Трудное время

      - Что вы тут сидите?
      Рязанов подбирает свои локти.
      - Какая скука!
      - А вы бы музыкой занялись.
      - Какой вздор! Разве музыка поможет?
      - Ну, книжку почитайте!
      - Все это не то вы говорите.
      - Чего же вам нужно?
      - Сама не знаю. Мне как-то все это... Грустно мне очень.
      Рязанов ничего не отвечает.
      - Понимаете, - скороговоркой продолжает она,  - я знаю, что все это никуда не годится, что нужно что-то такое делать, поскорей, поскорей... Ну, может быть, не удастся... Страдание... Что же такое? Это ничего... По крайней мере знаешь, за что. А то что это такое? Я хочу жить. Что же Вы молчите?
      - Что же мне прикажете говорить?
      - Скажите что-нибудь!
      - Да разве на это можно отвечать сколько-нибудь основательно: Вы сами посудите!
      - Да вы хоть так, неосновательно отвечайте!
      - Что же толку-то будет?
      - Все толк, толк...
      - Странная вы женщина! Да ведь сами же вы его добиваетесь.
      - Ну, да, да. Разумеется. Не слушайте меня. Я сама не знаю, что говорю. Прощайте!
      Вечер. На террасе сидит Марья Николавна и приготовляет чай; Рязанов на другом конце просматривает только что привезенные газеты. Входит Щетинин, бросает на них небрежный взгляд, стоит несколько минут на средине террасы, зевает и говорит:
      - Однако вечера-то прохладнее стали. Сыро, я думаю, гулять.
      Молчание.
      - Не наливай мне чаю: я не хочу, - говорит он жене.
      Она молча отодвигает его стакан в сторону.
      - А вы хотите? - спрашивает она Рязанова.
      - Что-с? - очнувшись, спрашивает он.
      - Чаю хотите?
      - Хочу.
      Он подходит к столу и, всматриваясь в Щетинина, подвигает себе стул.
      Щетинин задумчиво стучит по столу пальцами.
      - Ну, что в газетах? - спрашивает он, не глядя на Рязанова.
      - Да ничего особенного; по части внутренних дел все хорошо: усмирение идет успешно 1, крестьяне освобождаются, банки учреждаются, земские собрания собираются. Ну, а в европейской политике небольшое замешательство вышло по случаю того, что Наполеон опять имел с Бисмарком дружеское шептание 2.
      Марья Николавна улыбается; Щетинин сидит, опершись на руку щекою, и смотрит на лепешки; потом берет одну из них, разламывает и говорит:
      - Как этот Степан стал скверно лепешки печь, - просто ни на что не похоже, точно деревянные.
      На это никто ничего не отвечает.
      - Маша, ты хоть бы сказала ему, что ли.
      - Ты бы сам сказал.
      Щетинин, не поворачивая головы, а подняв только брови и скосив глаза, долго смотрит на жену; она очень внимательно пьет чай.
      - О-охо-хо, - насильно зевает Щетинин. - Когда же это мы в лес-то соберемся? - опять заговаривает он немного погодя.
      - Собирались, собирались, так и не собрались. Вот и Иван Павлыч с женою тоже хотели с нами.
      - Что за лес? - вполголоса замечает Марья Николавна.
      - Нет; оно бы хорошо, знаешь, съездить эдак чаю напиться, отдохнуть. А? Как ты думаешь, Рязанов?
      - Да, ничего.
      - Ну, вот видишь! Вот и он тоже согласен, Маша!
      - Что?
      - И он с нами поедет!
      - Ну, и пусть его едет. Мне-то какое дело?
      - Да ведь ты прежде сама это любила.
      - Прежде!..
      - Нет; я думал... Одним словом... Черт знает, ужасно как-то здесь... Душно, - внезапно сдергивая с себя галстух, говорит Щетинин и встает из-за стола.
      - Вот осень придет, - рассуждает он сам с собою, стоя уже на другом конце террасы и глядя в сад,  - здесь еще нужно акаций подсадить, а то пусто как-то оно... выходит. Опять эти мужики проклятые, - раздражительно произносит он, заметив подходящих к крыльцу мужиков, - когда они меня оставят в покое? - говорит он, хватаясь за голову, и уходит.
