Наш Современник 2006 #1

 
      Эти кручи, и эти поля,
      и грачей сумасшедшая стая,
      и дорога… Ну, словом, земля
      не какая-нибудь, а родная.
 
      Неожиданно сузился мир,
      так внезапно, что я растерялся.
      Неожиданно сузился мир,
      а недавно ещё расширялся.
 
       И вот выбрать узость, решиться на это на фоне прогрессивной надменной планетарности означало не только вспомнить малую родину, как у нас говорят, калужскую приокскую землю, не только Россию, которая русскому поэту всегда дороже всего,- тут уж с нами ничего не сделаешь; вспомнить об узости означало сузить фон и границы самого своего понимания вещей, потому что, как говорил историк Ключевский, есть вещи, понимать которые не должен даже самый умный человек.
 
      Непонятно, как можно покинуть
      эту землю и эту страну,
      душу вытряхнуть, память отринуть,
      всё забыть — и любовь, и войну.
 
      Всё, что было отмечено сердцем,
      ни за что не подвластно уму.
      Кто-то скажет: а Курбский, а Герцен? -
      всё едино я вас не пойму.
 
      Я люблю эту кровную участь,
      от которой сжимается грудь…
 
       Вот так обозначился путь Станислава Куняева в безусловную сторону поэзии. Путь к России, к простоте народного чувства. Это не было легко. И в этом большая его заслуга. Это один из уроков Станислава Куняева, как я это вижу. И я хочу закончить тем, что это была плодотворная участь. И именно погрузившись в неё, он потом обрёл право говорить о народе, который даже и не граничит с нами на карте мира. Я говорю об его интереснейшем и во многом прекрасном цикле “Восточная дуга”. Я прочту из этого цикла только несколько слов.
 
      Тяжёлое Мёртвое море
      пропитано солью насквозь,
      в него палестинское горе
      солёной струёю влилось.
 
      Здесь наземь упала косынка,
      когда, у себя за спиной
      оставив свой дом, палестинка
      застыла, как столп соляной.
 
      Здесь выжжены мирные нивы
      на этом и том берегу,
      И только плакучие ивы
      цветут, как на русском лугу.
 
       Вот и здесь он заговорил не от имени каких-то землян, не с Марсом разговор, а с современным фашизмом, вполне земным. А заговорил он от имени русского луга. Только такие голоса и бывают слышны земле. А закончить я хочу тем, что я ни в коем случае не желала бы Станиславу Куняеву боли, новой боли или продолжения боли. Я не хотела бы ему желать никакой боли сверх той, что и так всегда есть в груди русского поэта. Я не хотела бы желать ему и попросту отстрадать свой путь, потому что это значило бы не выполнить ни одной из задач поэта. Это значило бы попросту уйти от ответственности. Умыть руки. Пусть и слезами, которым, как знаем мы, Москва не верит.
       Считаю, что не следует лелеять пресловутую больную совесть. Любить и нежить её, дабы она никогда не выздоровела. Я считаю, и Куняев прекрасно это показывает в лучших своих стихах, что совесть имеет право быть здоровой, должна уметь быть здоровой. Мы никогда не научимся равнодушию к чужим страданиям.
 
      И новая тяжесть опять
      ложится на русскую совесть, -
 
       писал Станислав Куняев, который прав в этом. Равнодушию мы не научимся. И всё-таки совесть должна уметь быть здоровой, чтобы пособлять также и самому своему носителю в его собственном горе, если таковое случится. Я считаю, что болезнь, нескончаемая болезнь отнюдь не является залогом чистоты. Чистоты совести, я имею в виду. Так считать могут только никогда не болевшие люди. И поэтому я хочу пожелать Станиславу Куняеву здоровья, спокойствия, уверенности в своём пути. В сохранении того высокого здравого смысла, того возвышенно простого взгляда на вещи, утратив который, можно ли остаться, как говорил поэт о своей родине, “последней надеждой земли”.
 

