Особый отдел (№1) - Охотник за головами

2. Было ли изнасилование? Сделан ли вертикальный разрез на горле во время соития? Может быть, сексуальный маньяк?

3. Быть может, Грабовски и женщина из Северного Ванкувера были проститутками, убитыми маньяком-клиентом. Но с Портмэн это исключено. Может, дело в наркотиках?

4. А что насчет Джона Линкольна Харди (он же Хорек)?

5. Связь с Нью-Орлеаном?

Деклерк опять встал, подошел к стене и начал изучать бумаги.

Хелен Грабовски, известная также как Патриция Энн Палитти, американская наркоманка – проститутка из Нью-Орлеана. Доктор Сингх установил, что ее тело пробыло в реке Фрэзер около недели. Как раз перед этим ее задержали за хранение наркотиков неподалеку от "Рук лунного света". Ее отпустили рано утром, и с тех пор ее никто не видел. Родейл опросил всю уличную шушеру, но ничего толком не узнал. По всем данным, Грабовски пробыла в Ванкувере не больше трех-четырех дней.

Несколько коллег-проституток опознали ее, и одна из них опознала Джона Линкольна Харди на плохом фото, присланном из Нью-Орлеана.

По данным полиции Луизианы, Грабовски в январе 1980 г. сбежала из дому в Топике, штат Канзас. Тогда она была свежей, круглолицей сельской девушкой. В апреле того же года ее арестовали в Нью-Орлеане, когда она пыталась украсть еду в ресторане. Она раскаялась и была отпущена. Ее вместе с Джоном Линкольном Харди подозревали в участии в преступном бизнесе. Тогда к суду привлекли четырех проституток и сутенеров, но ни Грабовски, ни Харди в их число не попали. С тех времен и остались фото Грабовски и снимок Харди плохого качества, сделанный скрытой камерой.

Из всего этого группе поимки Охотника остались одни лишь вопросы.

Чем связаны эти убийства? И если их совершил Харди, то зачем ему было напяливать на себя маску маньяка? Да и в городе он находился всего несколько дней. Правда, это мог быть не первый его визит.

Проще было предположить, что Грабовски убил клиент. Но как же Джоанна Портмэн?

Суперинтендант бросил взгляд на последние фотографии на стене. Над снимком "поляроида" он вчера прикрепил фото, присланные полицией Нью-Орлеана из Ванкувера. На них не оставалось уже и следа канзасской круглолицей невинности – только измученная женщина, высушенная наркотиками и развратом. Рядом красовался ее сутенер – негр с тонкой полоской усов и могучими плечами, начинающимися, казалось, прямо от затылка.

* * *

В 7.55 Деклерк был готов перейти к убийству Портмэн с его жуткими подробностями.

Здесь в центре стены висела фотография выпускницы католической школы медсестер – черные волосы и большие бархатные глаза. Она напомнила Деклерку его первую жену Кейт в молодости, и он поспешно отвел глаза.

Рассвет снаружи уже искупал город в расплавленной меди. Каждое из стеклянных окон больницы св. Винсента зажглось маленьким солнцем.

– Вы меня искали? – спросил голос сзади.

– Разве? – суперинтендант оглянулся.

– Да, – ответил голос. – Кто-то брал мою шляпу, и я подумал, что это вы. Потом ее положили на место, но другой стороной. Показывает, что человек, который ее взял, находился в раздумье.

– А-а. Вы, должно быть, сам великий Шерлок Авакумович, – сказал Деклерк с улыбкой. – Я много слышал о вас.

– Здравствуй, Роберт. Мы давно не виделись. Хочешь позавтракать? Я угощаю.

– Договорились, – сказал суперинтендант и тут заметил то, чего не видел раньше. Авакумович осматривал стены – та, что касалось убийства Портмэн, была как раз справа от двери, – Деклерк вдруг понял, чем связаны три преступления. Завязав в уме узелок на память, он вернулся к Авакумовичу.

Но от русского было не так-то просто что-то скрыть.

– Что тебя сейчас так удивило, Роберт?