      На террасе опять наступает молчание. Рязанов, прочитав письмо, рассматривает конверт.
      - Что вы рассматриваете? - спрашивает его Марья Николавна.
      - Печать смотрю. Скверный какой нынче сургуч стали делать 3.
      - А что?
      - Да не держится.
      - Послушайте: сколько стоит дорога отсюда до Петербурга?
      - Это смотря по тому как ехать.
      - Ну, самый дешевый способ?
      - Рублей пятьдесят.
      - Только-то! Это ничего.
      - Уже Вы не собираетесь ли?
      - Н-не знаю. А что?
      - Ничего...
      Марья Николавна пристально всматривается в него.
      - А что бы Вы сказали, если бы я поехала?
      - Ничего бы не сказал. Я не знаю, зачем бы вы поехали.
      - Не знаете?
      - Не знаю.
      - Гм.
      Марья Николавна придает своему лицу небрежное выражение, встает из-за стола и, напевая что-то, подходит к перилам террасы; долго стоит, опершись обеими руками, и, прищурясь, всматривается в картину, широко раскинувшуюся позади сада: на синие озера, подернутые вечерним туманом, на лиловатые кучи столпившихся на западе облаков и бледное, мало-помалу холодеющее небо... В саду наступила уже тихая, росистая ночь, и на дворе совсем тихо; только слышно, как во флигеле Иван Степаныч играет на скрипке "Коль славен наш..."
      - Любили вы когда-нибудь прежде? - вдруг оборачиваясь к Рязанову, спрашивает Марья Николавна.
      - Нет.
      Она долго и недоверчиво смотрит ему в лицо.
      - Отчего?..
      - Некого было.
      Она медленно поворачивается к нему спиною и, нагнувшись лицом к перилам, почти шепотом спрашивает:
      - А теперь?..
      - Н-н...
      - Хоть бы ужинать, что ли, - неожиданно входя в двери, говорит Щетинин.
      Воскресенье. Утром, после обедни, пришел батюшка и принес Марье Николавне просвирку. Подали завтрак.
      - В церковь что редко жалуете? - спросил ее батюшка.
      - Не хотите ли водочки? - спросила она батюшку.
      Он на это ничего не сказал, только крякнул и, засучив правый рукав, потянулся к графину.
      - Жарко, батюшка, - ответил Щетинин.
      - Тепло-с, - ответил он, намазывая масло.
      Щетинин ходил по комнате; Марья Николавна сидела за столом и рассеянно крошила хлеб.
      Выпив рюмку, батюшка откусил кусок хлеба и, поглядев на следы своих зубов, оставшиеся на масле, спросил:
      - А этот, как его? Господин... студент... Все еще здесь проживает?
      - Здесь, - глухо ответил Щетинин и сейчас же спросил батюшку: - Как дела ваши?
      - Что дела-с? Дела худы.
      - Что такое?
      - С коровой своей никак не соображусь: молока не дает, и так надо думать, что лишится она молока совсем. Да и попадья что-то не тово - животом все жалуется.
      - Это нехорошо, - заметил Щетинин и опять пошел ходить из угла в угол.
      - Утомился, - сказал батюшка, усаживаясь за стол. - О боже мой! День-то жаркий, да и сверх того проповедь сказывал.
      - Какую проповедь? - с участием спросил Щетинин, очевидно думая о другом.
      - Так, небольшое слово сказал. Да и слово-то, признаться, давно уж оно завалялось у меня; старое слово, от тестя покойника досталось мне. Ну, все-таки, как бы то ни было. Нельзя. Строгости эти пошли...
      - О чем же слово-то? - спросила Марья Николавна.
      - О любомудрии-с.
      - О чем?
      - О любомудрии, сударыня, - отчетливо повторил батюшка.
      - Это что же такое? Это значит, если кто любит мудрить, что ли? улыбаясь, спросила она.