* * *

 
      Казалось бы — после таких слов, растрогавших меня в тот вечер чуть ли не до слёз, ничто не может измениться в наших отношениях в худшую сторону.
      Однако к 1984 году наша странная дружба не выдержала накопившегося недовольства друг другом. Все, казалось бы, мелкие несогласия — литературные, мировоззренческие, а пуще всего её ревнивое отношение к моему окружению (Кожинову, Шкляревскому, Юрию Кузнецову) привели к внешне неожиданному, но давно созревавшему разрыву. Будучи у меня в гостях, Татьяна Михайловна, зная мои беззаветно дружеские чувства к Кожинову, сознательно стала выговаривать мне о нём столь уничижительными, оскорбительными, несправедливыми словами (мол, и первая его жена еврейка, и вторая полукровка, и вообще он “заигрывает с енотами”, и как можно ему верить), что я, вспомнив сопровождавший её всю жизнь “еврейский шлейф” учителей, друзей и подруг (И. Сельвинский, П. Антокольский, С. Липкин, А. Межиров, И. Роднянская, Ю. Ряшенцев, Е. Рейн, подруги, уехавшие в Израиль), — не выдержал, подумал о том, сколько сверхъестественных усилий, начиная с дискуссии “Классика и мы”, я приложил, чтобы вытащить её из этой трясины, — вспылил и распахнул дверь со словами: — Уходите! Вот Бог, а вот порог!
      С каменным лицом она вышла на лестничную площадку, а я, захлопнув дверь, с облегчением почувствовал, какая тяжесть свалилась с моих плеч. Я устал от неё. От её капризов, от её показного смирения, что пуще гордыни, от её постоянного желания руководить моими мыслями и чувствами. — Свободен! — пронеслось в моей голове.
      …Но, к сожалению, это состояние свободы длилось лишь несколько лет, до 1988 или 1989 года, до поры, когда, предощущая все опасности надвигающейся разрухи, наши друзья Лариса Баранова и Дмитрий Ильин упросили меня ради общего патриотического дела помириться с ней (“Волк! Ну не забывайте, все-таки она женщина!”). Я растрогался, извинился за изгнание муравья из своего дома, и относительный мир между нами был восстановлен… Как раз в это время я начинал переговоры с Сергеем Викуловым о том, чтобы заменить его в журнале “Наш современник”, и, может быть, не случайно, что именно в это же время произошло наше перемирие с Глушковой. Именно перемирие, потому что её требования и ультиматумы ко мне уже как к главному редактору начались незамедлительно. В первую очередь Глушкова потребовала, чтобы я ввел её в редколлегию — на что я никак не мог согласиться. Печатать — да, все, что она ни предложит: стихи, статьи, интервью, предисловия к чужим публикациям. Но допустить, чтобы она работала в редколлегии, в коллективе, участвовала в общем деле рядом с Кожиновым, Шафаревичем, Юрием Кузнецовым, Прохановым, Беловым — с любым из которых она могла завести распри, свару, ссору — я-то знал, как она относится к ним! — на это самоубийство я согласиться не мог. Она органически не могла работать в коллективе, в команде, в артели. Она была органически не способна при всех своих достоинствах и талантах к общему делу в роковое время, требующее объединения всех патриотических сил.
      Когда она поняла это — то тут же написала мне письмо.
 
       31 августа 1989 г.
 
       Лишь сейчас дочитала “Русофобию” Шафаревича (в “Кубани”). (А статью в “Нов. мире” прочла внимательно в Москве.)
       Это неправда, что его темой является современный либерализм в СССР как политическое, социально-политическое течение (тем паче — в преломлении его в литературной критике).
       А разоблачение эмигранта Янова, скажем, отнюдь не вбирает в себя “автоматически” разоблачение здешних Кардиных-Латыниных-Овруцких-Лихачёва-Сарнова-Роднянской и проч., тем паче, что некоторые из них имеют здесь, даже у русских, отнюдь не позорную репутацию, равно отличную и от яновской, и от пайпсовской…
 