Поколебавшись, Деклерк обвел рукой фотографии трех жертв:

– Ты ничего не замечаешь?

Русский думал всего несколько секунд:

– Да. У них у всех длинные черные волосы.

* * *

Прошлое Джозефа Авакумовича было необычным.

Родители его были колхозниками на Украине и погибли во время броска немцев к Сталинграду, когда мальчику было четырнадцать. Авакумович попал в интернат и прославился блестящими успехами. К началу 60-х он имел четыре ученых степени и был ведущим в Советском Союзе специалистом по судебной медицине. Даже в те времена его методы использовались на Западе.

В 1963 г. Москва послала его в Восточный Берлин. Незадолго до того, как президент Кеннеди, к восторгу западных немцев, объявил себя берлинцем, полиция восточной части столкнулась с серией жестоких гомосексуальных убийств. Каждый раз немца средних лет находили изнасилованным и задушенным, с руками, связанными за спиной. У пятой жертвы в кулаке оказалась зажата советская солдатская пуговица. Чтобы предотвратить бунт, был срочно вызван Авакумович; за несколько минут до его прибытия обнаружили еще один труп.

Через четырнадцать часов русский ученый отыскал убийцу. В этом ему помогла веревка.

Первые пять трупов нашли в помещениях, но шестой, таким же образом изнасилованный и задушенный, был повешен в окне пятого этажа. Изучив веревку, Авакумович отыскал на ней мельчайшие частицы краски и определил, что краска с автомобиля. После двух часов хроматографии он узнал марку машины и год выпуска – "Фольксваген" 1943-го.

Еще через два часа подняли документы регистрации машин. После советских бомбардировок машин прежних годов выпуска осталось не так много. Через полтора часа убийца был арестован. Он оказался немцем, и русские тут же объявили его агентом ЦРУ. Он так и не дожил до суда, и Авакумович не смог развернуть свою блестящую цепь доказательств. Агент умер от сердечного приступа во время допроса, но успел выдать КГБ сеть из семнадцати человек.

Через несколько дней все семнадцать были расстреляны, а Авакумовича наградили в Москве орденом Ленина "за большие заслуги перед партией и советским народом".

На другой день он бежал в Западный Берлин.

* * *

После перехода на Запад Авакумовича долго "разрабатывали" в Лондоне – как британская разведка, так и ЦРУ. После этого он получил солидные подъемные и выбрал для жительства Канаду. Он говорил, что эта страна напоминает ему украинские степи времен его детства. "Та же Россия, только без русских", – добавлял он.

Через два дня после того, как Авакумович ступил на канадскую землю в Калгари, Альберта, КККП предложила ему неограниченный доступ к лабораторным исследованиям. С этого момента Джозеф Авакумович поступил на службу Ее Величества и через пять лет получил канадское гражданство.

Впервые Авакумович и Деклерк работали вместе в Монреале в 1965-м. Как-то вечером, укачивая на коленях малютку Джейн, Деклерк спросил Авакумовича, почему тот выбрал Запад.

Они сидели вчетвером – Роберт, Кейт, Джозеф и Джейн, – у трещавшего камина, а снаружи большими белыми хлопьями падал снег. Старик Зима уже стучался в двери своим ледяным сапожищем.

– Видите ли, – сказал русский чуть смущенно, – причина наполовину в политике, наполовину в науке.

Он отпил коньяку из бокала, который держал в своих больших руках.

– С политикой все просто. Я никогда не состоял в партии и не верил в эту систему, хотя она была добра ко мне. Только взглянув на Восточную Германию; я понял, что должен уйти. Терять мне было нечего, кроме ордена Ленина, – он улыбнулся засыпавшей Джейн.

– Но была и более тонкая причина, – Авакумович перевел взгляд с девочки прямо в глаза Деклерку – в институте нас знакомили со всеми классическими случаями убийств на Западе. Нам питались внушить, что это разоблачает упадок буржуазного общества. Но мне сразу показалось, что убийцами двигало одно лишь желание убивать. У немцев есть для этого специальный термин – Iustmord^[26]. В Советском Союзе таких людей я не видел. Очевидно, все, в ком жил этот инстинкт, давно были выявлены и исчезли в КГБ. Остались только жалкие убийцы-неудачники, которых общество сохраняло, как редкий вид.