      - Н-да-с; мудрить, - тоже улыбаясь, ответил батюшка. - Сами знаете, какое ныне время. Мне вон онамедни в городе кафедральный протопоп сказывал, - преосвященный 4 его призывал, - уж он, говорит, уж он, говорит, мне пел, пел; ежели, говорит, да чуть что услышу, в порошок истолку, сгниешь в дьячках, говорит; так я, говорит протопоп, - Вы как думаете? - насилу ушел; дверей-то, говорит, не найду. Не найду дверей, и шабаш. Спасибо, служка указал. Так вот оно какое дело. Гордость-то нас до чего доводит, заключил батюшка, обращаясь к Щетинину.
      - Да, - заметил Щетинин.
      - Не хотите ли еще? - спросила его Марья Николавна, указывая на графин.
      Батюшка посмотрел на него испытующим взглядом.
      - Гм. Да как вам сказать? Оно точно что... С горя нешто? Ха, ха, ха!
      Батюшка выпил.
      - Да; строго, строго нынче насчет этих порядков, - говорил он, нюхая корку. - Фф! Строго.
      - Без строгости нельзя, - проходя мимо стола, рассеянно сказал Щетинин.
      Батюшка обернулся.
      - Хорошо вам говорить, Александр Васильич, нельзя. А я вот вам скажу теперь наше дело.
      Щетинин остановился.
      - Благочинный 5?
      - Да. Вы как об нем полагаете?
      - Так что же?
      - А то же-с, что в старые годы, например, книги представлять, метрики там эти, - гусь, ну, много, много, ежели я ему поросенка сволоку, полтинник денег. И еще как довольны-то были! А теперь поди сунься-ка я к нему с поросенком-то, - осрамит. "Что ты, скажет, к писарю, что ли, пришел?" Бутылку рому, да фунт чаю, да сверх того три целковых деньгами. Глядишь, они, метрики-то эти, в шесть целковых тебе и влетят, как одна копеечка. Верно. Вот что-с. Новые порядки. А попу теперь ежели еще рюмку выпить, вдруг заговорил батюшка, переменяя тон,  - то это будет в самую препорцию. Чего-с?
      - На здоровье, - сказала Марья Николавна.
      Батюшка налил рюмку и, поглядев в нее на свет, спросил:
      - Дворянская?
      - Дворянская, - ответил Щетинин.
      - Пронзительная, шут ее возьми, - заметил батюшка, покачав головой, потом выпил и с решимостию отодвинул от себя графин.
      - Ну ее к богу!
      Щетинин все ходил по комнате, по-видимому чем-то сильно озабоченный, и почти не обращал внимания на то, что вокруг него происходит. Он время от времени останавливался, рассеянно смотрел в окно, ерошил себе волосы с затылка, говорил сам себе "да" и опять принимался ходить. Марья Николавна равнодушно следила за ним глазами и вообще имела скучающий вид; батюшка замолчал, начал вздыхать и вдруг собрался уходить. В то же время вошел Рязанов. Марья Николавна оживилась и предложила ему идти провожать батюшку. Рязанов согласился. Марья Николавна взяла зонтик, но сейчас же его бросила и торопливо повязала себе на голову носовой платок. Пошли.
      Сходя с лестницы, батюшка покосился на Рязанова, потом на Марью Николавну и, вздохнув, сказал: "Грехи!".
      Едва успели они отойти от крыльца, как Марья Николавна, поравнявшись с Рязановым, начала его спрашивать:
      - Где же вы вчера целый день пропадали? Что же я вас не видала?
      - Марья Николавна! - крикнул сзади батюшка.
      Она оглянулась. Батюшка прищурил один глаз и, подняв палец кверху, сказал:
      - Не доверяйтесь ему - обманет.
      Она улыбнулась и опять заговорила с Рязановым.
      - А я вчера вас все в саду искала.
      Они вышли на улицу.
      - Поведения худого, - рассуждал батюшка, идя позади их. - Так и запишем: весьма худого. Гордость, тщеславие, презорство 6, самомнение, злопомнение... Не хорошо...
      Марья Николавна шла, не обращая внимания.
      - Господин Рязанов!
      Рязанов оглянулся.
      - Квоускве тандем, Катилина 7... Доколе же, однако... По-латыни знаешь? А? Как небось не знать. Пациенция ностра... утор, абутор, абути испытывать, искушать. Худо, брат, садись! А вы, барыня, тово... Вы меня извините!