       Мрачные подозрения, что на самом деле после Викулова меня не станет печатать “Наш современник” 1, укрепились, когда я услышала об идее отдать полжурнала — критику и публицистику — в вотчину полковнику Ильину.
       Он вошёл— с плаца (или из интендантства?) — в литературу публикацией в “ЛГ”, в 1982 году, поносительной рецензии на обемои тогдашние книги стихов (“Выход к морю” и “Разлуки нет”), рецензии, по-фоменковски обсуждавшей, “кто” (“известно, кто…”) стоит у меня за левым плечом, демонстрируя заодно и полное непонимание русской речи.
       Ничего дурного я ему ни тогда, ни после не сделала: давно простила — покуда не развернул он в последние 1,5 года новый виток преследования меня в изд-ве “Современник”.
       Мне было б трудно переступить даже порог журнала, где правит эта подлая, безграмотная дубина, не имеющая на то никакого профессионального права. (Знакомство с генералами, восхищающее Казинцева, не заменяет ни профессиональных литературных, ни моральных качеств.)
       Мне ясен и более общий перспективный расклад.
       Все эти “неоИдашкины” из “плеяды” попытаются превратить Вас в нового, “подрастающего” Бондарева, который ж м у р и т с я с л а д о с т н о, как сметанный кот, от криводушных похвал — и так ли уж не совершает в итоге важных, труднопоправимых ошибок?
       Вас давно уж поставили в н е критики, что была бы негрупповой. Теперь постараются поставить и просто: ВНЕ критики — насколько позволят это коротичи…
       Перечитайте, что в N 9 за 1987 г. писала о Вас Баранова. Мол, “делать жить с кого”? — С Вас, мол, она делает жизнь! Так пишут м е м у а р ы о славном покойнике (который никогда не терял мужества и проч.). И писал-то ведь автор, г о т о в я щ и й- с я: 1) к вступлению в Союз; 2) полученью должностей, квартиры, льгот. (Теперь — руководитна в с е х совещаниях молодых, куда меня руководить не звали НИ РАЗУ) 1.
       (Правда, и я там была названа “духовным учителем”. Увы!)
       (На все “перечни” издательских заслуг “плеяды” отвечаю одним: годами, под крышей ВЛКСМ-ных изданий, все эти Барановы-Рыбасы не делали НИЧЕГО полезного. Ибо: “было н е л ь з я”. В “Современнике” ж “делали”, ибо стало “м о ж н о”. И куда менее делали, делают, чем нужно. И д у ш а т всех, кто не поддаётся в е р б о в к е: в собутыльный клан, в постель, в сообщающиеся сосуды взаимных кормушек!)
 
       Тут выросли, в “плеяде”, свои: Риммы Казаковы, Шупловы и попросту Иуды (как Карпец). Иудушки с паучьими ручками. Идашкины.
 
       Слишком много я сделала иным из “плеяды” добра, чтоб, возвысившись по службе, могли они не “расквитаться”!
 
       Симптом второй:
       Украшение редколлегии громкими именами, чтоб в итоге равноправно-громко соседствовали Шафаревич (Солженицын даже!) 2и… И. И. Стрелкова при паническом недопущении мысли ввести хоть под конец жизни в редколлегию столь добросовестного ко всякой чужой работе (и не менее Ирины Ивановны известного всё ж!) человека, как я, — означает для меня на деле отсутствие какой-либо (авторской) застрахованности даже в рамках журнала “Наш современник”.
       Вы же знаете, что я загнана уже в столь тесный угол, где есть простор разве что для петли!
       (Это не значит, конечно, что я готова перебежать дорогу Ирине Ив. или кому другому. Ей — даже менее, чем кому-либо!)
 
       А пишу Вам всё это с памятью, что б ы л а у Вас, кажется, и другая часть души. В силу которой Вы и клялись 3 года тому, что “больше не будете” — клеветать, что я “выжила из ума” 3.
       Из-за той части Вашей души я и относилась к Вам столько лет честно. И никогда не отступалась в сложных для Вас обстоятельствах. Не считая “м е л о ч ь ю” Ваши, даже далёкие от моей психики, дела.
      Т. Глушкова.
 