Джейн заснула на руках отца. Русский посмотрел на свет сквозь бокал и залпом допил свой коньяк.

– Поэтому я и ушел на Запад. Здесь их осталось еще много.

* * *

8.25

Джозеф Авакумович был очень здоровым человеком с ногами 45-го размера и грудью, похожей на старый добротный пивной бочонок. Как и большинство подобных людей, он бессознательно сутулился, словно пытаясь сжаться до уровня окружающих. Роберт Деклерк не видел его лет двенадцать, но русский мало изменился. Его волосы, такие же белые, были зачесаны коком. Серые глаза блестели за толстыми стеклами очков. На его больших руках по-прежнему не было колец, кроме одного, которое он снял с пальца отца, умиравшего в русском снегу. И он все еще носил шляпу.

Это был "стетсон": чуть выцветший и залоснившийся, более уместный где-нибудь в Техасе или в шкафу Джона Траволты. На ленточке, спускавшейся под подбородок, можно было прочитать "Далласские ковбои".

Они сидели вдвоем в кафетерии на перекрестке Кэмби и Кинг-Эдвард, в нескольких кварталах от штаба. Оба заказали яичницу с ветчиной и тостами и черный кофе. Шляпа лежала посередине стола.

– Это та же шляпа, что была в 70-м? – спросил суперинтендант.

– Конечно.

Деклерк покачал головой.

– Не понимаю.

– Чего? Шляпы или надписи?

– И того, и другого.

Русский усмехнулся:

– Ты не интересовался психологией иммигрантов? Когда они селятся где-нибудь, зная, что никогда не вернутся на родину, у них происходит реакция отторжения. Все кругом чужие, и они боятся, что никогда не смогут к этому привыкнуть. В 64-м, когда я приехал в Калгари, ковбойская мода была в разгаре. Везде устраивались родео, и все расхаживали в шляпах, вмещающих по десять галлонов. Вот и я купил "стетсон" и сразу затерялся в толпе. А когда мода прошла, я уже привык.

Официантка принесла им еще кофе и, уходя, оглянулась на шляпу. Потом, подняв брови, поглядела на Деклерка.

– Вашей лошади не нужен овес? – спросила она с улыбкой.

Русский улыбнулся в ответ.

– Ну, а надпись?

– В России все играют в шахматы. Меня научили этой игре в пять лет. А здесь шахматистов мало, зато все играют в футбол. В обеих играх победа основана на стратегии, но в футболе важна еще и команда. Моя команда – "Далласские ковбои". Если кто-то разделяет мое пристрастие, он заговаривает со мной. Так что надпись, как и сама шляпа, помогают мне заводить друзей.

Деклерк допросил в жизни слишком многих людей, чтобы не понимать, что главное – не слова, а тон и манера говорить. Слишком долгие объяснения обычно выдают неуверенность.

"Я думаю, что ты очень одинок, Джозеф, – подумал суперинтендант. – Та же шляпа, и тот же страх, что ты здесь чужой. Я все понимаю".

– Не думаю, что можно совсем отказаться от своих корней, – сказал он. – Я пытался сделать то же, когда покинул Квебек. После того, что случилось с Джейн и Кейт, я хотел убежать, но не смог. Прошло уже двенадцать лет, но прошлое возвращалось ко мне каждый день. Оно будет мучить меня до самой смерти. Все, что я смог – взять свои корни с собой и перетащить их сюда. Поэтому я и решил вернуться на работу. Жизнь слишком коротка. Знаешь, что это значит?

Авакумович кивнул, избегая смотреть ему в глаза.

– Иногда я сомневаюсь в том, что я жив. Иногда мне кажется, что жизнь – это бесконечная игра в шахматы, и я только и жду мата.

– Тогда добро пожаловать на побережье, – сказал Деклерк. – Отсюда не сбежишь. Ты можешь только вернуться назад или утопиться в море. Выбор небогатый.

