет сверху вниз! Значит, едва ли это направление ведет в глубь лабиринта, оно ведет к берегу!”.
      Сделав такой вывод, Алексей, продрогший в сыром подземелье, решился. Он зажег издыхающий фонарь и быстро пошел по коридору со стрелкой. Дойдя до нее, он выключил фонарь и изучил знак на стене при свете зажигалки. По сравнению с древними следами кирки рядом со стрелкой выбоины были явно свежими. Стало быть, знак мог оставить либо Пепеляев, либо другие “черные археологи”, его коллеги. Через пару минут это предположение подтвердилось. В слабеющем свете фонаре под ногами тускло блеснуло что-то, Звонарев наклонился и поднял жестяную крышечку от бутылки, с фирменным знаком “Инь и Ян” — кружок, разделенный волнистой линией на синий и красный цвета. Здесь пили “пепси-колу”, напиток, появившийся в России всего несколько лет назад! Доказательства, что он выбрал правильное направление, множились.
      Туннель сделал несколько крутых поворотов, и вдруг по глазам Алексея хлестнул сноп света. Он зажмурился, а когда открыл глаза, увидел сияющий прямоугольный проём. Оттуда дышало жаром, словно из топки, там буйствовали красный и желтый цвета. Звонарев с радостным криком бросился к свету. Он чуть не упал, споткнувшись о ступеньки (механически отметил: вполне современные, бетонные). Алексей взбежал по ним — в солнечный день. В ноздри ударил запах шашлычного чада и близкого моря. Аляповатый плакат на столбе напротив выхода жизнерадостно уверял: “Без геморою жiття краще!”.
      Улица кишела курортным людом в шортах и майках. Вдоль тротуара хищно вытянулись длиннотелые иностранные автомобили — никогда Звонарев не видел их столько в одном месте. Здесь же, перед иномарками, у решетки ограждения, развернулся какой-то удивительный блошиный рынок. Сидели на бордюрчике дурно, как огородные пугала, одетые старики, а перед ними на линялых скатёрках, расстеленных прямо на асфальте, лежал всевозможный домашний скарб, явно бывший в употреблении: паяльники, телефонные аппараты, гаечные ключи, отвертки, “тройники”, удлинители, кран-буксы, “гусаки”, старые книги, тельняшки, значки, куклы, оловянные солдатики…
      Щурясь от яркого солнца, обливаясь потом в своей зимней куртке, Алексей ошалело крутил головой по сторонам. Всюду, как в западных фильмах, была иностранная реклама, вывески “Бар”, “Бистро”, “Игральные автоматы”. Особенно поразила его надпись с антисемитским оттенком: “Еврочистка”. Круглая витрина табачного киоска рябила от разнообразия сверхдефицитных импортных пачек. Пока Звонарев понял только, где находится: в начале Московской и в конце Киевской улицы, за много кварталов от музея. Напротив, на Советской площади, был Ялтинский горисполком, но над его башней лениво колыхался не привычный красный, а странный желто-голубой, как шарф на шее у Пепеляева, флаг. Еще больше поразила Алексея вывеска неподалеку от горсовета: “Пункт обмена валют”. Рядом со Звонаревым стояло уже немало зевак, которые с разинутыми ртами смотрели на него, как на Деда Мороза, чудом объявившегося в разгар лета. Он беспомощно оглянулся назад, сообразив, что “черный историк” проделал с ним еще одну иезуитскую каверзу.
      Но за его спиной была сплошная стена.

Станислав Куняев Чёрные розы Гефсиманского сад

а

 

* * *

 
       19 января 1979 г.
 

Здравствуйте, Волк-Волчище, Серый Хвостище, Лапа Когтистая, Пасть Зубастая, Глаза Узкие, Вой — Громкий, Шерсть — Зимняя и пр.!