      - Что вы тут городите, - сказал Рязанов, отставая от Марьи Николавны.
      - Сшь!
      Батюшка взял Рязанова под руку и подморгнул ему на Марью Николавну.
      - Не пожелай 8!.. Понятно? Парень ты, я вижу, хороший, а ведешь себя неисправно. А ты будь поскромней! С чужого коня, знаешь? - середь грязи долой. Согрешил, ну, и кончено дело. Тaците! 9  Сшь. И прииде Самсон в Газу 10, и нечего тут разговаривать.
      - И шли бы Вы лучше спать, - сказал Рязанов.
      - И пойду. Захмелел... Что ж с меня взять, с пьяного попа? Мы люди неученые.
      - Прощайте, батюшка, - сказала Марья Николавна, останавливаясь у церкви.
      - Прощайте, сударыня! Вы меня извините, бога ради. А тебе... - батюшка обратился к Рязанову, -тебе не простится. Мне все простится, а тебе нет. Вовек не простится. Нельзя. Никак невозможно простить, потому этого презорства в тебе много. Вот что. Адью!
      Батюшка сделал ручкой и запер за собой калитку.
      Расставшись с батюшкою, они долго шли рядом и оба молчали.
      Тропинка, по которой они шли, вывела их к мельнице. Запертая по случаю праздника, вода глухо шумела внизу, пробираясь сквозь щели затвора; в пруде полоскались утки. Перебравшись через плотину, они очутились по ту сторону реки, на песчаном берегу, в кустарнике. Высоко стоящее солнце жарко палило широкие заливные луга, усеянные зелеными кочками, и темные, подернутые зеленою плесенью воды; сквозь прозрачно-волнующийся воздух четко виднелся противоположный гористый берег, густо заросший мелким лесом и залитый ярким полуденным светом.
      Марья Николавна остановилась в кустах и села на траву. Рязанов тоже сел.
      - Cлавно как здесь, - сказала она, усаживаясь в тени.
      Рязанов опустился на один локоть и посмотрел вокруг. Марья Николавна подумала и улыбнулась.
      - Как это странно, - сказала она,  - что меня все это теперь только забавляет. Право. И этот поп. Прелесть как весело!
      Она повернулась к воде, ярко блиставшей между кустов, и жадно потянула в себя свежий воздух.
      - Хорошо здесь, - повторила она,  - прохладно; а там, видите, на горе какой жар? Деревья-то, видите, как они стоят и не шевелятся? Их совсем сварило зноем. А?
      - Вижу.
      - И трава вся красная... - прищуриваясь, говорила она. - Мелкая травка... А там точно лысина на бугре. Вон лошадь в орешнике. Видите, пегая лошадь стоит? И ей, бедной, тоже тяжко... Хорошо бы теперь, - помолчав, продолжала она,  - хорошо бы, знаете что? На лодке уехать туда вверх по реке; заехать подальше и притаиться в камышах. Тихо там как!.. А? Поедемте, - вдруг сказала она, решительно вставая.
      - Что это вам вздумалось? Да и лодка-то рассохлась, течет.
      - Так что ж такое?
      - Намочитесь.
      - Вот еще! Велика важность.
      - Как хотите.
      - Мы вот что сделаем: заедем туда, за острова, и пустим лодку по течению; пусть она несет нас куда хочет.
      - Да ведь дальше плотины не уедем. Опять сюда же нас принесет.
      - А впрочем... - сообразив, сказала она,  - впрочем, в самом деле уж это я что-то очень... расфантазировалась. Пойдемте! Домой пора. Но мне все-таки весело, - начала она опять, когда они прошли через плотину,
      - Мне сегодня как-то особенно легко. Мне хочется со всеми помириться, простить всем моим врагам. Ведь можно? Как вы думаете? Только на один день заключить временное перемирие? На один день? А? Ведь можно?
      - Да вы знаете ли, зачем хорошие полководцы заключают временные перемирия?
      - Зачем?
      - А затем, чтобы под видом дружбы высмотреть неприятельскую позицию и дать отдохнуть войскам.
      - Ну, и я хочу высмотреть позицию; пойдемте по селу, - смеясь, сказала она и, свернув с дороги, пошла мимо амбаров в солдатскую слободку.