* * *

 
       29-30 августа 1989 г.
       Малеевка.
 

Здравствуйте, Волк!

 
       Как мне не повезло, что уходит Викулов. Но я всё-таки не могла не желать Вам этого назначения. Хотя был в душе и страх: что же теперь останется — только журнал “Москва”? но и там — Серёжа 4, и легко ли мне будет…
       После выхода “Лит. России” я еще три дня пробыла дома, и единственныйиз людей, с которыми я общаюсь и кто не сказал по этому поводу мне ни звука (хоть формального, ради вежливости), были Вы 1.
       Вряд ли это по-товарищески.
       Но если учесть, что теперь Вы — главный редактор журнала, о котором в “ЛР” шла речь, — это Ваше молчание говорит, разумеется, о большем.
       Я сначала это всё очень эмоционально лишь переживала (ну, не спала первые три ночи, после, в Малеевке, разболелась: тошнота и рвота до изнеможения, — как обычно, когда оскорбление берёт через край, и единственный способ спастись — заболеть. Но и в самом деле: нормально ли в год тридцатилетия своего литературного стажа, пятидесятилетия — возрастного читать в “русской” газете, как зарвавшийся юнец Фоменко-Бахрах хамски “вздыхает” насчет моих “явно непродуманных (!)” суждений и объявляет мою работу “с у е т о й с у е т”? И притом: это уж 30-е после “Ариадниной нити” поношение — при отсутствии хоть единогоголоса в поддержку! (И притом — 5-е за год печатное шельмование, исходящее из барановско-ильинской “плеяды”!)
       Вам это не знакомо: Вас всегда кто-то, не медля особенно, защищал. (Вот и я нашла место в N 7, чтоб назвать неопровержимымиВаши выкладки об ифлийцах. Не говоря уж о том, что и высмеиваю также и Ваших, в том числе, врагов…)
       Разумеется, это не “соцзаказ”: просто не люблю несправедливость.
       Попытки сказать, что тот, кто остаётся (в лит-ре, обществ. жизни) “в меньшинстве” или даже, как я, в одиночестве, — заведомо неправ (все, мол, “идут в ногу” и т. д.), — были бы жалкими попытками: это в данном случае более, чем неправда… Это только удобно очень — всем, кому неудобная. Истины же при этом не ищут. Большинству русских она так же не нужна, как и их игровым противникам.
       Но ещё важней всё-таки позиция “родного” журнала. Казинцев в пятницу утром влетел в корректорскую, как именинник, — только я принялась переносить правку (не видев ещё газеты). Первым делом он объявил, что “Фоменко, хотя и гад, в чем-то п р а в!” (Мол, действительно, мою статью нельзя дочитать и пр.)
       Он “забыл”, как называл её “гениальной” и как за один вечерпрочёл в апреле обе её части (сделав крохотное замечание к начальным страницам, которое и было мною учтено)!
       Поскольку это — идеально пластичный человек, на службе — тип чеховской “душечки” при всяком главном редакторе, я понимаю, что ныне, весело-браво хамя, он, как ему кажется, “в струе”…
       Моё совершенно добродушное отношение к нему, многократная помощь ему — ни на что повлиять не могут: “душечка” в штанах! А пожалуй, даже серьёзней: эдакий маленький Полоний(из “Гамлета”), у которого облако будет похоже и на верблюда, и на всё, что скажет “принц датский”. (Потом его — через мягкую же портьеру — иногда закалывают, впрочем, шпагой.)
       Мне жаль это говорить: одарённый все же человек. И, пожалуй, какая-то доля ответственности за развитие таких натур лежит на с т а р ш и х…
       Престарелые молодые, о которых в последние 1,5 года я предпочитала не говорить с Вами (в надежде, что догадаетесь сами; от омерзения к грязным сюжетам? — не знаю: с к у ч н о, тошно было говорить!), способны на ОЧЕНЬ МНОГОЕ: на шантаж, на подлог, лжесвидетельствование, клевету — что угодно: каждый — в меру своей бездарности.
       Они делают самую низкую ставку н а В а с. (И отсюда и в этой, фоменковской, мазне подхалимская ложь, вплетение Вашего имени: и так — в каждойих вылазке против меня! 2 года назад все они, дружно, исподтишка, но подробно, бурно хвалили мою книгу и соответствующую главу — за “оздоровительную” критику, “смелость”, “неподкупную правду” и т. п. и, как помните, думаю, — даже доброхотно и страстно мирили меня с Вами. Тогда они делали, видимо, двойную ставку: низкую ставку — и на меня тоже, ещё не веря, что для меня недейственна лесть… Теперь им, захватившим литпосты в редакциях, ясно, помимо прочего, что я — так и останусь ч а с т н ы м лицом. Ибо, заведуй я хоть каким “отделом” и проч., — разве б отважились на “перманентное” хулиганство??? Никогда в жизни! Так бы и лизали оба порога!)
 