 
       Пишет Вам подданный лесной муравей (труженик).
       Который поздравляет Вас с Крещеньем (см. праздничный календарь) и пребывает в верности и печали.
       Хочет сказать:
       1) что Вы очень ценный в лесу Волк. Например: если б не Вы, то не только М-дь — весёлая сладкоежка, но даже и лучший лесной, подданный муравей куда меньше понимали бы всё, даже то, что и не прямо касается известных Вам и совершенно лишних (в лесу) зверей;
       2) что ждёт пряника. П. ч. кнут при нём всегда;
       3) что — заслужил. П. ч. лишний зверь Струфиан 1уже совсем разлагается в гробу (дай ему бог здоровья) и скоро пора будет выметать сор из избы в чужие люди…
       4) Однако публиковать подданный муравей не будет, п. ч. не так труслив, как болен, и желает ещё до смерти растащить по шерстинке ещё кого из совершенно лишних…
 
       Ещё он говорит:
       1) что автор “Сказки Гофмана” 2, Лангуста (которая скрылась), не идёт у него из головы. Что этот автор мог скрыться не только потому, что хлопочет насчёт енотского лавра для всей Бочкотары и обучает Плисецкую на Сент-Бёвы, но — может думать, что Мусорный 3проболтался, и, значит, ему, Лангусте, надо не только сказать, что Мусорный — истеричка и гадёныш, но явиться с новым сюжетом про Волчьи зверства, а свежая “Сказка Гофмана” у Лангусты ещё не готова… Муравей ждёт и на всякий случай не распечатывает французские духи, хотя ему бывает любопытно понюхать;
       2) что Волк должен быть осторожен, т. е. умён, как 1000 000 000 муравьев. Или — как 2, подданных, муравья.
 
       Ещё он думает:
       1) если б в его стены входил без троянских стенобитных орудий хотя бы один гвоздь, он повесил бы — для Лангусты — пластиночный конверт с Волчьим портретом. Вот было бы хорошо, думает он.
 
       …Ещё он думает:
       если бы тот заглазный Комментатор был вепс умный, безупречный и полный (и хоть сколько-нибудь похож на муравья), он бы, отвергнув антиенотство, нашёл бы другие слова толкования, а не стал бы кидать никакого Волка из огня да в полымя. Он бы пользовался не политическими, а философскими больше словами… Чтоб никоим образом не походить на Гофмана-старшего…
       П. ч. вепсовский флаг — флаг осторожный, замазанный всякими пёстро-серыми, хоть и легко смывающимися, красками, — и о том знают все труженики-муравьи.
       Мало того: умный вепс вообще ходит гулять без флага! Так себе: мол, никакой флаг… Иду себе и гуляю, никого, мол, не трогаю… Серый вепс!…
 
       Ещё он считает:
       публиковать (произведения) за морем синим есть тщеславие, которое подданный презирает. Сам подданный никогда б не унизился! П. ч. на свете бывает только очень мало произведений всемирно-исторического, можно сказать, значения. Которые, значит, стоит публиковать где угодно.
       Всё ж прочее — жалкое тщеславье, недостойное муравья!
 
       “А ведь это — письмо!” — скажет Волк.
       Нет, — подданный называет это запиской.
       Писем он не пишет, п. ч. устал и спешит, — и это он только, чтобы: “роздых дать трудовому уму”!
       П. ч. муравьиный день Крещенья в том, что:
       подданный работает, лежит, работает, лежит, а чтоб не забыть радость жизни, выпил: капустного и апельсинного соковыжимательного сока. А к ночи выпьет смолы — т. е. облепишного масла.
 
       ( Извещение: п р я н и к и муравей будет, м. б., принимать в день своего трудового Ангела.)
 
       Секрет:
       бывают минутки, так сказать, синкопы, — когда подданный бывает почти гениальный: т. е. как 2 муравья сразу… Но это очень трудно доказать в зимнем лесу!
 
       Ещё:
       подданный не хочет звонить Волку (хотя у него всегда есть что сказать), п. ч. Волк — рычащий и капризный бывает, как малый какой зверь. А у подданного тоже трудная, м. б., жизнь, но он не кричит: чтоб не подумали, что он — не муравей, а инфузория, например… Правда, у подданного нет государевой службы и разных забот. И нет у него вместе с тем в телефоне Кожинова, а по соседству Чучелы 1и, главное, подкожно-попутной мелкой пьяни… Но зато подданный волочет ежедневно невидимую, так сказать, “вепсью мысль”, хотя мысли у вепсов быть, конечно, не может, а может быть только тоска. Вот ее-то, значит, подданный и волочит, запивая капустным соком!
      С праздниковым приветом -
      подданный.
 