      - С кем же это вы воюете, любопытно знать? - спросил Рязанов.
      - Сама с собой пока.
      - А.
      Место, по которому они шли, было глухое, несмотря на то, что находилось вблизи большого села: какой-то косогор, внизу лужа с навозными берегами, навозный мосток. В луже, подобрав портчонки, бродили ребята; по берегу торчали кривые ощипанные ветлы; сквозь их жидкие листья белели крошечные, сбитые в кучу, кое-как лепившиеся по косогору мазанки одиноких солдаток, с огородами, в которых тоже кое-где стояли обломанные и загаженные птицами деревья; с разоренных плетней шумно кинулись воробьи. Дальше в одну сторону пошел овраг, заросший чахлым кустарником; в овраге валялась ободранная собаками дохлая лошадь. В другую сторону - крестьянские гумна и село.
      Марья Николавна остановилась на площадке и, подняв руку над глазами, посмотрела кругом.
      - Как я, однако, давно не была здесь, - сказала она, как будто удивляясь чему-то.
      И чем дальше они шли, тем серьезнее становилось ее лицо, тем внимательнее и тревожнее начала она оглядываться по сторонам, как будто она нечаянно зашла в какое-то новое, незнакомое место и не узнает, совсем не узнает, куда это она попала...
      Пустынная сельская улица, ярко освещенная солнцем, была мертва и безлюдна: мужики кое-где лениво слонялись у ворот; бабы и девки, притаившись в тени, шарили в голове друг у дружки; маленькие девчонки забрались в новый избяной сруб и, сидя в нем, что есть мочи визжали какую-то песню; на крышах неподвижно торчали ошалевшие от зноя галки.
      Марья Николавна сняла с головы платок и пошла по холодку на край дворов. Рязанов шел за нею следом, глядя в землю.
      В одном проулке, у плетня, кучей сидели девки и затянули было "ох и уж и что"... Но, заметив господ, остановились. Марья Николавна подошла к ним и ласково спросила:
      - Что ж вы остановились?
      Девки встали.
      - Что ж вы не поете?
      Девки, ничего не отвечая, глядели по сторонам.
      - Мы бы вот послушали, - уже не так твердо прибавила Марья Николавна.
      Девки вдруг начали фыркать, зажимая себе носы и прятаться друг за дружку.
      Марья Николавна с сожалением поглядела на них, потом взглянула на Рязанова и пошла дальше.
      Девки захохотали. Марья Николавна оглянулась - они затихли и вдруг всею кучею бросились бежать от нее на гумно. Марья Николавна слегка нахмурилась и пошла.
      Миновав несколько дворов, она остановилась и начала присматриваться к одной избе. Изба была ветхая, с одним окном, подпертая с двух сторон подпорками; в отворенные ворота глядела старая слепая кобыла с отвисшею нижнею губою и выдерганною гривою. Она стояла в самых воротах и, качая головою из стороны в сторону, потряхивала ушами. Тут же перед избою стоял мальчик лет четырех и держал длинную хворостину в руках.
      Марья Николавна подошла к мальчику и погладила его по голове; мальчик не трогался с места и не шевелился.
      - Где твоя мать? - спросила его Марья Николавна.
      Он ничего не ответил и даже не поглядел на нее, только поднял плечи кверху и стал языком доставать свою щеку; потом бросил хворостину и ушел в избу.
      Марья Николавна заглянула в ворота: на дворе валялся всякий хлам, на опрокинутой сохе сидела курица.
      - Мамка к тётки Матлёни побигла, - вдруг крикнул тот же мальчик из окна.
      Марья Николавна подошла к окну; но в избе было темно, и со свету ничего нельзя было разглядеть; только пахло холодною гарью и слышно было, что где-то там плачет еще ребенок. Марья Николавна начала всматриваться и понемногу разглядела черные стены, зипун на лавке, пустой горшок и зыбку, висящую середь избы; в зыбке сидел ребенок, весь облепленный мухами. Он перестал кричать и с удивлением смотрел на Марью Николавну; мальчик, которого она видела у ворот, дергал зыбку и приговаривал:
      - Чу! Мамка скола плидет. Чу!