Они немного помолчали, думая каждый о своем. Наконец Авакумович пожал плечами и сказал:

– Шартран говорил, что ты отказался работать без меня. Я сказал, чтобы он оформил тебе вызов.

– Как в старые добрые времена.

– Как в старые добрые времена, – повторил полицейский.

– И мы отметим поимку этого типа?

– Обязательно. Я познакомлю тебя с Женевьевой.

– Тогда хватит лить слезы. Пора за работу. Я правда очень рад, что ты вернулся, и что мы опять вместе.

– Я тоже. Будем работать.

Они расплатились и вышли на Кэмби-стрит. Октябрьский рассвет вставал над парком слева от них, освещая мокрую траву и залегшие в тени островки снега. Неподалеку дети играли в снежки.

– Вчера я получил из Оттавы специальный инфракрасный аппарат, – сказал Авакумович. – Всю ночь просидел над конвертом, который прислали в "Сан". Он умница, Роберт. Никаких отпечатков – ни на бумаге, ни на конверте, кроме как сотрудников газеты. Я сделал анализ клея, думал найти слюну, соответствующую какому-то типу крови – ничего. Похоже, он смачивал конверт водой. Как будто знал, что мы будем проводить такой анализ. Печатали на портативном "Коммодоре", сделанном в Торонто. Буква С западает, но вряд ли это нам сильно поможет.

Когда они вошли в штаб, солнце еще светило, на западе уже заклубились грозовые тучи.

* * *

8.55

Если Деклерк ничего не нашел в делах Хелен Грабовски и женщины из Северного Ванкувера, то с Джоанной Портмэн были другие проблемы. Ее дело уже было толщиной в три дюйма, а ведь убийство случилось всего два дня назад. Макдугалл и Родейл работали явно больше часов, чем содержалось в сутках. Их бригада уже допросила сотню людей: докторов и медсестер больницы св. Павла, водителей автобуса, на котором ездила убитая, ее домохозяйку и всех соседей в домах между автобусной остановкой и домом, до которого она так и не дошла. Никто ничего не видел.

Детективы уже отправились в Риджайну, где родилась Джоанна, и допросили ее мать, ее школьных подруг и штат больницы Серых сестер, где она училась. Все говорили о ней как о милой, добросердечной девушке, глубоко верующей и любящей людей. Друзей мужского пола у нее не было.

Деклерк снова и снова перелистывал дело Портмэн. Все доказывало, что Макдугалл – настоящий профессионал, и суперинтендант пытался побороть чувство неловкости. Деклерк думал о том, что главным в истории КККП всегда была нравственность. Самая большая сила Конной полиции – ее укорененность в традициях. Ведь она вышла из британской армии, а кто ценит традиции больше британцев? Именно такой была главная мысль первой книги Деклерка: пока сотрудники Конной передают друг другу знания и опыт, пока они работают одной командой, традиции будут жить. Он фактически занял место Макдугалла, поставив под вопрос нормы поведения в команде, и теперь хотел как-то отличить сержанта. Судя по делу Портмэн, для этого были все основания.

На стене Деклерка материалы по делу Портмэн группировались вокруг выпускной фотографии медсестры. Слева висел снимок ее тела на тотемном столбе духа-акулы. Справа – несколько снимков территории вокруг Музея человека с воздуха. Фото верхних позвонков обнаруживало те же следы, что и на других трупах. Картину завершали акты вскрытия и различных экспертиз.

Деклерк сел за стол и начал обдумывать дело. Во-первых, хотя команда Макдугалла не нашла вокруг столбов никаких следов – к сожалению, земля там была усыпана гравием, – на камнях были обнаружены вдавленности, оставленные человеком, тащившим тело. Следы вели к асфальтированной стоянке рядом с музеем, но никаких следов шин там обнаружить не удалось.