* * *

 

Ох, Волчище!…

 
       Чтобы превратить прекрасного подданного муравья в Мусорного-2, довольно оставить его без призора, а главное — довольно ему день провести с Лангустой. (Как вот, например, вчерашний, ангельский, день.)
       Если б этот муравей, т. е. Мсрн-2, был зверь, он бы вылизывал сейчас языком себе лапы, спину, хвост, брюшко, т. е. умывался бы и умывался… Так ему, можно сказать, гнусно.
       1) работать — не хочет;
       2) спать — не может;
       3) ругаться — не с кем;
       4) и главное — сам во всём виноват!
 
       Это совершенно мусорная особенность — обрадоваться красным цветам или зелёным огурцам, французским духам и, извините, водке — и усесться лясы точить с Лангустой.
       Лангуста доказывает, что, мол, всё равно муравья никто, кроме неё, не любит; что Волк — совершенно не любит и не ценит муравья… И подлый Мсрн-2 развешивает не менее чем одно ухо.
       Потом приходят самозванные гости, и все говорят: какой замечательный, какой любимый муравей!… А муравей всё более мусореет.
       Потом Лангуста обещает повезти муравья погулять по снегу и по монастырю.
       Тогда Мсрн-2 развешивает уже и второе ухо, хотя, между прочим, всё понимает. Он очень презирает Лангусту и всё возвращается к вохровским, ворованным в г. Косове 1тулупам, и Лангуста охотно, при гостях, всё начинает сначала. Муравей свирепеет и кричит наконец: — Тоже мне Артюр Рембо! Вы гнуснее всего, что я помню! — И тут Лангуста уже совершенно счастлив: я, грит, так и знал, не могло быть, чтоб Вы не вспомнили А. Рембо!
       Муравей всё понимает — но всё-таки мусореет. И начинает думать так: мол, действительно, жизнь ужасна-ужасна, и подданный так устал, и какая разница — с кем говорить. (Он, подлый, знает, что разница есть, но он делает вид, чтo это неважно.)
       Потом начинается антисемитская тема. Потом — Волчья.
       В связи с антисемитизмом вспоминается муравьиный мемуар про Сельвинского. Правда, Лангуста объявляет, что мемуар — замечательный, замечательный, и начинает кидаться на Волка.
       Потом Лангуста объясняет гостям, как любит этого дерзкого и оскорбительного муравья: “П. ч., — говорит, — разве кто вытерпел то, что я?…”.
       — Это я терплю! — шумит Мсрн-2. — Все эти тулупы…
       И, наконец, Лангуста, с другими гостями, в 2 ч ночи наносит муравью прощальный поцелуй, а потом, по дороге, в своём автомобиле, говорит гостям, что, мол, муравей в лапах Волка, хотя Волк не стоит, мол, муравьиного усика.
       И так проходит ангельский день.
       Ужасно, Волк. Ужасно.
       (А тулупов, м. б., не было? Или — не столько?… Нет, конечно, что-то было!…)
       И совсем не могу работать. Надо стены мыть, отмыть.
       — А всё-таки я имел на Вас влияние, — зудит Лангуста.
       — Да, — говорит Мсрн-2, — огромное. Психическое.
       — Ничего не психическое, а умственное, — требует Лангуста.
       — Ничего не умственное, а психическое, — шумит Мсрн-2. — П. ч. какогоума можно было мне набраться? Я — умнее, я пронзительнее! И вообще только очень умный человек может так ничем не дорожить, даже умом своим!
       — Ну, — грит, — давайте выпьем за Ваше здоровье. А если Вы не верите в тулупы, то я Вам подарю в следующий раз замшевый ковёр.
       — Т. е. Вы продадите его мне, иначе я не поверю.
       — Да, — грит, — продам.
       Все едят киевский торт.
       Потом киевский гость говорит Лангусте:
       — А ведь я где-то Вас видел. На картинках…
       — Да, — грит Лангуста, — меня обычно видят по телевизору.
       Обсуждается вопрос, что мне надо купить телевизор и проигрыватель.
 