      - Это брат твой, что ли? - спросила Марья Николавна.
      - Это Васька, - ответил мальчик.
      Мальчик, сидевший в зыбке, ухватился руками за ее края и покачивался из стороны в сторону, вытаращив испуганные глаза на Марью Николавну, посмотрел, посмотрел и вдруг закашлялся, заплакал, закричал...
      - Он у нас хваляит, - заметил мальчик и опять принялся его качать.
      Марья Николавна хотела было еще что-то спросить, но поглядела в окно, подумала и пошла. У ворот по-прежнему стояла слепая кобыла и, потряхивая ушами, беззаботно шлепала своею отвисшею губою.
      Рядом с этою избою стояла другая, точно такая же, и дальше все то же: гнилые серые крыши, черные окна с запахом гари и ребячьим писком, кривые ворота и дырявые, покачнувшиеся плетни с висящими на них посконными рубахами. Людей совсем почти не видно было, только среди улицы стоял, выпучив бессмысленные глаза и развесив слюни, Мишка-дурачок и, покачиваясь, тянул: лэ-лэ-лэ...
      Марья Николавна шла все скорее и скорее, опустив глаза и стараясь, по возможности, не взглядывать по сторонам.
      - Что вы приуныли? - шутя спросил ее Рязанов.
      Она ничего не ответила, только вскинула на него своими черными печальными глазами и опять сейчас же опустила их в землю.
      - А как же перемирие-то? Или уж раздумали?
      - Раздумала, - тихо сказала она, кивнув головою, и пошла еще скорее.
      В самом конце села, у волостного правления, толпился народ. Марья Николавна остановила какую-то старуху и спросила ее:
      - Что это они там делают?
      - А господь их знает, родима. Должно, судьбишша у их там идет. Промеж себя что-нибудь.
      Марья Николавна пошла было прямо, но потом остановилась и, сообразив, обошла вокруг пожарного сарая; подкралась сзади к плетню и посмотрела. Рязанов подошел и тоже стал смотреть. Сквозь щели было видно все, что происходит на дворе: на крылечке в рубашке сидел старшина; неподалеку от него, опершись на палочки, стояли старики в затасканных шляпенках, с медными бляхами на зипунах; дальше толпился народ. Время от времени на крыльце появлялся писарь, спорил с мужиками, кричал кому-то: "нет, ты поди сперва почешись! Почешись поди, знаешь, где? А потом уж я с тобой буду разговаривать", - и опять уходил. Мужики что-то кричали ему вслед и спорили между собою. Сначала ничего нельзя было разобрать, но потом понемногу дело разъяснилось; спор шел о податях; спорила и горячилась, собственно, толпа, должностные же лица в это дело не мешались; старшина, сидя на приступочке, зевал и рассеянно посматривал по сторонам, старики разговаривали между собою, ковыряя батожками землю. Но тут же, у стены, только немного поодаль от прочих, стояли еще два мужика без шапок и в спор не вступались. Один из них, высокий, черноватый, с широким, угрюмым лицом, скрестив на груди руки и подавшись немного вперед, внимательно вслушиваясь в говор толпы, тревожно поворачивал голову то правым, то левым ухом и в то же время то поднимал, то опускал, то сдвигал свои густые черные брови; у другого лицо было совсем бабье, дряблое, с жиденькою белокурою бороденкою и маленькими красными глазками.
      Он преспокойно смотрел вверх и очень внимательно следил за воробьями, как они скачут по крыше пожарного сарая и что мочи орут, стараясь отнять друг у дружки какую-то корку. Ему даже это смешно стало...
      - Ну, так как же, братцы? - громко спросил один старик, отходя от стены и оглядывая всю толпу. - Колько ни толкуй, а, видно, тово...
      Оба мужика встрепенулись - и вытянулись.
      - Да нет, ты погоди! Нет, постой, - опять заговорили в толпе.
      - Чаво стоять-то? Отбузунил их, да и к стoроне.
      - Знамо. Рожна ли тут еще, - подтвердил другой.
      - Им потачки давать нечего.
      - Зачем потачку давать?
      - Что на них глядеть? Да пра.