       Если Вы этим словам не верите (“не поверите”), я отвечу, что “Лит. Россия”, например, печатая о “блистательном министре Уварове”, “чутко уловившем духовную потребность общества” и проч. (у Фоменки же), тоже не поверила… Кому? Пушкину! Который, помимо знаменитой сатиры, писал (уже именно о министре и президенте АН):
       “УВАРОВ БОЛЬШОЙ ПОДЛЕЦ. Он кричит о моей книге… Его клеврет… преследует меня… Низость до того доходит… Он начал тем, что был б…, потом нянькой (детей Канкрина) и попал в президенты”. И снова: “Кстати об Уварове: это большой негодяй и шарлатан. Как тебе не стыдно гулять публично с таким человеком?” (см. Пушкин, “Дневник 1835 г.)
       А вот “Лит. Россия” — НЕ ПОВЕРИЛА. Даже в скобках не помянула такого, пушкинского, мнения о “сеятеле просвещения”. (“Блистательном”!)
       Ибо — “триада”! “Самодержавие — православие…” И что до Пушкина какому-нибудь барановскому собутыльнику, ВЛКСМисту-монархисту Рыбасу, например! (Не говорю уж о сатире на вора, “Промифея наших дней”, в “Былом и думах”.)
       А что Уваров — у ч а с т н и к убийства Пушкина?… Тоже НЕВАЖНО!
 
       И хотя для меня, пожалуй, большая честь, что “русская” газета обхамила и оскорбила меня в компании с… самим Пушкиным (да кто ж его теперь не оскорбляет, впрочем?!), — за него-то не может не тошнить такого, как я, “п о с л е д н е г о могиканина” в литературной Москве!
 
       Тут насыпались (в Малеевку): Горилла 1, Рассадин, Шмелёв и тьма… Ну, газету, конечно, затаскали, — говорит библиотекарша. И один Коган сказал, что стыдно очень — за всех(левых, правых). А также: что “евреи могут отдохнуть — похоже, Кожинов всерьёз взялся за Вас” (за меня т. е.).
       (Они расшифровывают “нас” так же, как мы — их: кто дирижирует каким действом…)
      Всего Вам доброго. Т. Глушкова
 

* * *

 
      Но Татьяна Михайловна со своей феноменальной способностью ссорить всех со всеми никак не могла отказаться от соблазнительной мысли свести мировоззренческие и литературные счеты с Кожиновым; но не где-нибудь, а только на страницах “Нашего современника”, где он, член редколлегии, главный историк, литературовед, идеолог, где главный редактор — его лучший друг. Я знал, что соблазн этой авантюры просто пожирает как огонь её душу. Ей не было заботы о том, что Вадим в начале 90-х годов, печатая одну за другой свои блестящие, прославившие его имя работы, стал для читателей журнала одним из любимейших авторов; ей не было дела до того, что именно в тяжелейшем 1993 году он, как никто из нас, искал основы нового патриотического мировоззрения… Но чем известней и влиятельней становилось его имя, тем маниакальнее взрастало её желание “разоблачить” Кожинова, “вывести на чистую воду”, развенчать все его, как ей казалось, ложные заслуги.
      Я этой безумной гордыне потакать не мог, и в ответ стал получать такие письма.
 