Во-вторых, судя по результатам вскрытия, к моменту нахождения тела Джоанны Портмэн, она была мертва уже как минимум восемнадцать часов. На теле было много крови, но вся она давно загустела и свернулась. Странно, что убийца собрал кровь и затем вылил ее на прибитое к столбу тело. Все эти факты, сложенные вместе, беспокоили Деклерка. Ему показалось, что Охотник не хотел, чтобы тело в Северном Ванкувере было найдено – ведь он закопал его в уединенном месте и прикрыл ветками. Так и утопленницу могло вынести в море, и никто бы ее не хватился. Что же заставило убийцу изменить почерк? Ведь он убил Портмэн, с большим риском доставил труп к университету и с еще большим риском прибил его к тотемному столбу. А потом еще облил его припасенной заранее кровью.

Был ли этот жуткий акт своего рода манифестом? Быть может, обнаружение двух жертв пробудило в убийце извращенное желание славы?

И не попытается ли он как можно скорее совершить следующее убийство, еще более жестокое и изощренное? Деклерк был почти уверен в этом.

Занимало его и еще несколько вещей.

Тело Грабовски нашли у подножия скал, на которых стоит университет. Тело Портмэн – в самом университете. Может быть, убийца как-то связан с этим учреждением? Студент или преподаватель?

Вскрытие Джоанны Портмэн выявило у нее, как и у двух других жертв, вертикальный разрез на горле. Вдобавок экспертиза подтвердила наличие во влагалище убитой небольшого количества спермы. Деклерк помнил, что у нее не было ухажеров; один из сослуживцев даже обозвал ее "недотрогой". По опыту он знал, что обычно сперма не остается в женских половых органах больше тридцати шести часов, хотя это зависит от множества дополнительных факторов: величины семяизвержения, состояния здоровья женщины и того, находилась ли она после сношения в покое или двигалась. Через двадцать четыре часа движение сперматозоидов в организме прекращается. Сперма, найденная во влагалище Джоанны Портмэн, была неподвижной, что показывало время совокупления между двадцатью четырьмя и тридцатью шестью часами до вскрытия. Хотя само по себе присутствие семени не говорит об изнасиловании, патологоанатом обнаружил на половых губах и влагалище синяки и ушибы. Вывод был однозначным: сексуальное нападение.

Деклерк взял лист бумаги и записал:

1. Сексуальный психотик или психопат?

2. Выбор жертвы – только ли по внешности?

3. Испытывает ли он сексуальное наслаждение от убийства?

4. Не бесплоден ли он? (неподвижная сперма).

5. Не вызваны ли убийства невозможностью нормальных отношений с женщинами? Б. м. память о них его возбуждает?

6. Или он патологически ненавидит женщин?

7. А может, это лишь прикрывает его особую ненависть к одной из жертв?

«Как это узнать?» – подумал он, но записывать не стал.

* * *

Оставался тотемный столб.

Зимой 1973 – 74-го Сан-Франциско был потрясен серией убийств, совершенных "Зеброй". Так назвали группу черных мусульман-фанатиков, которые напали на двадцать белых и убили четверых из них. За несколько лет до того в Лос-Анджелесе "семья" Чарльза Мэнсона зверски убила семерых человек в надежде приблизить светопреставление. Потом был преподобный Джим Джонс^[27]. И, конечно, всегда оставался ку-клукс-клан.

Все время возникали новые культы.

Тотемный столб беспокоил Деклерка.

Убийца пошел на риск, чтобы сделать какое-то заявление. Может быть, это просто жажда внимания, а тотемный столб – случайное средство для привлечения этого внимания. Или, может, столб – часть самого заявления?

Больше всего, однако, Деклерка беспокоила поза тела. Можно было просто прибить труп к столбу, но Охотник зачем-то поднял его на высоту пятнадцати футов и поместил так, что резная маска духа оказалась на месте лица. В этом мог быть свой смысл.

Трудно жить на Тихоокеанском побережье и не иметь хоть каких-то знаний об индейских тотемах. Что до суперинтенданта, то он знал об этом больше многих.

Джоанну Портмэн прибили к столбу, некогда установленному на могиле вождя, покровителем которого был дух-акула.