      - Гляди - не гляди, а подать за них все плати.
      - Ишь они ловки!
      - Мир за них плати, а они этому и рады.
      - Что ж, неужели им теперь плакать? Ах, братцы мои, - пошутил кто-то.
      Все засмеялись, даже старшина полюбопытствовал:
      - Чаво это?
      - А мы про то, ваше степенство, что, мол, попужать их маненько. Эдак-то лучше, - скромно доложил один маленький мужичок.
      - Это не вредно, - подтвердил старшина и опять зевнул.
      - Для страху, чтобы страх знали, - заметил один старик.
      - Опосля сами благодарить станут, - прибавил мужичок.
      - Обнаковенно.
      Вдруг все замолкли; совсем тихо стало, только слышно, как старик какой-то кашляет и кто-то все еще бормочет про себя недовольным голосом: "Ишь ты... На-ка что... Так-то..."
      Чернобровый мужик притаился и, зажмурив глаза, не трогался с места; другой, с полуоткрытым ртом и наклоненной набок головою, тоже остался недвижим... Но тут старшина встал и, потягиваясь, произнес:
      - Что ж, драть так драть; черта ли проклажаться?
      Народ колыхнулся; неплательщики, стоявшие у стены, оба в одно время взглянули на старшину и потупились. Опять начался бестолковый говор, кто-то крикнул: "Погодить бы...", но уже никто никого не слушал, толпа задвигалась, мужики всходили на крыльцо, путались, некоторые пошли вон из ворот. Из правления вышел сотский, неся под мышками два пучка хворосту; перед крыльцом опросталось место.
      - Кого вперед? - спросил один десятский, снимая с себя зипун и расстилая по земле; толпа расступилась, потому что в это время один из неплательщиков (чернобровый) продирался одним плечом вперед, выпучив глаза и с ожесточением потряхивая бородой; маленький выборный мужичок держал его за рукав. В то же время на этого чернобрового мужика наскочили двое и хотели его повалить; но он отчаянно замахал руками и повалился перед стариками на колени, без толку мотая головой и говоря захлебывающимся голосом:
      - Отцы! Голубчики! Кормилицы! Батюшки!..
      Позади его, слезливо посматривая на стариков и придерживая рукою гашник, стоял другой неплательщик.
      - Клади его, - тихо сказал старшина...
      Чернобровый мужик заметался, но на него навалилось несколько человек, окружили, толпа осела посередке и глухо завозилась над ним; "батюшки", - В последний раз, но уже тихо, как будто под землею простонал тот же голос; толпа отшатнулась, что-то жикнуло, и вслед за тем раздался дикий, безобразный мужичий крик...
      Марья Николавна взвизгнула и в ужасе, схватив себя за голову, бросилась от плетня. Она бежала без оглядки, заткнув себе уши, по улице, мимо церкви, сбивая с ног встречных, ничего не видя, добежала домой, бросилась в свою комнату, упала на кровать и зарыдала. К ней вошел Щетинин.
      - Что с тобой? Что случилось?
      Она махнула рукой:
      - Уйди! Все уйдите!..
      XIII
      Марья Николавна целый день не выходила из своей комнаты; Щетинин ломал руки; наконец велел накрывать на стол и послал Рязанова звать обедать, а сам в волнении ходил по комнате; однако не выдержал - пошел к нему во флигель, но встретился с ним на крыльце, взял его под руку и повел в залу. Войдя в комнату, он поглядел на дверь и, путаясь в словах, сказал:
      - Послушай! Ты знаешь, между нами там... Несходство в убеждениях, но это ничего не значит... Я тебе верю. Слышишь ли?
      - Ну, слышу.
      - Я знаю, что... Ты меня обманывать не станешь... Мое положение... Ты понимаешь, войдя в мое положение, как это для меня важно, знать причину того, что тут вышло. Я уверен, что ты объяснишь мне все. Ты мне этим докажешь свою... Дружбу.
      - Это я могу.
      - Растолкуй же мне, сделай милость, что это с ней случилось. Какая причина?
      - Причина очень простая, - спокойно отвечал Рязанов,  - увидала, как мужика дерут!
      - И больше ничего?
      - Больше ничего.
      - Честное слово?