       20-25 мая 1993 г.
 

Здравствуйте, Стасик!

 
       Ситуация мне видится так:
       1) в последнем своём телефонном разговоре со мной Вы порвали со мной отношения литературные.
       Задним числом выставляя условия к моей, уже готовой, работе, причем условия несправедливые и оскорбительные, Вы ясно в очередной раз показали, какова, в Ваших глазах, “ценность” моих мыслей и трудов. Она — такова, что Вы готовы пожертвовать всей прошлой, сущей и будущей моей литературной работой ради того, чтобы Кожинов не был подвергнут какой-либо критике (“ни слова о Кожинове!”).
       Я понимаю Ваш с Кожиновым страх перед моей аргументацией — страх, побуждающий пойти на всё в плане безнравственности. Но всё-таки трусость лишь объясняет, а не оправдывает душительства тех, кто не трус.
 
       Условия, которые Вы поставили мне, были бы оскорбительны для любоголитератора. Они сводятся к тому, что журнал “Наш современник” позволяет Кожинову сколь угодно оскорблять, клеветать и притом обворовывать другого автора 1, но никогда не позволит этому автору — возразить ни по поводу этих безобразий, ни по существу идиотских “воззрений” Кожинова, давно наносящих вред русскому самосознанию.
       Ибо этот, другой, автор — заведомое НИЧТО перед Кожиновым!
 
       (“Извинения”, к-е Вы приносите мне якобы в N 4, — полностью утаивают существо дела. Да и на это с каким скандалом Вы согласились, хоть и сами с Казинцевым на первых порах предложили это 2.
       Но зато в том же, 4-м, номере из моей анкеты о поэзии снято всё, что там было сказано о “великом” Кожинове!)
 
       Ваш видимый расчет на то, что я — в моих нынешних условиях — “проглочу” что угодно, — т. е. расчет на мои слишком трудные условия, связанные с болезнью, — вызывает реакцию обратную: я на колени не встану — этой радости ничьему самолюбию или самоуправству не доставлю.
       Вы исходите из абсолютногонеуважения ко мне и из самого циничного самовластья. А если вдуматься, ради какого ничтожества, какой человеческой дряни Вы пускаетесь во все тяжкие, то возникает вопрос: кто же — Вы?
       Отказом публиковать моё совместное письмо с К. Мяло 3Вы бросили мне ещё один — более чем излишний уже — вызов.
       Вы понуждаете меня к поступкам, от которых, при постоянных провокациях, человеку живому воздержаться трудно;
 
       2) то обстоятельство, что после последнего телефонного разговора (три — не меньше — недели тому) Вы прекратили звонить и как-либо интересоваться мною, показывает, что Вы порвали со мной и личные отношения. (И даже Галя повела себя с несвойственной ей невежливостью.)
       Вряд ли это похоже на чувства дружеские. И особенно выразительно выглядит это, поскольку нынешнее моё положение не похоже на то, что было при нашей ссоре лет 10 назад.
       За 4 месяца, которые я дома, Вы отказали мне во всех просьбах насчет личной помощи. Хотя совсем не всегда действительно сломана была 4машина. Разумеется, это удобнее — вообще исключить возможность просьб.
 
       Мне не раз казалось, что если бы не Серёжа, Вы, возможно, нисколько б и не участвовали в моей болезни: он умеет кричать, трясти за ворот, требовать… А главное: он человек приблизительно равного с Вами социального статуса и, следовательно, для Вас — человек, в отличие от таких социальных “низов”, как я. Это моё обстоятельство, как и отсутствие за мною каких-либо “структур”, объясняет тяжелую специфику Вашего поведения — во всём (вплоть до коллизии с Кожиновым).
       К этой специфике нелегко привыкнуть человеку другого, неноменклатурного, воспитания. И поэтому мои “срывы”, бывшие кое-когда, можно понять.
 