Такой опытный полицейский, как Деклерк, не мог упустить ни одного из возможных мотивов. Самая на первый взгляд незначительная деталь могла многое рассказать о преступнике, который вовсе не был обязан руководствоваться простой логикой. Таких историй полно у каждого полицейского. В конце концов Дэвида Берковица побудил к убийству говорящий пес его соседки.

Деклерк никогда не слышал о существовании у индейцев культа наподобие "Зебры", но разве в последние годы движение индейцев за свои права не набирало силу.

"В Соединенных Штатах, – размышлял он, – большинство черных лидеров обращались к корням, к истории своего народа. И почему-то брали оттуда самые воинственные традиции – вспомним "черных пантер". То же и с женским движением. Это ведь здесь "Женская пожарная бригада" жгла магазины, торговавшие порнографией. Почему бы и индейцам не обратиться к прошлому и не отыскать там какую-нибудь гадость? Это вполне в духе времени".

Его глаза устремились на фото Джоанны Портмэн, распятой на тотемном столбе.

"Ладно, – подумал он. – Надо рассуждать по порядку. Мы имеем тотемный столб. Многие племена ставили его на могилах. Что еще? У квакиютлей^[28] был обычай обрезать волосы родственникам покойного.

Нет, это здесь ни при чем. Она же не родственник, а жертва. И у индейцев не было культа отрубленных голов.

Кроме...

Кроме одного исключения. Хаматса!

Через несколько секунд он снимал трубку.

* * *

9.36

Телефон ответил только после десятого звонка.

– Алло.

– Доброе утро. Я тебя не разбудил?

– Non, je suis tout juste de la douche. Attends un moment^[29].

Деклерк стал ждать. Он представил обнаженное тело жены, ее мокрые каштановые волосы и брызги воды на полу. В его воображении зазвучала музыка – концерт для флейты и арфы Моцарта. Женевьева часто играла его по утрам.

– Вот и я, – услышал он наконец.

– Слушай, у меня появилась одна дикая теория. Хочу узнать твое мнение.

– Я слушаю.

Когда он закончил, на другом конце трубки воцарилась тишина. Потом его жена медленно сказала:

– Так ты никогда не слышал о культе смерти у индейцев?

– Ничего конкретного.

– Значит, ты основывался только на "Зебре"?

– Да, и на других подобных случаях.

– Тогда перескажи мне эту историю.

– Ладно. Значит, так, в апреле 1975-го четверых мусульман в Сан-Франциско обвинили в том, что они входят в группу под названием "Ангелы ада", которая ставит целью разжечь расовую войну путем организации убийств белых. По показаниям главного свидетеля, двое из обвиняемых просили его в тюрьме Сан-Квентин научить их боевым искусствам, чтобы убивать белых. Методика убийств была простая – беспорядочная стрельба на улицах или разрубание жертвы ножом или мачете. Особым шиком у них считалось обезглавливание или обезображивание убитых. Первой жертвой "Зебры" стала женщина.

– А откуда взялось слово "Зебра"? – спросила Женевьева.

– По делу проходила рок-группа с таким названием.

– Значит, это что-то вроде Зодиака?

– Похоже, но того так и не поймали. Того или тех.

– Но если речь идет о культе, то их должно быть много.

– Необязательно. Убийца-одиночка может считать себя членом группы, даже если она существует только в его воображении. Зодиак посылал полиции письма с астрологическими символами, в которых утверждал, что возродится в раю, а все, кого он убил, будут ему служить.

– Похоже на культ Джима Джонса.

– Именно. Так что ты об этом думаешь?

Женевьева снова замолчала, потом сказала:

– Конечно, тотемный столб может иметь значение, и среди индейцев вполне может появиться радикальная группа. Но, по-моему, каннибализм – это уже чересчур.

– Может быть. Но ведь был прецедент в виде Хаматсы. Все зависит от того, насколько убийца сумасшедший.

– У нас вроде была книга об этом?

– Да. В шкафу, на нижней полке.

– А название?

– «История потлача»^[30].

– Подожди, я принесу.