       О гнусь, о ужас — Мсрн-2!
       Очень низок.
       (Ничего он Волка не предавал, а — всё равно… Гнусен. Гнусен.)
 
       Конечно, можно найти муравью оправдание: он устал; он работает всё — коту под хвост; его так уныло не желают печатать, и, хотя он не тщеславен, от этого очень трудно жить, извините за выражение… Он устал от всего, больше всего — от себя самого, от своей героической, можно сказать, подданной натуры…
       Но это всё — объяснение, а не извинение. Мсрн-2 следовало, по крайней мере, закончить до конца свой труд:
       “О чём звезда с звездою говорит” , — т. е. про зверя Струфиана.
       Но он вдруг взял и подумал своё: з а ч е м?… Сочинил несколько стишков. И стал полениваться дорисовывать переднюю Струфианину лапу… (И, значит, не заслужил он пряника ещё!)
 
       В политику Мсрн-2 решил не лазать. П. ч. он верит в одно только пораженье.
       Ему грустно думать про политику.
       Лишние звери — до горизонта, одни лишние только и видны.
       Как Волку победить?…
       Ведь, к сожалению, на всё (что бы то ни было) нужно положить не менее чем всю жизнь!
 
       Новое в Лангустиной “человечности”.
       Развозя гостей, не только ругал Волка, но говорил, что, мол, муравей — очень большого таланта муравей и что жизнь у него всю жизнь — очень трудная, “вы, — грит, — и не представляете, какая трудная и ужасная у неё всё-таки жизнь, и нельзя сказать, что она плохо держится!”.
       Что он имел в виду, неизвестно, но гости были растроганы.
       Привязанность Лангусты к Мсрн-2, конечно, страстная, только, наверное, он ждёт, когда и как муравей сдастся и признает себя раздавленным…
       Но этому, скорее всего, не бывать!
       Наоборот, Мсрн-2 отлежится, отмоется и, наверно, опять побредёт побеждать. “Победю!” — как говорит М-дь. Хотя совершенно неизвестно, з а ч е м.
 
       Волк — немец, и, должно быть, у него не бывает такой гнуси на душе, как у замусоревшего подданного.
       Что Волк сентиментален — М-дь неправ.
       Мсрн-2 думает, что Волк твёрд и сух. И очень завидует волку.
 
       В этом “Метрополе” 1есть всё-таки что-то оскорбительное и неприличное.
       И очень трудное: п. ч. было две возможности: вообще “Метрополь” этот не заметитьили наказать…
       Но как наказать, когда некоторых там даже и нельзя наказывать, вепсов то есть?!
       (Но как хорошо всё-таки М-дь сказал о Лангусте: Нече-го-В-Гроб-Класть!)
       В политику Мсрн-2 не лазит, п. ч. он, м. б., экстремист, и у него, м. б., на уме одна фраза: “Все утопить” (Пушк., “Сц. из Фауста”).
 

* * *

 
       16 февраля 1979 г.
 

Волк-Волчище, Серый Хвостище,Стратегище и Рычище!…

 
       Пишет Вам низкий сердцем подданный муравей. Гнусь, тщеславка и капризник.
       (Ничего он так не хочет, как в Турцию. В Ай-Софию. Он хочет видеть Босфор. А главное — город, через который бежали все, кто был Россией… Но Волк не может этого понять, а муравей всё равно не поедет. И Волк говорит: “Зачем мне, — грит, — понимать людей?”. Это только Волк и может сказать! Стратегище!…)
       Ладно, издаст муравей книжку критики. Пусть она будет на Волчьей совести! 1
       Волк думает, что муравей — сапожник. А муравей — м. б., художник!
       Его статьи очень хороши местами и временами. Но Стратегище мог бы помнить, что муравьиная книга должна не только муравью богатство принесть, но енотам — горе. Вот какая это должна быть книга!
       Поэтому, хотя подданный и снесёт через пару месяцев груду чернильной макулатуры в “Вепсятник” 2кунцевский, пусть Волк потом не заставляет издать это всё непременно в 80-м году, а если подданный не успеет, то пусть в 81-м.
       Муравей хочет описать и нарисовать:
       1) про Штопаного Фета 3;
       2) про “ахейских мужей” (про любовную лирику);
       3) переписать Лангусту;
       4) про Блока (и про “Пир во вр. чумы”);
       (Кончится тем, что у подданного будет 30 листов — и он начнёт скулить, что сократить не может.)
 