       Теперь, конечно, легче. Я — дома. Просто — третий год взаперти. Но тут уж и вовсе можно было не навещать (хоть и в 3-х шагах от редакции), и, конечно, машине Василия Васильевича положено “ломаться” уже бесперебойно…
 
       Наверное, этот круг внутренней недоброты — неучастливости — разумнее и впрямь разорвать, — и я не осуждаю Вас за эту честность.
 
       За всем тем я, конечно, очень благодарна Вам за помощь, хлопоты во время больничных моих мытарств. П. ч., конечно же, было б ещё хуже, чем было: тут нет слов. И в этом, определённом, смысле, разумеется, — не до жиру! Благодарна — действительно (и молилась за Вас, как умела), и только, может быть, не так слепо благодарна, как сама бы хотела (чтобы просто не на что было “закрывать глаза”).
       И мешает ещё вот что: не могу понять этого спорта или этой психики: унижать, оскорблять, третировать и изматывать человека; потом, если он помирает, — помочь; а когда ему станет лучше — все начинать сначала!…
 
       Когда я говорю: “начинать сначала”, — я имею в виду, что очень уж Вы не любите моей работы. Никакой. И мало кто (может, и просто — никто) в моей жизни был таким неустанным душителем моей работы, как Вы, — главный редактор. Это ад — как вспомнишь историю моих публикаций у Вас. Каким измором пытались взять меня, начиная ещё с публикации К. Леонтьева. Ведь даже о ней не постыдились сказать, что она переносится с 8-го на 7-й номер, п. ч. 8-й — начинает подписную кампанию, “а для подписчиков Ваш Леонтьев не нужен” (это Ваши, “золотые”, слова). Для подписчиков “не нужно” было и анонсировать моё имя (хоть бы раз — за все годы): я ведь знаю, как вычёркивалось оно с обложки, если предлагал отдел, — и все это знают! А как мариновали и врали об “устарелости” якобы моей беседы с Дорошенко, переписывали и располовинили её — п. ч. мы “защищали социализм”! История же публикации “Хищной власти меньшинства” вообще привела к тому, что я “переходила на ногах” — к Вашим ильиным — уже абсолютный разгар самой страшной болезни. Ведь был миллиард замечаний, вранья, перекидок из N в N!… Т а к не мучили и не унижали меня нигде — как “под Вашим крылом”, — и не стыдно было ни Вам, ни холуям Вашим с Кожиновым смотреть в моё чёрное уже лицо, и не видели Вы, что только нечеловеческая воля позволяла мне каждый день снова идти в эту проклятую редакцию, чтоб каждый день принимать новый гнусный сюрприз.
       Чего я только не наслышалась о моей “ненужности”, “неправоте”, “неуместности”!
       Неужели Вы думаете, что всё это можно забыть? Что обстановка постоянного недоброжелательства, криводушия, обманов и травли — не помогла мне “дойти до ручки” физически? Я вспоминаю всё это как потрясающую безжалостность, вопиющую несправедливость.
       Или Вы можете доказать, что я заслуживала именно такого редакционного отношения?
       А если я уж так “не нужна” подписчикам, как твердите Вы по сей день, то зачем же бы Вам было звонить мне, например, из Новосибирска и Ленинграда, прося, чтобы я приехала хоть на 1 вечер, п. ч. “публика требует”? (Вряд ли хоть раз она так требовала Вашего Кожинова!)
       А что печатали мои стихи — и не стыдитесь сегодня попрекать меня этим, — утешьтесь: уж не больше печатали, чем беспомощные вирши Н. Карташевой. Не больше, чем Мирошниченко. Не считая уж членов редколлегии.
       Я не дам в Ваш журнал больше ни одной строчки.
 