      - Чудак! Да ведь сам же ты сказал, что веришь мне.
      - Да!..
      Щетинин хлопнул себя по лбу.
      - Пойдем обедать, - прибавил он, вздохнув. - А я-то сдуру вообразил... Впрочем, и ты, брат, хорош, - говорил он весело, садясь за стол. - Как же это ты позволил ей присутствовать при этой экзекуции?
      - То есть как?
      - Почему ж ты ее не увел оттуда?
      - Зачем?
      - Да ведь согласись, что... Такая картина хоть кого перевернет.
      - Ну так что ж?
      - Да ведь ты с ней был?
      - Так ты-то что же думал? Ты надеялся, что я с твоею женою поступлю в этом случае так, как поступают осторожные маменьки с своими неопытными дочками, то есть даст ей книжку и говорит: на вот, душенька, это ты можешь читать, а вот что пальцем закрыто, того тебе нельзя. Так я тебе скажу, друг любезный, что, во-первых, я за это никогда не брался, а во-вторых, такой штуки, брат, пальцем не закроешь.
      - Да, ну, положим, что, по-твоему, оно, может быть, и так, только все же... Да, как ты хочешь, неприлично, наконец.
      - А! Ну, это уж твое дело. Напрасно же ты ей прежде не внушал, что благородной даме неприлично смотреть на мужиков в то время, когда их порют.
      В продолжение дня Щетинин несколько раз подкрадывался к жениной комнате и прислушивался, но, ничего не расслушав, объявил прислуге, что барыня почивает, и не велел ее беспокоить. Вечером он вздумал было заняться делом, но не мог: порылся в бумагах, постучал на счетах, взял книгу, почитал... Нет, что-то не читается; начал лампу поправлять: вертел, вертел ее, только и сделал, что начадил полну комнату, наконец погасил совсем, зажег свечу, отобрал несколько нумеров газет и, осторожно ступая, отправился в залу. Там целый день были заперты окна, а потому было душно, как в бане, и пахло что-то странно, краской не краской, вообще каким-то кадетским корпусом. Щетинин открыл окна, сел у стола и долго просидел так, с газетою на коленях, присматриваясь к своей собственной зале и беспрестанно прислушиваясь к чему-то.
      Поздно вечером, часов в одиннадцать, вошел Иван Степаныч.
      - Тише, тише, - махая рукой, шепотом сказал ему Щетинин. - Вам что?
      - Пожалуйте ружье!
      Щетинин удивился.
      - Зачем?!
      - Чего-с?
      - Зачем вам ружье?
      - Для собаки-с. По селу бешеная собака ходит, так нужно ее застрелить.
      - Как же вы теперь ее застрелите? - темно.
      - Я завтра пораньше. Да еще ведомости одолжите, когда прочтете 1. Мне там очень желательно продолжение насчет стриженых девок. Читали, как их ловко отделывают? Это одна мать. Она прямо об себе говорит: я, говорит, мать. Очень чудесная статья. Вы прочитайте!
      Щетинин ничего не ответил и, помолчав, спросил:
      - Послушайте, кого это там в волостной сегодня наказывали, Вы не знаете?
      - Не знаю-с.
      - Как это глупо, однако, - продолжал Щетинин. - Черт знает что такое! Хоть бы вы им сказали, зачем они это делают. Неужели так уж другого места нет, непременно на улице.
      - Это что, - смеясь, ответил Иван Степаныч.  - Я у исправника жил, у Петра Иваныча, так вот пороли-то мы их, - страсть! Уж можно сказать, что пороли. Бывало, выйдет на крыльцо, трубку закурит...
      - Ну, да; знаю, знаю, - перебил его Щетинин.
      - Чего-с?
      - Слышал. Так вы возьмите ружье-то, оно там, у Агафьи в кладовой... Да тише только, пожалуйста, - Марья Николавна почивает.
      Иван Степаныч с ружьем зашел к Рязанову в комнату и застал его за писаньем.
      - Что это вы, сочиняете?
      - Да, сочиняю.
      - Ну, сочиняйте! А я какую штуку хочу устроить!
      - Какую?
      - Сельскую стражу хочу завести из крестьянских ребятишек.