       Ещё б написать, Волк:
       “Классную даму женской поэзии” (про Кар. Павлову).
 
       Ещё б написать, Волк:
       портрет Ксении Некрасовой.
       Ещё б написать, Волк:
       про кавалера де Грие (всяческой) революции (и т. п.) — Смелякова.
 
       (Вообще муравей обожает строить планы!…)
       Очень бы надо написать: “Литература о литературе”. Это муравьем было очень красиво написано в прошлом году для семинара, но он боится: не печатно. (Это когда все еноты вынуждены были подданному аплодировать за 20 страниц речи против науки.)
       Это очень бы уместно — ближе к началу книги.
       В общем: думает муравей, он думает, Волк!…
 
       (Ещё дело в том, что он слишком устал от слишком большого Струфиана 4.)
 
       Да, чтобы вепсы не выбросили “Призраки силы и вольности”, про Ю. Кузнецова, — п. ч. это важно для всего, и даже — чтоб чуть уравновесить всех Струфианов!
       Начал подданный перечитывать свои 6 листов. Волк не знает: там очень хорошо про “эпоху очарования” в поэзии. Т. е. про начало 60-х гг. Но что-то надо там выбросить… И ведь это надо сделать сейчас: а то потом снова перепечатывать: это ж дорого!…
 
       Затем:
       пусть Стратегище представит себе нестратегического каплю.
       Пусть представит, что подданный — это, например, Лиля Напельбаум (или Юдахин — или кто там у вас, в секции, хуже всех?); и вот, на правах этих, наихудших, он желает издать книжку стихов.
       Вот желает он, как ни гнусно!
       Сами научили!
       Пока еще желает!…
       (И вот почему в пух обиделся вчера подданный: Вы, Волк, сказали: отложить это “на конец жизни”.
       “Откуда он знает, когда у меня конец жизни?” — подумал ржавый муравей — и заплакал.
       “И какой громоздкий получается у меня конец жизни: всё больше вещей откладывается туда”, — подумал он ещё и ещё пуще заплакал. И у него стала неметь и неметь правая задняя лапа.)
       Шлю самый короткий вар-т “Мемуара”. Пусть Волк сам побудет гусельником! Лангусто-мемуаристом!
       И пришлет назад муравью, что напишет.
      Ржавый.
 

* * *

 
       25 февраля 1979 г.
 

Здравствуйте, Старый Серый Волк!

 
       То, что Волчище не воет ямбом и не воет хореем, — пусть Волчищу не печалит. Во-первых, это пройдёт, а, главное, когда выть, так это ещё хуже, чем не выть! 1
 
       Да, муравья надо выдать замуж. (Чтоб не предал белое знамя и тем самым — выжил.)
       Но как уговорить муравья?
       Он сварливый, неуступчивый и скандальный. Нет, его не уговоришь!
       — Старый Волк, давайте устроим какой-нибудь праздник!
       — А то — невозможно, невозможно…
       Купим всё — и устроим праздник!
 
       Муравей перечёл Волчий стишок про коней: нашёл — и перечёл.
       — Очень хороший стишок — про то, как Волк был маленький… 2
       Муравей думает, что Волку надо продать автомобиль и купить коней, лошадей и много овса.
 
       Да, пить с Волком — не грешно. П. ч. это, действительно, значит пить “заодно с правопорядком”!
       Пусть никто не ценит — хочет муравей — Волчью дружбу с муравьем, п. ч. это седая мужская дружба!
       Волк без муравья замшеет, а муравей без Волка станет марсельским грузчиком — и вообще на что он будет похож?
       Вообще женский пол муравья никогда не любил! И муравей так к этому привык, что, может быть, как раз даже пущe бы обиделся, если б этот ничтожный пол его полюбил!… Что ж это значит? — подумал бы он. — Это значит, что я, муравей, — как они?! — И пошёл бы в марсельские грузчики.
       Так что он решил не обижаться!
       И потом: ему жалко Волка. Кто ж с Волком будет играть?
       (Невидимый от земли тварь.)
 