       И сообразите: я не затем выживала в последние 2 года, чтобы Вы (вместо того, чтобы, как любой нормальный человек, радоваться, что я смогла наконец — конечно, временно — опять приняться за работу) затевали новые глумления надо мной как писателем. Снова — затыкали мне рот. Позволяя притом подонку Кожинову и обкрадывать меня, и печатно клеветать на меня.
       Я не дам Вам ни одной строчки. И не буду жалеть об этом, п. ч. журнал Вы провалили. Он жив только ИМЕНЕМ СВОИМ (“Наш современник”), только прошлою славой. Мне одной, да ещё столь бесправной в этом журнале, всё равно не спасти его ни от просионизма, ни от прогитлеризма.
       Я прочла в юбилейном N “Дня” Ваши стихи (подборку). И мне пришло в голову простое: да имеете ли Вы сегодня литературное право— судить о какой-либо моей работе?
       Ведь теперь, полагаю, журналу потребуется мат, чтоб потрафить распаду “сегодняшнего дня”? Потоки сквернословия? Или шуточки про “Сёму Липкина”, который никогда не мог быть для Вас “Сёмой” (это — не Яша Козловский). Шуточки про партбилет?… Стыдно! Очень стыдно, дорогой Волк!
      Желаю Вам всего доброго! Т. Глушкова.
 
      Интересно то, что за несколько месяцев до этого яростного письма я получил от Т. Глушковой книгу её стихотворений с подписью, которая ничуть не предвещала окончательного разрыва:
 
       “Дорогому Волку от бессмертного Муравья с благодарностью, не выразимой “здешними словами”.
      Т. Глушкова. 2 янв. 1993 г.
 
      В издании книги я действительно помогал “бессмертному муравью”…
 

* * *

 
      Мой ответ Т. Глушковой.
 
       30 мая 1993 г.
 

Таня!

 
       Прочитал Ваше письмо от 20-25 мая. Мог бы ответить по каждому пункту, но нет ни времени, ни желания. Всю жизнь удивляюсь одному: почему Вы, будучи уверены, что я не люблю и не понимаю ни Вас, ни Ваших стихов, ни Ваших статей, будучи Вашим гонителем и недоброжелателем, в роковые или просто трудные для Вас минуты жизни (ночная встреча с Межировым, война с Юнной Мориц, разрыв с Хатюшиным) всегда обращаетесь за участием и помощью ко мне? Почему не оставите меня в покое? Я “не имею права судить о Ваших литературных трудах”, я “погубил журнал” (видимо, потому что печатал Вас, Кургиняна, Шафаревича, Бородая, Мяло, иных по несколько раз в год). Ну, печатайтесь тогда у Л. Бородина, у Э. Сафонова. Что тянет Вас только в “Наш современник”? К своему “гонителю”? Одному я рад, что “христианское помрачение”, которое постигло Вас в разгар Вашей болезни, прошло, судя по тону Вашего письма. А значит, Вы выздоравливаете и становитесь такой, какой были всегда. Я рад, что Вы нашли новую опору в лице Кургиняна. Но, смотрите, он неврастеник, и его терпения хватит ненадолго. Тогда Вы снова возвратитесь к Волку, и я снова понесу свой крест. А пока, слава Тебе Господи, хоть на какое-то время я отдохну от Вас.
      До свидания. Станислав.
 

* * *

 
      Но не такой была она человек, чтобы отступиться от своей “пламенной страсти”. Началась эра бесконечных статей и интервью Глушковой, разоблачающих Кожинова, Распутина, Шафаревича, Бородина и “Наш современник” в целом. В “Молодой гвардии” — подряд пять номеров за год (1995 г.) с продолжением, общий объем 12-14 листов, целая книга. Защищая Вадима, я опубликовал в “Литературной России” статью “Блеск и нищета кожиноведки”, и в ответ тут же в очередном номере “Молодой гвардии” (N 6, 1995 г.) прочитал о себе, что я “адвокат измены”, “партрасстрига”, “державопевец”, “лжекоммунист”, “стихотворец”, у которого стихи “сухие” и “холодные”, а “таланты”, “на деле не существующие”.