Деклерк услышал стук трубки и удаляющиеся шаги Женевьевы. Несколько минут он сидел с закрытыми глазами, воображая себя дома. Должно быть, она сейчас в одном из четырех халатов, и он слегка распахнут, открывая ее стройные гладкие ноги.

За много лет он так и не привык до конца к этому зрелищу. В каком-то смысле Женевьева была не меньшей актрисой, чем Кейт.

При мысли о Кейт он сразу вспомнил кладбище, продутое осенним ветром, и, вздрогнув, открыл глаза. В первые годы второго брака Деклерка всегда охватывало чувство вины, когда он вспоминал о прежней семье. Не проходило и часа без мыслей о Кейт или Джейн. Особенно о том, как Джейн сидела у него на коленях. Он часто вспоминал, как впервые встретил Кейт в Нью-Йорке – в ноябре, перед самым Днем Благодарения.

Он был тогда в Штатах на стажировке. Коллега из отдела убийств, зная, что сержант-канадец любит театр, предложил ему билет на Бродвей. Давали "Росмерсхольм" Генриха Ибсена, и Кейт играла главную роль.

Даже сейчас Деклерк помнил дрожь, охватившую его тогда. Ни до, ни после он не испытывал такого чувства. Он чувствовал себя донельзя глупо, сидя в полном зале и изнемогая от любви к женщине, которую видел впервые в жизни.

"Чего ты боишься? – подумал он. – Зайди за сцену и познакомься с ней. В худшем случае тебя выставят. Но если ты этого не сделаешь, то никогда себе не простишь. Господи Боже, какая актриса!"

У входа за кулисы его остановил охранник.

– Куда вас несет, дружище? – спросил он дружелюбно.

– Я хочу пройти за сцену.

– А пропуск у вас есть?

– Нет.

– Тогда вы не пройдете.

Деклерк колебался всего секунду. Потом полез в карман и достал служебное удостоверение.

– Надеюсь, этого пропуска вам достаточно? – он доверительно склонился к уху охранника. – И не поднимайте шума.

Его пропустили.

"Что значит маленький обман перед большим чувством?" – думал он, пробираясь по коридорам. Его удостоверение не имело силы на территории США, и каждую минуту его могли разоблачить и выставить вон. Обливаясь потом, он спешил вперед, спрашивал у кого-то дорогу и наконец постучал в дверь. Внезапно он обнаружил, что у него нет слов.

– Если войдете, пеняйте на себя, – раздался голос из-за двери. – Я не одета.

И вот сейчас, двадцать пять лет спустя, он сидит здесь и воображает другую неодетую женщину.

"Как все повторяется, – подумал Деклерк. – Дженни, почему не повторилась ты?"

Каждый день суперинтендант убеждал себя, что нельзя столько времени проводить в прошлом. Что случилось, то случилось, такова жизнь. Или судьба. Или Бог знает что. Хорошие времена были, они кончились, но будут другие.

«Ты счастливчик, Роберт, и перестань плакаться. Мало кому выпадает любовь хоть раз в жизни, а тебе повезло уже дважды. Другой на твоем месте возносил бы хвалы Господу за Женевьеву. Что же ты все пытаешься собрать осколки?»

Но тут же ему вспомнилась беззубая улыбка Джейн. Он никогда не видел Кейт такой счастливой, как в день рождения ребенка. Да и сам никогда не был так счастлив. Он стоял в палате монреальской больницы и смотрел на бледную жену со спутанными волосами, баюкавшую новорожденного ребенка. Его переполняли гордость и еще какое-то чувство, похожее на восторг. Наверное, это была любовь.

Он вспоминал это много лет спустя, сидя зимним вечером перед догорающим камином. Тогда Женевьева присела рядом с ним.

– У тебя такой несчастный вид, дорогой. Что случилось?

– Я просто думаю.

– О Кейт или о Джейн?

– О Кейт и Джейн, – он продолжал смотреть в огонь.

– Это была не твоя вина, Роберт. Помни про это, пожалуйста. Мне так жаль иногда, что я ничем не могу тебе помочь.