* * *

 
       6 июля 1979 г.
 

Здравствуйте, Волк, Вологодский Волк, Зубами-Щелк!…

 
       Нарочно пишу, п. ч. придет боль скоро — и будет мне на всё наплевать.
       Хочу сказать: если вепсы будут непереборчивы, гнусны, жадны и неблагородны, то плохо их, вепсье, дело!
       Например:
 
       Страстно я презираю Вашего Чупринина!!! Прочла сейчас необъятную его статью про Морица-Макбета, напечатанную, конечно, у Емельяна. Этот Ваш Чупринин отыскал в помойке “ ключевую воду поэзии”, традиции Эсхила, Гесиода, Софокла, Вергилия — и прочих по списку, — а также испытывает “ радостную сладость благодарного понимания” высокой морицыной поэзии.
       Впрочем, пересказать нельзя — словами. (“Огнем, только огнем!”, Волк.)
       Вот сволочь…
       Мало того. Как сообщили мне Емельяновы служки, этот Ваш Чупринин 6 лет тому дочь свою назвал в честь Морица-Макбета — Юнной, и все еноты задрали хвосты, доложив мне об этом.
 
       Вот гнида…
 
       Ну, что в поэзии этот раб понимать не может, — про то знаете и Вы сами.
       Бить шваброй мокрой надобно этого Вашего Чупринина.
 
       Зря Вы считаете, что Волк умнее муравья!
      Ваш Мсрн-2.
 

* * *

 
       7 июля 1979 г.
 
       Ну, Волк, веду бесплодную борьбу — за жизнь. Позвонила вепсу Coxатому 1и говорю, что уж по всем законам советским должен бы он пойти тут навстречу — заключить договор.
       Ахает и обещает “постараться”.
       Ответ мой в дискуссию действительно идет. Жаль мне, что так краток и обкусан он со всех сторон — гранки не нравятся мне.
       И не потому дубинноголовый Емельян 2печатает его, что он — вепс, или что Вы просили, или что у меня настойчивости было много непомерно, а вот почему:
       журнал столь EHOTCКИЙ, что сам Чаковский мог бы поучиться!
       В 6-м, “пушкинском”, N о Пушкине судачит сам Струфиан.
       И вообще — глазам больно читать, ушам — слышать.
       Ну, и в столь енотском журнале просто нельзя, и именно для маскировки енотства, не дать раз в 1,5 — 2 года несколько строк вепсьих. Вот почему доблестный Емельян согласился, изгадив мой текст и измытарив так меня, извините за выражение — инвалида труда!…
       Ищу год стажа. Он-то у меня был, но нет трудовой книжки и не знаю, где, ничего не помню. Вот беда!
       И вот что интересно: этот Ваш Чупринин, Волк, подобно тому, как, расхваливая Струфиана, умилялся струфианьими “думами” в виду “третьего тысячелетья”, — здесь упивается очень енотским морицыным сочиненьем: “моя душа — мой маленький народ, забывший ради песен (!) скотоводство, — и бортничество, пахнущее воском”, и т. д. (Все труды т. е. забывший, ибо — паразит…)
       Надо бить этого енотовидного подхалима!
 

* * *

 
       26 января 1980 г.
 

Дорогой Волк!

 
       Я искренне благодарна Вам за Ваши хлопоты последних дней.
       И я чувствую себя виноватой, что они, такие большие, не увенчались успехом.
       Я очень благодарна.
       Но вместе с тем я, к сожалению, вижу, что мои неудачи вызывают у Вас не столько сочувствие, сколько раздражение.
       Это, конечно, объяснимо — даже и с точки зрения Вашего самолюбия.
       И всё-таки я опасаюсь, Вы ведёте наши отношения к той форме, которую придётся (когда-нибудь — м. б., скоро) выразить словами: “сытый голодному не товарищ”.
 
       (Я подумала об этой поговорке — как она умна и непереставляема в словах. Так, не скажешь: голодный — сытому не товарищ. П. ч. запросто товарищем может быть! Невозможности для него отнюдь нет: ценности в сытости (самой) не видит, а что помочь надо, например, — легко понимает.)
 
       Мне это жаль.
 
       У меня мало самолюбия — я борюсь с ним (давно и всегда), п. ч. оно очень часто такая помеха достоинству, гордости, что и слов нет.
       А Вы носитесь с ним иногда, как с писаной торбой.
       На языке христиан (в коих не числюсь) это недоброе, самолюбивое Ваше добро зовётся безблагодатным.
       (Потому и благодарят за него, обстоятельно обычно благодарят — чтоб компенсировать безблагодатность.)
       Это всё относится к области непростоты, нехудожественности в жизни.
       Я не могу нехудожественности и непростоты, но я устала писать Вам звериные, медвежьи и муравьиные и прочие, естественные, письма, п. ч. с Вами всё трудней играть. Вы, в сущности, не любите или почти не умеете играть…
       Посмотрите на Наровчатова — на это лысое полено. Ну зачем это — быть пухлым Героем Труда?!
       Что Вы всегда забываете мой день рождения и проч., так это, конечно же, не от памяти — это всё от той слякоти, которая называется внутренней культурой. Это, Волк, от души!
       Потому что, хоть вдвоём с Галей, з а п о м н и т ь что-нибудь, наверное, могли бы.
       Тут было и слишком уж много опознавательных примет: хоть бы и та дискуссия, после которой за полночь я сидела у Вас, чтобы Ваш дух поднять или успокоить, и говорила, что вот наступил уже — после полуночи — мой день рождения… И множество раз потом говорила.
       Ну, а Татьянин день теперь даже МГУ организованно празднует.
       Я думаю, всё это надо хотеть не помнить! Надо так относитьсяк людям, чтобы не помнить!
 
       Вряд ли Вы поверите, что и я — достаточно занята. Поскольку кончился год, я подсчитала, что сделано за год. В частности (за 79-й год), я написала 9 авт. л. этой самой “критической прозы” (не считая черновиков, разумеется). И это при том, что с ноября 78-го по август 79-го я непрерывно и сильно, как знаете, болела.
       У меня совсем нет выходных дней — их за год не наберётся и двух недель, даже если включить сюда “дни отчаяния”.
 
       Если ж Вы думаете (вообще), что Вы “скажете в стихах” что-нибудь из того, что не сказали в жизни, так это обыкновенное енотство (чувства и мысли) — будто сам знойный Лангуста лапой ступил! (“Зато, мол, я — “поэт”.)
 
       Я давно опасаюсь думать о том, чтобы писатьо Ваших, Волк, стихах: я боюсь, что найду в них нечто, сильно помрачающее. П. ч. я не знаю, кто, как я, умеет читать тексты, — и удержать своё зрение я, коль начала б, не могу.
       Тут у меня талант настоящий, свободный. Я им не горжусь, п. ч. это большая тяжесть.
       Правда, написать о Вашей прозе я бы могла, пожалуй. Проза вообще не так выдаёт человека, как стихи. Наконец, это — не основной Ваш жанр. Наконец, тут есть повод говорить о ряде безусловных ценностей (Есенин, Блок, Заболоцкий — отчасти) и о ряде безусловных низменностей (отрицательные страницы Вашей книги), — т. е. о чём-то, вне Вас находящемся и, значит, ни мне, ни Вам не “обидном”. Но я почему-то всё это время не сомневаюсь, что Вы постараетесь и тут всё-таки склонить какого-нибудь Чупринина: Вам “не нужно” — по плану Вашей жизни (внешней жизни) моего слова. Хотя бы потому, что оно “неубедительно” для “Державы”…
 
       Каждый из нас хочет этой Державе служить (я разумею, конечно, не струфианье “Царство”).
       Но я думаю, что поэт должен любить её… более сердечной любовью.
       Вы же как будто делаете — по большей части — с т а в к у на неё.
       Это, конечно, честней (и т. д.) любого Струфиана, о чём тут спорить!
       И всё же…
       И всё же…
       Есть тут много и от отделения Державы от человека, чрезмерного, заведомого отделения…
       Я здесь не за разную там “вольность”.
       Но я думаю, что Держава может требовать от человека самопожертвования, но не должна требовать самоунижения от него.