Деклерк поднял на нее глаза, полные затаенной печали:

– Ты можешь, Дженни, и делаешь это. Каждый день, каждую минуту. Не знаю, что бы я делал без тебя. Я люблю тебя и нуждаюсь в тебе, но все равно чувствую вину.

– Но за что? За их смерть? За то, что ты не умер с ними? Роберт, не будь так жесток к себе. Ты ни в чем не виноват!

– Нет, Дженни. Если бы я не был полицейским, ничего бы не случилось.

– Если бы ты не был полицейским, ты никогда не зашел бы за сцену и не познакомился бы с ней. А если бы ты не познакомился с ней, у тебя бы никогда не было ребенка и той радости, которую он тебе доставил. Может быть, это длилось недолго, но без этого было бы еще хуже. Я это знаю, Роберт, и ты это знаешь. Кроме того, если бы ты не стал полицейским, мы бы с тобой тоже не познакомились. И где бы я была тогда?

– Ты была бы с человеком, который не думает все время о прошлом.

– Я не была бы с тобой, любимый. И это главное, – и она тихо, очень тихо, прошептала. – Я бы все отдала, чтобы подарить тебе другого ребенка.

– Я знаю, – сказал он и обнял ее.

Они долго сидели, обнявшись и глядя на пляшущие в камине искорки – белые, оранжевые, красные.

– Дженни, – сказал он наконец. – Тебе так тяжело.

– Я знаю все, о чем ты думаешь, cheri. Ты думаешь, что пользуешься моей молодостью; что у меня впереди была целая жизнь, и я еще пожалею, что не взяла от нее все. Ты думаешь, что должен, чтобы мне не было так тяжело, забыть Кейт и Джейн. Я права?

Она погладила его по лицу.

– Поверь, Роберт, я рада, что ты о них вспоминаешь. Видишь ли, я никогда не встречала человека, полностью довольного отношениями с другим человеком. Все хотят найти в браке что-то удивительное, непохожее ни на что. А потом приходит разочарование, и люди ищут другое – в сексе или хотя бы просто в общении. Даже если они остаются вместе, они недовольны.

– Ну, мне кажется, я другой.

– Мне повезло с моим возрастом. В наше время для женщин открыты все возможности – работа, свобода общения, самооценка. Мне всегда везло на мужчин, но в глубине души я знала, что мне нужен только один из них. И это ты, Роберт. Я хочу тебя.

Слегка улыбаясь, она встала и, не говоря больше ни слова, медленно начала расстегивать блузку. Он навсегда запомнил ее, освещенную затухающим огнем камина, чуть выгнувшуюся назад мягким кошачьим движением.

«Дженни, я ослепну, глядя на тебя», – успел подумать он тогда, проваливаясь в бездонный колодец страсти.

– Похоже, я нашла, о чем ты говоришь, – сказала нынешняя Женевьева, взяв трубку. – Ритуал Хаматса. Ты слушаешь?

Роберт Деклерк раскрыл блокнот.

– Лет сто двадцать назад каннибализм был обычной практикой у квакиютлей. Впервые его описали двое путешественников – Хант и Моффат. По их словам, иногда в жертву Хаматса приносили рабов, а иногда они требовали мяса своих соплеменников. Они пользовались привилегиями внутри племени, в число которых входило и людоедство. Возле Принс-Руперта Хант и Моффат видели, как один квакиютль застрелил беглого раба. Тут же туда сошлись индейцы, включая Хаматса, и принялись отрезать от еще трепещущего тела куски мяса и скармливать их по старшинству членам людоедской касты. В память об этом случае на прибрежной скале была вырезана маска Басбакуаланушиваэ – Того-кто-первым-съел-человека-в-устье-реки. Это бог-людоед, живший, по преданию, высоко в Скалистых горах, где из трубы его дома день и ночь шел кроваво-красный дым. Тут еще целый список похожих рассказов. Когда исследователи говорили с Хаматса, то обнаружили, что зубы у них сгнили – их специально заостряли, чтобы легче было грызть человеческое мясо.